Гл. 8. Потрясенный град

                8. Потрясенный град 

Плитку так мелко, мелко потрясывало… Верно, что-то с глазами у Вениамина Ивановича…
И впрямь, будто соринка вовнутрь попала. Как-то странно внутри свербило.
Будто в носу.
Только чихнуть невозможно, не положено, чтоб чихать  глазом.
Вениамин Иванович отвернул от глаза и приподнял веко. При этом задрал голову. Задравши, полез под глаз. Возможно в силу чрезвычайного положения головы, тулова, от внутричерепного давления или от рези и свербения  в глазу, возможно от всего сразу, как бы там ни было, Вениамин Иванович увидел, как колонны с орлами, причём все четыре сразу  (верно, у Вени сработало периферийное зрение), валятся к центру, которым оказался почему то Вениамин Иванович, валятся и падают на Вениамина Ивановича оторвавшимися от колонн орлами, и орлы энти золотым пламенем залетают Вене в глаз, нет, в зеницу ока  Вениного, так сказать. Закатываются под веко. «Неужто поместиться в голове смогут?»– обожгла мысль Вениамина Ивановича, тут же, впрочем, и ушедшая. Однако ж, как же что прямо с орлами, со шпорцами их, точно такими, что позванивают на каблуках у Вениамина Ивановича, и как же, что не дырявят глаз… «Проходят, значит, наскрозь!.. Неуж фантомы там вместо колонн стоят?..  - зачем-то пронзила Веню новая мысль.- Определенно!» Ежели фантомы, конечно,  ничё не стоит пройти им скрозь. Но Веня не раз же трогал колонны руками. Случалось, даже натыкался на них (в подпитии). До орлов же на шпилях, понятно, не дотягивался. От столпов же отскакивал, с оханьем и один раз даж с матом.  Как что ещё вусмерть не разбивался. Сии изделия завсегда громоздились перед очами Вениамина Ивановича как-то весьма даже плотно, грозно и страшно. 
Вень Ваныч на всякий случай слегка прянул,  прикрылся рукою, защититься.  Потом. Может, что не целиком попадали.  Каки то обломки там задержались. Ещё будут падать. Присел даже Вениамин Иванович.
Вот этого, верно, как раз и не следовало делать.
«Как же, в самом деле, что не раздавило? –  заодно успел ещё подумать  Вениамин Иванович. –  Ах да, ну да, да, да… Должно быть, со слезцою прочистился глаз… По слезе, значит, скатились колонны». 
Ещё дрожал так глаз…
И вроде что-то там, у ног Вениамина Ивановича, как если бы бухнулось. Чиркнуло,  будто когтями. Будто крылами проволоклось. Не то шлёпнулось,   не то стукнулось.  Впрочем… Может и так, что показалось Вениамину Ивановичу. А можа и нет…
Вениамин Иванович дополнительно поднагнулся - поискать государственные атрибуты (орлов то есть), - а как в сам деле рядом лежат… В щель, под плитку загнало их… Пряталась же между половицами Муся. 
Ни колонн,  ни орлов по щелям не было. Вениамин Иванович весьма изумился, до изнеможения. Изумление пробрало его до самых внутренностей. Захолонул Вениамин Иванович. Как если б украл Вениамин Иванович колонны с орлами. Так выходило. То есть как-то по особенному. На особый манер вкрал. Лежат где-то в собственных его внутренностях.
Вениамин Иванович завернул теперь сразу и оба века, пошарил внутрях… Гм… Орлов-с там, в глазницах, не было-с… И опять же: ни плафонов,  ни шпилей,  о колоннах и говорить неча. 
«О, как запрятал! Далеко, значит, засели,  в самих  печёнках».
Оставаясь пребывать на раскоряку (причём на самой середине моста, ни с краю,  ни с боку, весь на виду) Вениамин Иванович впал в ужас.
Посадют его.
И это убеждение уже ничем и никак нельзя было вытравить из Вениамина Ивановича.
Если по правде, конечно, не крал колоны Вениамин Иванович. То есть ежели трезво размыслить и по всей строгости. Ежели обсмотреть со всех сторон ситуацию. Ну невозможно ж таки громадины и похитить. И так, от, чтоб спрятать! Ни гу-гу чтоб.
Но именно оттого и посадют – что не воровал-с Вениамин Иванович.
100 % - что упекут
Мало, что ни за грош, - ни за понюх…  200%!
Именно потому -  что зазря и задаром, оттого и  - схватят.
За само воровство то – не содют. Ни-ни. Известно. Вениамин Иванович хорошо знает. Научен жизнью Вениамин Иванович. Игде и что по чём. За столь габаритные кражи не то что в Орле, даж в государстве – не содют. Из уважения к ворам. Ясно ж. В особо крупных размерах воровать следовает. Как та Василиса и тот  марша;л. Тут по экспоненте – чем больше покража – тем больше шансов – не сесть. И наоборот,  по нисходящей, чем ниже - тем выше вероятность – попасть за решётку. Выходит, даж нельзя – чтоб совсем и не красть. Кажный день привлекать будут. Замучаешься от обвинений. За честь, за одну ток загинешь. Та и сгниёшь. Ххх…  Вень Ваныч, считай, даж обязан красть. Тем боле -  по крупному. По крупному же – Венечка сдрейфил. По всему судя.  С того и впаяют срок. Нет, чтоб сходу колонны хапнуть. Ток, как вступил на мост. Чтобы все видели. Без сомнений чтоб. Чтобы все знали. Тада к Вениамину Ивановичу не привяжешься… Венечка ж (ежли даж признать, что всё ж таки взял да и тяпнул) как-то сии колонны скрытно и тайно тяпнул… По воровски как-то…  Вроде как по старинке. Будто цыган али разбойник какой  с дороги. Ни тебе тендера,  ни наезда, ни отката. Ни бумаги. Ни постановления правительства (местного,  обладминистрации али горсовета,  ну, скажем, о разрешении воровства, каких же токо они не дают разрешений), ничего не было. Не культурно как-то. Не спасут даж габариты. Потом-с… Дело то – политическое. Атрибуты то – государственные! Во как и во что вляпался Вениамин Иванович!
То, что он (положим, ну, положим, положим) фантомы (то есть всего лишь) – стащил, так это еще и отягчающее вину обстоятельство. Потому как невозможно ведь так, чтобы фантомы и - увесть.  Вень Ваныч увёл. Страшный и опасный, выходит, Вениамин Иванович человек для государства. Потом-с, тут намёк… Будто все символы, все дворцы, все казённые учреждения со статуями (при орденах и звёздах, под флагами) на карнизах, орлы, короны и скипетры на фронтонах, всё такое разное прочее  - и оно тож в Орле (и даж во всём государстве) вроде как за фантомы.

И тут вот что, вот какая хрень, то есть если вдуматься. Если вдуматься, значит, каждый может вкрасть, если он  смог, Вениамин Иванович. Вдуматься, - если Вениамин Иванович спёр, если он смог и ему можно, - отчего же другим нельзя.
То есть если рассудить здраво. Мигом растащат государственные  знаки. Даж  ни одного не останется.  Чтоб разбавиться… С Вениамина Ивановича почнётся развал государства! Нет, такого уж точно не простят Вениамину Ивановичу.
С другой стороны. Фантом он и есть фантом. Что есть, что нету. Потом.  Никакой тяжести!.. Вкрасть али ни вкрасть – кака разница? Значит, так уж  выходит – ничего не стоит изъять, даж сил никаких  не нужно, без приложения рук… Никакой хитрости. Никакого искусства. Гм. Оттого даж как-то стыдно не вкрасть. Невозможно… Со стыда сгореть можно, ежли не цапнуть. Мужики-с,  оне уважать себя перестанут, ежели не примутся тырить. Снесут, ить,  государство!..  Но уже по этому одному, опять же, никто и  никак не поверит, что не утаскивал (ни колонн, ни орлов) именно Вениамин Иванович. Первым. Потому как - (все знали в Орле) - стыдливейший (вообще то говоря) был человек Вениамин Иванович Голубь. Понятно, что со стыда и похитил. Стыдливее ж не было никого (все, все  в Орле знали). Только и прежде всего один Вениамин Иванович и мог стибрить, первым, то есть и именно в виду порядочности своей, выдающейся, по деликатности, в силу щепетильности и большого стыда. А это уже не важно, - по пьяне, сдуру, али ещё как утащил. Суд он выяснит.  И расставит по местам.

Конечно, оно, когда на самом деле (опять же)  – колонны – всамделишные . И это тоже Вениамин Иванович знал:  не мог он в самом деле такое громадьё и чтоб враз унесть. Ни целиком, ни даж по раздельности. Человеку такое не под силу. А нельзя сказать, что Вениамин Иванович обладал нечеловеческими силами. И однако ж не мог снять логических противоречий в себе, не получалось у Вениамина Ивановича избавиться от наваждения, ну, что он вкрал и что его всенепременно и прям на мосту схватят, схватят и бросят в тюрягу. Ну да, со всеми долженствующими моменту неоспоримыми фактами и доказательствами, которые вменят ему в вину, там, на суде, предъявив их ему в обезоруживающей полноте, со всею доподлинностью и обстоятельностью, в немыслимой, в роковой и даже неизбежной их череде, даже и не могшей с ним не приключиться.
Почему? Отчего? Что за в самом деле наваждение такое в голове у Вениамина Ивановича?..
Предъявят… Потому что момент наиважнейший для жизнедеятельности государства.  Потому как атрибут вкраден. Сегмент, олицетворяющий саму власть. А без власти нельзя. Остановится жизнь в государстве. Вот оно как может даже быть. 
Нельзя и не может даже быть, чтобы не предъявить Вениамину Ивановичу обвинений.
Кто как, что до Вени Голубя, сам Вениамин Иванович устроил бы и даже прямо на публике,  тут же прям  на мосту наипоказательнейший суд.
То есть исходя из высших  соображений и принципов.
Сам был государственный человек Вениамин Иванович. 
И потому и мыслил по государственному.
Веня сам бы себя схватил, принципиально,   принципиально бы осудил, и на такой же манер впаял  бы –– срок. И потом сам бы себя на суку каком-нибудь взял да и вздёрнул.  Лучше бы тут же, прям на колонне, на колонне б повесил, но вкрал он колонны.
Не найдут, не повесят, не то что бы холодел, но имел определённое разочарование Вениамин Иванович. (То есть потому, что сам вот даж не умел отыскать колоны, как же что другие найдут, то есть как же его вешать, ежели без улик). 
А надобно, надо б… Ну,  повесить… Мож,  даже расстрелять!..  Для назидания и профилактики.  В качестве наглядного наставления таким же, как Веня, определённо что тёмным, несносным и (чё там) гадким личностям, шкодливым и шебутным. Со всей непреклонностью бы вздёрнул. Надо поучиться у Манечки. Непреклонности, то есть. Что же, Вениамин Иванович готов пострадать, - за общее то дело.  Енто даже большая честь!
Да что там… Вениамин Иванович как бы умилялся даже всем энтим (а вдруг всё же случатся!) предстоящим с ним юридическим процедурам. Прежде ж всего подготавливал себя, собственно, к выступлению. К последнему своему слову, заключительному, как бы переживая ситуацию. К вершине, так сказать,  своей жизни. Как там, на суде, то есть тут на мосту  - на публике то, - как, значитца, выкликнут его, при всех, при всех назовут его имя, как попросют его, законники то, не хотите ль что-нибудь сказать, Вениамин Иванович. Так вежливо, со всем обхождением и по всей форме попросют. 
«Как же, и что не можу, можу!..» - завсегда готов, завсегда на посту Вень Ваныч, есть, есть что сказать Вене… Да, стребуют его, нельзя без Венечки, завсегда государство нуждается в Вениамине Ивановиче, полезнейший он человек для государства. Ни туды и ни сюды без Вениамина Ивановича. Не обходятся. И не обойтись даже, никому, никогда. Как есть государственный человек Вениамин Иванович.  Рано ещё ему на свалку. Соответственно Вениамин Иванович радовался суду, посадке и даже отбыванию срока, глядишь, еще чего-нибудь скостют, в виду его сугубой позиции, приверженности букве закона, гражданской, так сказать, чувственности и чувствительности.
Сердце у Вени даже заходилось от кротких и светлых мыслей… Чего там…  Право же… Вениамин Иванович слезами аж обливался над таким душещипательным, вдохновенным (как у Пушкина (!), так, значитца), над таким тюремным вымыслом, душу, от, раздирающем.   
Веские воровские факты, - отнюдь,  отнюдь не из пустейшего жития  Вениамина Ивановича, - выстраивались теперь и рисовались перед взором Вениамина Ивановича с особою живостью, живыми и в то же время как бы мертвящими публику красками. Как с детства он подле зеков жил. Как матюкался! Как из пионеров (за мат) был исключен, с последующим непринятием в комсомол! Как штудировал апокалипсис - для чё,  спрашивается? с какими намерениями?..  Хуже того, Вениамин Иванович якобы   вступал в тайную переписку (между нами, строго конфиденциально)  с бессмертным автором вышеуказанного сочинения (апокалипсиса) о грядущей битве мировых сил с вопросом о месте в сём противостоянии сил русских. Зачем? Словом.  Уже и в нетерпении был Вениамин Иванович.  Как, что его не берут? Уже изнывал, что не схватывают. Однако же, будучи в предвкушении некотором,  тихо так, тихо и скромно (несколько, - чё ж выпячиваться?) радовался…
Да… 

А зря. Зря, зря. Зря ты, Вень Ваныч, прежде времени радуешься. Не схвачен же ты ещё, не уличён и, увы, никак даж не посажен.   
Вот посадют, тогда и радовайся.
Вот умрёшь – тогда и напишешь главные свои сочинения. 
А так оно,  конечно, вилами по воде – кинут али не кинут в подвал.
Распишешься ли (ну,  как сочинитель), будучи мёртвым… 
Улыбнется ли тебе судьба – по смерти, то есть  с написанием сочинений…   Обернётся ли: – «Здравствуй, Вениамин Иванович!» И этак подмигнёт: «Вам, Вениамин Иванович, далее ехать и сочинительствовать. На перекладных…»   А то как принято, мол: «Приехали. Ссаживайтесь, Вениамин Иванович».
М-да, вообще, кака т неопределённость в мире. Разбалансированность… Каки т, от, виляния.
И уж точно, мож сказать, абсолютная - неустойчивость  в государстве.
Хочешь сесть – не содют. Не хочешь – всенепременно.  Ненадежно немножко как-то всё в государстве. С того, должно, и пошатывает Вень Ваныча. И мост вот под Вениамином Ивановичем пошатывается. Да, да, начал замечать Веня… Опоры ходют. Особо раскачивает вверху. Ну там, где орлы. (Были… Были или ещё есть?.. Недосуг взглянуть Вене…) Ну энто как завсегда… Как при землетрясении…  Таки физические законы у земли. Куды ж от них денешься. Землю (даж её)  и ту завсегда потряхивает.  И ниче… А тут бронзовые каки т орлы. От, в глаз залетели… Жив (али мёртв?) Веня? Не, не… Так даж  всё хорошо. Просто замечательно.  Ток что не содют. Не хочут. Вроде как брезгуют. Не нуждаются, значитца, по большому счёту, в Вениамин Ивановиче.  Должно быть и конечно, ну ясно же, что и тут – принципиально…  Нет, ну конечно, не дошёл ещё до кондиций, соответствующих,  Вениамин Иванович. И как что не сообразил… Чтобы сразу.  Не дорассудил, значица, в чём тут загвоздка. Что за такая справа. Так оно всё есть в Вениамине Ивановиче, в смысле душевных качеств, -  деликатность, честность, щепетильность, чтобы посадили, весьма даже нравственный человек Вениамин Иванович, а вот, ну да, ну, конечно, - святости, вот, ея недостаёт Вениамину Ивановичу, то есть чтобы всенепременно, чтоб наверняка, необратимо чтобы в тюрьму бросили. Заковыка.  Перво-наперво, конечно, от шмуточек надо избавиться… Потом. Завязать с пьянью этой, беспробудной даже иной раз. Пьяных, чтобы в околоток, в часть то есть, вообще, весьма неохотно доставляют. Возиться ток с ими.  Так (для назидания разве что) оберут, оберут и бросят посередь дороги…  Трезвых же забирают. Принципиально. Непременно даж нужно бросить пить.  Потом-с – табачок,  собственно, выращивание…  Конечно,  не конопелька, а всё ж.  Если честно, Веня и так,  давно уж только для форса покуривает, для одной красоты дымит, когда, скажем,  дым завивает в кольца и насаживает дамам на пальчики, на каждый и по колечку душистому. Неприлично, конечно. При Венином возрасте. С энтим, последним, определенно что Веня завяжет.  С табачком и с дамочками. Думал так, и всё больше от этого радовался Вениамин Иванович. Прямо светился весь.  И чувствовал, бросят таки его в тюрягу, посадят. По отсутствию недостатков.  По наличию святости.
Нет. Нет, нет…  Я не так, чтобы так… Право же, не собираюсь идеализировать Вениамина Ивановича.  Чтобы взять и вот тут же…  превратить Веню в  праведника. Веня он сам по себе.

И всё же. И тем не менее… 
Обращусь, впрочем, напрямую к самому Вениамину Ивановичу.  Не то чтобы склонить…  Или вразумить как-то. Напротив, может, даже… Вообще поговорить, от, просто… Чтой-то тож хочется. То есть непосредственно с Вениамином Ивановичем. Поскольку, чувствую так - человек…

Ах, Вениамин Иванович, Вениамин Иванович!  Душа моя, одуван мой, золотой мой  подсолнышек, полевой колокольчик ты мой, солнце моё, моё ты несчастье. Ягнёночек мой. Месяц мой ясный. Вень! Ну постой, погрусти ещё по над мостом. Попечалься на прекрасном мосту. Постой, сколько сможешь. Жизнь она такая быстрая. Пролетят печали-невзгоды  – как ветер, да ветром и на воду. И не заметишь… А как сядешь, что же…  Вишь, тут одна беда, такая одна заковыка: до доски отсидишь, гробовой, значитца,  хоть до гроба  – (всё одно) не нарадуешься. Радость  - она завсегда короткая. Сколько годков не отвалят… Не нарадуешься, Вень Ваныч.   
               
                ***

Должен сказать, всё это время, пока рассуждал Вениамин Иванович, пока летели в нём, быстрее ветра, быстрее света, криминальные, даж  самоубийственные мысли, Вениамин Иванович несколько заблуждался. То есть относительно того, будто орлы залетели Вень  Ванычу в глаз. Ничего подобного. Никак даж не успели.
С перепугу решил так Вениамин Иванович. Когда б вскочили, Венечка б дал дуба… Или  близко бы оказался где-то. На грани… То есть на деле… Покамест же пребывал только мысленно, ну,  по ту сторону…  В мыслях, конечно,  стопроцентно откинулся Венечка.
Может, ток на секунду. 
Но время, как известно, вещь относительная.
Если точнее, Веня пребывал на том межеумочном и сомнительном рубеже, зацепившись даже не знаем за что, в том пункте, который пролегает над бездной и равноудалён как от одного, так и другого края её, на такой переменчивой и вздрагивающей (релятивистской, значитца) точке или линии,  где концы и начала сходятся, либо же, напротив, как начала, так и концы разделяются этой прорвою; то есть Вениамин Иванович пребывал как бы нигде. 
Ни на земле, ни в воздухе, ни в аду, ни в раю, ни в жизни, ни после неё, и даже до жизни не ощущал себя Вениамин Иванович, так где-то между… 
Между жизнью и смертью, когда, - с каждым ведь такое случалось, -когда чувствуешь  - ни туда, ни сюда. Ни там, ни здесь.  Ни жив, ни мертв. Ни вообще побоку.
То есть, будто бы жив, на деле же мёртв, - разве не слышали вы, как даже нередко шепчут такое над гробом. Грят, мёртвый, а будто живой, - так, от, мол,  выказывает себя персона из гроба ( и даж всем своим видом). Случается же, что наоборот. Что вживе  - вроде и человек, а вроде и нет…   Даж Лев Толстой сказал,  что вот де Протасов – труп, живой. Не закавычил кликухи  даж.
Случаются ж такие летаргии, как с Гоголем, - а Веня был убеждён, что Гоголя похоронили заживо, известно, как тот изнутри исцарапал ногтями крышку гроба, как если бы письменами, - такие случаются пертурбации, что даж ходячего (предположительно), не разобравшись с ним,  берут и закапывают…
Что ж тут удивительного,  если, случается, что  оный прямо из гроба встаёт.  Что странного, если в самый энтот момент является оному в голову (при восстании) такая дурная, совершенно шальная мысль, что ему сие (восстание) только  снится.  И только с того он снова ложится в гроб (понятно, на глазах у публики), для того только, чтобы убедиться, что спит. Прежь же всего – досмотреть сон.
«Видишь ли, - объяснял мне Веня, - самые чудные, пра, волшебные сны, оне бывают только у мёртвых, - (Веня для себя никак  не закавычивал сего слова, тем более – после упоминания рассказа Толстого, гм, гм,  про живой труп), - только у одних  их, мёртвых,   – совершенно, ну, неправдоподобные видения.  Преж всего и даже только у них бывают волшебные сны, - убеждал меня Веня,  -  и заметь, - прибавлял, - как бы наяву снятся… Не разобрать – сон не сон…  Мёртвый ты, живой…» 
Конечно, Веня играл и даже заигрывался со смертью. Вроде, как в жмурки, ну, в прятки играл. А нельзя.  Но, верно, ещё не припекло самого Веню.  Так чтобы совсем. Вчистую чтоб умирал Веня (когда не до пряток). Всё как-то наполовину было.  Вокруг косой  да около крутился Веня.
«Енто ощущение, не то что бы окоченения, но, скажем так, столбняка, чувствительнейшее в то же время есть состояние», - говорил мне Веня,  и, мол, не раз он даж в него впадал, до полной отключки. Даж глаза, мол, у него  отказывались закрываться. Так, открытыми, стояли.  Пугали…  «И некому было их закрыть: недоставало у кентов смелости…  Вообще, ну, чисто бревно лежал».   
«А раз (вишь, набрались смелости), так даж обмыли Веню…»  - рассказывал мне о себе в третьем лице Венечка, совершенно и намеренно от себя отчуждаясь,  как бы подчёркивая полное своё отпадение от мира сего и даж своё отсутствие в нём.
«Всяк, кто приходил в дом, находил Веню, - Веня делал большие глаза,  -  мёртвым. Иначе говоря,  - Венечка при этом как бы сверху откудатова глядел на себя, - и заделывался Веня, выходит, таким».
  «И, от,  как приходишь в себя, тут и впрямь будто впадаешь в сон. Как сон сама жизнь делается. Так, от, ей радоваешься!» 
Сим, - заговаривал мне зубы Вениамин Иванович, то есть успением  (правда, он именовал собственную «смерть» другим именем, «карачуном»),  так вот, утверждал он, «карачун» даёт большое преимущество («энтим, ушедшим из мира, да чё там, мёртвым»), которого нет у живых – это, мол,   благоговение перед жизнью, коим они одухотворяются и в коем одном жизнь обретает нежный и потаенный смысл,  - то есть как только бросится («ента жизнь») в очи мёртвому  при его восстании – как цветы первые, веющие в сонные очи, только отверзшиеся, как сон, который снится влюбленному…
«Так вот, ради полноты жизни, - утверждал Вениамин Иванович, - умереть и стоит. Если я умираю, - учил Вениамин Иванович, - то исключительно и ради сохранения, возобновления  и продления восторженного состояния (пред жизнью), в виду и по причине пусть даже и несбыточного покамест (в чужих глазах) восстания…» 
«Сбудется, приидет час… Умру без обмана и без обмана восстану… Восхищение продолжится…» 
Словом, как я понял  Веню, да, именно так я его понял, как ученик и последователь Вениамина Ивановича, что жизнь его, как и моя, как и ваша, как бы и вся есть и должна быть - как влюбленное обмирание, вся она – как обещание, неважно даже чего, не суть - исполненное или  нет.
«Ты пред ею, как пред незабудками (не облетающими, вновь ж расцветут), как пред цветочками стоишь  - этой малостью, этой милостью ея, со счастьем её созерцания и упоения её вечною тайной».
«И кроме тайны ничего даже нет», - учил Вениамин Иванович.
Так вот  и щас Вениамин Иванович на мосту вроде как окочурился…
Правда, не похоже, что в ожидании, в предвкушении, в обольщении некоего  надвигающегося «сна жизни», перед явлением и светом «тайны»…
Ой, не похоже…   
Во всё это время, ну,  как колонны начали падать на Вениамина Ивановича, прямо ему на голову и орлами в глаз, в сей промежуток, во весь, да, в период высочайшего колонного низвержения, пока они летели по дуге вниз, ну, пребывали, значица,  в стадии падения, а они, заметим, и по сю пору не упали, нет (то есть, пока на мосту лицедействует  Вениамин Иванович), но продолжают падать, медленно так, как если бы в вечности (таковы психофизические свойства, самые законы времени, действующие внутрях нас, в мозжечке, отвечающем за равновесность противуположных позиций, - подробней мы скажем,  разъясним о сём пункте несколько ниже, если, конечно, не забудем, потому что хронисты тоже ведь человеки и забываются), так вот, во всю энтую паузу (которая, должны внове заметить, ещё продолжается), как много и долго не рассуждал Вениамин Иванович, то рассуждал он,   если и не окочуренным, то будучи в таком состоянии, определенно, как если бы пребывал перед погребением… 
Чего за такую секунду не передумаешь,  не перевидешь чего…
Одно слово (прочее покамест оставим), есть все основания утверждать, что тут над Вениамином Ивановичем протекала и протекла целая вечность.
Пра, без всяких прельщений. Забудем о них.
Как прошлая протекла, так настоящая и даже будущая его жизнь.
Да.
Меж тем как Веня настаивал, что настоящая гикнулась.
На смерти, на смерти преткнулся (и так надолго) Веня.
«С одного страху я умер!» - вопиял и взывал ко мне Веня.
Господа, я вынужден согласиться с Венечкой. Во избежание чего-нибудь худшего.  Хотя куда уж хуже…
Словом. Пожалуйста… Зафиксируйте… И помяните Веню…
Да.
Со страху, со страху, только на секунду, на одну только, на одну и всё ж отдал  концы Веня.
Разодралась завеса, расселась бездна, убился Вениамин Иванович.
То есть как бы сам в себе… преставился… И длилась секунда сия, его умирания, целую, никак не менее, как (нельзя уже не согласиться)  вечность.
С одного созерцания умер Вениамин Иванович. Случаются ж жуткие такие, правда,  видения и соответственно ужасающие человеков созерцания. 
Да, от  одного вида колонн, падающих на него, одной картиною был убит Вениамин Иванович, придавлен, то есть - фактом  лицезрения одного, так величав был сюжет и так ужасен. Его снесло летящими, но еще и не занёсшимися даже в очи его орлами, в глазоньки его в чистые, реющими всемогущими государственными птицами, императорскими,  а всё ж одно - хищниками, - от сего, от одного зрелища их подвинулся умом Вениамин Иванович.  И убило его не  крылами, - тенями, побежавшими  от них, которые распростерлись над Вениамином Иванычем, неправдоподобно гигантскими, наехавшими прямо на голову Вениамина Ивановича… Голову срезало, начисто, и даж  отбросило… Веня едва успел дотянуться, чтобы схватить оную и посадить обратно. Получилось как-то боком и косорото - не случайно, что  поминутно засим поправлял себе голову Вениамин Иванович. Заметим, это уже на второй раз, как Веня остался без головы,  первый раз ему оторвали котёл в Аиде, ну, фурии (или не совсем, ток наполовину оторвали, чтой-то я уже не помню, но точно без боли). А тут Веню  всего даж скрючило. Сугубо от боли. Частью, конечно, от свиста, с которым наехали птицы, точнее, химеры, ибо всё же это были только лишь тени (но - хищные). Покорёжило как бы судорогой Веню. Припечатало к мостовой, будто бы жабу. Тулово ж скособочило. Даж  кости повыворачивало. Выперло аж наружу.  «Как бы совсем не разрушились!..» Веня не успел додумать. Бухнуло в мост! В опоры! В самые сваи! Да что же это такое?!. Ходуном заходил мост. Мостовая выгнулась! Ободом! И рухнула вниз!  Брюхом об воду! Воду сплющило и разъяло, - на миг, только на миг  на обнажённых камнях показалось Вене измученное лицо девочки-утопленницы, и было в нём что-то жуткое и донельзя прекрасное, и будто она звала Веню, глаза её смертно блистали (слезами), волосы ж, взброшенные от затылка волной, текли  от Александровского и до самого Тургеневского моста, будто гадюки, будто удавки такие, перевитые водорослями и цветами. «Вишь, страшно как отросли!.. - содрогнулся Веня. – Как есть превратилась в русалку!» Веня зачем-то напрягся – броситься к ней,  на камни…  Как дива взмахнула хвостом, исчезнув в пучине!..  Воду меж  тем, подъявши всей массой, обвалило на берег. Набережная вздрожала!  И будто прянул от воды город! Удар оказался столь мощным, что сбился и прыгнул воздух (так что можно было бить по нему битою), понесясь от моста вибрацией вверх, вверх   и вдоль по Болховской, дальше и выше, растекаясь по переулкам, ныряя под арки, кидаясь в переходы, изламываясь и сверкая на ходу, и будто даже ускоряясь, ударяя в дома таким стенобитным громадным оптическим сгустком, покрывая всё каким-то сумасшедшим светом и блеском.   

 Здания покривились и изогнулись. Город преломился… Стал, как стекло…

Перед тем, как ему посыпаться, Вениамин Иванович совершенно уже понял, что умер. То есть, от одного вида случившейся в граде метаморфозы.  От видения, то есть чистого, и не более того, вздыбленного и напрягшегося перед тем как  упасть, града божьего, пупа земли  –  Орла.