Гл. 9. Преткновение времени. Траур. Невозможная кр

      9. Преткновение времени. Траур. Невозможная красота   
               
Конечно, конечно, не устаю повторять, фактически не был (так, чтобы совсем) убит Вениамин Иванович, так, чтобы прямо… Где, скажите, орудия преступления, чем прикончили Вениамина Ивановича?.. А преставился вот…  Фикция, если размыслить. Потом, без следствия и суда отошёл. Как-то неправильно.  Несерьёзно как-то. Как-то легкомысленно дал дуба. Но дал!..  Какой ужас! Это что же теперь,  то есть вот он о чём подумал, на что перескочила мысль Вениамина Ивановича и отчего все затруднения, - что теперь будет с часиками?  Да, да, да. Тормознутся ведь часики, не перенёсши смерти хозяина. Время остановится. На другой раз. Раз уже преткнулось,  и это только при мысленном отсутствии  Вень Ваныча, то есть когда стали часики Тамар Михалвны  (и тут же, заметим,  мёртвые на мосту показались, как следствие остановления).  Будильничек же энтот, Тамар Михалвны, надо сказать,  не так чтобы совсем был равнодушен к Вениамину Ивановичу, чинил его Вениамин Иванович,  запамятовала Тамар Михалвна, весьма были даже обязаны часики Вениамину Ивановичу.  Как-то привязались  к нему, значица...  С того и стали, почуяв отсутствие его.   Энти ж, которые он на мостовой  разложил, завовсе ему родные.  Соответственно и он им. И не просто ж теперь отсутствовал Вениамин Иванович. Фундаментально откинул копыта Вениамин Иванович Голубь.  Не перенесут часики столь страшного потрясения, читай, смерти Вень Ваныча. Определенно…  Ужас накатывал на Веню. Остановятся часики – преткнётся мир. Сделается как изваяние! Чем-то вроде идола или истукана. В виде теперь планетарного, так сказать, можа, даж вселенского кладбища, то есть с учетом количества часиков (целых же пять штук), в виду фактической, а не мнимой смерти Вень Ваныча. Мысленно Венечка уже обзирал вселенский сей  фундаментальный погост...   Мороз бежал по членам Вениамина Ивановича.
В сам деле.
 
Мы же помним, Вениамин Иванович нагнулся, даже опёрся о конец тротуарной плитки, лежавшей с краю дорожки с разложенными на ней часами, опёрся ж перстами одной руки, перстами другой прикрывал голову от летящих в неё, целящихся в темя ему орлов. Согласно другой версии, имеющей быть в голове Вениамин Ивановича, орлы, оне залетели в глаз к Вениамину Ивановичу. Но Вениамин Иванович несколько сомневался. Поскольку орлы всё ещё падали…  Веня определенно пребывал в  раздвоении сознания, как бы напрочь даже разъятого сим падением, не умея соединить разные противуположные мыслящие части внутри головы.  Плитку потрясывало. Что бы там ни было. Ах, известно, как у нас дороги мостятся и устрояются, как укладываются в них бесценные изделия. Плитка поехала. Сошедши ж (только даже на треть) с дорожки, будучи под давлением пальцев, как бы сама на себя провернулась, стала торчком, с намерением завершить оборот и шлепнуться лицевой стороной оземь, часиками вниз, всеми пятью штуками. Вениамин Иванович похолодел.  Устройство сработало так, как катапульта: часики как-то так прыгнули, отделившись от плитки, как от пращи, что сиганули под пальцы Вениамину Ивановичу, ударив изнутри в них. Вениамин Иванович даже тотчас ощутил толчок под ладонью. И где-то под сердцем. Так что и сердце прыгнуло у Вениамина Ивановича. Замерло и совсем остановилось. Вениамин Иванович допреж ещё, судя по всему, ещё перед тем умерев, будто вдругорядь, дополнительно умер…

Это мы раскладываем движение на части. Всё ж сделалось в один миг. Это мы пытаемся складывать нескладываемое. Тщимся объяснять необъяснимое. Бытие иррационально. Или так, точнее скажем, сверхрационально. Не перенесши смерти хозяина, будучи психически сцеплены с ним и с его сознанием, часики напряглись каким-то особенным внутренним напряжением, от психического удара то есть, с одной стороны, с другой, от опустошения, в связи с понесённой утратой…  То есть, если буквально: от перекрывшегося доступа перетекаемой в них (и даже взаимно, от хозяина к часикам и обратно, так назовём её) электромагнитной психеи. Размагнитились. Возможно… Словом, испустили дух. Часики-то…  Распустился волосок Бреге, замер баланс, анкерному счётчику не тикать. Не с чего стрелкам бежать. Нет в часиках, а следовательно и нигде, и ничему нет и даже уже не может быть хода. Заперлось в механизме время. Кончился завод. Сдулась энергия.

Это мы долго рассказываем… Всё произошло мгновенно. Часики, все пятеро, так разом, разом, вдруг (!) - стопорнулись, так - что прыгнули, скакнули от резкого торможения. И на лету уже остановились. Время, значица, тоже (как сам Вениамин Иванович) и впрямь, на деле  откинулось. Вениамин Иванович сам видел, успел заметить: стрелочки, как вкопанные, встали. Как впаянные…

Может, что и слава богу…

Вениамин Иванович,  понуждаемый животным   инстинктом, оглянулся. И даже кругом себя, окрест. И даже вслушался… Всё было недвижно. Безмолвно.  И на мосту, и в городе, по обеим его сторонам, справа и слева от Орлика. И – как бы, как бы это сказать – церемонно… То есть, как если бы целый город не превозмог  внутри себя кончины Вениамин Ивановичевой и вообще остановки времени. Застыл град Орёл в трауре.

Даже колонны, ещё не упавшие (до конца) на Александровском мосту – они ложились почти на голову Вениамину Ивановичу, сохраняя себя на весу, - а по Болховской  арки подъездные, портики и крылечки в узорочье кованном,  подклетные под полудугами абажуров (там, где кафе) и верхнего света окна зданий, в французских (парижских) таких кружевах порталы балконов, да целым ярусом, даже шатровые башни  на крыше коммерческого банка, вместе с решетками, терема и теремочки под кокетливыми кокошниками  завесились ко всему, как дамы, вуалями, – воздухом, тонким, таким муаровым, муравленым, и видно было: будто слёзки с железных ресниц их, с ажурных, там у них капают, право, видно же было, как дрожали  - и ресницы, и слёзки – сквозь, сквозь марево и крап, снег и иней вуалей. По Вениамину Ивановичу  плакали… Так успел мне передать Вениамин Иванович.   

Господа! Вениамин Иванович ещё ни разу не видел такого нарядного траура. Невозможного.

Сразу даже как бы и приобиделся (на сию нарядность), к месту ли… Далее – засмотрелся… 

Город стоял, правда, как в праздники. 
Весь – дутый. Будто из уст  выдутый, из демонических. 
Весь в вибрации, той самой, побежавшей с моста, которою сделались облитыми здания, весь волнующийся гнутыми (от бегучего сбитого воздуха) колоннами и столбами (с башенками фонарей), как бы даже извивающийся, покачивающийся - здесь вогнутыми, там выгнувшимися – домами и  домишками, казёнными да частными (согласно новым временам) дворцами с настенными пилястрами, с бровками и щипцами надоконными, прочею волютой, всею лепниной, весь город, от цоколей и до фризов (в перлах, шашечках и завитушечках под карнизами) не без затей устроенных зданий, вместе с крышами, с головы и до пят вставший, будто на цыпочки, на стекло, и будто всё ещё дующийся, весь из себя вспыхивающий, многоцветный, дрожащий,  переливающийся, - не город, нет – сущее волшебство. 
Такова вообще субстанция стекла, которая вся в движении от света.
Претонкое, скажу вам, стекло. Преажурнейший воздух.
Потом-с – температурные перепады…
Это когда свет в цвет оборачивается, будто бы целый град завален цветами или где-то под ними прячется. Правда, в данном случае, кисти не совсем живые, и даже не бумажные, как бывает над могилами. Цветы стеклянные…  Вениамин Иванович забеспокоился. Такая карамелевая (ах, петушки на палочках!) ломающееся-хрустящая крошка (если на зубах), а по целости светящееся-дутая, хотя вся литая (вот он, вот он воздух, и даже в пузырях, с ломью в нутрях и ломотцей), на ощупь же сия красота выпукло-липкая.
Такие изумрудно-брусничные с отливами огоньки-поляны, вставшие дыбом и прямо, стенами, полого, набок, вбок  – крышами, и чёрт ещё знает чем и как…  Наперекосяк, если быть уже точным, как стоят в Орле печные трубы со съехавшими с себя кирпичами и заметим, без дыма, сделавшиеся от неупотребления просто вытяжками воздуха.  Так вот и они, отверстия их  оказались забиты тем же, только скроенным по особенному, только слепленным иначе воздухом,  нередко цветом того же дыма. Вот как бывает… Такое замещение… «Чем там внутрях дышат?» – мелькала мысль в Вениамине Ивановиче, но ему ещё недосуг было её домысливать.  Ещё не особо пугался Вениамин Иванович, зачарованный расцветшими, как в сказке, одеяниями.  Правда, здесь поляны стелющиеся, там россыпями, тут волнами, а где-то - торосами. 

Вениамин Иванович глаза проглядывал. Зрение отставного художника обострилось. Не по себе как бы даже делалось Вениамину Ивановичу. Не узнавал Орла Вениамин Иванович. Даже ознобец бежал по косточкам императорского живописца. Что это?..  Ни ям, ни залысин, то есть на бульварном спуске. Скучно…А хорошо… Ни разломов в стенах домов, так чтобы поддувало от них, чтобы несло на волосы сквознячком,  от которого бы шевелился волос. Правда, сколько помнил себя Вениамин Иванович, как ни прелестен был город Орёл, как ни чудно-сказочен, а стоял (по большей части) такой, всё одной, преприятнейшею и даж премилейшей, задушевнейшей и всё же прорехою, дранной.  А тут… Грустно… И всё же прекрасно!  Ни тебе штукатурки на голову и за шиворот, сыплющейся с неба, из под карнизов, ни сажи на стёклах, ни копоти, ни паутины меж рамами, в которой можно даже снаружи запутаться, над горками пыльной ваты с конфетами. Ни цыпок тебе на домах (в изножиях), ни царапок. Как понять?!.  Даже дома частного сектора,  проглядываемые от Васильевской, по брюхо севшие в землю, казались сугробами, наметёнными вьюгой, - из того же, того же чистого воздуха. 
Правда, город блестел, горел, точно сотворенный из снега, точней, как  кулич, ток из печи, токо помазанный, ххх… Ну,  гусиным пером. Пером,  обмаканным в пудру, не в масло, в сахарную, взбитую с яйцом, тут же и присыпанную меленьким (смотри в микроскоп) маком цветным… Дома стояли, как ромовые бабы, в сахаре. Углы сверкали кусковым рафинадом. Булыжник между домами лежал, будто бы подо льдом, как в лупу просматриваемый.   Река стояла платом из кварца. Таким торосом одним. Такою слепящею очи  длинною непереносимо прекрасной (от света) глыбой. Немного, правда,  изломанной. Петушки на флюгерах и те светились. Не город – леденец мятный. Пряник печатный. Даже крыши домов - шиферные и черепичные кровли от верхних венцов до коньков с гребнями и петухами, дымоходы будто бы с бойницами, вытяжные трубы под козырьками, тарелки, усы антенн, советские звёзды и даже флаги (с шитыми золотою ниткой гербами) - были облиты сладкой глазурью; что там, даже погоны на статуях (бюстах), прозревал Вениамин Иванович, стояли в помаде, даже пушка под мостом, даже тридцать четверка на краеугольном камне на Комсомольской,  даже всадник за мостом, генерал, даже его аксельбанты, и даже шпоры, даже взнесённые с другой стороны банка  над гимназией копыта кобылы…  Что уж говорить о корзинах с цветами, подвешенных, нет, не здесь, а вон там, правее – на мосту Тургеневском к столбам с фонарями, а также (если оббежать крыши глазами, Вениамин Иванович это запросто делал) левее и чуть вкось на мосту Красном, покачивающимися над бегущими под ними трамваями… Что же, теперь и трамваи, не только боками, но даже и штанги, и даже рельсы трамвайные, перетяжные столбы, камни под ними   сияли красным, там лазоревым, тут матовым блеском,  больше же отдавали глянцевым, лаковым да слюдяным. Но чаще всё же – рубиновым  переливом. Как красные звёзды.  Как розы,  безбашенные, красные.  Только что не плавились, не вскипали, как вскипают ранетки в жарком вязком сиропе, прекрасном для глаза…  «А как закипят! - пронеслось в голове у Вениамина Ивановича. - А как копыта опустятся…»  Гм…  Так прямо на головы, на бюстики, на уста («Орёл да Кромы все воры…») медовые  Леонида Андреева, а то на Столыпина, уже убитого один раз, - бюстики их, они ж стоят прям под гимназией, еще с четверыми другими, всего же числом шесть, преткнулись прям у крыльца по трое, слева и справа  крыльца с узором, со свесами тонкими, лесковскими, самого ж Лескова нет, хотя здесь же учился…  Блаженный гигант, он сидит отдельно с другой стороны, точнее, по ту сторону площади, развалясь на диване, ближе к церкви Михаила Архангела, но взором прямо в гимназию зрит, с укором, - выгнали же его из сей гимназии, и бюста вот не поставили, двоечникам не ставят… Однако, тикать надо, хлопцы (это так Вениамин Иванович про себя как бы обратился к бюстикам), так подумалось Вениамину Ивановичу и отчего-то по хохлацки, уносить ноги то есть надо, если по-русски, бежать, значица, - копыта дрогнули, почудилось Вениамину Ивановичу…  Что это?..  Кобыла даже ещё как бы подсобралась, подвздыбилась. Ить, запрокинется  задом, а то завалится набок да и падёт – на Николая Семёновича. Вениамин Иванович переметнул взгляд вправо. Острым зрением обладал Вениамин Иванович. Даже не моргнул глазом Николай Семёнович, то есть Лесков, на диване, значица. Какая выдержка! Только фигуры на цоколях напряглись, как бы изготовились, - эти поспрыгивают. Надо б поостеречься… Вон того, с бритвой…  Вениамин Иванович потрогал себя за шею (в который то раз). Голова на месте. Руки ноги целы. Убёгнет от бритвы. А энти, сработанные в бюстах, они без рук без ног. М-да… Однако, при шеях… Полоснёт!..   И отчего это, подумалось Вениамину Ивановичу, интересно же: шесть, значица, бюстов, и шесть все - с усами… А у трёх так еще бороды.  Верно, бороды - для разнообразия. Когда бы Вениамин Иванович учился в гимназии, и далее, когда бы уж помер, его бы тоже поставили, - рядом с ими. Всенепременно. Потому что вообще хорошо учился Вениамин Иванович. Он бы один стоял без бороды и без усов даже (на ту пору сбрил их Вениамин Иванович, а так с усами ходил), без волосов  - вперекор ансамблю… Или… Это как же – ежели без  - то не ставят?..  Если чё – можно будет отбить усы, прямо щас, у кого-то одного, взять себе – так, небось, немедля и даж по закону – поставят Вениамина Ивановича.  На обозрение. А то ещё, глядишь, свозют в Лондон, а то в самый, ну конечно, в Париж - на Всемирную выставку архитектурных изделий.  Вениамин Иванович приосанился. Хотя, конечно, как-то неприлично – мёртвому (а мы помним, Вениамин Иванович умер) и – выставляться. Позировать то есть. Надо б было живым похлопотать о себе. Чтобы при жизни слепили изваяние,  значица.  Чтобы и стоял, как живой. С руками, с ногами. И даже двигался чтоб. Потому как  - живой. Ежели что, так драпануть.  В сам деле,  мало ли чё генералу не заблагорассудится, куда и в какую сторону скакнуть.  Махом на мост прыгнуть и даже через. Вениамин Иванович слегка  прянул. Может, самому вместо него на кобылу сесть… Не… Как  хороша кобыла! Ааа… Вениамин Иванович вперил взгляд под брюхо ей. Ё-моё! Яйцы! Каковы! Как у дракона! Производитель! Никакая не кобыла.  Надо б будет свести их как-нибудь вместе, боевого то есть жеребца с нежной лошадью капитанши. Не, бесподобны, прекрасны, поразительной, страшной красоты яйцы!..  А масть!.. 
Рыжий, весь золотой, как солнце, и правда, сверкая прекрасными яйцами (я лишь передаю рассказ Вениамина Ивановича), кованными копытами рассекая звонкий воздух, конь генерала Ермолова парил над площадью, над гимназией, над орлами на белых колоннах со скипетрами на хохолках, над Орлом, над всея державой, над раскинувшейся что вдоль, что поперёк под копытами его Россией!
Туды твою мать!
Вениамин Иванович осёкся. Нехорошо, да ещё при генерале, матюкаться. Раз… Потом… Потом…  Вениамин Иванович, он не от мата, по правде сказать, осёкся. И, как бы это сказать, не то что смутился, нет, Вениамин Иванович затаил дыхание.  У Вениамина Ивановича спёрло дух. Да. Почудилось… Или взаправду?  Гм, парение над Орлом - это, конечно, метафора. Большое преувеличение. Но… Что это?.. Что это – снова - за резь в глазах?  Вениамин Иванович, даже сняв с головы  берет,  прикрылся оным убором, так слепило от сверкания коня глаз, режущего что именно сверкания, словно несло в глаза золотым песком Вениамину Ивановичу.
Рудый, алмазный, пыхая розовыми ноздрями, весь в дыме, конь генерала Ермолова дрогнул. Вениамин Иванович вскрикнул.
Конь ещё присел, совсем в раскоряку, двинув литым задом пушку, сверкнув набитыми, как персидские подушки,  напыщенными ляжками, сметя пушку кружевным хвостом.
О, хвост! Хвост, мой хвост! Как бы распушенный помазком! Ослепительный, волончатый, словно из пены морской выпнувшийся,  словно от сибирских горностаев (в снегах нагулявшихся) взятый. Бока дутые. Хвост -  волнующимся по воздуху помелом! Без сомнения, именно  на нём летала несравненная Маргарита, - это была не швабра, уверяю вас, господа хорошие,   се был хвост коня генерала Ермолова, он, он, волновался под ягодицами прекраснейшей, возлюбленной мастера.
Дамам бы его орловским да под попки,  на белы ручки и укрываться им,    шейки хрупкие кутать…
Вене самому хотелось, так хотелось иной раз подержаться за хвост, что он плакал.
Огонь бежал и блистал по коню! Так горит в поле, схватывая его и змеясь по нему языками, трава под ветром. Так блистает в знойном поле сам воздух, струится и убегает, наворачиваясь слезами на глаза.
Всхрапнув, конь густо и страшно заржал, так страшно, что в доме по Карачевской 12/3  посыпались стёкла, причём с обеих сторон дома, точнее, с трёх ( чётвёртая дальняя сторона была глухой), то есть, значит,  со стороны сквера, где на гранитной глыбе перед площадью, а за ней гимназией, вздрожал конь, далее ( обогнём крышу и приземлимся во двор дома), со стороны двора (с липами, островерхою елью и величавым каштаном), двора, примыкавшего к церкви Михаила Архангела, там, с обратной стороны здания, там тоже выбило стёкла, то есть звук ударил навылет, и, наконец, с торца строения, и с торца полетели стёкла - на часовенку под ним, круглую, белую, и, о ужас, так брызнуло, что заляпало стеклом лесковский ансамбль из статуй, хоровод, значица, из прелестных фигур через дорожку от торца дома с часовенкой. Особо часто и рясно сыпануло (отчего-то) на платье Аркадию Ильичу, тупейному художнику (который явно никак не ожидал столь невероятного хамства, столь большой наглости, такой вот агрессии, тем более со стороны коня), а также на голову ему прыснуло и - на руку с бритвой, зажатой в тонких искусных пальцах. Вениамин Иванович мог бы поклясться, что в кулаке у него была бритва (нет, не расчёска, господа хорошие, как изобразил скульптор), и он только что правил её на ремне, жик-вжик, туда сюда, поворот и обратно, долго правил, был уверен Вениамин Иванович. Оттого она и была столь хищной и вострой, ею можно было резать стёкла…  Погонится таки за Вениамином Ивановичем…  И Вениамин Иванович уже готов был дать дёру, как всадник обернулся к нему головой…  Вставши, дыбом горели над генераловой победительной головой жаркие волоса! Да не сгорали! Ожил! – едва ли (вдругорядь) не вскрикнул Вениамин Иванович. Но что-то там, в нутрях у него, дёрнулось, перевернулось, то есть даже тотчас и заодно с поворотом геройской пламенной Ермоловской головы, дык! - вспыхнуло в голове самого Вениамина Ивановича, - это же он сам ожил! – с того же, значит, и завертелось, и закрутилося время! С ним заодно, с оживлением в нём его жизни ожило! С того, значит, и задвигалось всё…