Планета людей

    Планета людей

(Спектакль-иллюзия по одноименному сборнику очерков Антуана де Сент-Экзюпери)

Действующие лица:
Анри– молодой летчик, потерпевший крушение на почтовом самолете в Аравийской пустыне.
Гийом- лучший друг Анри, воспоминание
Женщина в платке – мираж, символ

От автора

Пьеса «Планета людей» по одноименному сборнику очерков Антуана де Сент-Экзюпери не является инсценировкой в привычном смысле, она создавалась в противовес всему, что мы знаем об авторе «Маленького принца», и хотя в сюжете снова фигурирует пустыня, это совершенно новое произведение, где разрозненные записки на полях, дорожные заметки и размышления, взятые из первоисточника, становятся мыслями отдельного персонажа, взятого в конкретных обстоятельствах. Повествование не привязано к какой-то конкретной эпохе. Место действия – Аравийская пустыня. Это своего рода аллегория. Каждый человек хотя бы однажды оказывался в безвыходной ситуации, в полном бессилии и одиночестве, и пытался выйти оттуда, «остаться в живых». Обычная жажда к концу спектакля трансформируется в жажду любви, в жажду найти смысл для борьбы; герой, можно сказать, вылупляется из своего кокона, становится истинно живым, только посмотрев в глаза смерти. Истории, которые он рассказывает невидимому для него зрителю – самое важное, что пришлось испытать ему в жизни, то, что заставило его задавать самому себе экзистенциальные вопросы, а так же то, что дает ему силы держаться, когда надежды практически нет. Действующие  лица – это летчик Анри, его друг Гийом и таинственная незнакомка, прописанная в пьесе как Женщина в платке. Пьеса может быть поставлена как моноспекталь, поскольку два других персонажа, кроме центрового, это смысловые компоненты, их роли может сыграть звуковое сопровождение, световое оформление или другие современные эффекты. Тут есть пространство для режиссерского видения. Главный герой реален. Выжил ли он, потерпев крушение, или все происходящее – посмертный опыт, зрителю до конца не должно быть ясно. Помимо жажды, его мучают и преследуют воспоминания. Только в конце становится понятно, что он жив и что вода, которую он нашел, настоящая. Присутствие Гийома в спектакле – пожалуй, единственное, что указывает на то, что главный герой жив и все происходит на самом деле. Потому что по сюжету Гийом выжил, он не мертв. Это видение не прошлого, скорее персонифицированная советь Анри, его чувство долга, его воля, то, что заставляет не сдаваться (Гийом же смог выжить в горах.) Но в какой-то момент воспоминание о друге взбунтовалось (бред из-за жажды?) и вместо друга он превращается во врага. Упрекает Анри, обличает его в момент слабости. Женщина в платке – у нее несколько ипостасей и несколько функций в спектакле. Вначале это символ опасности, близость смерти. Это и есть жажда, она подходит все ближе, душит его поцелуем. Она является во сне, разделяет день и утро. В воображении Анри она постепенно становится образом любви, которая ему так и не встретилась. Он жалеет, что там, где заканчивается пустыня, его никто не ждет, как ждали Гийома. Цвет ее хиджабов всегда разный, и это тоже символично. Женщина в голубом платке - это Вода. Черный с золотом платок  - Ночь. Когда женщина подходит ближе (видение) , снимает платок, Анри пытается запомнить ее лицо.  И когда в финале его возле родника поит водой незнакомка, он говорит ей «это ты». То есть видения могли быть предчувствием встречи. Свет и звук по замыслу должны выполнять особенные функции в спектакле, выводя его в формат «3D» Финал может оставаться открытым, на усмотрение режиссера. И все же автор настаивает, что главный герой жив и сумел победить.


Сцена 1

Пустыня. Ночь. Декорации – складки светло-бежевой ткани, куски брезента, стекла, обшивки самолета. Появляется человек с обожженным лицом, в одежде летчика времен Первой Мировой. Свист ветра. Звучит главная музыкальная тема. Герой садится на камни.

Звучит голос за кадром:

"Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Она нам сопротивляется. Она с нами борется, понимаете? Так человек познаёт себя. Но для этой борьбы еще нужны орудия. Нужно что-то. Рубанок или плуг. Крестьянин, возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку ее тайн и добывает всеобщую истину. И самолет —тоже орудие, оно прокладывает воздушные пути, — приобщает человека к вечным вопросам."

Летчик поднимает голову, тяжело дышит, смотрит вдаль, на зрителя. У Анри в руках оторванная рация.

Анри: Я вдруг вспомнил эти слова.  Мне говорил это мой друг Гийом. Он настоящий герой. Человечище. Не то, что я. Несколько лет назад он потерпел крушение в Андах, и мы, такие же летчики, искали его. Искали, когда все расчеты говорили нам, что он мертв. Пять дней. Пять дней без пищи, в сорокаградусный мороз он пробирался по скалам, то и дело надрезая башмаки, потому что ноги опухают, когда они обмороженные и в обувь уже не помещаются. (Смотрит на свои ноги) Так вот… Он боялся остановиться на отдых, потому что льды коварны, они убаюкивают: приляжешь отдохнуть, и эта холодная постель унесет тебя в страну вечного покоя. Гийом высох от голода, его тело все ныло от боли, к концу второго дня он понял, что умирает, что больше не может идти, прислонился к скале и остановился. Когда тебе по-настоящему плохо, ты уже не боишься смерти, ты хочешь одного - прервать бессмысленные мучения. Хватит. Надо сдаться. Но, видите ли. Жена…  Его семью ждала нищета. Если тело не найдут, человека признают мертвым только через четыре года. Добро пожаловать во Францию! Всё для людей. Как и везде, впрочем… Гийом оглянулся и понял, что там, где он остановился, весной его тело смоют талые воды. А если дойти во-о-он до того дерева (указывает пальцем, словно видит его), попытаться, тогда есть шанс… что окоченевший труп заметят раньше. Он смог встать, чтобы пройти необходимые несколько метров, а потом шел еще три дня. И три ночи. И когда мы нашли его, еле живого, чудом нашли, он не мог спать, его тело было одной сплошной раной, так что невозможно уснуть…  В госпитале…  Я помню…Он прошептал мне: «Друг, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу»… Никогда не слышал слов, в которых было бы больше мужества и правды.  Газеты писали наперебой о его подвиге, о презрении к смерти. Причем здесь презрение к смерти. Если нет ответственности, любая смелость — лишь свойство нищих духом, либо чересчур пылких юнцов. Его небывалое мужество было обычным чувством долга. Перед всеми, кто надеялся. Это не мы его спасли, это он спас нас.  Потому что когда ждешь новостей, молчание сводит с ума. Оно убивает того, кто ждет.  Есть люди, что подобны большим оазисам, которые могут многое вместить и укрыть в своей тени. Оазис сейчас был бы очень кстати. Гийом! Ты слышишь меня, дружище? Я вспоминаю о тебе второй день, я стараюсь, правда… Помоги мне сейчас поверить, что человек способен на многое, как помог тогда.
Встает. Проходит немного вперед.
Анри: Меня зовут Анри. Я летчик, перевожу военную корреспонденцию. Мы потерпели крушение вчера ночью. Механик Жан-Поль погиб, я похоронил его в песках, возле самолета… там. Воды нет. Припасов тоже. В пустыне без воды кровь загустевает и сворачивается через девятнадцать часов. Днем некуда спрятаться от нестерпимой жары. Градусов пятьдесят на солнце, песок нагревается так, что можно яичницу пожарить. Воздух сухой, язык прилипает к небу, во рту отвратительный привкус металла и желчи. Ты чувствуешь, как кости твои плавятся под кожей, как испаряется последняя влага в твоих жилах… Но останавливаться нельзя, надо идти. Потому что где-то в пустыне есть родники.

(Музыка. В этом момент Анри может что-то делать с одеждой, пытаться обмотать голову, чтобы защититься от солнца и песка.)

Анри: В глазах темнеет, в голову лезет всякая ерунда. Истории, которым раньше не придал бы значения, вдруг воскресают в памяти. Вспоминается Порт-Этьен… Ребята рассказывали, как кто-то из наших устроил двум маврам из непокорных племен прогулку по Савойе, взяв с собой на борт. Они самодовольно морщились и плевали, говоря с презрением: «Вы едите траву, как козы, и свинину, как свиньи, вы никогда не молитесь, ваши бесстыжие женщины не покрывают голову, на что вам все эти самолеты и радио, если у вас нет истины? Скажите спасибо, что до вашей этой, как ее, Франции далеко.» Надо было сбить с них спесь. И вот провожатый привел их (торжественно) к водопаду. Точно витая колонна, стоял он, оглушая тяжким грохотом. «Отведайте-ка!» Это была настоящая пресная вода. Здесь, в пустыне, не один день добираешься до ближайшего колодца, и, если посчастливится его найти, еще не один час роешься в засыпавшем его песке, пока утолишь жажду мутной жижей, похожей на ослиную мочу. В Кап-Джуби, Порт-Этьене или Сиснеросе темнокожие ребятишки выпрашивают не монетку. С консервной банкой в руках они просят воды. «Дай попить, дай!» «Дам, если будешь слушаться.» Вода дороже золота. Если где-нибудь в Сахаре прольется дождь, вся она приходит в движение, племена переселяются за триста километров туда, где теперь вырастет трава. Вода дается так скупо! За десять лет в Порт-Этьене не упало ни капли. А тут с шумом выливаются понапрасну, как из пробитой цистерны, все воды мира. Провожатый торопил их, пора. Но арабы словно окаменели. «Не мешай». Они молчали, безмолвно созерцая это нескончаемое таинство. Здесь из чрева горы вырывалась живая кровь, без которой нет человека. Столько ее изливалось за одну секунду! Можно было бы воскресить все караваны, что, опьянев от жажды, канули навеки в бездну солончаков и миражей. Перед ними предстал сам Бог, разверз все хляби, являя Свое могущество, и не могли они от Него уйти. «Да неужели вы не насмотрелись? Пойдемте.» Но застывшие на месте мавры отвечают: надо подождать. «Чего?!» «Пока кончится вода.»  Они хотели дождаться часа (почти смеясь), когда Бог устанет от собственного сумасбродства. Он скоро опомнится и снова станет скупым, ведь правда? «Вот дурни, да эта вода течет уже тысячи лет!» …И в этот вечер о водопаде предпочитают не говорить. Об иных чудесах лучше хранить молчание.  Я закрываю глаза и вижу его сейчас, пред собой, как они тогда… Вода. Во всем мире люди воюют за золото, строят дворцы и убивают друг друга из-за религии, но здесь, где нет ничего, кроме песка, ты понимаешь, что мы пуповиной привязаны к матери-земле с ее водоемами, ручьями, горными реками, мы навеки в плену у колодцев, на  дне которых -сама жизнь.  Вчера на рассвете я собрал  с уцелевшего крыла самолета немного росы пополам с маслом и краской. Мерзость ужасная, но пришлось выпить. Это все, и еще половина засохшего апельсина, найденного в сумке. Надо было остаться возле самолета, так есть шанс, что заметят с воздуха. Разжечь костер и просто ждать. Пока не сдохнешь. По правилам так, но решил рискнуть, пошел на поиски воды. И уже в полдень увидел озеро. Заплакал от счастья! Плакать, потеть – не позволительная роскошь, болван. Озеро, крик петуха. Готов был поклясться, что вижу это. Бежал из последних сил, рухнул на землю, чтобы отдышаться. Маленькие ящерки снуют туда-сюда. Засмотрелся на них. Поднял голову, а озера больше нет. На  колючих кустиках -улиточный город. Представляете? Ушастые лисицы умудряются тут жить. Чем они питаются? Я следил за одним зверьком. Такой чудесный узор оставляют его маленькие лапки! Он все время убегал от меня. А мне вот интересно было поглядеть, что да как. Представляете, этот фенек обдирает по одной улитке с веточки и идет дальше. Никогда двух улиток не берет, досыта не наедается. Иначе вскоре ему нечего будет есть. Очень умен и пуглив. Я так вблизи его и не увидел, не рассмотрел. Шел по следу с улыбкой на лице. Мне скоро крышка, а я тут живность изучаю… Можно было бы поставить капканы, но какой прок в охоте, когда нет воды? Не кровь же пить… До чего все-таки мудра природа! Только человек пытается урвать больше, чем в состоянии переварить.(Смотрит по сторонам, поеживается) Скоро стемнеет и будет ужасно холодно...

Появляется Женщина в платке.

Анри: Вот. Вот опять! Я не понимаю, откуда она берется, но это не мираж. Может, это все жажда. Я вижу женщину! Вон там. В платке цвета распростертого ночного неба. Она смотрит на меня, и по спине мороз. Красивая, а мне жутко до тошноты.
(Звучит восточная музыка, на нее накладывается звук живой дарбуки, придавая объем, потом звук затихает и снова становится еле различимым фоном. Анри опускается на колени, умывается песком, представляя, что это вода. Женщина исчезает. Появляется Гийом.
Анри: Гийом! Опять мерещится черти-что… Почему на тебе этот свитер? Ты бы в жизни его не надел. Ну, хорошо, давай поговорим. Помнишь, как мы провожали наших товарищей в их последний полет?.. Странно. Каждый раз как отрываешь от себя понемногу. С каждым воспоминанием, с каждой мыслью, произнесенной вслух, меня становится все меньше. Интересно, так всегда было? Или это потому что я умираю? Я все хотел рассказать тебе одну историю, почему-то откладывал. Уже не расскажу. Так что слушай так… Несколько лет назад, во время долгой поездки по железной дороге, мне захотелось осмотреть это государство на колесах. (Звук поезда) Трое суток мне некуда было деться от грохота колес, я не мог уснуть, прошел весь поезд из конца в конец. Спальные вагоны пустовали, вагоны первого класса тоже. А в третьем классе ютились сотни рабочих. Приезжие, их выслали из Франции, и они возвращались на родину. В вагоне пахло казармой или полицейским участком, ходом поезда подбрасывало сваленные усталостью тела. Целый народ, погруженный в тяжелый сон, возвращался к горькой нищете. Даже сны не были для них надежным приютом, мужчины, женщины, дети… ворочались с боку на бок, тщетно пытаясь укрыться от непрерывной тряски. Наголо обритые головы тут и там перекатывались на деревянных скамьях. Я остановился. Уже немолодая мать кормила грудью младенца. Смертельно уставшая, она казалась спящей. Среди бессмысленных скитаний из края в край, среди хаоса и бедности из нее перетекала в ребенка жизнь. Я посмотрел на отца. Череп тяжелый и голый, как булыжник. Скованное сном в неловкой позе, неуклюжее тело в бесформенной рабочей одежде. Не человек - ком глины. Так по ночам на скамьях рынка грудами тряпья валяются бездомные бродяги. Но знаешь, о чем я подумал? Нищета, грязь, уродство… Не в этом дело. Просто вот этот вот человек и эта женщина когда-то встретились впервые. И наверное, он ей улыбнулся, а вечером после работы принес цветы. Застенчивый и неловкий, он, быть может, боялся, что над ним посмеются, а ей, уверенной в своем обаянии, которое наделяет властью, из чисто женского кокетства, было приятно его помучить. И он томился тревогой, от которой сладко сжималось сердце… А теперь стал машиной, способной только ковать или копать. Как? Как люди превращаются в эти комья грязи? Под какой страшный пресс они попадают? Что их так исковеркало? Даже животное до старости сохраняет изящество, почему же так изуродована благородная глина, из которой слеплен человек? Я шел дальше среди своих попутчиков. Храп, стоны, невнятное бормотанье, скрежет грубых башмаков. Всё сливалось в густой непрестанный шум. И стук колес, будто перекатывается галька под ударами прибоя. Я сел напротив еще одной спящей семьи. Между отцом и матерью кое-как примостился малыш. Еще один ребенок в этом пыльном, вонючем вагоне. Но тут во сне он поворачивается, и при свете ночника я вижу его лицо. Какое лицо, Гийом! От этих двоих на свет появился чудесный золотой плод. Эти бесформенные тяжелые кули породили чудо изящества и обаяния. Пухлые губы, нежные щеки, гладкий лоб… Вот лицо музыканта, думал я. Он весь – обещание, словно маленький Моцарт. Этому ребенку бы расти под неусыпной заботой, согретым теплом и вниманием, и он оправдает самые смелые надежды. Зачем, Господи? Для чего? Со временем этот свежий бутон попадет под тот же чудовищный пресс, и все надежды, еще не разбуженные, засыплет песком. Гений обречен. Он вырастет и станет наслаждаться гнусной музыкой низкопробных кабаков. Такое встречается повсюду. Эта язва разъедает все человечество, но пораженные ею, ничего не чувствуют. А я чувствую, и дело тут не в сострадании. Меня мучит не уродство этой искореженной глины, на востоке целые поколения живут в нищете и грязи и отнюдь не считают себя несчастными. То, что меня гложет, не вылечить бесплатным супом для бедняка, нет. Просто в каждом из этих людей, возможно, убит Моцарт. Я вернулся на свое место, вспоминая чудесное лицо ребенка, и все не мог успокоиться, а потом решил, что когда-нибудь и у меня будет сын…И все будет по-другому. Гийом, Гийом, ты где? Решил бросить меня, приятель? Ну чего уж там, я не прочь поговорить и сам с собой. Как дела на родине, друг? Поливаешь ли цветы возле дома? Как жена? Жан-Поль и я передаем вам привет. Он там, в песке, спит, мне тоже пора спать. Думаешь, я слабак? (Кричит) Думаешь, я слабак? …Может быть…
Анри (подносит к губам рацию): Меня зовут Анри. Я летчик, перевожу военную корреспонденцию. Меня зовут Анри… Я летчик…
Появляется Женщина в платке. Платок на этот раз песочно-белый. Подходит к Анри, обнимает его. Гаснет свет. Тиканье часов накладывается на шум прибоя. Выстрел.

Сцена 2

  Герой лежит распростертым на песке. Звук волн постепенно затихает. Анри руками разгребает песок, словно плывет на спине.
Анри: Удивительно, что вся эта махина когда-то была океаном. Я словно хожу по морскому дну. Вот прилег полежать… Ночь. Вокруг ни души. Застывшая, словно морозом схваченная пустыня. (Анри садится) Песчаные волны кажутся неподвижными. (Задирает голову вверх)  Все созвездия развешены по местам. Целое селение звезд. Если самолет дает сильный крен при повороте, смотришь и думаешь, что внизу деревня, ну, огоньки… а это - звезды. Ты падаешь вниз, глядя вверх, и тебе кажется – там твой дом. Я кое-что важное понял. Люди, застигнутые катастрофой, уже не боятся. Пугает только неизвестность. Пару часов назад рядом, вон там, за тем барханом, проходил караван… Что еще. На карте я разглядел черную точку, написано – постоянный колодец, вот тут у меня сердце ёкнуло, я бежал, бежал, воюя с леденеющим ветром… Карта, сволочь, врет. Еще хотел ударить в колокол коптского монастыря. Монастырь. Такой, с воротами. Но он исчез, переместился в пространстве. Горячий воздух, как увеличительная линза.  Оптический обман это или агония – какая разница? Живые картинки. За сотни километров, возможно, и впрямь идет караван. Так трудно не верить своим глазам. Хотел разбудить спящего бедуина, а он оказался почерневшим стволом дерева. Откуда здесь дерево? Наклоняюсь, чтобы отломить ветвь. Неужели и дерево – тоже мираж? (радостно) Нет! Черный мрамор. Все вокруг усеяно обломками доисторического леса, он рухнул много тысяч лет назад, как храм, сметенный чудовищной силы ураганом. Да… Я один здесь, простой смертный в царстве вечности, где время расплылось чернильным пятном, вышло за пределы листка, на котором был план моей жизни. А! Чуть не забыл! Я видел крест на холме. И голос Гийома сказал мне, что один лишь Дух, коснувшись глины, творит из нее человека. Так и сказал. Все обман. Все мираж. Мне осточертели миражи. А там, где мелькают настоящие огоньки, меня никто не ждет. Товарищи ищут, я уверен, но не там. Это ничего, ведь в отличие от Гийома я ни за кого особо не в ответе. Эта пустыня – все, что у меня осталось. Она- моя возлюбленная. Нет больше никого на свете. Только я и она. И еще револьвер, но мне противно думать об этом. Думать противно, но волей- неволей думаю. Нет. Нечего все усложнять! Я сказал, нечего все усложнять! Болезнь нашего мира -искать трагедию там, где ее нет. Все просто. И родиться. И вырасти. И умереть от жажды. Вот что я вычислил. Пустыня – это то, что находится в нас самих. К себе не доберешься никакими самолетами. Тут ( показывает на грудь) песни, туареги, мавры с ружьями, оазисы и нарастающая ярость будущих сражений. И мечта о колодце, как жажда по любви, которой не было, рвет и рвет тебе грудь. Хватит! Не будет любви, и колодца не будет. Может, кто-то ждал меня там, какая-нибудь дикарка с глазами серны и белыми, как жемчуг, зубами. Может, она будет всю жизнь несчастна, что не встретила своего принца на железном пегасе, но все это теперь не-важ-но. Пора взглянуть в лицо грядущего. ( Смеется) Так холодно ночью, что зубы сводит. Гортань у меня пересохла, даже слюны нет давно. И все потихоньку стирается. Как в тумане то, что еще недавно было моим. Я помню свой первый полет, когда мне довелось везти почту в Тулузу. Помню холодный сырой автобус ранним утром. Я прислушивался к разговорам людей по дороге на аэродром. Говорили о болезнях, о деньгах, поверяли друг другу скучные домашние заботы. За всем этим вставали стены унылой тюрьмы, куда заточили себя эти люди. И вдруг… Вот тогда впервые я увидел лик судьбы. Старому чиновнику, моему соседу по автобусу, никто вовремя не помог спастись бегством, и это не его вина. Он построил свой тихий мирок, замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Он свернулся клубком, укрылся в своем обывательском благополучии, в косных привычках, в затхлом провинциальном укладе, он воздвиг этот убогий оплот и спрятался от ветра, от морского прибоя и звезд. Зачем утруждать себя великими задачами? Когда таких недюжинных усилий стоило забыть, что такое человек. Житель планеты, несущейся в пространстве, он перестал задаваться вопросами, на которые нет ответа, и от этого стал просто обывателем города Тулузы. Никто вовремя не схватил его и не удержал, а теперь уже слишком поздно. Глина, из которой он был слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не смогло бы пробудить в нем спящего музыканта, или поэта, или астронома, который, быть может, жил в нем когда-то… а я? Я думал: пусть этот полет станет единственным в моей жизни, первым и последним! Может, этот автобус везет меня, как сверженного короля на плаху, в мой последний приют. Я не жалею и не пожалею. Я не хотел стать как все эти убитые рутиной люди, как этот чиновник спящий рядом. Да, тогда я был совсем юнцом и почти не боялся смерти, я был готов пропасть где-то в Корбьерах, разбиться среди скал, упасть в океан. Всё лучше, чем тянуть эту лямку никчемности и ненавидеть усталой ненавистью всё вокруг. И мою грудь распирало от радости, что я знаю что-то важное, что заглушает страх. С тех пор прошло почти десять лет. И вот я опытный пилот, вступил в ряды военных, чтобы бороться за мир. Я не собирался умирать в пустыне. Но видимо, таков мой жребий. И все равно надо идти.  Надо идти, черт побери. Пока держат ноги. От злости на себя все клокочет внутри! Я не сдамся, я не… сдамся… Не сдамся!

Анри падает на землю, плачет. Потом берет себя в руки, молча встает и продолжает идти.

Анри (бормочет): Вода… Вода… Мавры… Водопад в Тулузе. Гийом. Кто же эта женщина в платке? Вон там, опять. Машет мне. Я иду. Миражи, лед в горах такой холодный, как мороженое. А если растает… Вода… Я летчик, перевожу военную корреспонденцию. Меня зовут… Анри.

Сцена 3

Освещение меняется, пространство сужено, оно больше напоминает коридор. Уже не видно пустыню. Анри держит в руке черный с золотом платок с головы незнакомки. Медленно идет к залу или между рядов, смотря вниз.
Анри: Скоро рассвет. Как только беспощадное солнце поднимется над пустыней, всё будет кончено... Горячий ветер высушит меня, кровь загустеет. Эта река больше не сможет течь. Столько удивительных историй я вспомнил. Смотрю только под ноги, устал видеть то, чего нет. (Платок падает из его рук, он останавливается. ) Мне вспомнился пленный Барк. Барк. Так зовут всех невольников в Кап-Джуби. Мавры похитили его, обманом заманив в горы, когда он перегонял стада. Он был повелителем овечьего племени, в расцвете лет, вооружившийся скипетром из оливы и читающий дорогу по звездам. А потом дикие племена заманили его в горы, схватили, и вскоре он попал на невольничий рынок, чтобы весь день в шатре своего хозяина накладывать в жаровню сухие ветки песчаной колючки и разливать чай. Когда-то его звали Мохамед, так он сам сказал. Наверное, боялся забыть свое имя, повторял часто и нараспев. У него осталась жена и трое ребятишек. Как же он тосковал, по медленным рекам Сенегала, по белым городам Южного Марокко, по своим овечьим стадам, по своей семье. Но еще больше- по свободе. Когда тяжкий изнурительный день позади, пленнику разрешают взять стакан чаю, и он готов лобызать ноги вождю, его поработившему, за эту скупую подачку. Раб ломается не от тяжелой работы, нет. От страха и унижения. Но все не так плохо. Однажды его освободят. Когда он состарится настолько, что уже невыгодно будет одевать его или кормить, он получит безграничную свободу. Три дня Барк будет ходить от шатра к шатру, прося взять его в услужение, а потом мудро и безропотно ляжет на песок, как усталый горец, и покорится земле. Никто не смеется над старым слугой, на него смотрят с любопытством, но без жалости, будто бы говорят: «Ты хорошо поработал. Теперь можешь лечь и уснуть.» Но этот Барк не покорился, ему не милы были радости раба, он подходил ко мне каждый день, готовил чай и цедил сквозь зубы: «Спрячь меня в самолете и отвези в Марракеш». Я был для него не человеком, а случаем, возможностью осуществить мечту, некой силой, которую необходимо призывать на помощь упрямо и долго. Я, тогда еще простой пилот, недавно ставший начальником аэропорта, в моем распоряжении был только барак с койкой и тазом для мытья…  Чем я мог помочь? «Завтра пойдет почта на Агадир» - с надеждой шептал он мне. Переводчик рассказывал, что ночью пленный Барк вспоминал свой дом и плакал. Тому, кто одинок, не миновать приступов тоски. Здесь в пустыне к нему много лет не подходила ни одна женщина, но по утрам он привычно потягивался и искал рядом жену. Ему чудилось, что он живет в белом домике, над которым из ночи в ночь светит одна и та же звезда. И хотя дом ему давно заменяла грубая ткань шатра, он еще хотел воскресить себя прежнего, он шел ко мне с живыми воспоминаниями, веря в единственный шанс и говоря, что готов в путь. Но как я мог помочь ему бежать? Мы жили среди непокоренных племен, за такой грабеж нам отплатили бы жестокой резней. Я полгода собирал деньги, писал друзьям на родину, с помощью аэродромных механиков и их скудных средств, которых они не пожалели ради свободы человека, пытался выкупить пленного Барка. Мавры увидели в этом способ поживиться и задрали цену в двадцать тысяч франков. Вы что, не в себе? Двадцать тысяч! Мы торговались неделю. Хороший приятель хозяина Барка помогал мне, разбойник Зин уль-Раттари его имя. Он советовал соседу, улыбаясь и подмигивая мне: «Да продай ты старого слугу, купишь верблюдов, ружья, пули и пойдешь войной на французов. И новых рабов добудешь. Продай!» И я его выкупил. Прятал еще шесть дней в самолете, не то бы голову отрезали, чтоб мне насолить. Помню… В день отлета нас провожала добрая пара сотен мавров. Никто прежде не видел раба, которому была бы дарована вот такая свобода. Не свобода умереть от жажды и тоски, а свобода, чтобы жить. Он в слезах расцеловался со своими похитителями и влез в самолет. Мне было ясно, что едва Барк, хмельной от радости, попадет домой, жизнь его станет куда труднее, чем была среди кочевников. Будет помирать с голоду, покуда не найдет работу… Мы с ребятами решили, что это никуда не годится, и собрали ему тысячу франков на первое время. Живи, старина, будь самим собой…  Я оставил его в Агадире, чтобы через день он мог отправиться в Мараккеш. В городе он затосковал, ему некуда деться было от внезапно нахлынувшей свободы. Он заказал чаю, угостил Абдаллу, который за ним присматривал по моей просьбе. До вечера бродил среди еврейских лавчонок, всем говорил, что он Мохамед, улыбался берберским танцовщицам, они улыбались ему, но он все равно был потерян, потому что горевал по узам, которые соединяли его с миром. Что толку быть свободным, если ты никому не нужен? Можешь идти, куда хочешь, но куда? Такая свобода хуже тюрьмы. Мимо шел ребенок. Барк погладил его по щеке. Ребенок улыбнулся. Это был не хозяйский сын, привычный к ласкам, а маленький заморыш. В ответ на доброту он отозвался улыбкой, и это пробудило Барка к жизни. Что-то забрезжило впереди, он ускорил шаг. А потом потратил все содержимое карманов на безделушки для чумазых детей. Они обступили его, как волшебника из сказки, ошалело улыбаясь и трогая края его одежды. Тысяча франков, на что ты будешь жить? – Абдалла хватался за голову и рвал на себе волосы. «Дурак!» «Что ты делаешь!» «Рехнулся на старости!» «Нет!» Но Барк не рехнулся. Он знал, что делает. Это давало ему окончательную, настоящую свободу. Делать добро. Для этих ребят, которым очень нужны сладости, глиняные расписные горшки и расшитые туфли, он навсегда останется самым ярким воспоминанием в их монотонной, тяжелой жизни. Нищий Барк, бывший невольник, щедрый богач в истертых башмаках дарит детям больше, чем мимолетную радость. Ну чем им помогут золоченые туфли?! Он дарит им память о чуде, веру в то, что мир не так жесток и беспросветен. И оставляет у себя гораздо больше той суммы, что мы собрали ему. Это богатство не купишь за деньги. Да, впереди лишения, от которых никто, впрочем, не застрахован. Но и их можно встретить по-разному. Недостаточно только помнить, что тебя звали Мохамед. Нужно доказать самому себе, что ты еще жив. Здесь и сейчас, забыв о себе, Барк делал что-то правильное, оживляющее его душу. И снова становился человеком. Я могу идти куда захочу. Я свободен! Могу пойти на север, на юг, на запад, могу на восток. У меня больше нет ничего кроме времени. Последние минуты жизни. Я играл и проиграл. Но зато я дышал ветром, спал под открытым небом, смотрел на звезды и летал над землей. Чтобы никогда не падать, нужно немного. Просто ходить по земле. Мне этого было мало…

Анри останавливается, свет бьет ему в лицо.
Звучит голос Гийома.
Гийом:Ты слаб, ты не смог, ты подвел меня, подвел всех, ты продержался всего три дня!
Анри: Но в пустыне только 19 часов без воды можно протянуть, приятель… Не надо так.
Гиймом: Даже пленный Барк боролся до конца за свою свободу! Ты должен идти.

Анри опускается на землю.

Анри: Я не могу. Мне надо лечь. Я заслужил этот сон на песке. Я тоже раб. Я невольник пустыни. Никто не выкупит мою жизнь… Все же я хоть что-то успел. Правда? Я не совсем напрасно топтал эту планету. Я не виноват, что тело мое не может больше без воды! Я не виноват, что смертен. Я только комок глины, в которую когда-то вдохнули жизнь… Господи, прости за всё. Как же хочется пить…

Анри ложится на землю. Освещение мигает. Появляется женщина в голубом платке, но она уже не образ. На заднем фоне светом рисуется караван, верблюды и погонщики, несколько человек, женщины в хиджабах. Женщина подходит ближе, в руках у нее кувшин, она поит Анри. Он открывает глаза.
Анри: «Я нашел тебя... моя пустыня. Это ты».