Слеза несбывшихся надежд

- Деда, а деда, - в очередной раз допытывался пятилетний Женька, - а когда мы с тобой на рыбалку пойдём?
- Пойдём когда-нибудь… - неуверенно обнадёживал дед, - вот подлечусь маленько, на ноги встану – и пойдём. Ты пока отца проси, чтоб он тебе удочку сделал.
- Да я просил, а он всё никак не делает. Некогда ему.
- А ты ещё проси. Напоминай, а то он, поди, забыл давно.
- Деда, а мы на какую речку пойдём? На Чирковку?
- Можно и на Чирковку, - соглашался дед. – А можно и на Кожух. Куда дойти сможем, туда и пойдём.
- Женька, - прерывала мужской разговор явившаяся с кухни бабушка, в одной руке которой был тёмный пузырёк с лекарством, а в другой чайная ложка, - иди-ка поиграй. Хватит к деду приставать. Ему отдохнуть надо.
Женька нехотя слез с накрытого ковриком сундука, стоящего у стенки напротив дедовой железной кровати и поплёлся в другую комнату.
- А ты чего это, старый, ребёнку обещашь? – слышал он бабушкино ворчание. – На каку-таку рыбалку? Ты же едва в кровати садишься. Только на лекарствах и живёт, а ещё засобирался куды-то! Ещё один инфаркт хочешь?
- Да ладно тебе, мать, - оправдывался дед. – Малец на рыбалку рвётся. Ему же интересно. Как ты понять не можешь?! Мальчонка ведь…

После инфаркта дед почти не вставал с кровати. Сначала врачи прописали постельный режим, а потом уже не было сил, и раненые ноги плохо держали. Женьке нравилось говорить с дедом. О рыбалке и охоте, о ружьях и удочках. Настоящие мужские разговоры. Дед знал множество интересных историй. Слушать его можно было весь день. Вот только не всегда Женьку пускали к нему в комнату. О рыбалке дед рассказывал красочно и увлечённо. Глаза внука горели, а ночью после этих разговоров ему снилось, как они с дедом идут на речку, где при каждом забросе удочки жадно хватают приманку хариусы и кускучи.

Праздником были для Женьки моменты, когда бабушка, будучи в настроении, открывала запертый на маленький висячий замочек деревянный сундук, обитый для прочности полосками жести, и доставала коробку с дедовыми наградами.

Скрещённые винтовка и шашка на медали «За боевые заслуги» с невзрачной жёлто-серой ленточкой на колодке. Орден Красной звезды – тяжёлый, без колодки, не пристёгиваемый, а привинчиваемый к одежде, как и знак «Гвардия». На медали «За победу над Германией» пышноусый профиль в кителе с воротником-стойкой. Вокруг профиля надпись: «Наше дело правое, мы победили». На пятиугольной колодке – яркая чёрно-оранжевая ленточка. А самый большой и красивый орден с сине-голубой лентой на колодке назывался орденом Трудового Красного Знамени. Женька решил, что такие дают за самый главный подвиг, и спросил об этом деда. «Да, пожалуй, за самый главный, - улыбнулся дед. – Только не на войне. Это после войны за работу на шахте дали». Женька так и не понял, почему дед назвал работу главным подвигом, но вопросов задавать не стал. Однажды он уже пытался расспросить деда, за какие подвиги получил тот боевые награды. «Какие там подвиги! Воевал… стрелял… - нехотя ответил дед. И добавил: - Война – это не подвиги. Это работа. Грязная, тяжёлая и опасная. Как в шахте». А ещё Женька слышал от деда, что, будь его воля, то за войну он вообще никого не награждал бы.

Там же – в коробке с наградами – жёлтая от времени вырезка из старой газеты с фотографией деда в гимнастёрке, каске и с винтовкой на плече. Под фотографией подпись: «Метко и без пощады бьёт врага снайпер Комаров. На боевом счету отважного воина числится сорок пять уничтоженных гитлеровцев».

У деда на снимке совсем не геройский вид. Вместо бравой выправки и плакатно-тёркинской улыбки – опущенные плечи, впалые щёки и усталый взгляд из-под сведённых к переносице бровей. Только по этим бровям и узнавал Женька деда в солдате на снимке. Дед и сейчас, когда болит сердце или напоминают о себе не вынутые из ноги осколки, сводит брови точно так же, как на той старой фотографии. Военный снимок напоминал портреты передовых шахтёров из местной газеты, только вместо отбойного молотка на плече у деда винтовка, а на каске нет шахтёрской лампочки.

Однажды перед Днём Победы к Комаровым зашёл председатель поссовета, поздравил деда и вручил ему коробочку с ещё одной медалью. Медаль была новенькая, блестящая, к двадцатилетию победы отчеканенная. На ней солдат в просторной плащ-палатке левой рукой прижимал к себе кудрявого ребёнка, а правой держал почему-то не автомат и не винтовку, а широкий тяжёлый меч. Этот меч так удивил Женьку, что тот сразу пристал к деду с вопросом, был ли у него такой же или только винтовка? До этого мечи и как ими рубятся, Женька видел только по телевизору в фильме «Александр Невский». Фильм ужасно понравился мальчишке. Он уговорил отца выстрогать ему деревянный меч из полена, а потом отчаянно рубил им заросли репейника, воображая, что воюет с железными рыцарями.

Женьке нравилось смотреть по телевизору фильмы про войну. Он огорчался, когда дед над ними посмеивался, или говорил, что всё в них враньё. Как можно так о кино, где наши ловко бьют немцев, а сами гибнут, только уложив не меньше десятка-другого врагов и выкрикнув перед геройской смертью какие-нибудь замечательные слова, от которых у оставшихся фашистов всякая охота воевать пропадает.

День Победы был любимым весенним праздником. Погода на него, обычно, устанавливалась теплее, чем на первое мая и седьмое ноября. В отличие от того же Первомая, это был совершенно понятный праздник. Была война, и была победа. Вот он – дед – всё видел, всегда подтвердить может. А вот зачем первого мая люди идут по улицам с транспарантами и время от времени «Ура» кричат – было не совсем понятно.

Девятого мая к деду приходили друзья-фронтовики. Поздравляли, вспоминали, выпивали. Бдительная бабушка с ворчанием разрешала деду выпить с ними половинку самой мелкой стопки, а потом зорко следила, чтобы гости втихаря не подлили ещё.
Женька с нетерпением дожидался ухода гостей, зная, что наступает его черёд. Как только закрывалась дверь за ушедшими, он проскальзывал в дедову комнату, забирался на сундук и просил деда спеть с ним. В отличие от бабушки, певшей с Женькой только «Валенки, да валенки…», дед знал много военных песен. Начинали с чего-нибудь весёлого, например, про немецкого барона, попавшего на русский штык, а заканчивали всегда одной и той же, самой любимой дедом и внуком песней:

                Враги сожгли родную хату,
                Сгубили всю его семью.
                Куда ж теперь идти солдату?
                Кому нести печаль свою?..

Дед пел тихо и душевно. Женька очень старался правильно подпевать, не забывая слова. К концу песни их дуэт становился таким слаженным и проникновенным, что оба начинали всхлипывать вместе с горюющим в песне солдатом и, дойдя до  слов «слеза несбывшихся надежд», сами навзрыд плакали. Тут, как всегда, появлялась не желающая ничего понимать бабушка.
- Ну, брат ты мой! Допе-е-елись! – всплёскивала она руками, хмуро выдворяла Женьку в другую комнату, и, поправляя деду подушку, строго ему выговаривала:
- Ты-то пошто как маленький себя ведёшь? Тебе же врачи расстраиваться запретили. От одного инфаркта не оклемался, а уже второй хочешь? И сам себя довёл, и мальца расквелил. Что старый, что малый: ума у обоих нет. Никогда вам больше петь не разрешу. На вот, корвалолу выпей.
- Ну не могу я, мать! – оправдывался дед. – Двадцать лет прошло, а всё как вчера. Убили бы на твоих глазах столько – каждый день бы ревела.
 
Ладно – я: мне-то уже за сорок было. И пожить успел, и четверых детей нажить. А там ведь совсем мальчишки гибли. Восемнадцать лет. Как пополнение пришлют – так  в первом же бою из них половину выбьют. Молодые себя беречь-то не умеют. Скомандуют им – они и бегут прямо на пули. Вот кого жалко!

Летом сорок второго дед, отказавшись от шахтёрской брони, поехал в Новосибирск записываться в добровольческую стрелковую дивизию. Прошёл с ней от Вязьмы и Ельни до Прибалтики. Осенью сорок четвёртого под Ригой серьёзно ранило в ту же ногу, из которой за год до этого уже вынимали осколки. Боялся, что ногу отнимут, но обошлось. После госпиталя на фронт не пустили. Домой вернулся на костылях. Мелкие осколки в ноге так и остались.

                * * *
Ночью Женька просыпается от негромких тревожных разговоров. За окном темнота. Жёлтый электрический свет на кухне. Резкий запах корвалола. Пузатая кислородная подушка с блестящим вентилем. В футляре из чёрного карболита - измеритель давления с новой оранжевой грушей и старой потёртой манжетой. Ампулы с кордиамином, ампулы с камфорой, блеск никелированного стерилизатора с иглами и шприцем.

Пётр Василич – высокий, сутулый, всегда невозмутимый пожилой фельдшер. По бокам его блестящей жёлтой лысины торчат уши, будто специально предназначенные для дужек очков.
- Ну как, Пётр Василич?
- Уснул. Сердце слабое, а ещё и силикоз дышать не даёт. В лёгких живого места нет.
- Как ему не быть – силикозу-то, - кивала бабушка, - с одиннадцати лет в шахте. Давай, Пётр Василич, я тебе стопочку налью…
- Да, оставил здоровье Михаил Ильич. В шахте да на войне.
- Ну да, шахта – она не лучше войны. Ты вот тоже воевал, Пётр Василич, а ещё хоть куды. А мой-то весь износился.
-  Воевал. Да. В начале сорок второго призвали. А в мае под Харьковом всю нашу армию немцы окружили. Так со всеми в плен и попал. Перегнали нас пешком в Польшу, а там распределили по разным лагерям. Меня в Германию в товарняке отвезли. Зиму продержали в лагере, а летом во Францию отправили укрепления строить. От американцев, если они второй фронт открыть надумают. А в лагере слух прошёл, что рядом французы партизанят. И решили мы – я и ещё двое наших, к партизанам сбежать…

Под монотонный голос фельдшера Женька снова засыпает, не дослушав историю до конца. Только лет через десять узнает он, что воевавшего во французском Сопротивлении Петра Васильевича после войны ничем не наградили, а сослали в сибирскую глушь, где он так до старости безропотно и прижился. Хорошо, хоть не посадили.
 
                * * *
Хмурое октябрьское утро. Женьке сказано сидеть в спальне. Родители не пошли на работу, хотя не выходной. В дом то и дело заходят знакомые и незнакомые люди.
Идут проститься с дедом…

«Царство небесное», - вздыхая и мелко крестясь, то и дело приговаривают повязанные тёмными платками сутулые бабки. В растерянном молчании моргают и разводят руками дедовы друзья.

Дедов костюм с ног до груди прикрыт чем-то нестерпимо белым. Слегка запрокинув голову, дед неподвижно лежит, никого не видя и не слыша. Щёки на бескровном лице запали сильнее обычного. Брови над закрытыми глазами плотно сведены к переносице.

Среди пихт, печально опустивших мягкие пахучие лапы, желтеет узкая яма. С пасмурного неба в неё медленно спускаются редкие снежинки. 

Тускло блестят латунью инструменты в руках музыкантов, точно так же, как ордена и медали на красной бархатной подушечке. В паузах между речами председателя поссовета, парторга и директора рудника снова и снова звучит громкая траурная музыка, от которой так хочется зажать уши.

Рабочие в четыре лопаты привычно и споро закидывают яму, ровняют песчаный холмик и деловито устанавливают чёрную пирамидку со звездой и латунной табличкой.

На поминках опять часто звучат непонятные слова о царстве небесном.
Люди пьют, закусывают и пускаются в воспоминания.

- Бывало, выпимши придёшь на работу, а Михаил Ильич в глаза посмотрит и спокойно скажет: иди домой выспись. Завтра придёшь. Не заругается никогда, а ты сразу себя виноватым чувствуешь. Лучше бы накричал. Справедливый мужик был.

- Эх! Сколько мы поохотились с Михал Ильичём! Он ведь километров на полста в округе каждый глухариный ток знал.

- А как он золото с гидравлики до войны возил? На коне, без охраны. Говорили ему: «Не рискуй. Бандиты знают, что ты золото возишь. Давно тебя выслеживают». А он смеётся: «Не выследят. Они меня на одной дороге ждут, а я всегда другой проеду». И проезжал.

- Просил-просил я его ружьишко мне продать, а он ни в какую. Ну и что, говорит, что мне не понадобится? У меня, говорит, внук Женька подрастает. Пускай ему от деда на память достанется.

- А хорошо пожил Михаил Ильич. Шестьдесят шесть годков. Дай Бог каждому столько.

Наконец, последний изрядно хмельной гость – соседский дед Илья, прошедший финскую и отечественную, глухой и громкий, как все бывшие артиллеристы, распрощался и ушёл. И только теперь, в наступившей тишине, Женька ясно и остро осознал, что жизнь изменилась и больше не станет прежней. Дед никогда не поправится, не встанет с кровати, не сводит внука на рыбалку и не споёт с ним военные песни. Женька лёг на кровать, обнял подушку и перестал сдерживать слёзы.