Цадик-скрипач

  Посвящается семье Талалаевских и
в первую очередь –
Ирине Матвеевне Талалаевской,
моей жене

                Жизнь – это не то, что тебе дано, а то, во что ты ее превратил
               
                Владимир Маяковский

   На правом берегу реки Шполы стоит деревянный дом, возле которого каждое воскресенье толпится народ, слушая божественную музыку скрипача Штерна и его сестры Светы.
   Но сегодня не воскресенье, музыка не звучит, а наоборот, стоит глубокая тишина. Возле дома стоят машина скорой помощи и люди с заплаканными глазами. А случилось то, что после концерта в местном Доме культуры Борис Соломонович Штерн вернулся домой, прилег на диван и потерял сознание. А история этого концерта такова.
Отдел культуры города Шполянска, где и происходит наша история, как-то пригласил знаменитый квартет имени Леонтовича из Киева выступить с концертом на сцене местного Дома культуры. По дороге на концерт в автобусе вторая скрипка квартета сломал палец, и, понятно, выступать не смог бы. По прибытии в город стали искать замену (не отменять же концерт!). Вариант был только один – Штерн. «Штерн?» - воскликнул молодой руководитель квартета.- «Тот самый?». Его радости не было границ. С ними будет играть знаменитый Штерн! И не что-нибудь, а два квартета Брамса!
Борис Соломонович несколько охладил его пыл.
- Молодой человек, - сказал он руководителю. – Все, конечно, очень хорошо, и я рад подменить коллегу, но все дело в том, что в последнее время я почти перестал видеть ноты и играю, в основном, по памяти. Но… с чем черт не шутит! Я играл вторую скрипку в квартетах Брамса у самого Янкелевича еще в консерватории. Старик нас муштровал как сидоровых коз – глядишь, еще не все выветрилось!..  Пальцы-то помнят! Попробуем!
В этот же вечер устроили сводную репетицию. Все прошло как нельзя более удачно, Штерн играл как по нотам, будто и не было  этих десятилетий. Мало того, он изредка останавливал репетицию и говорил, что вот здесь Янкелевич  рекомендовал акцент, а тут нужно пройти легато…
На следующий вечер, казалось, весь город пришел в Дом культуры. Событие приобретало феноменальный аспект. Как только начиналась партия второй скрипки – Штерна – зал взрывался аплодисментами. Горожане выражали, таким образом, любовь к своему кумиру.
После концерта за кулисами пили шампанское и закусывали с местным начальством. Триумф был очевиден, расходились радостные и возбужденные.
Борис вошел в свой дом со Светой, распустил бабочку на рубашке и прилег на диван.
- Я смертельно устал, - сказал он и потерял сознание…
Когда пришло время, в семье талантливого еврейского поэта Соломона Штерна родился сын. Семья жила в съемной квартире в центре города в ожидании собственной квартиры в строящемся Доме писателей. Ребенок рос нормальным, редко болел, хорошо развивался, молодая мама успешно справлялась со своими обязанностями.
Когда маленькому Баруху было два года, папа взял его на прогулку в местный парк. Малыш гордо восседал на шее у отца. Когда они дошли до летней эстрады, где играл духовой оркестр, Барух весело стал повторять движения дирижера, чем вызвал улыбки окружающих. После концерта дирижер подошел к отцу ребенка и посоветовал того учить музыке.
- Будет музыкантом! – сказал дирижер и дал координаты местной музыкальной школы.
Как принято в еврейских семьях, в шесть лет при наличии слуха ребенка отдавали на музыку. С Барухом вообще все было просто – на прослушивании он показал абсолютный слух и ритм. Поэтому вариантов в выборе инструмента не было, – конечно же, – скрипка!
Никакие игрушки не могли отвлечь Баруха от скрипки. Он занимался много и усердно. Несколько лет в музыкальной школе пролетели быстро.
На выпускном концерте он играл сложнейшие произведения. Но особенно экзаменаторов поразил мощный звук, который извлекал из фабричной скрипки этот тщедушный парень. Это стало его фирменным стилем на все последующие годы.
Экзаменаторы все в один голос твердили родителям Баруха, что нужно обязательно поступать в консерваторию – у мальчика несомненный талант!
На вступительных  Борис (он же Барух, ну вы понимаете!) играл перед лучшими музыкантами Украины.  Когда ему предложили сыграть без подготовки, с листа, он сделал с блеском и это.
Совещание комиссии длилось не долго. Зав кафедрой скрипичного искусства сказал:
- Молодой человек! Мы должны извиниться перед вами – мы не возьмем вас…  Нам нечему вас учить: вы абсолютно сложившийся музыкант со своим оригинальны стилем. Единственное, что я могу вам посоветовать,– это класс профессора Янкелевича в Московской консерватории. Я напишу ему о вас…
Так Борис попал на учебу в Москву к Янкелевичу, но проучился там недолго: началась война. Отец отправился на фронт в первые же дни. Мать, забрав Борю и маленькую его сестричку Свету, эвакуировалась в Татарию по брони Союза писателей.
Для Бориса наступили черные дни. Он остался один на один со скрипкой, руководителя у него не было. Что было делать? Остановиться в упражнениях значило потерять все. К счастью, он быстро это понял и продолжил ежедневные уроки по 6-8 часов самостоятельно. Никаких болезней и прочих мерзостных поблажек – он  будет скрипачом, потому что так решил! Почти ежедневные письма Янкелевичу, ответы профессора с вложенными нотами делали его каторжный труд осмысленным и настоящим.
Наконец, настало время, когда можно было вернуться в Москву. Янкелевич уже был там. Вот она, родная консерватория, ее запахи и звуки!
Янкелевич крепко его обнял, по-отечески поцеловал и нетерпеливо произнес:
- Ну, показывай!
Это был шок! Борис вывалил на него целый поток произведений, причем исполненных в категориях высочайшего мастерства! И это играл фактически ребенок, и все это было наизусть…
     - Ну, знаешь ли… Не просто удивил… Все, консерватория тебе не нужна, будем гастролировать.
Начался новый этап в жизни Бориса – гастроли. Сперва - Киев, затем -Минск, Тбилиси, а позже, когда война закончилась, – заграница. И везде аншлаги, восторженная пресса, многочисленные интервью… Высокий, тонкий, с серыми глазами и гигантской шевелюрой жестких волос, он производил неизгладимое впечатление.
Отец вернулся с фронта в звании майора, весь в орденах. Семья окончательно переехала в Москву, обменяв с доплатой киевскую квартиру.               Послевоенные годы не были примечательны ничем особым. Отец регулярно печатался в еврейском журнале, был в его редколлегии, выходили сборники его стихов и переводов. Борис гастролировал по послевоенной Европе, но там, на афишах, крупными буквами он был Барух Штерн…  И у него всегда были аншлаги!
Жизнь – она штука такая, не всегда и недолго все бывает хорошо. Наступили черные пятидесятые. Сталину стало скучно почивать на лаврах победителя фашизма, и он решил уничтожить остатки еврейского народа. 3 миллиона евреев, сгинувших в жерле страшной войны, не стали ему помехой. Он стал уничтожать еврейских деятелей культуры, писателей и членов антифашистского комитета, собиравших деньги на победу над фашизмом. Часть лучших писателей была расстреляна, другая – отправлена в лагеря, в том числе, и Соломон Исаакович Штерн – боевой майор, орденоносец, прошедший всю войну от Сталинграда до Берлина, отец Бориса.
Правда, это не отменило гастролей Бориса. В перерывах он заезжал в Москву, в консерваторию, виделся с профессором Янкелевичем.
Как-то, проходя мимо аудитории на кафедре вокала, он услышал женский голос, который его мгновенно покорил. Он долго стоял за дверью, слушал, пока из класса не выпорхнула девчушка небольшого росточка со светлыми развевающимися волосами.
- Кто это? – спросил Борис проходившего мимо студента.
- О, это наша звезда, Ира Сикорская! Она на втором курсе, крепкий орешек!
Не прошло и недели как их познакомили. Через несколько встреч они почувствовали,  что знали друг друга всегда, и что роддом, судя по всему, у них был один.
Жениться! Конечно же, а как же иначе? Уже познакомились родители, и только отсутствие Бориного папы омрачало всем жизнь. От него давно уже не было никаких известий.
Они тихо расписались в районном ЗАГСе, а когда пришли домой, Борина мама осыпала их рисом и спросила:
- Не рано ли?
- В самый раз, - твердо ответил Борис и серьезно посмотрел на свою жену.
В то же время черное пятно государственного антисемитизма как метастазы расползалось по стране все шире и шире. Людей уже хватали просто на улице, днем, в присутствии большого количества народа.
Однажды, поздно вечером, в их дверь коротко позвонили. На пороге стоял Ростропович, их сосед, с перекошенным от ужаса лицом. Он зашел, плотно закрыл за собой дверь и быстрым картавым говором зашептал:
- Боря, вы должны немедленно исчезнуть из Москвы! Сталин решил переселить всех евреев в Сибирь, там уже построены бараки для тех, кто выживет!
Сказал - и исчез.
-  Я никуда не поеду, - сказала мама. – Я больна, я там не выдержу, да и куда ехать – везде достанут. Я буду ждать здесь  папу, а там – будь что будет.
- Я знаю, куда нужно ехать, - сказала не по годам повзрослевшая Света. – Нужно ехать в Шполянск, к тете Мане,  мы там отдыхали в позапрошлом году.
Идея показалась разумной. Были куплены билеты на вечер следующего дня.
Назавтра никто не вышел из дома до вечера. Были собраны три чемодана, две скрипки и это было все…
 Попрощались по телефону с Ирининой мамой и к поезду отправились на такси на Киевский вокзал.
На следующий вечер прибыли в Шполянск.  Тети Мани не было дома – уехала в Киев к детям. Дом им открыли соседи. Уставшие, разбрелись по комнатам, рано легли спать.
Утром в дверь постучали. Молодой человек, представившись работником местного МГБ, пригласил приезжих в районное отделение. Света нашла у порога бутылку молока, банку сметаны и кусок творога, завернутый в марлю. Наспех одевшись, в сопровождении офицера, пошли в МГБ. Они боялись даже посмотреть друг на друга…
В отделении  их принял начальник, высокий, подтянутый, в новой форме с петличками.
- Рад приветствовать вас в Шполянске! – весело и зычно заговорил он. – Не удивляйтесь, мы все знаем о ваших перемещениях – такая служба! Киев нам выслал четкие указания на ваш счет. К концу дня вы все получите новые паспорта, с новыми именами и фамилиями. На вопрос «зачем?» пока ответа не будет. Ведите себя спокойно, естественно, не привлекая к себе особого внимания. Ко мне вы можете обращаться в любое время суток. Вот телефон, - он протянул листочек. – А звать меня Виктор Николаевич. На сегодня все. Живите спокойно. Паспорта вам занесут.
Жизнь в Шполянске налаживалась. Из клуба привезли фортепиано, его настроили, и начались регулярные занятия музыкой. Особым успехом пользовались воскресенья. Народ собирался под окнами тети Мани и полтора часа внимал музыкальным концертам. Постепенно стали подтягиваться люди из района,  смежных сел и городков,  они с упоением внимали музыкантам высочайшего класса.  В этих «постоялках» знакомились, общались, целовались, обнимались и чувствовали себя на удивление бодро и весело. Никто не мог объяснить этого феномена – почему людей так тянуло к дому Штернов. Это походило на какую-то наркотическую зависимость, ей Богу!
Шли месяцы. Понемногу возрождалась районная музыкальная школа, где Штерны, собственно и стали работать. Из сел стали приезжать феноменальные дети в три класса – фортепиано, скрипки и вокала. Слава школы достигла областного масштаба.
Все бы ничего, вот только настроение Ирины вызывало определенные опасения. Оно скакало – мгновенно, от жизнерадостного до наимрачнейшего. Что происходит, она не объясняла. Наростало напряжение, в доме повисала звенящая тишина, предвещающая взрыв. И он случился.
Как-то после ужина Борис и Ирина уединились в своей комнете, а через какое-то время вышли с опущенными головами к Свете.
- Видишь ли, Света... – неуверенно начал Борис. – Ирина на грани нервного срыва. Она больше не может жить в этой глуши. Ей нужно ездить, выступать, завоевывать популярность, имя, в конце-концов!.. И я с ней согласен: годы уходят, ничего вернуть невозможно… Словом, ей необходимо уехать и вернуться к гастрольной деятельности. Это не значит, что она уезжает насовсем. А я… У меня другая задача, но об этом после.
Света вскочила и в слезах убежала в свою комнату, понимая, что семья рушится и спасти это уже невозможно.
Ира уехала в Москву на следующий день. Но все, что начал здесь Борис, сохранилось: воскресные концерты скрипки и фортепьяно, занятия с детьми в школе… Надо было видеть благодарные глаза этих детей, которых брат и сестра погружали в сказочное состояние добра, удивительных образов, милосердия и уважительного отношения друг к другу. Их невозможно было забрать из школы…
Но вернемся во времена триумфального концерта, с чего и начиналось наше повествование. Борис Соломонович, не выдержав напряжения, получил инфаркт миокарда. Тут, скорее всего, свою роль сыграл и отъезд Ирины.
Перевозить в больницу почему-то было нельзя. Всю ночь возле дома толпились люди. Каждые два часа выходила главврач местной больницы и докладывала: без сознания… без сознания… Стояла гробовая тишина. Улица была перекрыта. Все говорили шепотом, чтобы не мешать, как будто больной мог их услышать…
Наступило утро. Луч солнца неуверенно вынырнул из реки, пробежался по поверхности, как бы проверяя настроение течения. Вода ответила отблесками, многочисленные солнечные зайчики метнулись к берегу, но были остановлены им, как бы в заговоре: «не время… не время…»
На крылечко вышла главврач больницы, Лидия Сергеевна. Она обратилась к людям.
- Борис Соломонович пришел в себя. Он попросил вынести его на веранду – хочет говорить с вами. Мы сочли возможным его транспортировать, санитарный самолет подлетает к Шполянску и заберет егов Киев, в клинику Амосова.
Люди одобрительно загудели. Здесь собрался, кажется, весь город, и никого не удивляло, что в первых рядах были раввин, священник и мулла. Люди разных конфессий стали молиться вместе, выпрашивая у Бога здоровья для своего кумира – ведь он так им был нужен…
На носилках вынесли Бориса Соломоновича, его сопровождали двое врачей и медсестра с капельницей в руках. За ночь он сильно изменился: худое, небритое лицо стало еще более худым, а огромная копна волос с проседью стала еще пышнее.
- Борис Соломонович просит тишины, - начала было главврач, но и без этой просьбы над людьми повисла мертвая тишина.
- Спасибо, - шепотом произнес Борис Соломонович. – Спасибо, что сегодня вы со мной. Не знаю, свидимся ли мы еще, потэтому послушайте... В тяжелые дни моей жизни вы приютили меня и мою семью здесь, в Шполянске, прекрасно осознавая, кто я такой. Вы все прекрасно это знали, но ни один, повторяю, ни один из вас не донес на меня в МГБ! Посему чувствую, что я перед вами в вечном долгу. Я буду с вами до самого моего конца... – Он прикрыл глаза и замолчал.
- Я стал понимать, что музыка и мои беседы с вами помогают мне добраться до самых потаенных уголков вашей души, где в каждом  человеке Бог заложил немалые золотые запасы человеческой натуры. И ведь никто не пытался эти сокровища добыть! Давайте же, наконец, примем, что каждый человек – это не просто гражданин, а город, и город этот населен Душой! И в каждой душе – клад, клад способностей, добра, духовной красоты... Все это я мог бы получить гастролируя по миру. Но мне нужен не полуторачасовый всплеск, а постоянное общение, в котором мы бы познали наши души и стали опорой друг для друга.
Борис замолчал. Врачи всполошились, сменили капельницу. Прошло
минут десять, и он опять заговорил.
- Вы знаете, я стал очень плохо видеть. Но тем не менее, я вижу, что здесь Коля, несмотря на грипп. Я вижу здеся деда Арона, который в 85 лет стал писать приличные картины, я вижу Василия, который, наконец, помирился со своими дочерьми и воспитывает трех внуков... Я вижу! А если бы не видел, я бы бросил бы все это к чертовой матери и сказал бы: «Вы неисправимы!».. Но вы на глазах меняетесь, и только это еще держит меня на этой земле рядом с вами! Вы нужны мне, и только так могут строится отношения между людьми в обществе свободных Душ!..
Он снова замолчал, закрыл глаза. Люди толже стояли молча, впитывая его слова как Божье откровение, как Завет Нового мира, который только что приоткрылся им. И жизнь, казалось, ослабила свою хватку, рождались новые нормы жизни и поведения.
- Марья Семеновна, - вновь произнес Борис. – Не плачьте, все будет хорошо, ваш муж вернется, он поймет, как глубоко он заблуждался, просто нужно немного времени... – Он снова помолчал.
- Душа нуждается, чтобы ее время от времени чистили. Не бывает душ черствых, но бывают... закопченные, а чистят душу исключительно хорошей литературой и живописью и полируют  отличной музыкой. И вот Душа в своем первозданном блеске не позволяет человеку совершать дурные поступки, и следит, чтобы человек оставался человеком.
 Я – сирота. Отец сгинул в сталинских лагерях, а мать умерла от горя. Ни у Гитлера, ни у Сталина души не было, а если и была, то была заражена какими-то неизлечимыми болезнями. Наша задача – вовремя находить таких выродков и уничтожать их, чтобы зараза не перекинулась на других. Жаль, времени нет, нет времени, нет вре...
Борис Соломонович глубоко вздохнул и ... все.
Еще несколько мгновений над людьми стояла тишина, а потом начался вой, как будто с цепи спустили одичавшую собаку, людской вой из-за незаменимой потери. Вдруг вспорхнули птицы, разом, одновременно, как будто бы ждали момента порхнуть во все концы со скорбной вестью.
Носилки с телом убрали в дом. Шло время, но толпа перед домом не уменьшалась, просто уходили одни, приходили другие. Никто ни о чем не спрашивал. В какой-то момент на террассе появился патефон, и люди день и ночь слушали пластинки со скрипкой гениального скрипача современности – Боруха Соломоновича Штерна. Видать, он что-то сокровенное узнал о людях, видать, он сумел таинственно проникнуть в душу каждого и что-то там изменить на лучшее...
Похороны назначили на утро следующего дня. Во всех храмах на своих  наречиях люди вознесли поминальные молитвы. А ближе к утру грянула гроза, да такая, какую не помнили и старожилы Шполянска.
Шесть здоровых мужчин вынесли гроб с телом покойного и понесли на кладбище, осыпаемые цветами. Следом шел детский импровизированный оркестр скрипачей. Впрочем, что они играли, разобрать было сложно – дождь вперемежку со слезами глушил мотив. Но и в этой какафонии узнавался Чайковский 5-ой сифонии с ее трагическими отблесками.
Сквозь дождь, замесив тонны грязи резиновыми сапогами, дошли, наконец, до кладбища. Над гробом стали говорить речи, говорили долго и почти все, казалось, если сейчас не сказать самых главных слов, то жизнь не произойдет, и все будет зря.
Свои речи произнели раввин, мулла, священник, провожая Человека в путь, откуда возврата уже нет. И вот тут впервые из уст раввина и прозвучало то самое слово – ЦАДИК. Вряд ли вы знаете, что это такое! Но сочентание ЦАДИК БАРУХ в это день стало звучать все чаще и чаще. Оно сплелось в сознании  людей с той гениальной музыкой Боруха, которая в тот день звучала из окон всех домов с десятков патефонов и проигрывателей.
В эту ночь город не спал. Людям казалось, что вот усни они - и кончится магия присутствия Штерна...
Но время шло. Конечно же, память музыканта увековечили: организовали в Шполянске ежегодный конкурс его имени, назвали улицу, открыли мемориальную доску, присволи его имя музыкальной школе, где стала директорствовать Светлана...
Самого Штерна уже было не вернуть. Но в его память каждое воскресенье каждый житель выставлял у дверей своего дома бутылку молока, баночку сметаны и кусочек творога, бережно завернутый в марлю...
А ЦАДИК на иврите значит – «Святой, безгрешный»...