Из повести смерш забайкальского фронта рабочее наз

Глава 2
(в которой лейтенант Перелыгин едет к месту службы)
Солнце светило заходящими лучами начала лета 1942 гола через еще зеленые деревья, здания, слепило лицо. Забайкальский сентябрь был светел и чист, лейтенант с простой фамилией Перелыгин именем Сергей и отчеством Иванович двигался навстречу лучам в сторону вокзала, чередуя скорый шаг на бег. Он торопился к новому месту службы. Позади осталась учеба во Владивостокском пехотном училище, затем месячное ожидание распределения в часть в пригороде города Улан-Удэ с военным названием станция Дивизионная Бурят-Монгольской АССР. Более полугода он постигал науку войны. Его друзья курсанты на скудном пайке, днем и ночью, учились окапываться, стрелять и командовать будущим взводом. Он, как и все, за этот короткий срок превратился из деревенского паренька с розовыми щеками в молодого младшего лейтенанта в потертой гимнастерке с таким загаром, которым загорают только солдаты. Перед самым окончанием, он как и все писал рапорты об отправке в действующую армию. Строгий, но всегда справедливый начальник штаба училища, построив курсантов объявил, что командованием такого рода рапорты рассматриваться не будут: «Куда Родина пошлет там и будете службу нести!», а затем чтобы запомнили эти слова устроил совсем не любимое курсантами занятие, которое в обиходе называли «сопка наша-сопка ваша». И курсанты, с криком «ура», «штурмовали» соседнюю горушку. Лейтенант вспомнил парадное построение, когда зачитали приказ о присвоении офицерских званий и об окончании училища, как с друзьями прикручивали к петлицам малиновые кубари, а затем те несколько дней когда ожидая распределения в войска, он с товарищами сидел в казарме или в курилке на солнышке. Слухи ходили, что всех отправят под Сталинград, где шли тяжелые бои. Но пришел особист и забрал их пятерых. На станции сдал их какому- то капитану. Потом погрузились на поезд. Так он оказался в городе Иркутске на курсах военной контрразведки. Там Сергей попытался вновь подать рапорт об отправке на фронт, но старший преподаватель курсов, однорукий подполковник по фамилии Ерш, контуженный под Ельней, посмотрел на него своим черным тяжелым взглядом, затем рявкнул: «Смирно! Лейтенант, твой фронт здесь и сейчас. Придет и твой час идти под пули. А сейчас тебе товарищ Сталин доверил научиться оберегать Родину от всякой нечестии, шпионов и диверсантов. Это работа тоже солдатская, но помимо умения стрелять, нужно еще уметь  думать как изобличить врага в любой шкуре как бы он не маскировался. И если я еще раз увижу такие рапорты, то отправлю к едрене-фене в тыловую часть по охране прачечной. Кругом, бегом марш из кабинета!». Сергей не понял, почему прачечной, но рык подполковника подействовал как ушат холодной воды на голову и более с вопросом об отправке в действующую армию к командованию он обращался.
Спустя несколько дней, от товарищей по учебе он кое-что узнал что за «рыба» Ерш и проникся глубоким уважением к подполковнику. Своим рассудительным отношением к службе и настойчивым требованием к курсантам, без нажима и унижений он сыскал авторитет среди будущих контрразведчиков. Сам подполковник Ерш был родом из Смоленска, семья у него осталась где-то в оккупации. Служил он до войны пограничником на западной границе. Познал горечь отступления, боролся с вражескими диверсантами-парашютистами, ходили слухи, что сам лично расстрелял двух офицеров, которые бросили свои подразделения и бежали в тыл впереди колонны гражданских беженцев. Под Ельней, оказался под бомбежкой, где ему оторвало руку и контузило. Медицинская комиссия хотела его списать вчистую, но он добился, чтобы его оставили инструктором в школе контрразведки. Вследствие контузии Ерш разговаривал громко, фразы были короткие, емкие. Особенно боялись курсанты его взгляда. В нем, в черноте глаз, отражались отблески войны. «Товарищ курсант, поясните ваши действия при осмотре вещей и предметов» - спрашивал он во время занятий и его рука в черной кожаной перчатке указывала на кого-нибудь. Под его тяжелым взглядом курсант сбивался, и Ерш, выбрасывал рубленные фразы: «Запомните, описываете вещь кратко, определяете, опасна ли она и имеет ли следы постороннего воздействия, если имеет, то не сделаны ли они врагом. Следы очень важны, по ним вы всегда найдете противника».
Кормили на курсах немного лучше, чем в училище, давали даже в день по конфете подушечке, в простонародье называемыми «дунькина радость», видимо в довесок к сахарному пайку. Никто из курсантов с ними чай не пил, а все копили, кто отправить родным, кто угостить знакомую девушку. Сам Сергей копил эти конфеты для младшей сестры, которая осталась в селе Бичура в Бурятии, как называло свою республику местное население. Он часто вспоминал свое село - большое хлеборобное с бесконечными длинными чистыми улицами, крепкими ухоженными подворьями, где в крашенных избах на полу лежали плетенные из тряпочек опрятные половички, а на каждом столе стоял блистающий самовар и горой лежали пироги со всевозможной начинкой.
Занятия были интересными, курсанты уже практически не бегали марш-броски, а занимались по спецрограммам. Преподаватели подтягивали по стрельбе, тренировали рукопашному бою, в плане образования заставляли штудировать криминалистику. Политрук два раза в день проводил лекции об обстановке на фронтах, наизусть заставлял учить выступления и речи товарища Сталина.
Учеба Сергею Перелыгину давалась легко. Физические нагрузки, привычный деревенский парень сносил легко, да стрельба была отменной - в детстве с дедом ходил на охоту в тайгу. Вот с занятиями по политической подготовке было трудновато. В пехотном училище, не особо занимались этим, главное чтоб будущий офицер умел владеть оружием, знал уставы. Здесь же, на курсах контрразведки, политрук был въедлив, дотошен и гонял молодых офицеров по чем зря, считая свой предмет главным.
  Так лейтенант добежал до вокзала и зашел в комендатуру.
Здесь в Чите он очутился по распределению. Только двоих выпускников из всего курса направили на запад. Остальных пятнадцать человек направили на Забайкальский фронт. Раскидали всех по разным направлениям, кто попал в Кяхту, кто в Маньчжурию, а кто двинул на Дальний восток. Сергею же выдали сопроводительную и проездные в город Читу в управление особых отделов Забайкальского фронта, где он получил уже распределение, как пошутили в штабе контрразведки на «юг». Поэтому лейтенант и находился в комендатуре Читинского вокзала. Показав новенькое удостоверение, переговорив с дежурным о ближайшем поезде на «юг», он вышел на перрон и оглядел железнодорожные пути. Стояло два коротких товарных состава. Впереди одного пыхтел облезлый паровоз и машинист с помощником, черным, как предок А.С.Пушкина от копоти, о чем-то перекрикивались. Вдоль состава с винтовкой, прохаживались старик в форме военизированной охраны и молодой солдат с винтовкой Мосина с примкнутым штыком. Сергей знал, что составы охраняется железнодорожными войсками. Правда некоторые хозяйственного или сугубо гражданского назначения охранялись военизированной охраной Забайкальской железной дороги.  Лейтенант решил, что этот скоро двинется в южном направлении и поспешил к машинисту, который выглядывал из кабины паровоза. Поздоровавшись с помощником, который возился возле паровоза, он запрыгнул в кабину и опять показал свою красную книжицу. Машинист серьезный и с виду обстоятельный мужчина, внимательно прочитал удостоверение, кивнул головой и шуткой спросил: «Чего изволите, ваше благородие?». «Вредный дядька, с гонором - с таким не договорится» - подумал Сергей. Однако все таки попросил его добросить до станции Оловянная, тот только  произнес: «Договоришься с «вохром» и охраной, и подбросим и добросим», - и уже смеясь, добавил – «И поймаем». Лейтенант пожал грязную от угольной пыли руку, выпрыгнул из кабины, пошел к старшему караула военизированной охраны- невысокого роста старику. Дед, увидев лейтенанта, вскинул обшарпанный карабин и фальцетом крикнул согласно Уставу о несении караульной службы: «Стой, кто идет, ёшкин кот!». Последние слова были, конечно, не уставные. И он понял, что дедок, совсем не старый, а просто мужчина в возрасте и состарился он преждевременно от тяжелого крестьянского труда -и в действующую армию признан наверное не годным. Вохровец подошел сам, долго изучал удостоверение, шевеля губами. Потом вытянулся во фрунт,  тем же фальцетом сообщил. «Стрелок Мыльников, выставлен на охрану и сопровождение!». Удостоверение особиста видимо повлияло на его дисциплину благотворно. Сергей, проникновенным тоном, наклонившись к уху, а именно так его учили на курсах контрразведки, нужно разговаривать с таким людьми - как будто выполняешь секретное поручение,  прочувственно, и настойчиво сообщить свое якобы задание. Конечно, Сергей нарушал инструкции, просясь пассажиром на состав, но ему хотелось скорее добраться до нового места службы. И лейтенант, наклонившись к низенькому стрелку, вполголоса сообщил, что будет инспектировать работников станции на соблюдение режима секретности. Это была примитивное вранье, но старший  вохровец ни секунды не засомневался в правдивости слов командира. И бодрым тоном вещал: «Ну, товарищ лейтенант, коли так то, дагдысь, если не желаете ехать на локомотиве, то прошу ко мне, на заднюю площадку, последнего вагона. Поезд, однако, скоро тронется!». Сергей прошел в хвост состава и сел на ступеньку площадку последнего вагона. Вещей при себе имел немного, тощий армейский вещмешок, в котором была буханка хлеба, два брикета концентрата пшенной каши, бумажный кулек с горстью сахара, банка тушенки – сухпаек на сутки, бритвенный станок, кусок мыла, пара сменного белья и три книги – Наставление по стрелковому делу, сборник стихов Маяковского (подарок политрука всем выпускникам курсов) и томик рассказов Эмиля Габорио про похождения французского сыщика Леккока издания 1909 года со старорежимными буквами. Последняя книга была приобретена в поезде, когда он ехал из Иркутска в Читу, Молодой веселый парнишка попутчик  ехал устраиваться на работу в город Читу и дочитав последнюю страницу, громко хлопнул, закрывая книгу, сказа: «Держи лейтенант, дарю, читай, о-очень занимательно!»
Сергей закурил, достал из вещмешка похождения пронырливого сыщика и авантюриста. Но успел прочитать только две страницы. Паровоз засвистел, запыхтел, гуднул, несколько раз дернул состав и медленно стал набирать ход. «Где же часовой вохровец?» - подумал Сергей и как ответ, на площадку запрыгнул, несмотря на свою тщедушность стрелок. Старик был бодр и весел. Протянул Сергею старую замасленную телогрейку и пояснил: «Бери, бери, сейчас просквозит, ночью совсем задубеешь». Сам он уже был одет, не по сезону – в заношенный до крайней степени бараний полушубок, на голове нахлобучена такой же старый овчинный треух с железнодорожной ведомственной кокардой. Вид вроде бы у него и не боевой, но винтовка Мосина на ремне через плечо и цепкий взгляд через прищуренные глаза, говорили о том, что человек на службе и при исполнении. Читать на ходу стало невозможно и Сергей засунул книгу в вещмешок.
Солнце почти уже скрылось за сопками, бросая последние косые лучи на мир. Состав, стуча колеса на рельсах и качаясь на стрелках, постепенно покидал Читу. Вот уже мелькнул выходной семафор, потянулись пригородные домишки. С правой стороны заблестела река Ингода. Ребятишки, сидевшие с удочками на берегу, при приближении поезда, вскочили и весело замахали руками, что крича. Рядом с ними стоявшая девушка, в легком платьице, тоже смеясь, помакала рукой лейтенанту. Офицер, улыбаясь в ответ, приложил руку к козырьку фуражки.
Девушка и дети вскоре скрылись за очередным поворотом железной дороги и вохровец Мыльников, тяжело вздохнув, промолвил: «Эх, жизня, война. Нашим то повезло – имея ввиду видимо детей – а тем-то кто под германцем сейчас тяжело, голодно». Солнце полностью село и состав двигался уже в ночи, старенький паровоз бодро двигал по железной дороге, оставляя за собой две чугунных нитки. Сергей и Мыльников, сели на площадке, лейтенант на свой вещмешок, а вохровец прямо на пол. Стали говорить о войне, о тяжелом положении на фронтах. Говорил за двоих старик, Сергей в основном, кивал головой, соглашаясь со словами Мыльникова, не заметил, как уснул. Разбудил его паровозный гудок. Состав сильно закачало на входных стрелках, заскрипели тормоза и поезд втянулся на станцию. «Адриановка»,- прочитал Сергей на здании вокзала. Мыльников еще на малом ходу спрыгнул с площадки и пошел вдоль состава нести караульную службу. Сергей встал, достал папиросы, закурил. На соседнем пути стоял пассажирский поезд, несколько вагонов были международного класса. Отсвет от пристанционных фонарей освещал несколько купе. В окне одного из них виднелся молодой мужчина азиатской внешности, одетый в черную пару, белую сорочку и черный галстук. «Китаец, дипломат» - решил для себя Сергей. Затушил окурок о каблук сапога. Действительно похолодало и он одел ватник Мыльникова, пропахший угольной гарью и каким-то деревенским запахом, смесью конского пота, навоза. Сразу нахлынули воспоминания о родном доме, о матерее и деде. Высоком жилистом старике, который и зимой и летом, ходил в таком же телогрее, от которого исходил тот же запах. Подошел помощник машиниста и сообщил, что скоро «поскачем дальше». Поезд с соседнего пути, плавно тронулся и вытек о станции в сторону Читы, увозя, сидящего в нем дипломата в черном строгом костюме.
По позднему времени перрон был практически пуст. Начальник станции, посмотрел на Сергея, но увидев под ватником офицерскую форму и кубарями на петлицах только спросил: «Сопровождаешь?» и дождавшись, не совсем правдивого, но утвердительного ответа, зашел в свою контору. Через тридцать минут состав тронулся, Мыльников опять на ходу запрыгнул на площадку. Сергей сел на свой вещмешок и вновь уснул. Последнее о чем он подумал, это вохровец службу несет бдительно, по настоящему беспокоится за порученное дело.
Разбудили Сергея утренний холодок и затекшие ноги. Он рывком поднялся на ноги, сделал три приседания. Мыльников стоял на площадке и смолил самокрутку. Увидев, что лейтенант проснулся, бодрым тоном доложил, что проехали и станции Бурятская, и Могойтуй, а впереди станция Степь «Какое странное название» - подумал Сергей, - он конечно не знал и не мог знать, что через несколько лет классик советской военной поэзии напишет в стихах о станции со странным названием Степь.
Мыльников, у которого природная робость перед начальством давно прошла. Закинул винтовку на спину, стал развязывать свой мешок.
- Ну что, товарищ лейтенант, не худо бы подкрепиться. А то, еще ехать и ехать до Оловянной-то. Можа к вечеру только и будем.
- Давайте, - и Сергей достал весь свой нехитрый паек, за исключением концентратов.
- Эко, сынок, сразу видно, не воевал еще – Мыльников, на свой мешок расстелили, старый женский платок и выложил кусок сала, десяток саек, несколько вареных яиц, три немалых огурца, пучок зеленого лука, огромную вареную свеклу и маленький березовый туесок меда.
От этого богатства, желудок лейтенанта, скомандовал – В атаку! Тут Мыльников еще больше удивил – достал обрезанное голенище валенка, а в нем торчало горлышко большой бутылки с чаем забеленным молоком.
За едой, Сергей поинтересовался не держит ли Мыльников хозяйство, тот охотно рассказал, что живет в Атамановке, в поселке недалеко от Читы, признан негодным к несению строевой и отправили его военизированную охрану по сопровождению поездов. Держат с женой огород и коровенку, у него трое детей. Помогает ему старший брат бобыль, еще в гражданскую, потерявший руку, несмотря на это все равно занимается слесарным делом. Провиант ему в дорогу собрали дочери и жена. В разговоре Мыльников бросив цепкий взгляд на поджарую фигуру офицера, высказал видимо свое жизненное кредо: «Ты сынок подкрепляйся, подкрепляйся, я вижу, что на казенных-то харчах не больно-то раздобреешь. Я вот служу и у меня так ни так случаются свободные дни, так я на печке после ездок-то не отсыпаюсь на лавке, а сразу по сезону, то в тайгу, то на реку, то в огород. Война-то она война, да негоже на нее списывать лень свою. Ежели власть не отбирает то ничего, жить можно. Да и не жалко помочь войнам русским, ежели эта власть попросит. Рабочему человеку что надобно? Чтоб не измывались над ним, а он уж и себя прокормит и государство, и воинов своих. Вона в империалистическую, на Украйне голод, а в Сибири колесья у телег сливочным маслом смазывали, девать некуда было. Потому как не трогали работягу или может начальства мало было. А после как начали власть делить и трудягами командовать, опять голод начался. Сергей понял, что Мыльников намекал на коллективизацию. Такая аполитичность Сергею не понравился, хотя глубоко в душе, он понимал, что тот прав. Старик налил в кружку густого чая с молоком. Сергей сам частенько в детстве пил такой чаек, а чтобы выразить благодарность стрелку заметил насчет бутылки в обрезки валенка хитро, мол, придумано.
Закончив трапезу, попутчики закурили, каждый свое, от предложенной папиросы Мыльников отказался и скрутил корявыми избитыми пальцами самокрутку. Вокруг расстилалась осенняя желтая степь с небольшими подъемами. Изредка виднелись отары овец, небольшие стада коров. Кое-где виднелись постройки, то ли кошары, то ли воинские объекты. Практически параллельно железнодорожной линии тянулась нитка автомобильной дороги. По ней из иногда проскакивали автомашины. Солнце уже перевалило за полдень. Колеса поезда мерно отстукивали километры и Сергей решил, воспользовавшись вынужденным бездельем вздремнуть еще. Он расстелил телогрейку на полу площадки, положил вещмешок под голову, поймал на себе взгляд человека, хотевшего, но не имеющего права вот так, среди бела дня завалиться спать и закрыл глаза.