О преодолении и творчестве

(приложение №1 к этюду "О ПРОЩЕНИИ ХУДОЖНИКА")


Искупительное страдание человечества есть последствие искажения в человеке Образа и Подобия Божия, смятого и отемненного грехопадением. В неискупленной своей смятости и темноте человек еще не видит, не понимает себя до конца. Именно поэтому он может думать о себе как о животном или как о машине. Искупление еще лишь совершается, человек лишь трудно и понемногу отвоевывает в духовной борьбе то истинное зрение, которое даст ему настоящее, неискаженное представление о самой сути человечности. Лишь в редкие и светозарные мгновения творческих экстазов, благодатно дарующиеся человеку еще до исполнения искупительной жертвы: в мгновения религиозного вдохновения и молитвы, в мгновения художественных восторгов и софийных просветлений, — лишь в эти редкие и краткие осияния творческой зарницей потрясенная душа постигает и Образ человеческий, и предназначение человеческое. Так узнает душа божественное свое происхождение и достоинство. В творческой зарнице открывается перед человеком пропасть его падения, громадность его ответственности перед Богом, справедливость совершающегося искупления. В такие мгновения человек способен познать Христа-Богочеловека, ощутить беспредельную Любовь и скорбь Бога, ощутить священный ужас перед падшим миром и глубину своей вины за его погубление.
Искаженный грехом мир темен и путан. Лишь тот, кто никогда не пребывал в божественной чистоте или напрочь ее позабыл, — лишь тот способен был назвать белым наш оскверненный свет. В свете этом не только замарана божественная белизна, в нем дьявольски перепутаны ценность с бесценностью, красоты с уродством и без-образием, дар с бездарностью, наконец, бытие с небытием. Все ценности перепутаны и дегенерированы неправильной оценкой. Это есть великое зло. Ведь само Творение Господне есть ценность, абсолютная, высшая ценность. Перепутывая ценности, подменяя ценное бесценным, то есть обесценивая истинно ценное, можно повредить Творению, остановить его как непрерывно творящуюся ценность. Подменить ценное бесценным — значит сделать ценное ненужным, повредить и, в ко¬нечном счете, убить ценность. Только ее, ценность, и можно по¬вредить, понизить, убить. Ценность есть жизнь, живое. И именно живое стоит перед опасностью повреждения, гибели. Бесценность есть смерть, мертвое. Она не боится гибели, ибо не представляет жизни. В жизни всегда есть риск. Творение небезопасно. В самом созидании ценности заключена рискованность дерзновения, опасность ошибки в свободе, неизведанность нового. Бесценность же ничем не рискует. Ей попросту нечего терять, нече¬го подвергать риску (если, конечно, не поставить казуистическую проблему о «риске» бесценности обратиться в ценность, об «опасности» небытия стать бытием).
Человечность в мире страшно искажена и отемнена. В большинстве случаев человек лишь очень слабо вменяем относительно того, что есть ценность, а что бесценность, что представляет цен¬ность низшего порядка, ценность относительную, а что — ценность высшего порядка, ценность абсолютную. Хуже того, человек по самой падшести своей склонен предпочитать ценности низшего порядка ценностям высшим, избирать и культивировать относительное и временное в ущерб абсолютному и вечному. Николай Лосский писал: «Малая устойчивость высших сложных деятельностей, хрупкость их, непропорциональность между рангом ценности и силою ее, характерные для нашего грешного царства бытия, являются источником нравственных драм в нашей жизни: от достижения высоких духовных целей и высших ценностей часто приходится отказываться, отдавая силы на обеспечение низших потребностей, потому что без них вообще никакая высшая и низшая деятельность неосуществима» (Ценность и бытие. М.: Республика, 1994). Эта зависи¬мость высшего от низшего, обусловленность самой возможности осуществления высших целей и потребностей обеспеченностью потребно¬стей низших и целей служебных есть зло мира, его болезнь, пораженность грехом. В бытии, отпавшем от Бога, перевернут естественный богодуховный порядок: духовно высшее не является в то же время и более сильным, абсолютное не есть в то же время и преобладающее. Тягота сильней радости, искупление превалирует над творчеством, служебные ценности приспособления преобладают над абсолютными духовными ценностями. И оттесненный грехом дух человеческий лишь очень редко способен сохранить в себе ценностную иерархию. Она искажается мировым злом. Здесь залегает вся мучительность человеческой проблематики, здесь проступает скелет грехопадения. Искаженность духовной иерархии ценностей приводит к ужасным последствиям для человека. Он впадает в тяжкие заблуждения, принимая низшее за высшее, служебное за абсолютное. Он молится ложным богам, идолопоклонствует перед мировой тьмой, не видит и не знает света духовных ценностей. Он не верит в любовь и жаждет власти, он презирает милосердие и пресмыкается перед грубой силой, он не знает красоты и думает, что она равнозначна богатству, он жаждет не радостей художества, а лавров искусства, наконец, он равнодушен к творчеству и гордится преодолением. Человек, как правило, не видит ценностной разницы между творчеством и преодолением и потому чаще всего само преодоление принимает за творчество.

* * *

ПРЕОДОЛЕНИЕ

За этим понятием стоит о д о л е н и е.
Человек отпал от Бога. И по вине человеческой весь мир, вся природа, все Творение очутилось в богоотпадении, в неволе скованного Духа, в плену смертной плоти, под властью одолевающей силы зла. За грехопадение на человека и на мир легла непомерная тяжесть. Все сделалось тяжелым: земля, время, дыхание. Каждый шаг человека и всей твари земной, каждый вдох стал тяготой, трудом, — преодолением одоления.
Но хоть и пресеклось совершенное райское бытие Духа, хоть и оделось оно окаменяющей тяжестью падшей плоти, все же Дух не умер. Дух человеческий есть нетленное дыхание жизни, которое от сотворения Бог вдохнул в человека. Боговдохновенный Дух не знает тлена, не ведает смерти, он выживает и в греховных окаменениях мира. Дух ищет снятия каменной сорочки, он требует возвращения к покинутому Отцу, он ищет пути к прощению. Вот почему величайшей картиной христианского человечества я считаю рембрандтовское «Возвращение блудного сына». Весь мир есть сын скорбящего Отца, ...Творца заблудшее творение, ...страдающее и кающееся, духовно стремящееся вновь обрести себя в Отцовских Объятиях, вновь воскреснуть в совершенстве божественной первожизни. Нет у человека более величественной, более глубокой и больной темы, чем возвращение блудного сына в лоно простившего Отца.
И человеку дана надежда. Миру дана надежда на возвращение. Дана самим Богом, дана через Иисуса Христа, Сына Божия и Господа нашего, через Его Пришествие, через Его вселенскую искупительную жертву, через Воскресение. Человеку и миру дан божественный залог бессмертия, и во всяком духовном событии этот залог подтверждает себя неопровержимостью духовного света. Но человек и мир еще несут бремя искупления, ибо и тот и другой еще лежат во зле, ибо греха все еще больше, чем добродетели. С души человеческой снят камень безнадежности богоотпадения, но крестный путь человека и мира еще не пройден. Искупление все еще продолжается. Лишь пройдя до конца свой искупительный путь, сбросит Творение Оковы одоления материей. Все муки сегодняшнего мира и сегодняшнего человека есть сумма искупления и великое искупительное послушание. Вселенской епитимьей человечества предстает трудовое и страдательное преодоление окаменяющей власти материи, плоти греха.
Мы рождаемся в грех, в неискупленный мир. Мы рождаемся для преодоления каждого земного нашего дня, и в каждом земном дне болит мировое страдание: в родовых муках и старческой немощи, в болезнях и смерти, в тяжком труде, в сопротивлении человеку, как духу и мысли, всей суммы природы, всей косности неискупленной плоти мира. Все в мире требует преодоления. Каждое движение, всякое действие в нем есть искупительная схватка с одолевающей тяжестью материи. Большая, даже подавляющая часть земной активности человека, есть трудовая активность, активность преодоления. Человек придает ей огромное и оправданное значение, но, увы, человек же и впадает тут в заблуждение, ...в прямое безбожие, обоготворяя преодоление, созидая неправедный культ труда и его результатов.
В материализме XIX века был декларативно закреплен культ труда как создателя человека. Энгельс отдал труду «решающую роль в формировании человека из обезьяны», увидел в постепенном развитии рук и речи преобразование мозга животного в развитый человеческий мозг. Само сознание человеческое Энгельс вывел из трудовых усилий человека. Маркс назвал труд «вечным естественным условием человеческой жизни». Так функция искупления превратилась в атеизированном сознании человека XIX века в нового жестокого бога, обрекавшего людей на бессрочную искупительную тяготу, безысходную и тяжкую борьбу преодоления. Труд, провозглашенный создателем человека, но оставшийся, как и прежде, тяготой преодоления, обессмысливает мироздание и человеческую жизнь, ибо не содержит в себе ответа на главный человеческий вопрос: Почему?.. за что эта тягота, и для чего всё, если из тяготы нет исхода?
Для материализма и не существует никакого «для чего?». Материализм надеялся снять это человеческое вопрошание, подавить его в человеческом сознании фактической самоочевидностью абсурда. Но нельзя согласить человека с обезьяньим родством. Он никогда не откажется от своих главных вопросов: почему? за что? для чего? И ответы на эти вопросы он всегда будет находить только в Боге, в признании трагедии грехопадения своего, в духовном приятии неизбежности и справедливости искупительного страдания. И доходя до подлинных, Божьих ответов на свои главные вопросы, человек неизбежно будет приходить к осознанию ошибочности и нелепости смешивания труда с творчеством, ибо труд есть преодоление, искупительная тягота, последствие падения мира и неизбежность приспособления к выживанию в кошмарном мировом «реализме». Творчество же есть нечто совершенно иное.
В труде человек страдает. Только творчество может облегчить ему трудовое страдание, дать хоть чуть-чуть духовного удовлеворения, просветлить пот лица. Ошибочно думать, что человек любит или может любить труд. Он любит занятие, а труд он всегда преодолевает. Труд в чистом виде и есть преодоление. Болью собственных мышц, сгибающим жерновом усталости чувствует человек, что в труде есть что-то наказательное, но только религиозно способен он в полной и сознательной мере признать ...принять наказательную сущность труда как данной ему искупительной тяготы, как очищение через преодоление. Гениально выразил это религиозное сознание своей художественной интуицией Уильям Фолкнер, выразил через тяжкие раздумия одного из героев своего романа «Деревушка»: «В этот миг он готов был на смертоубийство. Это было вторичное вопиющее нарушение древней библейской заповеди, гласящей, что человек должен трудиться в поте лица своего или ничего не иметь (заповеди, в которой он видел источник честности, смысл жизни, основу всего сущего), поругание моральной твердыни, которую он отстаивал более двадцати лет, сначала в одиночку, а потом с пятью детьми, и победа его обернулась поражением. Теперь он был уже не молод, а когда начинал жизнь, у него не было ничего, кроме железного здоровья да неистощимого терпения и пуританской воздержанности и умеренности, и он превратил участок тощей кочковатой земли, который купил, за¬платив меньше доллара за акр, в прекрасную ферму, женился, растил детей, кормил их, одевал, обувал и даже дал им кое-какое образование, во всяком случае, научил их работать не покладая рук, и как только они подросли и вышли из повиновения, все, и сыновья и дочери, разбрелись кто куда (одна стала сестрой милосердия, другой — агентом у какого-то мелкотравчатого политикана, третья — проституткой, четвертый — цирюльником в городе, а старший сын и вовсе сгинул без следа), так что теперь у него только и осталась небольшая, хорошо обработанная ферма, политая потом, которую он ненавидел лютой ненавистью, и она, казалось, молчаливо платила ему тем же, зато уж она-то не могла уйти от него и прогнать тоже не могла, но словно бы знала, что переживет его, переживает непременно, и его самого, и его жену, в которой было столько же если не упорства, то, во всяком случае, сил и терпения, чтобы все пе¬реносить.
...дома его ждала работа, бесконечная работа, все та же изо дня в день, изнашивающая нервы и тело, — единственное, чем он мог доконать этот клочок земли, ставший его заклятым врагом, та самая работа, которую он делал вчера и должен делать сегодня, и завтра, и послезавтра, один как перст, или покориться, признать себя побежденным, отказаться от своей воображаемой победы над детьми; и так до тех пор, пока не пробьет его час, и тогда (он знал и это) он споткнется и упадет с еще открытыми глазами, руки его закостенеют, скрюченные, словно все еще сжимая рукояти плуга, и он останется лежать на свежей борозде за плугом или в густой траве на лугу, все еще не выпуская из рук серп или топор, и эту последнюю победу за ним отпразднует каркающее воронье, и, наконец, какой-нибудь любопытный прохожий набредет на него и похоронит его останки».
Чтобы увидеть трудовое преодоление как искупительную муку человека, чтобы не подбирать ему ложных объяснений, чтобы не полагать в нем фальшивой гордости и, тем более, радости, надо прежде ответить себе на вопрос «отчего?», «за что?», надо признать себя падшим, принять на себя личную ответственность за отпадение мира от Бога. Надо признать Бога.
Безбожнику не годится религиозный взгляд на проблему преодоления. Безбожник не знает искупительного смысла труда в поте лица. Можно сказать, что уровень его духовного зрения ниже уровня материи, то есть он утоплен в материи, окружен со всех сторон непрозрачностью падшей плоти, и сквозь эту непрозрачность до него не долетают обетования Духа. И потому он с неизбежностью должен принять труд как «вечное естественное условие человеческой жизни», должен признать дурную бесконечность преодоления как основу, открыть в бессмыслице «смысл», убедить себя в том, что тягота есть «радость», что преодоление равно творчеству. Чем же оправдать, как «осмыслить» труд, не имеющий в себе никакого высшего смысла? Только вещественными его плодами! Из этого рода безбожия растет приверженность к плодам труда, их гипостазирование, фетишизм вещей. Либо (и это еще одна из форм безбожия!) необходимо превознести труд, создать религию труда, придав ему некую священную роль, некое высшее, но безбожное значение, которое бы вписывалось в материалистическую картину мира. Материализм и создает такую «трудовую религию», утверждая, что труд сотворил человека из обезьяны, превратил животное, инстинктивно обитающее, в животное, разумно трудящееся. Таким образом труду сообщается творящее значение, он делается «богом-творцом» человека и одновременно высшим возможным для него творчеством. Из безбожия растет и фетишизм результатов труда, и помешательство на самом труде. Материализм всегда создает культ преодоления, культ борьбы с материей мира. Материализм измеряет ценность человека трудом, обилием пота, внушительностью вещественных результатов: глубиной вырытого котлована, высотой насыпанного кургана, накопленным состоянием, урванной властью — одним словом, видимыми и осязаемыми результатами преодоления материи мира. Именно эффективность преодоления — материальная сила, подтвержденная наявными результатами усилий, — создает в мире то, что именуется положением, уважением, значительностью, весом. Американцы трепетно называют каждого следующего своего президента «самым могущественным человеком в мире». Здесь не имеют значения его личные качества, наоборот, эффективность власти, добытой им на краткий период президентства, сама сообщает ему эти качества, облекает его аурой значительности. Дорваться до президентского кресла — значит так мощно и эффективно преодолеть сопротивляющуюся материю мира, значит получить возможность так мощно и самовольно двигать материальными образованиями мира, что определение «самый могущественный человек» просто неизбежно приходит на ум всякому безбожнику. Безбожие вечно ворочает камни преодоления, и для безбожника всегда самый могущественный тот, кто может делать это наиболее эффективно. Безбожие видит это не только как мощь, но, прежде всего, как заслугу.
Религиозно же в преодолевающем труде нет никакой заслуги. Труд преодоления положен человеку во искупление, он есть долг человеческий, а в отдании долга нет ни заслуги, ни подлинного свершения. Труд не созидал человека, человека сотворил Бог по Образу и Подобию Своему. Бог не преодолевает косной материи мира, Бог не работает в мире, но творит в Духе. Бог не ведает труда, но одно лишь творчество. Бог не преодолевает падшее, а творит небывшее. И именно таким, — не с повинностью преодоления, а с даром свободы и творчества, — создал Он человека. В качествах свободы духа и творческих предназначений и заключается подобие человека Творцу, богоподобие.
Еще раз повторяю: труд не созидал человека, а ожидал его как неизбежная кара за отпадение от Бога, и если утерявший Рай человек однажды очнулся на дне грехопадения обезьяной, то надо благословить труд как преодоление греха, как надежду на искупление, но необходимо и помнить, что трудовое преодоление есть повинность человека, искупительная тягота, крест. Необ¬ходимо понимать, что трудовое преодоление само по себе не есть ни заслуга, ни свершение, что оно имеет не творческую, а искупительную природу, выражает не свободу и творчество человеческое, а искупительное продирание через тернии грехопадения.
Подлинные же свершения человеческие имеют творческую природу, и хотя они в условиях падшего мира тоже требуют от человека трудовых усилий преодоления, но сущностно связаны не с карой человеческой, а с его божественной природой, с Образом и Подобием Божьим, с качествами духовной свободы и творческой потенции, прирожденными человеку Богом.
Никакой труд, никакое преодоление само по себе не является творчеством! Всякое трудовое усилие человека есть преодоление, крест. Крест же означает необходимость, а она, в свою очередь, свидетельствует человеческую несвободу, несвободу мира. Несвобода человека и мира есть болезненное, нетворческое состояние. Все, что совершается человеком в мире по необходимости, определяет его как существо, отпавшее от Бога, утесненное в свободе духа и ослабленное в творческой потенции, существо, обрекающееся прежде всего искуплению, отмаливанию греха.
Но человек не совершенно утратил черты Образа и Подобия Божия. Это подтверждается тем, что и в падении своем он не утратил жизнь духовную, не сделался окончательно материей. В жизни духа познает человек свою свободу, в свободе же расцветает и человеческое творчество. Человек не раздавлен, но расколот грехом. Он обрекается на искупительную судьбу преодоления, но он знает и состояния творческой свободы, ему открыты пути духовного творчества в свободе духа, в Боге. Эту земную расколотость человека, две главные стороны его актуального состояния можно определить так: искупает человек трудовым преодолением на ниве грешного мира по закону необходимости; свершает же человек творческим актом на ниве духа и по воле свободы.


* * *


ТВОРЧЕСТВО

Закоренелому монисту, требующему однозначных ответов, всегда настаивающему либо на белом, либо на черном, наверняка увидится вопиющим противоречием само допущение, что человек, изживающий свой грех в мире утерянной свободы и плотской необходимости, в то же время наделен способностью творить в духе и свободе.
Значит, человек свободен?!
Значит, человек пленён?!?
Человек — раб плоти, пленник мира, лишенец свободы после страшного злоупотребления ею, приведшего к отпадению от Бога.
И человек — сын Божий, свободное дитя Творения, имеющее потенцию творчества в духовной свободе. Человек — плоть тлена и дух вечности. Он блудный сын.
Надо глубоко вдохнуть бездну этих слов — блудный сын! Надо искать разгадку этой вселенской драмы в собственных отцовских чувствах. Надо вспомнить муки всех отцов земных, продолжающих, несмотря ни на что, любить своих заблудших, своих «пропащих» детей. Только так можно получить хотя бы бледное представление о неизреченной Любви Бога к человеку, о пропасти нашего падения, о глубине Божьего страдания и немеркнущей надежде Бога на возвращение своего блудного сына. Бог ждет к себе человека, Творец верит в свое Творение.
Невозможно — противодуховно и противочеловечно — думать, что Прощенье Божье меньше человеческого, что Творец мог окончательно порвать со своим Творением, что Отец мог окончательно отвернуться от сына, на вечность лишить его Своего благословения, Своих обетований. Да это и не подтверждается глубиной человеческой жизни, которая, как черное тело угля, мерцает крупицами благодатных даров, божественных вдохновений, духовных осияний. Любовь человеческая, милосердие человеческое, дары человеческие — все это и есть благословение на заблудшем. Это вечное благословенье Божье, на твари почившее, но в падшей твари ослабевшее, затухшее из райского света белого до малых искр, ушедшее в потенцию как в кокон ожидания. Мировой дуализм в том и заключается, что, отпав от Бога, тварь не перестала быть Божьей тварью, падший мир не перестал быть Божьим миром. Здесь, в этом дуализме, в этой расколотости и коренится надежда мира и человека на возвращение к Отцу. Ни к чему было б искупление, если б не было надежды.
Надежда — это подсказка человеку о вечности и о том, что в вечности всякое покарание преходит.
Подавленный грехом человек потенциально все-таки остается свободным сыном Божьим, но в отпадении от Бога не способен в полной мере осуществлять прирожденный ему дар свобо¬ды и потенцию творчества. Человека окружила тьма, его сковала материя, его поработила его же собственная грешная плоть. Лишь с величайшими духовными усилиями и в поте искупительных преодолений может раскрывать грешный человек свою свободу, лишь так может он творить.
Он не в силах творить из полной свободы полную красоту, красоту-жизнь, он лишь может творить красоту-символ, красоту-предчувствие, красоту-прозрение грядущего совершенства. Но даже и для творчества красоты-символа должен человек отнюдь не символически, но бытийно-реалистически воспротивиться грешной жизни, отринуть соблазны мира. Только этой ценой достаются образы красоты мира иного, только этой ценой покупаются «неба звуки».
Свобода человеческая скована грехопадением, но не отнята у человека. Именно поэтому и могло совершиться в творении художественного гения «Возвращение блудного сына». Именно свобода и творческий дар дали человеку еще во времени падшего мира духовно прозреть и пережить встречу Отца и Сына, великую мистерию раскаяния и прощения в Любви. Духовно-символически человек начертал в своем творчестве собственный путь, духовную перспективу. Но бытийно-реалистически грех еще не искуплен, покаранный богоотпадением сын еще блудит в вертепе мирового полубытия. Бытийно-реалистически возвращение блудного сына еще не совершилось. Необходимо постигнуть дуализм свободы и плена человеческого, дуализм самого Творения, расколотого грехом и обреченного на тяжкий путь искупления, но не сделавшегося окончательно безбожным. Если в торжествующую мировую бессмыслицу все же прорываются зарницы смысла, если во зле и уродстве выживают красота и добро, если возможно само созерцание красоты и преклонение перед добром, значит, и в покарании приоткрывается человеку свет мира иного, значит, сам Бог сострадает человеку в его паде¬нии, значит, жива вера Бога в грядущее возвращение блудного сына, в бытийно-реалистическое воплощение духовной символики человеческого творчества. Я думаю, что реализация духовной символики человеческих упований совершится на путях творчества. Не преодолением, не напряжением силы, а творчеством, напряжением духа. Встреча блудного сына, человека, с Отцом Небесным, Богом, совершится не в окончательном преодолении падшей плоти (окончательно преодолеть падшую плоть, то есть обожить ее, может только Бог!), а в творческом духовном акте созидания наивысшей духовной ценности, ценности любви и прощения. Человек уповает, но воскрешает только Бог. Созидание в себе и в мире духовной ценности Богоединства, — слияния раскаявшегося в блуде и возлюбившего сына с любящим и страдающим Отцом, — есть залог бессмертия человека в Боге, не символического только, но бытийно-реалистического. Не искупительное преодоление, а творчество, не сила или слабость, а духовность или бездуховность — вот что определит сроки мировой трагедии, вот что определяет вечную судьбу каждого человека. Конец падшего мира и его Преображение в Царствии Божьем зависит в конечном счете не от исчерпанности горькой чаши искупления, ибо окончательно искупить себя сам человек не в силах. Именно потому и необходима была Крестная Жертва Иисуса Христа-Спасителя, именно потому и нету пути к Отцу иначе как через Сына. Конец мира падшего и наступление нового неба и новой земли зависит от полного созревания всеобщих творческих сил человека, которые должны принести еще в этом мире предельные духовные плоды.
Творение высших ценностей духа есть уготовление Царства Божия, и в этом последний смысл земной жизни человека.
Нельзя окончательно искупить грех лишь преодолением в себе и в мире зла. Нельзя окончательно победить мировое зло одним только преодолением. Победа над злом скрыта в тайне творчества. Победа над злом — это сотворение положительной духовной ценности против зла: ценности красоты-добра, ценности добра-красоты, ибо зло есть поврежденность, ущерб человеческой природы. Духовные же ценности — это ее совершенство и полнота. Очищение и выправление человеческой природы, возвращение человека в Образ и Подобие Божье и есть победа над злом. Божественная мистерия Голгофской Жертвы не только в том, что сам Бог в Сыне Своем претерпел позорную и мучительную казнь из смирения, но и в том, что человек-праведник смел принять на себя вину и страдание всечеловеческое из Любви. Иисус Христос — это божественное смирение, Иисус-человек — это величайшее духовное дерзновение. Земная судьба Христа-Господа и Иисуса-человека была грандиозным творческим свершением против зла, и свершение это увенчалось победой над злом, ибо зло есть время, тлен, смерть, — а Воскресение Христово есть восстание из тлена времени в нетленную вечность, победа бессмертия над смертью. Бесценность падшего мира побеждена во Христе предельными духовными ценностями, и это само по себе есть величайший акт Божественного и богочеловеческого творчества, свидетельствующий о том, что Творение Божье не завершилось в первые дни, но продолжалось и продолжается бесконечно.
Великое и богопротивное заблуждение считать, что святые старцы и подвижники достигали вершин святости, ступая тяжелой поступью преодоления падшей плоти. Нет, они лишь тогда облекались святостью, когда сотворяли в себе духовную ценность любви. Только в любви их жертва становилась милостью, только тогда открывалась их душа вечности и нисходило на них осияние.
Приносящий одну только жертву преодолением темен еще, он еще в мучительной борьбе с грехом в себе. Светел лишь творящий ценность.
Можно сказать, что искупительное преодоление перспек¬тивно не само по себе, не как абсолютная ценность, а как очищение и выпрямление человеческой природы для акта творчества, в котором уже нет ничего от силовых напряжений преодоления. Акт творчества есть акт духовный, он не знает трудовых усилий, он совершается экстатически, то есть напряжением духа. Искупительный труд преодолевает, но он не творит. Трудовая сила сжигает себя в преодолении косной материи падшего мира. Напряжение духа творит ценность, прибавляет новое к бесконечно воздвигающемуся духозданию, расширяет поле вечности. Возвращение блудного сына и есть ценность, предельная человеческая ценность и надежда. Для этого сохранена в человеке духовная свобода, для этого спосылаются ему от Господа дары благодати. Более высокой ценности, чем возвраще¬ние к Богу, человек не может иметь в падшем своем состоянии. Всякая более высокая ценность может лишь смутно предощущаться человеком в духовных прозрениях ...предощу¬щаться как грядущий удел, как еще неведомая ему судьба в вечности Царства Божия.
Как бы то ни было, потенция к творчеству есть главная и высшая черта человеческой природы, наиболее отчетливое выражение в человеке Образа и Подобия Божия, признак ближайшего родства человека к Богу. Бог даровал человеку творчество как самую заветную Свою надежду на сына, и Он ожидает от человека творческого почина, в самом грехопадении не оставляет его дарами Своей Благодати.
Итак, творчество — светлый дар Божий, высшее качество человеческой природы, сообщенное ей Творцом при сотворении и сохраненное в человеке даже после грехопадения как залог бессмертия, как надежда на возвращение к Небесному Отцу, как путь возвращения в утерянный Рай через любовь к красоте и совершенству.
Преодоление — это труд и пот лица, долгая и страдальческая дорога очищения, покаяния, выздоровления. Преодоление есть роковое последствие греха и его искупление.
Само усвоение различий между творчеством и преодолением не так трудно, как постижение взаимосочетания в человеке начал творчества и преодоления. Здесь рацио останавливается перед непереступаемой границей таинственной диалектики богочеловеческих отношений. Ему — рацио — не дано переступить порог закона противоречия, и потому он всегда будет тупо упираться в несогласимость двух рациональных противоположностей: искупления и творчества. Но экзистенциальная диалектика человеческой жизни, тем более богочеловеческих отношений, то есть то, что Бердяев прямо назвал экзистенциальной диалектикой божественного и человеческого, глубже самых глубоких рациональных уяснений. Она не может зависеть от способностей рацио, не может быть судима судом рацио. Человек утерял свободу в грехе, и в то же время она дана ему как творческая потенция. Вырваться в свободу вечности и бессмертия должен человек из парализованности несвободой мира, из смею¬щейся над ним мировой необходимости, но сделать он это может только свободно, только свободой личного творческого почина. Парадоксально человек лишен свободы духа, придавлен бременем греха и в то же время должен осуществить свою духовную свободу, творчески манифестировать ее, чтобы освободиться из узилища падшей плоти, чтобы победить смерть, открыть себя в Боге. Это звучит непереводимым на язык рацио абсурдом: человек должен найти в себе то, чего он лишился. Торжествующую необходимость падшего мира нельзя победить одним только искупительным преодолением. Это истина внерациональная. Это истина духовно-экзистенциальная. На языках мирских она означает: это есть, хотя этого быть не может; этого нет, но это должно стать.
Надо идти через искупительное преодоление, д;лжно нести наложенный крест, но необходимо и понимать, что преодоление не есть последняя цель, труд не есть смысл, ибо не ради победы над косностью падшего мира совершается мистерия Творения. Бог творил и творит не ради победы над грехом, а ради совершенства. Творение Божье не было первоначально ни грешным, ни косным, оно не знало давящей власти необходимости и роковой неизбежности тлена. Первоначально Творение Божье было «хорошо зело», и таковым оно остается в вечности Божьего Замысла. Зло пришло в мир по вине человеческой, окаменило дух, поразило тленом плоть, поработило человеческую свободу, сделало творчество — это первородное предназначение человеческое — явлением необычайно трудным, почти исключительным, хотя по Замыслу Божию всякий человек от сотворения облечен свободой и предназначен для творчества.
Искупительное преодоление есть лишь отмывание скверны греха, отвоевание чистоты, в духовном пространстве которой может богоугодно изъявить себя человеческая свобода творчества. Но искупительное преодоление еще не есть творчество, ибо искупление берется силой, а творчество совершается даром. Искупление преодолением есть человеческая неизбежность, творчество же есть Божья воля. Трудовая, силовая победа над косностью одолевающей грешной плоти мира невозможна. Только дух победит падшесть мира. Трудовое преодоление есть лишь чистилище оскверненного духа, и оно отомрет, когда мир искупит мукой преступление богоотступничества.
Сколько бы ни силился человек летать, в порядке падшей природы и силовых напряжений преодоления он способен только падать. Падать и удерживать себя в падении. Сопротивление притяжению земли, силовое преодоление тяжести еще не полет! Полет — это иное качество мироздания. Полет — это парение в духе. Невозможно представить себе человечество, преодолевшее тяжесть косной материи мира и оставшееся в мире материи. Остаться навсегда в материальном мире — означает не победить его, не одолеть, не искупить. Поэтому никакое преодоление не есть и не может стать подлинным одолением, если оно не сопровождается творчеством. Пока не просыпается в человеке творческая потенция, пока он не начинает ориентировать себя в направлении созидания духовных ценностей, всякий труд и всякое преодоление материи лишь закрепляют его в рабстве у законов все той же материи.
Окончательным избавлением от ига греховной материи мира станет не искупительное преодоление ее, а свободное духовное творчество вне ее.
Трагедия современного творчества заключается в том, что оно не есть плод и упование целостного человечества, но остается изъявлением духовной свободы отдельных и редких творческих личностей. Человечество еще грешно равнодушием к творчеству, оно не способно еще расслышать в себе зов божественного предназначения. Люди в большинстве своем до сих пор путают творчество с преодолением, неоправданно гордятся силой, ищут могущества. Человек склонен безумно восторгаться силовыми победами над косной материей мира, оставаясь духовно в плену у мира, в оковах косной материи. Оттого-то так плохо понимает творца современный мир, так слабо распознает его. Распознать духовное можно, только пребывая в духе, отозваться творчеству можно, лишь находясь в творческом состоянии, то есть коснувшись уже царства креативной свободы. Лишь свой узнает своего, лишь свободный признает свободного. Тот же, кто соблазнен миром тяжести и силы, кто загипнотизирован сатаническим кольцевым хайвэем необходимости и урванного куска, кто порабощен этой вечно тощей нивой, где ценой непрерывной пахоты покупается временное прокормление, где жизнь прозакладывается вещам, — тот не узнает творца. Тому останется вечно непонятным и возмутительным отвержение царства мира, отказ от покорства необходимости даже за поощрительный приз успеха. Такой не отличит преодоления от творчества: примет ловкое рифмование за поэзию, мастерство — за художество. Такой будет восславлять труд и гордиться силой. Ведь сила преодолевает, а если преодоление равно творчеству, то самый могущественный «творец» — ракетный двигатель в тысячи лошадиных сил. Тогда в выдающихся творцов превратятся штангисты-рекорд¬смены, прыгуны, «улетающие» дальше и выше всех, тогда спорт обратится из вспомо¬гательной культуры тела в «творческий подвиг», мускул станет предметом любования, а секунда — триумфом. Тогда мир придет на стадион и станет рыдать и радоваться, вопя хвалу своим «героям». Однако вдумайтесь в этот «героизм», вглядитесь в лица этих «героев»! В них нет красоты, в них нет одухотворенности. Они перекошены гримасой ярости и боли даже в коллективных играх, в прямых же единоборствах на них ложится печать убийства, жажда уничтожения, они испускают тьму вражды, и ритуальное объятие противников после нанесения друг другу увечий ничего не может поправить во внутреннем ужасе творимого безбожия. Рок падшего человечества — война — превращена людьми в игру, но в подоплеке этой «игры» все та же война, все те же роковые стремления к взаимоподавлению и взаимопожиранию, все то же греховное алкание самоутверждения силой или ловкостью и коварством, которые есть лишь более изощренные проявления силы. Понятия, применяемые в спорте, — стратегия, тактика, наступление, маневр, хитрость, — это все те же извечные понятия войны, которые всегда суть символы преодоления. В спорте нет ничего творческого. Спорт — это искусство преодоления материи, тяжести, притяжения земли. В нем не преодолеваются, а торжествуют сила и время — атрибуты человеческой падшести. В спорте искупительное преодоление чудовищно обращается в «праздник». Спорт утверждает и «благословляет» жестокость, эгоизм и вражду, эти страшные свойства, которыми облеклась человечность в грехопадении. В спорте празднуется низшая, животная природа человека, которая должна быть просветлена и преображена в высшем, духовном человеке. В спорте она не просветляется, не преображается, а утверждается, гипостазируется. Спорт — это настоящий культ самолюбия в человеке. Оно кипит в воспаленном мозгу и напряженных муску¬лах борющегося, оно затравленно мечется и исходит холодным потом побежденного. В спорте, как и в войне, совершается противо¬человеческое: в нем не только оскорбляется сокровенное чувство милости к слабейшему, но более того, публично демонстрируется и массово приветствуется беспощадность сильного к слабому. Всякое сердце, еще доступное божественной глубине человечно¬сти, болезненно сжимается в момент торжества победителя, сжима¬ется состраданием к побежденному. «Зачем это?» — спрашивает себя сердце. И не находит ответа. Нет и не может быть сердечного ответа на вопрос: «Для чего в мире, где так много грубого и враждебного, где люди немилосердно пожирают друг друга, еще совершается этот праздник эгоизма и немилосердия?»
Надо понять, что нет и не может быть свободы и творчества там, где утверждает себя время и тяжесть падшего мира, даже если при этом и побиваются рекорды преодоления времени и тяжести. Созидая культ преодоления, человек закрывает себе дорогу к свободе и творчеству, закрывает себе горизонты духовной жизни, замуровывает себя в безвыходном лабиринте греховности. Борьба человека с человеком, будь то война или спорт, есть последствие грехопадения, помутненность духовного зрения, ослабление способности видеть перед собой человека, брата, ближнего. Любовь, дружба, милосердие, взаимопомощь — вот истинно человеческое, духовное, Божье. Замысел Божий о человеке есть Замысел о любви, а не о вражде, о соборном единении душ, а не об истребительном противостоянии тел. Свобода и творчество есть любовь. Война же, как и любое, пусть и купированное в своих убийственных крайностях, подражание войне, есть несвобода, греховный рок, безысходность преодоления, а в конечном счете, одоление Образа и Подобия Божия образом и подобием звериным.
К несчастью, люди проецируют компетитивные «ценности» преодоления не только на свои увлечения в спорте, но и на всю жизнь вообще. Они взвешивают жизнь на весах успеха, измеряют ее ценность в единицах достижений преодолительных, а не духовных. Поэтому чаще всего они желают быть как можно сильней, двигаться как можно быстрей, завоевывать как можно больше... Они ищут преуспеть в борьбе преодоления, а не в творчестве духовных ценностей. Но пока человек будет лишь преодолевать время и косную тяжесть материи мира, он будет оставаться в тюрьме времени и косной тяжести, в узилище мира. И пока он не станет искать выхода из времени и тяжести, он будет гордиться успехами в мире, будет называть творчеством трудовое преодоление, не ведая, что преодоление ветхой плоти греховного мира, пусть даже самое успешное (?), ничем не родственно творчеству новой духовной ценности, ничем не приближает человека к Богу, ибо новый род человеческий есть род духовный и только духовная ценность есть подлинно богочеловеческая ценность.
Сегодняшний мир слишком мало верует и потому очень плохо понимает, что такое духовность, что такое творчество. Зато в безбожии своем он отлично понимает и высоко ценит силу преодоления. Успех, победа, власть — вот псевдоценности преодоления. Победа знаменуется триумфом, успех — популярно¬стью, власть — могуществом. Такова лестница псевдоценностей, сводящая человеческое существование вспять, закрепляющая его в материальном мраке. Таковы происки дьявола, замыкающего искупительное преодоление в неразрывный и безысходный круг силовой борьбы и труда. Не допустить человека до творчества духовных ценностей есть цель дьявола, ибо он знает, что подлинное одоление падшести возможно только через духовное творчество. Не допустить человека до творчества — значит замк-нуть его в необходимости, не дать ему вырваться в свободу искуп¬ленности, обратить само искупление в дурную бесконечность.
Труд и преодоление могут сохранить свой искупительный смысл лишь как осознанный крест, но не как высшее назначение человека. Когда же труд и преодоление понимаются как процесс самодостаточный, к тому же еще имеющий свои «положительные» ценности, тогда они подменяют собой подлинное, творческое предназначение человека, отрезают ему путь к настоя-щим положительным ценностям, каковые суть только ценности духовные, погребают человечность в категориях и «ценностях» ветхой плоти мира сего. Так делается человек бессрочным «рыцарем» преодоления, вечным искателем приза, вечным охотником за победой, неизбывным рабом силы и слугой могущества.
Всякий труд и всякое преодоление, которое не имеет в основе своей творческого мотива, то есть устремления к созданию духовной ценности, не может называться творчеством и не осуществляет человеческой свободы. Такой труд и такое преодоление есть лишь продирание сквозь необходимость и плен у необходимости. Всякий, кто расширяет свою материальную жизнь, идет путем рабства у необходимости. Всякий, кто обоготворяет трудовое преодоление и результаты труда, обоготворяет ветхую плоть греха, укрепляет царство князя мира сего, то есть совершает безбожие и карается за это земным адом.
Лишь тот идет Божьей дорогой, кто и в муках трудовых преодолений помышляет о творчестве, кто, сражаясь с необходимостью, презирает и необходимость, и все нетворческие результаты ее преодоления, кто равнодушен к материальным плодам, именуемым благами жизни, кто рассматривает преодоление и труд как несение креста, а свободу свою осуществляет в творчестве духовных ценностей, в духовном делании.
Современный мир повинен в низменном преклонении перед трудом и преодолением, в безбожной абсолютизации резуль¬татов труда, и проистекающем из этой абсолютизации фетишизме вещей. Современный мир пытается утвердить себя в мещанском конформизме с покаранием человеческим и его последствиями, в рабской соглашенности жить вечной безжизнью труда и преодоления, которую он почитает за жизнь, но которая не есть подлинно жизнь человеческая, ибо в ней не творится духовная ценность, а лишь вырабатываются материальные блага. Жизнь человека есть восхождение к Богу, возвращение к вечному Смыслу, утраченному в грехопадении. Остановка на этом пути ведет к немедленному сползанию обратно, в бессмыслицу неискупленного мира. Искупление есть восхождение, но оно невозможно как целое, оно есть часть. Часть пути возвращения блудного сына к Небесному Отцу, к Его Любви и Воззваниям. Главное же из Воззваний Божьих, взывающее к человеку самим его образом и подобием, которые суть Образ и Подобие Божье, есть творчество. Раз человек задуман и сотворен по Образу и Подобию Творца, значит, и сам он есть прежде всего и во-первых творец, ...созидатель по человеческому своему образу. Искупительная доля человека бесперспективна, если она не выводит его к высшему предназначению, если не сопровож¬дается еще в жизни земной свободным творческим почином. Искупительное преодоление мира есть борьба за свет свободы и творчества, но не сама еще свобода, не само еще творчество. Один из парадоксальных и важнейших моментов духовной диалектики заключается в том, что искупительное преодоление и творчество не представляют последовательных этапов, не следуют одно за другим, а сосуществуют в человеческой судьбе, в человеческих долженствованиях перед Богом. Это не может быть иначе, ибо для чего посылает Бог благодатные творческие дары человеку, если не ждет от него ничего, кроме искупления? Нет ...Бог ждет от человека свободного творчества, духовного сотрудничества, сподвижничества. Потому и не покидает Он дитя заблудшее Своей милостью.
Но маловерие и заблудшесть человеческая так глубоки, что человек хочет отказаться от свободы и творчества, отречься от духа в себе. Потому он непрестанно ищет остановки, устроения, благополучия в данном, пассивности. Человек так труслив, что и на лестнице к свету умудряется отыскать себе «теплую ступеньку» тьмы.
Современная цивилизация и есть одна из таких «теплых ступенек» — попытка остановки и пошлого довольства своим положением. Цивилизация обожествляет силовое преодоление, поклоняется вещам, делает количественный показатель материальной жизни мерилом ее ценности. Цивилизация заставила культурный мир отказаться от культуры, пропитала современного человека равнодушием к духовной жизни и духовным ценностям, созданным его отцами. Цивилизация отравила человека похотью потребления, сделала его безмозглым и вечно голодным рабом консума. Она заставила его говорить только о деньгах и думать только о труде как средстве зарабатывания денег. Цивилизация отняла у человека ценности и оставила ему в удел только блага, покупаемые за деньги. Культурного человека цивилизация превратила в духовно бессильного и нетворческого «культурного» обывателя — своеобразное жвачное животное культуры, еще разглагольствующее порой о духовных ценно¬стях, но внутренне уже давно предавшее их «эфемерность» во имя конкретной осязаемости материальных благ.
Цивилизованный мир сегодняшнего дня — это еще одна и самая изощренная за всю историю попытка дьявола остановить Творение, ибо Творение Божье воздвигнуто и воздвигается Богом для человека. Будущее Творения есть будущее богочеловеческое, оно возможно лишь в переплетении Божьей Воли с судьбами человеческого творчества, то есть с человеческой волей к духовному сотворчеству с Богом. В цивилизации же духовное творчество гаснет. Оно поставлено под сомнение современным миром не только как высшее назначение человека, но и вообще как ценность. Цивилизация гипостазирует ценности труда и преодоления, утверждает их как абсолютные, а не искупительные. Современный успешный делец в лучшем случае равнодушен сегодня к творцу, а нередко и смеется над ним, презирает со своей банковской «высоты» его бедность, его мирскую немощь, его непрестижность и незамеченность в царстве мира. Сегодня ценность, как никогда прежде, определяется стоимо¬стью. У человека даже образовалось некое уродливое «нулевое самолюбие». Оно тем выше, чем больше нулей насчитывает человек за цифрами своих банковских счетов. Лицо цивилизованного человека, как правило, лишено признаков духовности, зато напряжено гримасой преодоления, сделавшегося для него самоцелью. Сегодняшний человек озабочен лишь эффективностью своих трудовых усилий, лишь результатами борьбы с плотью мира. В нем нет веры и потому на нем нету духа. Он ничего не творит, он только вырабатывает и присваивает. Целожизненный цикл современного человека цивилизации определяется понятиями: заработать и купить, стяжать и присвоить, сразиться и урвать. Человек согласен жить в тюрьме падшего мира, но страстно желает как можно комфортней устроиться в этой тюрьме. Целожизненный цикл современного цивилизованного человека представляет адский круг не только безбожного, но и бесчеловечного существования. Он не только противоположен творческим устремлениям духовной свободы, но смертелен для духа и свободы, пагубен для творчества. При всей наружной своей агрессивности цикл этот не энергетический, а инертный. Он центростремителен, а не центробежен. Он поглощает, а не излучает. Он направлен не от «я» к «ты», а от «ты» к «я», не от личности в духовный космос, а от мира в эго. Гравитации эго побеждают в этом цикле излучение духа. Поэтому сегодняшний человек чаще всего не только не излучает свет, но, наоборот, образует черную дыру. Цивилизация современного мира — это система сжатия и коллапса существования в миллионах черных человеко-дыр потребления, ничего не прибавляющих к бытию, ничего не творящих, а только засасывающих в себя ненасыщающую материю мира, плоть греха.
Человек обязан Богу искупительным трудом преодоления. Путь в Царство Божье неминуемо ведет через трудовую тяготу и пот лица. Но Царство Божье надо видеть как царство духовного творчества, ибо Бог бесконечен во благости и премудрости Своей, и Бог есть вечный Творец, а человек, сотворенный по Образу и Подобию Божию, наследует творчество как высшее свое предназначение. Бог есть Дух и вечное духовное действие, поэтому Царство Божье нельзя представлять как вечность блаженного бездействия. Творение воздвигнуто и воздвигается, оно есть творимая ценность, и человеку предначертана в Творении роль сотворца, сотрудника, малого сподвижника Божия. Невозможно представить себе, что творческие способности человека, столь мощно проявившиеся уже здесь, в мире неискупленного греха, заглохнут в бессмертии вечной жизни. Это противно Богу как вечно творческому началу, и это противно Замыслу Божию о человеке, которого Он сотворил свободным и творчески потент¬ным духовным существом.
Подобие Божье, почившее на человеке, есть подобие Творца и завет творчества, поэтому человек должен верить в светлую вечность духовного творчества. Неся крест искупительного преодоления, человек должен иметь духовную ориентацию на творчество, а не на преодоление, на ценность, а не на силу. Непо¬средственная натуральная радость преодоления есть радость освобождения от тяготы. Это еще не человеческая радость. Это все еще радость обезьяны, преодолевшей тяготу и получившей заработанный приз. Но по Образу и Подобию Божию, по высшему своему достоинству человек должен осознать преодоление как искупление, понять, что искупление есть его долг, а не предназначение, перестать неразумно гордиться силой преодоления и своими «успехами» на этой ниве. Человек должен мужественно отказаться от обезьяньих «радостей» преодоления, чтобы вкусить от подлинно человеческих радостей творчества.

*    *    *