Гл. 10. Бешенство в часовом механизме. Свихнувшеес

  10. Бешенство в часовом механизме. Свихнувшееся время

Исчез с глаз долой (и из сознания)  всадник. Пронеслась пред глазами (внутри глаз) бритва. Только сверкнул (над ресницами) воздух.
Боком, боком… Краем, краем глаза… Боялся не поверить глазам… Воровато так… как если б из-за угла откуда… глянул Веня на часики, вернувши свой взор к тротуару и к мостовой. Прямо-таки распластался Веня над часиками. 
То есть, нет… Не так. Ещё до взгляда, до озирания часиков… Слух же у Вени таким же был, как зрение, острым. Тонким претонким таким. Услышал Вениамин Иванович: тикают…  Мать честна! Часики-то… Даже только самый первый удар расслышал… Да. То есть сразу вместе с торкнувшемся, с прыгнувшем внутрях сердцем.  Всё правильно.  И с тут же им узренным ходом стрелок. Разом! Вот как! Как дернулись только стрелки, узрел Веня! Ибо глаза глядели у Вени вразлёт – один на всадника, левый-то глаз, другой, который у него правый, тот глядел у Вени вниз, на циферблат, и даже сразу всех пятерых часиков. Растопыривши и даже разведя их между собою, косо глядел Веня во вне глаз, такою вот растопыркой или раскорякой, такой преломленной, даже с углами, параболой (читайте, господа, геометрию Лобачевского). Вообще таким трансцендентным и медиумическим было зрение у Вени, как, впрочем, и слух.  И как они,  впрочем,  есть даже у каждого человека.  Человеки, они просто не замечают за собой, как они слышат и видят, и как прозревают. Как зрят они, будучи даже слепыми. Слепые ж, они и во тьме видят…  Как только начаться тиканию, уловил он… Как только забилось сердце у Вени, так стронулось время… Часы от Ивана, с руки его брата, - те запели. Часики были с боем! И тут же отозвались (хотя никогда не били, но вот же забили) часы, Вениамин Иванович уловил чутким ухом, ну конечно, на фронтоне «Связь банка» в верху Болховской, круглые, с золотым ободом, под  стеклом; и даже разом и впопад к ним откликнулись и зазвенели (ну что за чудеса!) – квадратные, без стекла, с вынесенными за окоём римскими цифрами репетиры на стене  мэрии (наискосок через крышу гостиницы «Салют»). И…  что это, что за слух сделался такой у Вениамина Ивановича?!.  Господа! Вениамин Иванович расслышал, как забили, заиграли  куранты на стенах шестипрестольного Спасо-Пребраженского храма в древнем великом городе Болхове, там, недалеко от долины смерти, от Кривцовского мемориала-кладбища с двумястами тысячами мёртвых, лёгших там в землю, павших в Отечественную за Орловскую, за русскую землю…  Загудел семисотпудовый колокол, первый… То есть как бы даже из прошлого времени…  Во все стороны и даже во все времена стал чуять и слышать Вениамин Иванович.
Художник наш обмер. 
Ударили -  и, похоже, на всех, и ближних, и дальних,  церквах -  колокола! По всему, по целому  околотку сразу, по всей округе, на всех российских просторах. Да каким-то всполошным, или, как если бы в старину, метельным, отчего-то подумалось Вениамину Ивановичу, боем, как если бы путники заблудились где-то в пути в пургу (да только начало же лета)…   Но как ни гляди, не случайно же так обвалились била и загудели колокола - долгим могучим набатным боем. Какие резоны? что за причины? должны быть веские для сего основания!  - время заблудилось! ну да! вот! – понял вдруг Вениамин Иванович. - Народ на распутье! Куда, в каку сторону ему брести-двигаться? И вообще идтить ли? Может, оно и вправду, уместней ему обмереть и застыть на месте, как если бы в анабиозе… как если б в отключке переждать сию, похоже, всемирную метаморфозу, сей катаклизм, сию невнятицу и заваруху. Сие коренное замирание и сей новый странный скачок времени в четырёхмерном пространстве.  Сей спятивший, похоже, сей вздыбившийся бег времени. Сию невозможную путаницу, попахивающую серой и адом? Вселенная схлопнется ведь!..   
 
И вот… вот, далее… Не где-то… Не что-то там… Не иные какие вещи… Столетние дубы в Орле потряслись! Но отчего, с чего, право же, что за такая напасть, мучался даже Веня, не веря чуянью своему, своему слуху и зрению. Да так, так потряслись каким-то потрясеньем великим, что упёрлись корнями, тупыми отростками (мгновенно ж расслышал Вениамин Иванович, мороз его даже пробрал по коже) в кости (в человечьи),  и пошевелили их под орловской землёй (на костях, на костях, известно, стоит город Орёл, древен, древен вельми, много здесь полегло защитников), пошевелили, и при шевелении сём в одно время придрожали дубы верхами и зашелестели весенней листвой – сразу на Бульваре Победы, в Козьем парке, во дворе церкви Богоявленской по над Набережной, по всему периметру града… По всему отряхнулись и зашелестели листочки, да пошевелились под корнями дубов кости. Вениамин Иванович расслышал лиственное молодое дуновение. И сразу – шевеление костей…  И даже как бы пятки подбило Вениамину Ивановичу костьми. В нетлении, значит,  лежали…  Под левый сапожок особо ощутимо стукнуло. Даже шпорца дзинькнула. Даже крутнулась, ввинтившись в каблук. Верно, стоял винт косо: тронуло собственную пяточную кость Вене. Вениамин Иванович припал к  каблуку – развинтить… Что это ему – показалось? Боковым, боковым зрением… Будучи в невероятной такой раскоряченной позе различил будто бы Вениамин Иванович…  Там, справа памятника Николаю Лескову, - в скверике, примыкавшем к подворью церкви, бывшем когда-то погостом, прыгнуло и даже будто заколотило из под земли – отростками, в воздух…  Даже зарябило в глаза… Кости полезли… Со страху что ль… От какого ужаса… Да вправду, с чего это… Как можно-с…  И в одно время, в одно же время рассмотрел Веня, как бешено закрутились, завертелись под другим глазом часики;  будто обезумевши, полетели стрелки…  Секундных, тонких, не стало… Словно размазались по стеклу…  Так быстро бежали… Будто испарились…  Минутные ж так летели, так, что, казалось, застыли. Такой одной серою тенью накрыли, будто крылом птицы, само время; так спицы у велосипеда при быстрой езде, сливаясь в одну, представляются полупрозрачной туманною плоскостью диска. Так здесь, за диском, сотворённым минутною стрелкой, едва различались цифры. Собственно в них не было уже нужды. По факту они превратились в ничто.  Применительно ко времени самое понятие числа, кажется,  сделалось лишним.  Только стремительный бег (по обыкновению даже недвижных)  толстых часовых стрелок (но и тут только при некотором напряжении зрения) улавливал и различал Веня. Как с ума не сойти! Страшно, страшно они вращались! Так страшно, что помрачалось в голове у Вениамина Ивановича. Сколько же  времени за сии мгновения прошло?.. 
«Может, может уже с тыщу лет, как я стою на мосту, - пронеслось в голове у Вениамина Ивановича. И даже ужас схватил голову Вениамина Ивановича. – Значица, близятся времена,  последние… - морозец пробежался по спине Вениамина Ивановича. – С того, должно быть, и полезли кости… Что как бы в предчувствии…  В виду страшного-то близящегося надо всеми Суда!..  Восстанут же перед Судом мёртвые!..  Подошли сроки…  Верно, вострубила уже труба!..  Подымаются мёртвые!..»
Вениамин Иванович оглянулся на город.
Что хотел увидеть наш дражайший художник?..
Что за такое грозное шествие? Что за такой ветхий и неумолимый марш? Что за армия двигалась перед глазами Вениамина Ивановича?
Время, о быстротекущее время! Сумасшедшие часики!.. Никак само будущее проносилось перед глазами Вениамина Ивановича. 
Что за страшный парад принимал Вениамин Иванович?

Рукописи Вениамина Ивановича умалчивают о том, хотя я и изрядно в них углублялся, штудировал, да, ковырялся там… Сам живописец всякий раз, как только подходил к ответственному моменту (а видно было, что несколько раз  подступал,  крутился вокруг да  около, много там чего почеркано), верно, как бы терял дар речи, то есть рука отказывалась… записывать. Похоже, зуб на зуб у него не попадал. Тряслись конечности… Как тут записывать?!.  (Может, даже зрение ему отказывало… Пугалось воспроизводить то, чего он там видел).  Словом, сказать нам здесь и о сём нечто сверх сказанного нечего, невозможно, ничего вразумительного… 

Но далее…
Слышал ещё Вениамин Иванович, то есть сразу с прыгнувшим в груди сердцем и с боем часов, как кукарекнули петухи на Васильевской. Как заголосили они от Лужков и даже дали знать о себе с Выгонки.
«Полночь!» - понял Вениамин Иванович.
Бедные петухи! В связи с  летевшим сломя голову, в связи с закусившим удила временем, кочеты вынуждены были кричать без продыха, без перерыва, ибо полночь, едва они откричали, как уже сменялась зарею, - та же, и незамедлительно, полуднем, дни летели невообразимой мелькающей чередою. Каплуны так драли горло, что Вениамину Ивановичу истомило уши. Брёх собак переходил в один морозящий душу, как по покойнику, вой, будто несть числа было новым покойникам. Мычанье коров, верно, не доенных,  совсем надрывало и без того разбитое сердце Вениамину Ивановичу. По ногам вдруг забегали-зашмыгали крыски, прыгая на сапожки к Вениамину Ивановичу, привставая с них и заглядывая к Вене в карманы, в душистые, - что в свою очередь удручало художника: изгрызут запасец Вениамина Ивановича, не одни сухарики, тот же табачок, кисеты с пряностями и благовониями (крыски всеядны), поточат беличьи кисточки, умыкнут бумагу и  даже краски, потом… потом примутся за самого Вениамина Ивановича. Никак не получалось тут сосредоточиться и собраться с мыслями.
Вениамин Иванович то ли от испуга, то ли от омерзения, скорее, от того и другого сразу, задрал голову кверху, устремляясь не только взором, но и высокою мыслью – к небу, подальше от наглых тварей. 
Небо кренилось…  Облака сорвало с орбиты, даже всякая дымка исчезла-истаяла, как если бы кто протёр шелковой тряпочкой небесный выпуклый свод, очистивши разом и даже тот же час просиявшую светом линзу. Случайно ли?..
Правда, чудилось так, будто свод только что - на глазах у Вениамина Ивановича - народился… То есть заново… Невозможной сиял такой, несбыточной  красотой.
Верно, и земля тоже очистится, зачем-то подумалось Вениамину Ивановичу (с некой затаенной внутри себя апокалиптической и всё более укреплявшейся в нём мыслью).
 Вениамин Иванович пробежался руками по комбинезону,  дабы придать ему (наряду то есть) и себе (соответственно)  надлежащий и строгий вид, подобающий моменту, - мысль-то, запавшая в голову Вениамину Ивановичу, никак не уходила из головы Вениамина Ивановича, то есть с предощущением, как бы это сказать, Вселенского некоего метаморфоза. «Верно, следует даже побриться», - мелькнуло в голове у Вени. -  Даже нужно». Надобно же будет, так мы понимаем,  представляться (для знакомства), ну, скажем, тем же усопшим, гм…Тем, которые восстанут, взойдут на поверхность и прямо на мост… А Веня не брит…
Веня достал помазок. Поплевал на обмылок. Нанёс на щетину, скорей, для блезиру, скорее, видимость пены. Ничего, сойдёт. Нашарил в кармане, вынул и небрежно так, откинув её от себя, выбросил из створок рукояти бритву.
Взявши себя за нос большим и указательным пальцами и даже оттянув нос кверху, занёс над верхней губой лезвие...  скоблить…
Земля под ногами Вениамина Ивановича треснула…
«Вот, - подумалось еще живописцу, - началось…» 
Определенно, земля расселась.
Бритвой Вениамину Ивановичу едва не срезало нос.
Как же… Одна нога у Вениамина Ивановича провалилась… В яму… В образовавшуюся…
Инструмент встал у глаз…  Абсолютно горизонтально… 
При этом (на полушаге) другая нога иллюстратора книг провисла в воздухе и всё ещё висела… Неудобное положение. Однако же надёжный противовес.
Вогнутое полотно лезвия как-то всё сразу - поперёк от жала к обушку и вдоль от головки клинка до пяточки – изломилось… И вроде хрупеньким стало, как стекло.  Будто бы подменилось. Однако же Вениамин Иванович тотчас взял в соображенье: стеклянный город просто чудным блеском отразился в клинке. Со всеми своими извивами и изломами. Вениамин Иванович на секунду даже прикрыл глаза, которые тоже будто ломались.  Такой блеск! Но что это? Что за неприятность такая?  Глазные яблоки поддёрнуло тонкою паутиной, которая вначале-то (очередная метаморфоза) явилась на бритвенном полотне, как бы взявшемся рябью, сеточкой трещинок или морщинок; однако ж, явившись, вот гадость, паутина сия скользнула с лезвия Вениамину Ивановичу на зрачки. Будучи тоньше бритвенного жала, правленого на ремне, сия власяница прямо-таки впилась в стекловидные тела Вениамину Ивановичу и  впиванием сим расчленила один и другой его глаз. И тот, и другой вспух. Точнее, так показалось Вениамину Ивановичу, оба и разом – изверглись из глазниц, от внутричерепного давления, взорвались – колбочками и палочками, которые смешались при взрыве, - смешавшись,  подъялись к хрусталикам и выскочили, исторглись вон из  глазниц.
Вениамин Иванович как-то даже и со всей убежденностью успел установить сие по очередному отражению на том же клинке, поверхность которого на этот раз побежала сыпью, как если б мурашки разбежались по телу Вениамина Ивановича, но тут по бритве, но, правда, в одном направлении – осколочки прыснули именно вверх, за окоём верхней кромки сканирующего город инструмента. Но нет, как что бритва не распалась, взявшись зерном?..  Всё смешалось в голове у Вениамина Ивановича… Только тут Вениамина Ивановича настиг звук. Не без усилия живописец, оторвавшись от убийственной  панорамы,  обернулся головою назад. Город падал на Вениамина Ивановича…