Гл. 11. Воздушные аберрации. Мир на ресницах глаз

      11. Воздушные аберрации. Мир на ресницах глаз

Напомним. В обозреваемую нами ночь (покамест запечатленную только отчасти)  город стоял в глазах Вениамина Ивановича, как в мармеладе, обсыпанный сахаром.  Как ромовая баба в сахарной  пудре. 
Вообще, надо сказать, Вениамин Иванович (мы уже не раз замечали, и тем не менее никак не помешает напомнить лишний раз и даже  подчеркнуть) обладал весьма - не то что там своеобразным, но попросту даж непостижимым зрением, исключающим (тем не менее) любое соответствие или тождество между предметом и его изображением на сетчатке глаза, то есть как это бывает у нас,  обычных человеков. Причём и именно, не в виду органического какого-нибудь поражения глаза, но именно и исключительно по необычайной  и даже превосходящей всё, что мы знаем о ней, зоркости. Так Вениамин Иванович еще до обнаружения (достижения взглядом) предмета любовного созерцания различал массу нюансов в самой атмосфере, его окружающей, в воздушных вибрациях. Как ни быстр человечий взгляд, летящий на кончике света (а ничего нет быстрее света), Вениамин Иванович был быстрее, то есть в реакциях. Вениамин Иванович, как правило, за редкими исключениями, не достигал даже поверхности и даже обожаемых им предметов, паче того, материй или субстанций, их составляющих. Метафорически говоря, не долетая до них, Вениамин Иванович, как бы это сказать, не то чтобы застревал, живописец наш попросту утопал в восхитительных фракциях, нимбах и аурах, испускаемыми ими, плавал и как бы одухотворялся в лёгких  эссенциях, напитываясь светом.  Такая вот штука. Так что на самое предметы как бы уже и недоставало Вениамина Ивановича. Как бы даже и не различал их Вениамин Иванович…   
Вообще, надо сказать,  Вениамин Иванович исповедовал чисто художественную диалектику, напрочь отрицая когнитивные функции мозга, утверждая, что Бог (или истина)  – в красоте, в цвете, либо в звуках, если это речь или, скажем, музыкальные пассажи, но никак, нет, не в смыслах (смысл есть вздор), и даже не в форме (хотя, казалось бы, мир распадётся и даж растечётся без оной), но – в птичьем щебете, мерцании разных цветов, в комбинациях отраженного от плоскостей, углов и овалов света, иначе говоря собственно в свете, который - само совершенство, прочее всё смутно и всё темно, всё от лукавого.
Разумеется, при подобном рода мировоззрении, возможно, что и так, будучи правым по существу, в частностях наш художник совершенно запутывался, нередко изображая заместо домов плавающие в воздухе реснички и вакуоли, нередко в золотом пламени или свечении, пыльцу, цветочную, сияния, отсветы, радуги и коромысла (ну, право же, слишком трепетная субстанция – свет), словом, являя миру ту самую натуру или субстанцию, которая сверкала у Вениамина Ивановича на реснице глаза, соскальзывая в оный с бритвы (ну, например, как в этот раз).
Критики пеняли Вениамину Ивановичу, указывали на немыслимые искажения, рассуждали о художественных противоречиях, не беря в голову тот факт, что это был такой метод, что так видел Вень  Ваныч.
При пылкости же своей натуры  Веня никак не умел, ну не мог, чтобы один фрагмент (сюжет, образ) не налезал на другой, выскакивая из под пера  или из под кисти  – (у Вениамина Ивановича, повторяю,  много было разного рода записок, как описательного, так и философского свойства,  откуда я всё это и черпаю) - зачастую выпинаясь прямо из черепа, как чёрт из табакерки, какой-нибудь бузиной, по отношению к которой – дядька в Киеве. Вдохновение бежало поперёд головы у Вениамина Ивановича. Невообразимые картины создавались в голове у Вениамина Ивановича.
Простим живописцу художественные его несообразности и даже все недоразумения, связанные с мировоззрением, миросозерцанием и методом, отдав должное редкому воображению, пылкости и несомненной, хотя и причудливой, дивной, творимой им красоте, сияющей (неизменно) в его голове, внутри, временами ж выскакивающей наружу: цветами и светом посредством кисти на полотно.   Вообще, чудо в красках, утверждал Вениамин Иванович! Как хотите, не могу не согласиться с художником!  Иногда же думаю, что, может, даже Вениамин Иванович есть предтеча некой иной реальности, до которой у нас нет входа, он же нащупывает… Или даже и видит её… Молюсь на Вениамина Ивановича!
Словом, город под сбившимся воздухом, как бы оплавившийся, блестел перед взором Вениамина Ивановича одной такой цветной (во всевозможных огнях рекламы) ледяною  глыбой, будто бы за стеклянной завесой,  слегка волнующейся,  если без  затей,  попросту говоря, оказался под  крышкой ( безо всякого, понятно, намека или указания на то со стороны Вень Ваныча, Вень Ваныч, правда, и не помышлял о таком) без всякого уведомления на гробовую, гм, крышку, или напоминающую видом своим о ней.  Но, правда, словно запаянный… Вениамин Иванович улавливал даже запах канифоли и олова… Да чё там, чё там, в стеклянно-свинцовом гробу лежал, под светоносной плитою, весь в перламутре,  как бы даже в глазури, помпезный и пышный, и оттого пребывал, верно, в сладостном и в некотором роде прекрасном ужасе.
То есть сладостном, если иметь в виду, соблюдать и длить изначально возникший в мозгу Вениамина Ивановича ряд кондитерских определений, прилагаемых обычно к лакомствам; прекрасном же – в виду красоты необычайной,  закутанный в неё. Вениамин Иванович прямо млел пред видом грандиозной сей гробницы, создавшейся в очах  Вениамина Ивановича, немыслимой, озираемой им с ужасом, прям плакал пред сим  очаровывающем его зрение фантастическим вымыслом.
Как хотите, так и понимайте. Да. Под вымыслом изнемогал Вениамин Иванович, взошедшим над ним и придавившим его ( в обход гравитации)  некой, якобы несуществующей – феноменальной, трансцендентною  (существует она, существует!) - тяжестью.
Да, да, под грёзой сгибалось существо Вениамина Ивановича, грёзой, пущенной из себя же, соткавшейся над ним из нетканой умственной пряжи или паутины, как из паучка.
Да, се сотворил Вениамин Иванович Голубь, сей сияющий морок, Вениамин Иванович, пачкун, живописец Его императорского Величества,  иллюстратор апокалиптических книг.
Правда, загляните в подвал к Вениамину Ивановичу. Там, в закутке, за картошкой, рядом с надушенными бумагами (письмами), адресованными мироносицам Господа Иисуса, с намалёванными на полях розами, как живыми, такого искусства достиг Вениамин Иванович, - изображения роз (отчасти, верно, в виду нетления своего) иногда даж шевелились, слышно было даж, как розы дышат, свешиваясь за ограды из виньеток, так что расцветал весь подвал - такой неземной каллиграфией, таким несказанным садом, - так вот, там, за ними, письмами, ещё дальше, в углу, затканном, на этот раз, натуральнейшей  паутиной, затаилось до дюжины или даже двух дюжин иных сочинений, страшных, писанных углем и чёрною тушью, иллюстрированных адскими красками.
И эти творения тож сами по себе волновались и напрягались в подвале под давлением смыслов, пошатывая уже само здание (в котором жил Вениамин Иванович), прободая фундамент, чтобы выйти наружу… Сих творений  избегали, сторонились даже крыски, - пробовали грызть и точить, зубки выпадали… Венечка се сотворил, Веня, завзятый курильщик и пьяница, русский художник, одна шести - (или семи?) - миллиардная человечества, крупица,  песчинка…  - что же там, надо всем человечеством, которое ведь тоже воображает и мыслит, что стоит там в небесах за вымысел?.. Что носится у нас над землёю? Над миром? Какие картины? Что за  писания?..  Боже, какие у нас творения под ногами… 
Господи, как бы они там все не задохнулись, забеспокоился Вениамин Иванович о горожанах. Но думать ему уже было некогда…