II Это вам не университет

        От общежития до института пятнадцать или двадцать минут быстрым шагом. Для Маши это было досадной потерей – можно было еще поспать! Да, поспать она любила, а вот готовить себе завтрак – нет. Обед, ужин? Это потом, это еще когда…
        Ее загорелые ноги в быстром беге по влажному с ночи асфальту запоминались прохожим, они непременно замечали и отмечали их больше, нежели равнодушные пассажиры троллейбусов. На очарованных попутчиков Маша не оглядывалась, а зря! Могла бы  кого-нибудь приметить. Приметить, что следующие за ней, невольно ускоряли шаг, догоняли и обгоняли, осторожно косили глазом – заглядывали в лицо - лишь проверить себя, а вдруг это их судьба легко проносится мимо. Они не в силах были отказать себе в удовольствии следовать за ней. А из мутного окна троллейбуса разве можно разглядеть это привлекательное мелькание на фоне увядающих газонов и серых стен? А тут еще и упомянутый «зонтик».
        Интересно, и о чем только думает эта девушка, с чуть растрепанными от утренней свежести волосами, что липнут ко лбу? И отчего ей так весело? О пешеходах, с удовольствием уступающих ей дорогу? О предстоящей встрече со студентами? Или с коллегами, с начальством, о лекциях, к которым она готовилась ночью? А может, и это нам кажется, наиболее вероятным, ее мысли были о чем-то, несомненно, хорошем и смешном, и уж, конечно, не о них, не о случайных попутчиках. Только спросить об этом было некому – в ранний час народ осужден спешить в свои рабочие карцеры, хмуро топтаться на перекрестках, неприязненно вглядываясь в неживые лица водителей и на их хмурые же от налипшей грязи машины. Да, уж – это точно не университет!

        В лаборатории, всегда сумрачной и пыльной, подоконники до половины окна завалены макулатурой студенческих работ - «лабораторками», которые после сдачи никогда не востребовались их авторами. Окна пребывали в настолько первобытно-девственном состоянии, что ни у кого не возникало даже мысли их привести в достойное состояние. Всегда кисленько пахло клеем, растворителями и горелой изоляцией, паяльником и скучными учебными опытами, призванными иллюстрировать основные положения науки. Надо думать о ней будущие «лесники» отзывались с недоумением. «Механика, электродинамика – и о чем эта школьница может нам рассказать? Наши механики и электрики… А эта...». Далее следовало нелестное сравнение ее с домашними пернатыми. И, действительно. Маша рядом с этими, отправленными на повышение квалификации реальными лесорубами из северной тайги, с их толстыми пальцами, неприспособленными к перьям или карандашу, грубыми и нескромными по городским меркам, но принимаемыми в своем кругу шуточками, выглядела пионеркой. Ну, и как к ней обращаться? По имени-отчеству? «Здра-а-вствуйте, Мария Владимировна!» И вставать из-за парты? Бред!

        С появлением Маши лабораторию пришли изменения. Прежде всего, лаборант Костя, как выяснилось не только знаком с паяльником, но и имел специальное образование радиотехника. Приборы, частью неисправные, чаще нелюбимые из-за своей старорежимной сложности, редко покидали свои насиженные на стеллажах места. «Лабораторки» тем не менее, всегда успешно и в срок предъявлялись на рецензию. Но даже незамыленный взгляд не смог бы их отличить (ну, кроме почерка) от ранее сданных. Оно и понятно, законы физики существуют независимо от сознания студентов, осваивающих их на практике.

        Теперь осциллографы, генераторы, вольтметры и прочие не менее сложные приборы стали подавать признаки жизни. Изменился и сам лаборант. И тем самым сильно усложнил жизнь студентов. Лаборант Костя чаще стал присутствовать в аудитории, помогая студентам, а сам он считал, и надеялся, будет замечено, что помогает освоиться Маше. Удивительно, он даже забросил свою таинственную деятельность в каморке, где он монтировал какие-то приборы. За ними приходили столь же таинственные личности, надолго закрывались с ним в комнатушке, и расставались вполне довольные друг другом. «Учтите, - вдогонку говорил покидающему его гостю, - эпюры рассчитаны на  рыбу средних, до килограмма, размеров. Повышением напряжения вы только можете увеличить радиус действия». Впрочем, все к лучшему. Ко времени появления Маши спрос на Костины «эпюры» упал. То ли рыба такого размера покинула местные промыслы, то ли стало рыбоохраны больше. Может поэтому, лаборант стал внимателен с Машей и все  больше времени проводить с ней?

        Через год Маша убедилась, что «головой думать» следует не только в учебном процессе и науке. Приемная комиссия вполне обоснованно посчитала, что ей по плечу роль факультетского представителя. И надо сказать – это серьезная и ответственная работа.
        Сама комиссия заседала где-то в таинственном эмпирее института. А ее представители и редкие гости из членов комиссии трудились в «чистилище». Сидели они за столами, уставленными по периметру залы, утупив свои взоры в таинственные учетные регистры и журналы. Руки их, хищно раскинутые по столам, напоминали клешни паучков, ожидающих свою жертву.
        И редко, кто поднимался, чтобы подойти к растерянным до неуверенности родителям абитуриентов. Те больше толпились у стендов, склонив свои отупленные головы, пугливо вчитывались в великое множество листков, записок, разъяснений и рекомендаций, приказов и выписок.
        А отпрыски легкомысленно тянули их за рукав к столам, они уже все для себя решили, готовые сдаться в плен неизбежных обстоятельств, написать и подписать любые заявления и поскорее покончить с этим. И им были смешны нелепые переживания «предков». О том же мечтала и комиссия - погода стояла изумительная!

        Мало кто из новобранцев представлял все круги предстоящих испытаний. Первый круг завершится встречей с добродетельными старшекурсниками, те посвятят в студенты души этих «некрещеных младенцев», неокормленных пока светом науки и истинных знаний. Еще им предстоит избавиться от тщеславия, спрятав его симптомы за высокомерием и гордыней. Новые знакомства, легкие и временные, близкие и опустошающие, нужные и обременительные, развлечения достойные и, скажем уклончиво, не совсем, непременно обогатят и разовьют в них необходимый уровень чувств и мыслей. Будут и уныние, и печаль, их сменит гнев на себя и на объективные обстоятельства, а там неожиданно первое увлечение и даже, страшно узнать их родителям, первая любовь без последствий или…, или невзыскательная влюбленность со всеми вытекающими...
        Но придет время и душевные и плотские студенческие «грехи» покроет гордость  за свою «альма-матер», за себя и своих однокурсников, достигших и не добившихся успехов в школах, институтах, заводах. А самые удачливые побывают там, о чем их сверстники и не мечтали. Словом все круги чистилища, очерченные в очередности и порядке «грехов» беспечной юности и подкрадывающейся молодости им еще предстоит преодолеть. С годами оберегающая их Вечная Лета снисходительно  пощадит и непременно истребит память (и даже удалит свидетелей) о совершенных ошибках и проступках.
        Но параллельный ей, стремительный и все укрепляющийся, поток бытия будет с упорством кающегося грешника воскрешать в бывшем студенте воспоминания обо всех его добрых начинаниях и делах, то есть об обязательных для молодости безумствах. И глоток из этого потока, заставит отбросить ложный стыд, убедит, что спасение от назойливых воспоминаний могут дать лишь новые безрассудные поступки старых и новых друзей. И свои собственные новые авантюры у тех, кто на них будет еще способен.

        А пока будущие студенты воодушевлены, для них этот шаг в неизведанное, они строят невиданные никем башни, и невдомек им, что их мамы с тревожными глазами воспринимают это как личную потерю, как личное предательство. Мы что же, думают они, им уж не нужны?! Но общий язык уже утрачен, а птенец окрылен – он оставит след не в небе - в их душах. Пускай «… глаза исполненные слез, излились влагой, и она застыла, и веки им обледенил мороз извечной муки расставаний…», но пессимизм их будет излечен.
        О, Каин! Как же ты мелок, ничтожен и жалок. Твой поступок недостоин нашего гнева в сравнении с мучениями родителей, утративших власть над чадами своими. Да, разве Каин не любил своего брата? Может, не спасал от бед в детстве, не изнемогал в совместных преодолениях жизненных невзгод, или не спал ночами, охраняя его сон? Или не отдавал последнюю корочку хлеба, лишая себя жизненных сил? Да что вы! Каин, по меркам того времени, благородный человек! Совесть не позволила ему совершить такие жалкие подлости брату, как лишение крова и пищи, гнусный обман и осквернение святилища. Нет, он не бросил его до последнего мига жизни. Это было бы презренным предательством. Он просто убил его. А, потеряв младшего брата, потерял сон и покой! Чем же ты думал божественный флорентийский скиталец, потомок римских Элизеев, поместив с Каином в одну канаву  презренных Иуду, Брута и Кассия, предавших учителей своих и родину. И потому родители гордятся сыновьями. И счастливы!

        Приемная комиссия, как и положено, находилась при входе в институт, на самом низшем уровне. То есть занимала фойе на первом этаже. И, как положено, функции «чистилища» были обозначены и определены, то есть, прописаны в инструкциях и приказах. И освящены многолетним опытом. И то, и другое, сформулированное и отточенное до остроты изящного слога, где-то в уже упомянутом высоком эмпирее, несомненно, предназначались не для романтичных девушек и столь же мечтательных юношей.
        Попасть в первый круг, можно взойдя по величественной парадной лестнице совершенно замечательной входной группы. Замечательна она была своей балюстрадой – мраморные перила на пузатеньких балясинах начинались и завершались цветочными клумбами, почва которых была небрежно усыпана окурками и бутылочными пробками. Урны тоже были, но по ошибке администрации их установили у входных дверей.
        Ясно, что студенты, уважая запрет на курение, избавлялись от компромата еще на подходе. Нет, перед лестницей была еще площадка, покрытая истрескавшимся, а местами и вовсе разрушенным, асфальтом, обставленная рядом замечательных скамеек. Возле каждой скамейки тоже стояли разнофасонные урны. И все это было прикрыто от назойливых глаз ветвями широколиственных деревьев.
        Заглянув под ветви, можно было обнаружить чудный сквер. Его ближний края ограничивал колючий барбарис, далее до высокого кованого забора располагалась поляна с редкими купами кустов и деревьев. И под ними, и вокруг них вольно располагались, по двое и по одному, будущие ученые, инженеры и просто хорошие люди.
        И за то следовало благодарить все того же таинственного, но проявившего здесь незаурядную вдумчивость администратора. Студенты, да нередко и случайные прохожие с удовольствием проводили здесь свое время отдохновения. Особенно в жаркий полдень. И что еще важнее, окна ректорского кабинета выходили на торжественный фасад.

        Можно не сомневаться, что хозяин главного кабинета с высоты третьего этажа услаждал свой взор лицезрением воспитанников. Не все из них держали в руках раскрытые книги, или жарко обсуждали последние сведения, полученные от корифеев науки. Нередко в их руках были некие сосуды, наполненные иным, нежели знания, содержимым, не требующим ученых дискуссий. А что происходило на полянке?
        Собственно, ректор тоже когда-то, в далеких и уже сединами укрытых временах, также сидел на тех же скамейках и на той же полянке, после легко и вдохновлено взбегал по мраморным ступеням, и высокая дверь равнодушно проглатывала его в прохладное чрево старинного здания. Нынче с юношеской легкостью он мог только распекать и лишать.

        Уже через два дня Маша поняла, что такое популярность, но не знала, как составить свой график личного времени, чтобы не обидеть вкрадчивого какого-то то ли директора, то ли главного инженера, то ли лесхоза, то ли колхоза. И что ему было нужно, ей тоже было непонятно:
        «С вами, милая девушка, невозможно обсуждать деловые вопросы в этом пыльном зале, - так он называл фойе первого корпуса института, где за столами, заманивая абитуриентов, сидели Маша и хмуро-внимательные представители других факультетов, - давайте встретимся вечером в уютном ресторане, что на берегу реки, и я в неформальной обстановке познакомлю вас с вашими будущими студентами».
        Предложение было столь заманчиво, что Маша невольно усомнилась в возможности такого обсуждения «деловых вопросов».

        Те более, что с другой стороны два черноглазых «абрека» прямо предлагали решить все вопросы здесь и сейчас. Они убедительно раскрывали свои необъятные сумки, заполненные какими-то яркими пакетами и старинной грузинской работы то ли бутылками, то ли кувшинами, и убеждали Машу, что они мечтают стать лесоводами. С этой, де, волшебной профессией, там, в далеком Гурджаани они станут самыми уважаемыми людьми. И прямо предлагали все свое обаяние и любовь;
        «Арсенчик! - восклицал масляноглазый, обращаясь к другому не менее глазастому, - расскажи этой единственной в этом городе красавице какие в твоем Вачнадзиани живут люди, расскажи ей про нашу Нато!».
        И Арсенчик, тоже искренне пораженный ее красотой, пытался сравнивать Машу с женой князя Мераба - «белой голубкой» Нато.
        И то, правда, тонко очерченные сандрики Машиных бровей, защищающие доверчиво раскрытые глаза, сходились волнами к переносице. И оттого глаза казалось, смотрели настойчиво и призывно. А тут еще наивные завитки волос, стянутые луковичкой на затылке, стыдливо прикрывающие покрасневшие от удовольствия ушки, воспроизводили в памяти «лесоводов» волнующий образ всем известной (по ту сторону гор) княжны.
        Словом, это были те блики и тени, что бесовски будят воображение каждого настоящего мужчины.
        Глаза! Вот, на что в первую очередь обратили свое  внимание посланники далекого Кавказа.