III Единственный, но не лучший способ!

        Глаза! Вот, на что в первую очередь обращали внимание «бесы», что прячутся в душе у каждого мужчины. Это те бесы, что делают любого самого сурового и неприступного воина слабым и податливым на любое помешательство, и даже предательство родных, любимых и нелюбимых, учителей и учеников, сотрапезников и единоверцев. И тут дело не в бровях или ресницах. Это нужно суметь описать. Профессор не мог!
       Еще год назад его сердце защемило как от неизбежной неприятности, которой еще нет, и которую ты не знаешь, только были - уж, это ему было ясно! - совершены какие-то ошибки, и уже не исправить, и скоро, теперь неизбежно скоро, проявятся их неотвратимые последствия. И тогда придется смириться. И ждать. Что будет, то и будет. И лучше прямо идти навстречу, не пытаться спрятаться от возмездия за свой грех – это только усложнит и усугубит его положение.
       О каком грехе идет речь, у профессора не спрашивайте лучше. И так на душе скверно. Судите сами. При обращении она вскидывала голову и смотрела на вопрошающего как будто в восхищении. Ну, ладно бы в первый момент, но и далее ее взгляд сохранял это выражение. А что особенного у него? Набрякшие веки - не следствие болезни, а от усталости. Это возраст.
       Профессор на всех смотрел утомленным как от чьей-то назойливости взглядом, скорее с сожалением и добродушно, наклоняя к собеседнику голову, словно хотел боднуть,  и ожидал понимания, даже сочувствия. Его сила была в умении говорить. Даже сложилась такая замечательная привычка, прежде чем расспрашивать, тем более ему малознакомого, или более того совсем незнакомого человека, интересоваться какое у него образование, что окончил – школу, институт, университет. И в зависимости от этого говорить на понятном собеседнику языке.
       Стиль оставался неизменно уважительным, с пониманием. Другое дело, что он опускал логические связки, для него очевидные, и это неизменно приводило в затруднение другую сторону. Его переспрашивали, отвлекая и раздражая, но терпел, не понимая до конца причин и их непонимания, и своего нетерпения. Это же очевидно, если «виртуальный объект смещен на ничтожные доли по времени от наблюдателя, то в пространстве это смещение недетерминировано. Почему? Как почему, ну, дорогой мой, обратите внимание на начальные условия».
       После чего, не дожидаясь ответа, возвращался к началу разговора, терпеливо, как школьнику, разъясняя, почему граничные условия переопределяют ход событий. То есть то, что тот и так прекрасно понимал. К тому времени, когда обсуждение «очевидных» начал завершается его слушатель уже полностью выпадает из темы. И единственно, что ему оставалось, так это уныло повторять: «Я понимаю, профессор. Да, понял. Все ясно. Конечно, как иначе…» Но поймет он потом, когда успокоится и на досуге почитает основной курс лекций профессора, вызовет его на обсуждение, но тому это будет совсем даже не интересно, поскольку и так все понятно: «Вот, вы знаете…» И далее пойдет по второму кругу.

        Теперь же все перевернулось на 180 градусов. Теперь декан сам не мог понять логику своих суждений под ее взглядами. Слава богу, общий критический настрой не позволил ему усомниться в себе, он не стал себя разглядывать в молчащем укоризной зеркале в поисках каких-то особенностей или привлекательности черт лица – лоб как лоб, лицо не молодое, конечно, но вполне, впрочем, симпатичное, особенно выраженные (благородные!) складки и морщины, напоминающие замятый лист ватмана. Вот только глазки маленькие со склеротическими прожилками, нос, тьфу! А уж свой скверный характер он знал отлично. Дай волю и возомнишь о себе такое, о чем и самому признаться будет стыдно! Возможно ли? Нет, это уж слишком, но…, но ведь «бояться должно лишь того, в чем вред для ближнего таится сокровенный».
     Главное – и это лучший способ, нет, единственный, единственно правильный – это не давать себе воли, трезво посмотреть на ситуацию глазами ну, хотя бы сотрудников, а лучше друзей, и не позволять разыграться несбыточным мечтаниям и наполниться глупыми мыслями. Душа, мысли, возможности – это ошибка, непозволительная и непростительная в этом случае. А вот с друзьями пообщаться или, что еще лучше, встретиться – это лучшее решение! Теперь он понимал  Алевтину в ее неприятии «дресс-кода» привнесенного в привычную жизнь. Он знал ее давно и ее не боялся.

        Тем временем настойчивость «абреков» уже граничила с навязчивостью, и готова была перелиться через их скромный бортик приличий. Тогда рядом со столом возникла крепкая фигура Кости. Как настоящий джентльмен и Машин наставник, он, желая облегчить ее положение, быстро взял ситуацию в свои руки, и объяснил гордым «лесникам», что их сумки следует переместить в иное помещение. Там же скрылись и их хозяева. Спустя короткое время «абреки» весьма довольные покинули приемный зал, а Костя пригласил коллег на ужин: «У меня сегодня собираются мои друзья. Так, есть небольшой повод...».

        Костина комната находилась на том же этаже общежития, что и у Маши. Кроме нее благосклонно были приглашены на торжество и иные сотрудники кафедры. Явились все, словно догадывались о размере «повода». И он оказался немалый. На столе, в центре, высился горный хребет из винограда, абрикосов, нектаринов, слив, груш и инжира. Его охраняли диковинной формы бутыли темного стекла, сквозь которое просвечивали чудный нектар и волшебная амброзия. Тут же находились будущие «лесоводы», но и без них гостям было ясно, что не виновники «повода» здесь самые главные.

        Отмечали стоя. «Виновники» затянули торжественный гимн радости, и всем сразу стало ясно, что грузинские песни могут и должны петь только мужчины. Затем без перерыва зазвенел жемчужными слезами мужественный стон «Имерули ода, о». В нем звучали и древние, в сединах сгинувших веков, мотивы, что переходили в многоголосие победных гимнов, в веру весеннего пробуждения и в грусть отдохновения в любви к женщине.  И невозможно было понять, когда чистый высокий звук, пересекаясь с низким, в полтерцию через две деодецимы, и даже ближе, гортанным рефреном переходил от плача в восхваление, обращенное к присутствующим.
       Но Маша поняла и восхитилась. Ее уже не смущал источник изобилия. Молодость, авантюрная неопытность! Разве неясно, что после совместной трапезы немыслимо спросить, откуда это виноградно-инжирное изобилие на столе и усомниться в законности? Кто посмеет, насладившись дарами и восхитившись оформлением, дерзить такими вопросами? Даже самый принципиальный человек почувствует низость и мерзость своего предательства. «Поведай мне: зачем без снисхожденья законы ваши всех моих клеймят?» - можно понять Данте, не подвергшего  остракизму флорентийского философа и эпикурейца.

        Чем дольше длился «повод» тем больше ей нравились «лесоводы». Про себя она заключила, что эти парни будут ее лучшими студентами, и она приложит все усилия, чтобы они вернулись в свой горный аул действительно «самыми уважаемыми людьми». Предстояло всенощное бдение, краткие паузы заполнялись тостами. Костя не отпускал от себя музыкальных гостей, расспрашивая о природе, людях, об их отношении к приезжим. Те были рады и приглашали к себе: «Вот только поступим, да, и поехали! Ты увидишь, как красиво осенними листьями укроется земля Имеретии, а здесь душа только снегом укрыта...».


        Повторная встреча сообщников-любителей активного отдыха состоялась дома у профессора. На этот раз Костя, обычно молчаливый, неожиданно проявил упорство и так живописал красоту далекой Грузии, что все призадумались. «Нет, вы представьте себе, нам нужно будет лишь добраться до Тбилиси, а дальше нас довезут прямо к началу маршрута. Никаких перевалок, ночных бдений на автовокзалах. И потом в Ахалцихе нам будут очень рады. Это же древнейший город, а крепость… Они даже языка русского не знают!».

        «Ну, понятно,  - думала Маша, - откуда у тебя такое влечение. Ты бы еще нам про царицу Тамару или «белую голубку» поведал. Вот соблазнитель!» Маша молчала, устроилась в углу в  любимом кресле хозяина. И тот, против обычного, не протестовал! На столе чашки, чай, кофе, бутерброды. Жена профессора молчала и внимательно наблюдала за происходящим, иногда коротко, и цепко оглядывала нахалку в кресле и, смущая хозяина, переводила свой взор на него. За многие годы совместной жизни, он легко угадывала ее состояние. «Последнее слово, как всегда, будет за ней. Не сомневаюсь, она что-то фальшивое чувствует в моем поведении». И от того у профессора распадались собственные аргументы, он просто плыл, не сопротивляясь ни ей, ни Машиному обаянию.

        А Костя тем временем уже не мог остановиться, он как будто и впрямь видел все своими глазами, извлекал имена, даты, названия. Это были Боржоми, не требующего пояснений, и Ацкури, где в руинах несокрушимой скалой стояла древняя крепость, в которой лучи восходящего солнца, отражали неувядающую славу Александра Великого. «А в Гори побывать, да, это же ...!». Перечисляя достопримечательности, как бы, между прочим, упомянул, что отсюда по замечательной реке Куре и до древней Мцхеты можно доплыть. «Да, вы поймите! Такой случай! Вам, может быть, больше никогда не выпадет такая удача. Разве можно себе представить лучший способ узнать экзотическую страну изнутри?» – взывал к друзьям лукавый «соблазнитель».

        Организатор встречи пытался вставить свое, что-то про рыбалку. Для «рыбаков» (сам он себя к ним не относил и рыбалку не любил, и был неубедителен, но что делать?) была приготовлена развернутая лекция. «Да, слышали мы, знаем, таймени, хариусы…» - скептически отозвались гости. Он и сам чувствовал, что его аргументы не действуют, акценты неубедительны. «Ах, жалко, жалко!»
 
        «И мне жаль!» – вскричал Костя и всех добил заключительным аккордом: «А на обратном пути мы можем позагорать на море, ведь поезд из Грузии едет по побережью. В Сочи или Лазаревском, или в Лермонтове, да, где захотим, на недельку. А?». И это решило доброе дело в пользу южного варианта. Хотя, уступая старшему товарищу, порекомендовали к другу съездить, налегке, в донерестовый сезон.

        Разошлись. Тихо стало в доме. Остыл чайник, остыли страсти. А в памяти профессора вновь прояснились ее глаза. Ее молчаливый скепсис к Косте и, как ему сейчас показалось, сочувственное понимание его положения. Стало грустно. Они верят в свой успех, жаждут его. Сомнения ведомы ему, это его привилегии, ему их и оставили. Грузия, Кура. Да, был он там, давно, конечно, и тоже также спонтанно. То были молодые и бесшабашные годы. Легко срывались – только кликни! – в любые авантюры. И Кура была одной из них. И начало сплава из Ацкури. Хотели от Ахалцихе, только там тогда была погранзона. Турция справа, и Арагац - любимая сестра Арарата слева. Молодые пограничники привычно и споро проверили документы, лейтенант строго прочитал краткое напутствие. И не выпустил из вагона, отправил назад.

        Сплав по весенней высокой воде очаровал не столько риском или спортивным азартом – экзотикой. В верховьях, местные жители действительно почти не говорили по-русски. Аксакалы почтительно хватали жизнерадостных студентов за рукава, тянули к себе в свои дома, что уступами устремились к диковатой скале, увенчанной развалинами. И только одно слово «Москва, Москва…» свидетельствовало об их безграничном уважении к этим, еще не заслуживших того, парням и смешливым девицам при них, что, в странных одеждах и с гигантскими рюкзаками прибыли откуда-то с севера, из России.
       А они пытались словами, улыбками, знаками объяснить, что не из Москвы, называли свой город, и не понимали их, и они не понимали, что от них хотят древние, как камни надгробий в родовых горских склепах, седые старцы, уже придавленные годами, со слабыми голосами, но твердыми намерениями. За столом, в низком помещении сакли, за большим и грубым столом, вся деревня никак не могла поместиться, и тогда столы из соседних жилищ принесли и поставили во дворе.

        Платаны, ровесники Александра-завоевателя, хранители многих древних тайн, как молодые выпустили свежие листья, и понимающе склонили свои ветви, прикрывали гостей от стекающей с горных вершин прохлады. Им наливали вино, и молодой, только демобилизовавшийся парень, безбородый, но уже с усами и не по-юношески жесткой щетиной, был переводчиком. Он, на слабые объяснения, что они, де, спортсмены, и им нельзя вино говорил: «Завтра майские… Победа, …для него, да! - и он показывал на седых старцев, опиравшихся на такие же, как они древние посохи, - главный праздник, да? Не обижай мой отец. Скоро осень – пояснял непонятливым студентам, - новое вино будем делать, да? Куда старое девать? Панимаищь, да?»
       А все, и старые, и молодые, и гости - вся деревня, пили прошлогоднее вино, еще зеленое с терпким вкусом неизбежного расставания, танцевали, опираясь на плечи соседей, пели древние песни, в которых не было слов, поминали героев, живых и покинувших, и пропавших на далекой, за горами, а сейчас такой близкой, благодаря им,  гостям, чужбине. И дети, и внуки почтительно поддерживали под руки своих дедов и, наверняка, и прадедов, а те упрямо склоняли над разломанными лепешками свои непримиримые головы, и глаза гостей невольно увлажнялись. А в горле набухал сухой ком, тогда чтобы сглотнуть наполнялся новый бокал, и произносились новые тосты. И гости, стесняясь неожиданных проявлений, отворачивали лица от друзей, но не от хозяев, и солеными линзами смазывались великолепные горные виды.

        «Трижды права Алевтина – это не университет, тут думать надо! Да, и стар я для приключений. Я помню эти дома в Ацкури, и диковинную башню на высоком холме, мы еще посмеялись, что это замок царицы Тамары. Тайком «сбегали» туда, но не решились рассказать, показалось, что можем обидеть стариков, смотревших на нас как на награду за их трудную жизнь. И три дня провели в ауле, но время поджимало - график сплава жесткий - опоздание с прохождением контрольных пунктов ставило под сомнение присвоения категории и спортивных разрядов участникам». И память его недавним сном терзалась. Очнувшись, понял, что лучший... Нет, единственный!

      Единственный способ борьбы со старостью – это повторить безумства молодости.
       И он решился.