Ганноверское чудо

Глава "Ганноверское чудо" повествует о встрече Алекса с Ханной после войны и является одной из ключевых глав романа. Ранее она была опубликована в составе сюжета "Мой ангел золотой!" После удаления из "Прозы" большинства сюжетов романа, между оставшимися главами разрушилась связь. Для исправления ситуации публикую настоящую главу, относящуюся к 1945 году.

ГАННОВЕРСКОЕ ЧУДО

ВСТРЕЧА В ГАННОВЕРЕ
    
     После войны я нашёл Ханну в Ганновере. Или это она меня нашла в прокуренном пивном подвале, не суть важно.
     Ханна была родом из Ганновера, а меня в самом конце войны перевели в лагерь «Ганновер-Алем». Это, конечно, мой Ангел Саша постарался.
     В лагере «Алем» я работал санитаром в тифозном отделении лазарета. 8 апреля – я навсегда запомнил этот день – охрана лагеря вдруг куда-то исчезла. Стало ясно, что город вот-вот займут союзники. Заключённые воспряли духом и тут же выбрали лагерный комитет, чтобы поддерживать какой-никакой порядок. Незадолго до этого большинство заключённых было отправлено в другие лагеря, в «Алеме» оставались только больные и санитары. Утром 10 апреля через ворота лагеря въехали два джипа с американскими пехотинцами. Мы встретили освободителей, выстроившись в шеренгу. Зрелище, наверное, было ещё то. Сорок человек в полосатых робах, все заросшие щетиной до ушей, глаза запавшие, кто-то чуть не падал от истощения. Один наш тифозник неистово размахивал белым флагом, а я на губной гармонике во всю мощь заиграл «Звёздно-полосатый флаг». Солдаты принялись нас обнимать, дарить шоколад, сигареты. Мне один американец прямо в руки сунул армейскую зажигалку. Сразу в лагере появилась американская военная администрация, и на том война для меня закончилась. Из лагерного комитета американцы набрали себе помощников – кого-то поставили на пищеблок, кто-то остался работать в лазарете, меня же из-за знания языков взяли в администрацию лагеря.
     Когда война закончилась, я попытался отыскать родителей Ханны, чтобы хоть что-то узнать о ней. Они раньше жили в районе Нордштадт. До войны Ганновер был очень красивым городом – помню и парки его, и улицы, и мосты! Но я не смог отыскать дом, где жили родители Ханны – весь город лежал в руинах, в развалинах копошились какие-то люди, больше похожие на серые тени. Всё вокруг было в пятнах сажи, пахло гарью и местами подванивало тухлятиной. На улицах было немноголюдно, но довольно спокойно. Ничто не подтверждало страшных рассказов пленных эсэсовцев о разбоях и насилиях, прокатившихся по городу после его освобождения. Пьяные толпы бывших заключённых и остарбайтеров в неистовой жажде мести громили склады и магазины, нападали на горожан, поджигали оставшиеся целыми дома. Был разграблен даже продовольственный склад UNRRA – международной организации, созданной для оказания гуманитарной помощи перемещённым лицам. Грязная волна насилий и грабежей немного спала только тогда, когда военные патрули получили приказ на месте расстреливать мародёров и злостных нарушителей комендантского часа.
     С тростью в руке и с вещмешком за плечами я прошёл через полгорода. Среди прохожих, как ни странно, встречались и мужчины призывного возраста, вовсе не инвалиды – я увидел только двоих на костылях. Многие ганноверцы, особенно пожилые, толкали перед собой детские коляски с разным скарбом – зрелище, немыслимое до войны. Изредка проезжали велосипедисты, по середине улиц, поднимая коричневую пыль, несколько раз пронеслись джипы и армейские грузовики. Птиц вообще не было ни видно, ни слышно, даже ворон. Безрадостная картина навевала печаль, но я немного ободрился, когда мимо меня, брызнув весёлым звоном, прокатился по рельсам серебристый трамвай. Я тогда подумал: «А жизнь продолжается, чёрт побери! Продолжается, несмотря ни на что».
     На одном почти целом трёхэтажном здании я увидел обрубок вывески «Leierma». Это был пивной подвал «Хромой шарманщик», мы были в нём с Ханной в 30-м году, когда приезжали в Ганновер. Владелец заведения был хромым, он потерял полступни еще в 15-м году. Я зашёл в подвал – сидят там союзники-победители, пьют пиво, лапают немецких девчонок, спорят, курят, дым столбом. Хозяин меня узнал, говорит: «Гутен таг, господин артист!» Он обратился ко мне так потому, что я в прошлый раз играл у него в подвале на пианино и спел несколько песен. Я обрадовался, спросил: «Ганс, ты помнишь меня? Я был у тебя здесь с Ханной Крюгер. Её отец 15 лет назад работал бухгалтером в мэрии. Не знаешь, что с ним?» Он усмехнулся, ответил: «Я Петруса Крюгера знаю очень хорошо, играю с ним в скат. Его дом разбомбили, теперь он живёт в другом месте, возле Машзе. Я пошлю внука, он ему передаст, что его здесь спрашивают. На велосипеде сгоняет быстро».
    
     Тут ко мне подошёл здоровый и толстый, как боров, американский капрал, спросил сквозь зубы по-немецки:
     – Ты кто такой, откуда, почему в военной куртке?
     Мне его тон не понравился, но я спокойно ответил:
     – Меня зовут Алекс Шмидт, иду из концлагеря «Алем», куртку мне подарила американская администрация.
     Он ещё грубее начал напирать:
     – Эсэс? Охранник? Лагерь охранял?
     Я ему:
     – Нет, я был заключённым. Работал музыкантом и санитаром, а когда «Алем» освободили, то ещё полтора месяца проработал в военной администрации.
     Этот капрал нехорошо усмехнулся и кивнул в сторону пианино:
     – Музыкантом, говоришь, был? Ну-ка, давай, покажи нам, что ты за музыкант!
     Я опять вежливо ответил:
     – Это такая просьба, господин капрал?
     – Это приказ тебе, немецкая свинья! – и капрал грязно выругался по-английски.
     Тут уж я не удержался и послал его на сочном американском мате. Солдаты загоготали. Капрал хотел полезть в драку, но его свои же удержали.
     Подошёл ещё один, в штатском, лет сорока, охватил меня цепким взглядом, хмуро спросил на английском:
     – Документы какие-нибудь есть?
     Я достал из нагрудного кармана справку, которую мне выдала администрация лагеря. Тот повертел бумажку, осмотрел с обеих сторон, поднёс к носу, обнюхал, показал пальцем на мой рюкзак:
     – А в багажнике у тебя что? Давай показывай!
     Я уже примерно понял, кто этот «штатский», что можно от него ожидать. Не торопясь, я снял рюкзак, аккуратно поставил на пол, усыпанный окурками. Сказал с лёгкой усмешкой:
     – Давай, начальник, приступай к шмону. Ты, наверное, мастер этого дела?
     Мы встретились глазами в упор. Штатский махнул рукой, сказал своим:
     – Всё в порядке. Он не эсэс, он кацет. Ты, Алекс, на Боба не обижайся, он эсэс ненавидит, а у тебя брюки эсэс. Я, Алекс, хочу тебя угостить пивом. Можешь звать меня Майклом.
     Он сделал знак Гансу, тот принёс мне кружку со светлым ганноверским – а я пива целый год в глаза не видел. Майкл начал задавать разные вопросы – мягко так, но твёрдо:
     – Ты, правда, музыкант?
     – Да, правда. В «Нойенгамме» играл в лагерном оркестре.
     – А на чём играешь?
     – На фортепьяно, на гитаре, на губной гармонике.
     – А с тростью почему? На фронте ранен?
     – Нет, на фронте я не был, не воевал. Это старая рана, гангстерское нападение.
     – А ругаться по-нашему где научился?
     – В «Нойенгамме» был один негр, пленный, ругался просто бесподобно. Он до войны работал грузчиком в порту.
     – Тогда понятно. А если я, Алекс, попрошу тебя сыграть что-нибудь для наших ребят?
     – Если попросишь, то сыграю с удовольствием, Майкл.
     – Ну, так я тебя, Алекс, прошу.
     Я сел за пианино, сыграл и спел «Почему малиновки поют в декабре?» из «Sun Valley Serenade».
    
     Why do robins sing in December,
     Long before the springtime is due?
     And even though it's snowing,
     Violets are growing,
     I know why and so do you…
    
     Американцы начали шуметь, аплодировать, просили спеть что-нибудь ещё. У меня настроение было как раз подходящее. Давно не пел, захотелось немного размять голос. Ну, я ещё побренчал на пианино, спел ещё несколько песен из лагерного репертуара. Спел «Париж всегда Париж», спел «Сурка» – по ассоциации с пивной.
     – О! Бетховен! – произнёс Майкл, подняв палец кверху, и с уважением посмотрел на меня. – А вот эту песню ты знаешь?
     Майкл напел: «Come fill, fill, my good fellow!» Я усмехнулся и ударил по клавишам. Для «Шотландской застольной» обстановка была самая что ни на есть подходящая, лучше не придумаешь.
     «We'll meet again!» – выкрикнул кто-то из-за стола, остальные подхватили, начали скандировать, стучать в такт кулаками по столу. «Мы встретимся снова» – великая песня, любимая песня британских солдат. «Мы встретимся снова. Я не знаю, где и когда, но я знаю, мы непременно встретимся в один из солнечных дней». В годы войны эти простые слова вселяли в сердца надежду на встречу с любимыми. Я пел и уносился мыслью к Ханне. Дорогая моя девочка, бесконечно любимая! Я верю всем сердцем, что мы обязательно встретимся! Солнечным днём или дождливым – всё равно, но мы непременно встретимся! И тогда ты услышишь те слова, которые я храню для тебя в своём сердце!
     Потом я достал из рюкзака губную гармонику и начал наигрывать «Лили Марлен». Солдаты в подвале начали подпевать на английском. И в этот момент кто-то обнял меня сзади, я оглянулся – а это Ханна, вся в слезах. Гладит меня по куртке и повторяет только: «Ты живой, ты живой».
     Это было так неожиданно и настолько неправдоподобно, что у меня голова пошла кругом, и я брякнулся со стула на пол. Очнулся оттого, что Майкл плеснул мне в лицо водой из стакана.
     – Что с тобой, Алекс? Тебе плохо?
     – Мне хорошо, – пробормотал я. – Это Ханна, моя жена.
     Я собирался снова потерять сознание, у меня всё поплыло перед глазами, но Майкл довольно чувствительно похлопал меня по щекам:
     – Ну, ну, Алекс! От счастья не умирают!
    
     Майкл отвез нас с Ханной на джипе к кое-как сохранившемуся дому на Машзе, где в полуподвале, в бывшей дворницкой, ютилась семья бухгалтера Крюгера. Было время обеда. Посередине комнаты за столом, накрытом истёртой клеёнкой, почти как ван-гоговские едоки картофеля, сидели сам Петер Крюгер, его жена Труде и их невестка Луиза. Мы все трое вошли в комнату, и последовала немая сцена.
     – Это Алекс Шмидт, прошу извинить, что мы без предупреждения, – в смущении сказала Ханна, она держала меня под локоть.
     Герр Крюгер тяжело поднялся со стула, подошёл ко мне, протянул руку.
     – О, какие гости! Алекс Шмидт! Живой? Вот уж не мог подумать! Здравствуй, дорогой! Рад видеть! Как ты здесь оказался?
     – Иду из концлагеря, герр Крюгер. Решил вот заглянуть к вам.
     – Всё такой же красивый… Только голова белая… Не просто, видно, годы были прожиты? Да, Алекс?
     – Что об этом вспоминать, герр Крюгер! Теперь вся наша жизнь начинается заново. Быть может, это милость Всевышнего – дать нам возможность прожить две жизни вместо одной.
     В разговор вмешался Майкл. Он похлопал меня по плечу.
     – Я поехал. Желаю удачи, Алекс! Это тебе от меня подарок. – Он протянул мне пакет, в котором оказались бутылка вина, полкруга хлеба, полпалки копчёной колбасы и пачка американских сигарет.
     – Если что, как тебя найти, Майкл?
     – Спросишь у Ганса, он знает.
     – Спасибо тебе, Майкл! Давай обнимемся на прощание! Может, ещё встретимся?!
    
     Подарок тут же пошёл на стол. Герр Крюгер разлил вино по разнокалиберным чашкам.
     – Алекс! Скажи, за что мы будем пить?!
     Я обвёл глазами убогое помещение. Подслеповатое окно под потолком, железные кровати по стенам, видавший виды шифоньер у двери… На меня напряжённо смотрели четыре пары глаз.
     – Дорогие мои! – выдохнул я. – Я хочу вознести хвалы Господу за то, что он дал всем нам вторую жизнь. Только от нас самих зависит, какой она будет – ущербной или счастливой. Я благодарю Господа за Его немыслимый подарок, за встречу с Ханной. Я сегодня назвал Ханну своей женой. Так нечаянно вышло, это слово само из меня выпрыгнуло. Быть может, я поторопился или вообще ошибся? Ответь мне, Ханна.
     Мы посмотрели друг другу в глаза, и не было у меня силы отвести взгляд. Ханна взяла меня за руку.
     – Алекс, ты меня спросил… Я отвечу прямо, как думаю, как чувствую. Я перед Богом клянусь, раз ты назвал меня своей женой, то я буду тебе верной подругой, преданной и любящей женой. Что бы ни случилось, мы должны быть вместе. Значит, так определено свыше.
     Ханна вытерла ладонью слёзы с глаз. Я взял Ханну за руку, привлёк к себе и поцеловал.
    
     Пусть это происходило не в храме и не во дворце, но полутёмная комната словно вдруг вся осветилась и откуда-то сверху раздалось пение ангелов.
    
     Отец Ханны откашлялся.
     – Однако день сегодня богат на сюрпризы. Так что, Алекс, теперь я могу называть тебя сыном?
     – Да, герр Крюгер! Да, отец!
    
     Я отдал Ханне коробку с кофе. Я видел, она передала это богатство отцу, о чём-то с ним пошепталась.
     Герр Крюгер обратился ко мне:
     – Алекс! Мы оставим вас с Ханной здесь на три дня, в среду вернёмся. Тогда и поговорим обо всём подробнее. Ты согласен?
     – Спасибо, герр Крюгер. Спасибо, отец!
    
     И вот мы с Ханной остались в комнате одни. Несмотря на сказанные нами слова и на поцелуй, я видел, что Ханна вся была в напряжении, она чего-то ждала, она не знала, как себя вести, о чём говорить. Она боялась всего. Да и сам я, признаться, ощущал робость и скованность.
     Мы 15 лет провели врозь. Пятнадцать лет! Из 45-го года невозможно перепрыгнуть в 30-й. Я понимал, что нам придётся заново открывать друг друга. И мне требовалось снова найти дорогу к сердцу Ханны.
     Только музыка могла сотворить чудо. Один раз это чудо свершилось, неужели не сможет повториться?
    
     – Ханна! А у тебя здесь случайно нет гитары?
     – Гитара? Есть, гитара есть. Ты хочешь что-то сыграть?
     – Да, Ханна. Я вспомнил один очень красивый русский романс. Он про встречу после долгой разлуки. Мне хочется спеть его. Я не пел уже бог знает сколько времени. У русских есть поговорка, что соловей в клетке не поёт. В концлагере я не мог петь. Иногда, правда, я пел молча – в своём воображении. А голос впервые попробовал сегодня в подвале у Ганса. И вроде бы неплохо получилось?
     Ханна достала из-за шифоньера гитару, молча протянула мне.
     – Смотрю, гитара-то такая же, как в 30-м году. Наверное, её родная сестра. Или это она сама, только стала немного старше. Здравствуй, дорогая моя боевая подруга! Рад тебя увидеть снова! Смотри, не подведи! – обратился я к гитаре и погладил рукой деку.
     Ханна опустила взор. Я подстроил струны, попробовал петь:
    
     Я встретил Вас – и все былое
     В отжившем сердце ожило…
     Я вспомнил время золотое –
     И сердцу стало так тепло...
    
     Дальше я петь не смог. У меня перехватило горло. И я чуть не разрыдался от нахлынувших чувств. Прошло несколько минут, прежде чем я смог успокоиться.
     – Прости меня, Ханна. Нервы стали совершенно ни к чёрту. Глаза на мокром месте. Боюсь расплакаться.
     Ханна погладила меня по плечу.
     – Ничего, Алекс, ничего. Поплачь, если хочется. Всё будет хорошо.
     – Конечно, всё будет хорошо, потому что всё плохое осталось позади. Мне бы ещё отоспаться хотя бы один денёк! Немного придти в себя. Потом я найду работу, и мы заживём припеваючи. Поверь мне!
     – Хорошо, Алекс.
     – А где Эрик? – вспомнил я.
     – Он у сестры, не волнуйся, милый.
     – Раз на гитаре не получилось, дай-ка я попробую сыграть на губной гармонике?
     – Хорошо, Алекс.
    
     Я достал свою гармонику, поцеловал её.
     – Эта маленькая вещица, Ханна, спасла мне жизнь. Я хочу сыграть для тебя. Послушай, что говорит моё сердце.
    
     Я сыграл «Серенаду» Шуберта. Ханна вытерла слёзы, подошла ко мне вплотную:
     – Алекс, можно я тебя поцелую?
     – А ты не хочешь сесть ко мне на колени, милая?
     Ханна зачем-то оглянулась по сторонам, села мне на колени, обняла меня за шею и прильнула к моим губам. За первым поцелуем последовал второй, третий, четвёртый…
     Мы посмотрели друг на друга. У обоих в глазах стояли слёзы…
    
     Потом я сыграл на гармонике «Лили-Марлен». Ханна не сдержалась и заплакала навзрыд.
     – Так и будем плакать весь вечер? То ты, то я? Давай, Ханна, лучше выпьем вина, там немного осталось! У нас ведь сегодня необыкновенный день. Я смотрю на тебя и не могу поверить своим глазам, что это ты, что мы нашли друг друга. И ты такая красивая, Ханна, что у меня даже сердце останавливается, когда я гляжу на тебя. Ангел мой! Знаешь, что мне хочется тебе сказать?
     – Что, Алекс?
     – А вот попробуй отгадать!
     – Я не знаю, Алекс. Я не умею отгадывать мысли.
     – Что-то очень дорогое для меня. На букву «Z».
     Ханна догадалась и покраснела.
     – Ты, Алекс, нисколько не изменился. Хоть и голова седая.
     И Ханна снова заплакала.
     Я погладил Ханну по золотистой головке. Под моей рукой мелькнула седая прядь.
     – Милая моя! Не надо плакать, а то я тоже, боюсь, заплачу. Лучше ответь мне на мой вопрос.
     – Я стесняюсь, Алекс! У меня ноги не мытые.
     – Я их сам помою тебе, милая.
     – Здесь нет даже душа. Только раковина и таз. Ничего нет. Душа нет, газа нет, мыла нет, одни обмылки, Луиза приносит из госпиталя. Мать готовит на примусе, а керосина тоже почти совсем нет.
     – Это всё такая ерунда, Ханна! Главное – мы нашли друг друга. И теперь мы вместе навсегда.
    
     Наступил вечер, за подвальным окошком потемнело. Видно было, что Ханна начала тревожиться, она закусывала губу, отводила взгляд, отвечала невпопад. Но я не предпринимал никаких шагов к нашему дальнейшему сближению. Я просто ждал, что будет дальше. Пусть Ханна сама решает – и пусть будет, что будет! Наконец, Ханна смущённо произнесла.
     – Это моя кровать, Алекс. Боюсь, вдвоём мы на ней не поместимся.
     Я погладил Ханну по руке, по запястью.
     – А ты не бойся, милая! Просто мы должны крепко прижиматься друг к другу.
    
     Мы лежали на жёсткой кровати, крепко обнявшись. Я чувствовал Ханну всем телом – грудью, бёдрами, коленями… Мы шептались в темноте и никак не могли наговориться.
     – Когда я тебя увидела – почти совсем седого, с печальными глазами… я чуть не умерла на месте. Ты даже представить не можешь, как я страдала три года. Это была такая мука! Быть с тобой рядом – и не видеть, не слышать тебя? И потом… эта твоя связь с Лоттой… Она меня оскорбляла до самой глубины души. Если бы не Эрик, я бы отравилась, честное слово, чтобы только не терпеть это унижение. И что ты только в ней нашёл? Пустая, совершенно пустая девица! Пошлая! Хищная! Как она вцепилась в тебя! А ты, Алекс, как ты мог! Разве Лотта могла быть тебе настоящей подругой? Разве она любила тебя? И ты для неё ещё играл на фортепьяно! Почти каждый вечер!
     – Откуда ты знаешь?
     – Лотта рассказывала про тебя фрау Беккер. Ей же надо было с кем-то делиться?! А фрау Беккер приходила ко мне и пересказывала всё это со смешками… А у меня сердце надрывалось.
     Ханна заплакала, уткнувшись носом мне в плечо. Я погладил её по голове.
     – Прости меня, Ханна. Прости и больше не вспоминай никогда! Я с Лоттой сошёлся только затем, чтобы нечаянно не разрушить твою семью. Чтобы была какая-то определённость. Чтобы все были довольны. И профессор Швальбе, и Генрих, и Лотта, конечно. Никакая она не хищная и не пошлая, зря ты про неё так. На самом деле, обычная девушка, даже лучше многих. Музыкальная, искренняя, доверчивая. Просто она немного легкомысленная и, увы, не очень-то счастливая. Брат погиб, отец погиб, у матери с головой не всё в порядке. Мне Лотту было жалко. О себе я не думал. Ты думаешь, мне было легко? Знать, что ты рядом – и не видеть, не слышать тебя? Мне иногда хотелось встать на четвереньки и завыть по-волчьи на луну. Я только музыкой и спасался. Иначе бы сошёл с ума.
     Ханна заплакала ещё сильней. Рыдания сотрясали её плечи. Я со всей силой прижал Ханну к себе, наконец, её рыдания затихли.
     Ханна провела подушечками пальцев мне по щеке.
     – Не будем об этом вспоминать, милый. Главное – всё это позади, а мы с тобой вместе. Быть может, Бог специально заставил нас страдать, чтобы мы лучше смогли оценить счастье быть вместе?
     – Это так, Ханна. Я тоже хотел это сказать тебе.
     Ханна опять заплакала.
     – Не надо плакать, моя хорошая. Всё плохое осталось позади. И война, и бомбёжки, и концлагерь. Всё осталось в прошлом. И все мои ошибки тоже, их лимит исчерпан, и больше их не будет. Обещаю тебе, Ханна, никогда тебя ничем не огорчу! В концлагере иногда выпадала свободная минута, и я тогда представлял нашу с тобой встречу. Как будто ты смотришь настороженно, не знаешь, как себя держать со мной, о чём говорить, не знаешь, как я себя поведу. Ведь столько времени прошло! И всё вокруг другое. И мы с тобой стали другими, и ничто вокруг не напоминает про нашу прежнюю любовь. Про ту… единственную… такую короткую… такую счастливую осень! И тут я произношу одно только слово, и ты сразу понимаешь, что я тебя по-прежнему люблю, люблю, как тогда, как 15 лет назад – так же сильно, так же трепетно. Что дороже тебя у меня никого не было и быть не могло. Что ничто, ничто не изменилось. Ты хочешь, Ханна, услышать это слово? Оно на букву «Z».
     Ханна закрыла лицо ладонями. Она опять начала рыдать. В её рыданиях всё слилось воедино – и горечь долгой разлуки, и наши страдания, и счастье встречи, и тревога за будущее.
     – Встань, Алекс, поднимись, я очень прошу тебя!
    
     Ханна резко села на краю кровати, вытянула правую ножку и начала играть ею в воздухе. Я опустился перед Ханной на колено, взял милую ножку в руки и поднёс к губам.
     – Пальчики! – выдохнул я. – Как я мечтал о них, если бы ты, милая, только знала! Прекраснее этих пальчиков нет ничего на всём белом свете! Мне даже немного жаль, что ты их помыла на ночь. Немытые они, наверное, слаще в 10 раз!
     Позже я много-много раз целовал пальчики на ножках моей самой дорогой женщины, и по прихоти памяти мне каждый раз вспоминались весна 45-го года и тот ганноверский подвал, где мы с Ханной снова обрели друг друга.
    
     Я проснулся очень рано, утро только начиналось. Через окно в пыльных разводах едва пробивался свет дня. Вот часто так. Мечтал отоспаться – и ничего не получилось.
     Мой светлый ангел спал со счастливой улыбкой на устах. Я прикрыл ладонью глаза и постарался заглянуть внутрь себя.
     Пятнадцать лет! Целая треть жизни! А я переполнен чувством, я влюблён, как и пятнадцать лет назад. Даже ещё сильнее… точнее, контрастнее. Наверное, так должен чувствовать себя человек после воскрешения из мёртвых. У него радость жизни смешена со страхом. Воскресший смотрит и не может до конца поверить в реальность окружающего его мира…
     Я на миг представил себя молодым и задорным, снова питерским Саней-гитаристом, переполненным жаждой жизни. Хоть пускайся в пляс! Взять бы гитару да сыграть, как раньше:
    
     Ах, черныя очи тэй белая грудь
     До самой зари мне покоя не дают!
     Эх, распошёл, тмро сыво грай пошёл,
     Эх, да распошёл, хорошая моя!
    
     Это жизнь! Такая причудливая мозаика! Всё в ней связано недоступным нам высшим замыслом! И Питер, и Берлин, и концлагерь, и Ганновер!
     Всё будет хорошо! Главное, мы живы. И даже пальцы у меня на руках все целы – значит, я в любом случае не пропаду! Наверное, это мой Ангел Саша постарался, помог мне сохранить пальцы в тюрьмах и лагерях. Мизинец на левой руке, правда, был перебит, но очень удачно сросся. Когда я играю на фортепьяно или на гитаре, со стороны почти ничего и незаметно.
    
    
     СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ
    
     – Алекс, это ты? Или ты приснился? – Ханна провела ладонью по глазам. – Милый, поцелуй меня скорее, а то я сейчас заплачу!
     Я встал на колени у кровати и поцеловал Ханну самым трепетным поцелуем.
     – Любимая моя, теперь я буду целовать тебя каждое утро. И так, поверь, всю жизнь!
    
     – Чему ты так загадочно улыбаешься? – спросила Ханна, заглядывая мне в глаза.
     – Есть забавный повод. Утром я вышел умыться, а возле раковины на верёвочке мирно так висят розовые трусики. Мне подумалось – повешу-ка я рядом свои чёрные трусы, получится интересная супрематистская композиция. Были бы под рукой краски и кисти, я написал бы такой натюрморт, назвал бы его «Семейное счастье», продал бы на ярмарке, заработал бы кучу денег. Здесь самое главное – придумать удачное название. Если назвать картину просто «Трусы», то, думаю, никто не захочет её купить, а «Семейное счастье» – совсем другое дело, за покупателями не заржавеет.
     Ханна робко улыбнулась.
     – Ты всё такой же фантазёр, Алекс!
    
     Забегая вперёд, расскажу, как через много лет мне довелось вернуться к своей шутке про трусы.
     У нас с Ханной были свои, только нам двоим понятные праздники. Мы всегда выделяли и отмечали, пусть скромно – песнями под гитару, танцевальным часом или просто прогулкой с сердечным поцелуем – самые дорогие для нас даты: 28 августа – день нашего знакомства, 9 сентября – день «подарка», 27 мая – день встречи в Ганновере, 30 мая – день свадебного марша, как любила называть эту дату Ханна, 14 октября – день нашего венчания.
     В 1955 году исполнилось 10 лет с того самого дня, когда я встретил Ханну после концлагеря. Я долго размышлял, какой же подарок мне приготовить для Ханны? Подарок должен был быть «говорящим». Наконец, меня осенило. Я решил подарить Ханне натюрморт «Семейное счастье». Картину размером 45 на 60 см с трусами на зелёном фоне по моему корявому эскизу написал масляными красками один знакомый мне по бридж-клубу художник, мастерская которого находилась в Хейт-Эшбери – самом богемном районе Сан-Франциско. В золотистой раме картина смотрелась просто великолепно и очень авангардно. Если бы я увидел такую на выставке, то не пожалел бы и 2000 долларов, чтобы её приобрести.
    
     Утром 27 мая я подарил Ханне розовый букет и после поцелуя сообщил, что вечером сделаю ей ещё один подарок, на букву «G», очень необычный. Мне хотелось немного подразнить Ханну, расшевелить её воображение. На это Ханна сказала, что она мне тоже приготовила подарок, тоже необычный, тоже на букву «G», и я ни за что не догадаюсь, какой.
     – А если догадаюсь, что тогда? – тут же спросил я.
     – Тогда я тебя поцелую, – пообещала Ханна.
     – А если не отгадаю?
     – Тогда тоже поцелую, – с улыбкой ответила любимая.
     – Нет, так не годится, – возразил я. – Для отгадывания должен быть какой-то стимул. Давай так – если я отгадаю, ты меня поцелуешь три раза, а если не отгадаю, то только два. Согласна, милая? И потом, ты должна сделать мне ещё какую-нибудь подсказку, чтобы я смог включить воображение на полную мощность. Одна буква «G» – это слишком мало.
     – Ну, хорошо! – согласилась Ханна. – Мой подарок на букву «G» и ещё на букву «F».
     И моя бесконечно любимая золотоволосая женщина с торжеством посмотрела на меня – мол, попробуй теперь догадаться! Разве что только язык мне не показала!
     Меня пронзила мгновенная догадка. Картина (das Gem;lde)! Конечно, картина! И не просто картина, а именно «Семейное счастье» (das Familiengl;ck)! Ну, Ханна! Ну, и придумщица!
     Я, конечно, не стал показывать вида, что отгадал ребус. Напротив, я принялся спорить с Ханной:
     – Не может такого быть, чтобы подарок был одновременно на две разные буквы!
     – У меня может!
     – Значит, он состоит из двух разных частей?
     – Нет, из одной части!
     – Тогда такого быть не может! – заявил я с апломбом и тут же отыграл назад. – Хотя, нет, наверное, всё же может. У слова ведь может быть синоним на другую букву. Например, das Gem;lde и das Bild. Я прав?
     – А при чём тут картина? – забеспокоилась Ханна.
     Ага! Значит, я прав, значит, попал в яблочко!
     – Да нет, просто подумалось почему-то, – уклончиво ответил я и продолжил «описывать восьмёрки». – Или вот другой пример – книга (das Buch), на букву «B», а название у неё может быть на другую букву. Я прав?
     – Ну и что? – возразила Ханна. – Мой подарок вовсе не книга, а что-то очень красивое на буквы «G» и «F». Конечно, догадаться трудно. Никто не догадается. Даже ты не можешь.
     – Дай мне ещё немного подумать! – взмолился я. – Задачка очень трудная, поэтому требует много времени для решения. Давай рассуждать логически. Твой подарок как-то связан с нашей встречей в Ганновере? Да?
     – Ну, положим, связан, – ответила Ханна. – Ну и что из этого? Это-то как раз легко отгадать.
     – Что у нас в тот день было на буквы «G» и «F»? Было что-то очень волнительное на букву «Z», это я очень хорошо помню. Ты помнишь, моя милая? А на «G»? Может быть, гитара? Как раз на букву «G»! Гитары делают из фанеры, вот вам и буква «F»! Ну как, милая, я отгадал? Ну, целуй же меня быстрее!
     Ханна с насмешливой улыбкой помотала головой.
     – Нет, доктор Шмидт, Вы, увы, ошиблись. Никогда Вам не догадаться даже при всей Вашей необыкновенной интуиции.
     – Не отгадал? Неужели промахнулся? Очень жаль! Тогда попробуем зайти с другого конца. Та встреча в Ганновере была просто сверхъестественной!.. Помнишь, Ханна, я даже потерял сознание, когда увидел тебя? Конечно, здесь не обошлось без вмешательства высших сил – это я про нашу встречу, а не про то, как я грохнулся на пол. Меня и по сей день не отпускает ощущение необыкновенного чуда, что мы в той неразберихе нашли друг друга, что ты сейчас рядом со мной, что ты – моя жена, и дороже тебя у меня никого нет. Надо сообразить, как бы я мог предметно выразить это ощущение бескрайнего семейного счастья? И как бы ты захотела это выразить?
     По взгляду, брошенному Ханной, можно было понять, что я подобрался к ответу совсем близко.
     – Значит, на букву «G» и на букву «F»? Кажется, я уже начинаю догадываться, что это такое может быть. Помнишь Ганновер? На следующий день после нашей чудесной встречи, и было это именно 28 мая, у меня в голове промелькнула одна художественная фантазия на эти самые буквы, и ещё там присутствовала буква «S» , точнее, там были даже две буквы «S». Одна буква «S» была чёрной и суровой, а другая – розовой и, как сейчас помню, очень приятной на ощупь. Так, наверное, та моя давняя фантазия сегодня смогла воплотиться в жизнь? Я не ошибаюсь, милая?
     Ханна глубоко вздохнула.
     – Алекс! Ты сам догадался или подсмотрел? Ответь мне, только честно!
     Я с улыбкой ответил:
     – Представь себе, дорогая, что я приготовил тебе подарок тоже одновременно и на букву «G», и на букву «F». Может быть, ты тоже догадываешься, что это такое? Ты не хочешь поцеловать меня три раза? И получить три поцелуя в ответ? Хотя нет, постой! Я не буду ждать вечера, я сейчас принесу свой подарок, а ты достанешь свой. Давай их сравним!
     Я принёс из кабинета свою супрематистскую картину, приставил её к стене напротив кровати, рядом с картиной Ханны. Её картина, несколько меньшего размера, была выполнена, я бы так сказал, в импрессионистской манере. Над нежно-зелёной травкой на фоне нежно-голубого неба ветерок мирно покачивал на верёвочке две пары трусов – чёрные мужские и розовые женские. От картины веяло безмятежностью и лёгкой грустью.
    
     Мы стояли, обняв друг друга, и смотрели на обе картины во все глаза.
     – Мы так любим друг друга, что даже думаем одинаково, – прошептала Ханна.
     – И даже чувство юмора у нас с тобой очень похожее, – откликнулся я, проведя ладонью по волосам жены.
     Боже, как я любил гладить Ханну по её золотистой головке! И, главное, ей такая ласка тоже доставляла удовольствие!
     У Ханны по щекам потекли слёзы, она уткнулась головой мне в грудь. Да и у меня самого глаза были влажными.
     – Помнишь, милый, как ты в Ганновере подарил мне хризантемы? Те цветы были самыми дорогими для меня. Помнишь? Алекс! Я тебя так люблю, что иногда мне хочется заплакать, даже умереть от счастья…
     – Не надо так говорить, моя хорошая, чтобы не накликать беды! У нас с тобой впереди ещё много, очень много счастливых дней!
    
     Как я ошибался тогда! И сердце мне не подсказало, что дни нашего счастья сочтены, что их оставалось совсем немного, что не пройдёт и года, как я потеряю Ханну… Ханна, любимая моя! Прости меня!
    
     Но вернёмся снова в ганноверский подвал.
     – А я даже не знаю, чем тебя покормить, – озабоченно сказала Ханна. – Дома кроме пары картофелин ничего нет. И хлеба тоже нет, всего один кусочек. Вот так мы теперь живём, Алекс. И кофе отец забрал с собой.
     – Я, Ханна, неприхотлив, а после концлагеря для меня и картофель – настоящее лакомство. Я могу и одними поцелуями обойтись. Вместо завтрака. Но лучше давай всё же позавтракаем. У меня с собой есть два американских сухих пайка. В них курятина, лапша, сыр, галеты, порошок кофе в пакетиках, сахар, сухое молоко. Всё очень вкусное, тебе понравится. А потом можно будет купить что-нибудь. Здесь магазины какие-нибудь есть?
     – Есть немного. Ютятся по подвалам.
     – Вино там продают? Давай купим! К вину ещё сыр, мармелад, конфеты, Устроим сегодня пир! Мне американцы заплатили долларами и выдали карточки. Там доллары принимают?
     – Принимают, очень охотно принимают. Даже без карточек. Но, ты, Алекс, раньше не пил вина. Мне это очень нравилось.
     – Я и сейчас не пью. Просто я так долго был лишён абсолютно всего, что мне захотелось себя немного побаловать. И тебя тоже, любимая. Ты не возражаешь? Если тебе это не нравится, то я прекрасно обойдусь и без вина. И без сыра, и без конфет.
     – Вместо конфет лучше купим творог и сметану. И немного муки.
     – И яйца, и лук, и морковь, и масло. Продаётся это всё? Я тогда сделаю вареники. Помнишь, Ханна, вареники по-украински? Или лучше, давай ты приготовишь на обед мой любимый омлет? Если бы ты знала, как я о нём мечтал! Целых пятнадцать лет!
     Вместо ответа Ханна подошла ко мне и поцеловала в висок. Я тут же обнял её за талию, привлёк к себе и поцеловал в губы.
    
     После завтрака Ханна со смущением сказала:
     – Я хочу, Алекс, показать тебе одну вещь. Ты такой умный, такой догадливый! Попробуй отгадать, что это такое! Я ещё вчера хотела тебе показать, но постеснялась. Мне очень хочется, чтобы ты сам догадался, без подсказок.
     Ханна с надеждой и даже с каким-то мистическим страхом, не мигая и не дыша, уставилась на меня, она напряжённо смотрела мне в глаза, словно старалась проникнуть в самые тайные закоулки моей души.
     – Я попробую, – сказал я. – Только мне надо взять твою левую руку.
     Я начал поглаживать руку Ханны от ноготочков до запястья. Боже! Как я любил эту милую ручку! Как любил её гладить! В 30-м году Ханна носила на руке золотые часики на ажурном браслете. В моём мозгу яркой искрой вспыхнула догадка, и внутренний голос произнёс только два слова: «Пятнадцать лет».
     Да! Почти пятнадцать лет мы были с Ханной разлучены. То, что мы нашли друг друга, было настоящим чудом, свидетельством покровительства нам высших сил. Перед разлукой в 30-м году я оставил Ханне в залог нашей будущей встречи самую дорогую для меня вещь – отцовские часы, мои знаменитые запястники. Неужели Ханне удалось их сохранить в военном кошмаре? Если это так, то это тоже можно было назвать чудом.
     На моей руке блестели хромом американские армейские часы – подарок лагерной администрации. Я взглянул на циферблат, на секундную стрелку. Ханна тоже бросила взгляд на мои часы, потом с вопросом подняла глаза на меня.
     – Потерпи, милая, ещё пятнадцать секунд. Я постараюсь ответить.
     Я поднёс левую руку к уху, слушая, как механизм часов отсчитывает время. Пока шли секунды, во мне крепла уверенность в правильности моей догадки. Ничего другого быть не могло.
     – Я готов ответить, милая.
     Я видел, что Ханна очень волнуется, словно от моих слов зависело вся наша будущая жизнь.
     – Я думаю, что речь идёт об одном предмете, который был очень дорог для меня… и для тебя. Этот предмет небольшой, круглой формы…
     Я специально сделал паузу. По напряжённому взгляду Ханны я видел, что я на правильном пути. Не отводя глаз от Ханны, я погладил двумя пальцами свои часы. Ханна вздрогнула.
     – Этот предмет называется… По-русски он называется… На русском языке у него раньше было забавное название – запястники, потому что этот предмет носили на руке, на запястье. А по-немецки эта красивая старинная вещь называется… в общем называется на букву «U». Я прав, милая? Я ответил на твою загадку?
     – Алекс! – воскликнула Ханна в крайнем возбуждении. – Как ты догадался?
     – Я догадался, потому что очень тебя люблю, Ханна. Точнее, потому, что мы любим друг друга. Ты ведь любишь меня, Ханна? Скажи мне, что любишь.
     – Я тебя люблю, я тебя любила всегда, – шёпотом произнесла Ханна по-русски.
     Она покусала губу и добавила уже по-немецки:
     – Я мечтала сказать тебе это по-русски. Чтобы ты поверил мне, поверил до конца. Ты веришь мне, Алекс?
     – Конечно, верю, Ханна, я верю тебе до конца, потому что я люблю тебя. Я люблю тебя, милая, и знаю, что ты любишь меня. И нет ничего крепче нашей любви. И отцовские часы свидетельство тому. Ты хотела мне их показать. Так где же они?
    
     Ханна достала из шифоньера деревянный ящичек из-под элитного шотландского виски – как он здесь очутился? Откинула крышку ящика – в нём оказались катушки с нитками, лоскутки материи, разнокалиберные пуговицы и прочая мелочь того же рода. Из всей этой ерунды Ханна выудила мои запястники и протянула их мне. Я взял их и поцеловал. У меня глаза стали влажными от слёз.
     Ханна в каком-то исступлении принялась быстро бормотать:
     – У меня из берлинских вещей ничего не сохранилось, совершенно ничего, только твои часы. Отец советовал мне их продать, даже настаивал. Но я боялась, что если я их продам, то тебя больше не увижу.
     Потом Ханна закрыла лицо ладонями. Я подошёл и погладил её по голове.
     – Ханна! Дорогая, любимая моя! – сказал я. – Не знаю, как выразить словами свои чувства! Просто нет таких слов! Можно мне тебя просто поцеловать?
     Я крепко прижал к себе мою любимую женщину и не отпускал её целых десять секунд. Ханна догадалась, о чём я подумал.
     – Не надо, Алекс, очень прошу тебя! Сейчас не время для нежностей. Мне надо появиться на работе, доложиться, я хочу отпроситься на два дня. Если я пропущу день без уважительной причины, меня уволят, и я останусь без заработка. Отец потерял все свои накопления, пенсию ему не платят, работаем только Луиза и я. Все считают, что нам очень повезло, раз у нас в семье сразу два человека получают рабочие карточки. Ещё очень хорошо, что Эрик живёт у сестры, у неё ферма, там с продуктами лучше, чем в городе.
     – А где ты работаешь?
     – В городской комендатуре. Между прочим, у вчерашнего американца там есть свой кабинет. Мне по секрету сказали, что он из военной разведки, хотя и ходит в обычном костюме.
     – А ты что делаешь в комендатуре?
     – Печатаю в машбюро. Немок нас там четыре машинистки, ещё три англичанки. Они все такие высокомерные, с нами совсем не разговаривают, а если разговаривают, то, как с людьми низшего сорта.
     – Vae victis! Горе побеждённым! – с кривой усмешкой отреагировал я. – Немецкому народу придётся перенести ещё очень много унижений, это неизбежная расплата за войны, за концлагеря, за все чудовищные преступления.
     Ханна поджала губы.
     – Во всём был Гитлер виноват, а не немецкий народ.
     Я тяжело вздохнул. Конечно, это было очень удобно – после войны все преступления немцев сваливать на Гитлера. Мне очень не хотелось спорить с Ханной. Но рано или поздно неудобные вопросы о недавнем прошлом всё равно бы возникли. Лучше было сразу внести ясность, чтобы потом у нас не возникло недопонимания. Все немцы Рейха, лучше сказать, почти все, были отравлены нацистской пропагандой – кто больше, кто меньше. И, боюсь, Ханна не была исключением из общего правила. Кто не жил в тоталитарном государстве, тому трудно представить степень воздействия массированной пропаганды на рядовых граждан. У меня-то, слава Богу, к любой пропаганде давно был выработан стойкий иммунитет, этому я был обязан моим тюремным «университетам».
    
     Здесь я хочу сделать небольшое отступление. Я хорошо помню, как после гибели 6-й армии под Сталинградом в Германии был объявлен траур, в течение 3-х дней по радио звучала траурная музыка, и жителями Берлина овладела тревога и уныние. И помню, как после речи Геббельса во Дворце спорта (эту речь несколько раз передали по радио), все немцы пережили небывалое воодушевление. Ханна тогда стала приходить на работу со значком Женского союза на жакете – кто-то, может быть, ещё помнит? – красная свастика поверх белого креста. И что же принесла Германии тотальная война, которую с такой помпой провозгласил доктор Геббельс? Миллионы жертв, разрушенные города, ненависть к Германии всего остального мира?
    
     – А разве немцы не поддерживали Гитлера? До самого конца поддерживали. Пусть не все, но абсолютное большинство. Все другие народы немцы считали ниже себя, вот и получили за то сполна. В Берлине теперь русские, в Баварии американцы. Даже французам досталась часть Германии. Даже французам! Даже они считаются победителями! Нет больше Германии, нет Рейха, есть только оккупационные зоны. И немцам с этим придётся жить долго, наверное, очень долго. Придётся к этому привыкать.
     Ханна насупилась.
     – Ты так говоришь, потому что ты русский.
     – Да, конечно, я русский. Точнее, я был русским с немецкой фамилией, а теперь я немец, теперь я немец с русскими корнями. Когда Россия отказалась от меня, я принял решение разделить с Германией её судьбу, хотя с первого дня войны знал, что Рейх потерпит поражение. Я только не мог предвидеть, что возмездие окажется таким тяжёлым. И как немец я люблю Германию, я продолжаю её любить, несмотря ни на что, несмотря даже на концлагерь. Германия была больна очень тяжёлой болезнью, эта болезнь называется национал-социализмом. У всего немецкого народа было настоящее помрачение ума, теперь ему придётся расстаться со многими прежними представлениями, и чем скорее, тем лучше. Я не хочу стыдиться того, что я немец. Я хочу, чтобы Германия пользовалась уважением во всём мире за свою науку и культуру, а не за армию и флот. Я хочу видеть Германию мирной страной, свободной от нацизма.
     Ханна молчала, кусая губы.
     – Не дуйся, милая! – мягко попросил я. – Я так говорю не потому, что считаю себя очень умным. После всего пережитого для всех нас наступает новая жизнь, и мы должны стать другими, чтобы не повторить прежних ошибок. Иначе зачем были все страдания, все жертвы? Мне, наверное, легче это понимать, чем тебе, потому что меня многому научили тюрьмы и лагеря. Но мне самому тоже надо будет многое обдумать и понять. Понять, как такое массовое помешательство могло произойти с передовой и культурной страной. Как так получилось, что лучшие качества немецкого народа кучкой мерзавцев были использованы во вред самому народу? Немцы – дисциплинированный народ, это так, но как и почему дисциплинированность сменилась слепой верой в фюрера? Как любовь к Германии превратилась в презрение к другим народам? Как стойкость немцев и их верность долгу привели к бездумному подчинению преступным приказам? Теперь на всех немцах, на всех, кто воевал на фронте или работал в Рейхе в годы войны, будет лежать вина за зло, которое Германия причинила всем другим странам. Это относится и ко мне, и к тебе тоже, дорогая моя, хоть степень вины у всех, конечно, разная.
     Ханна опустила голову, и тихо сказала:
     – Я всё понимаю, Алекс. Не сердись на меня, хорошо? Я постараюсь стать другой, какой ты хочешь.
     Я погладил руку Ханны.
     – Ты хочешь стать другой? Дорогая моя девочка! Я люблю тебя именно такой, какая ты есть. Прошу тебя – не становись другой!
     Ханна ухватила мою руку и поцеловала её. Я поспешил перевести разговор на другую тему.
     – А городская комендатура где находится?
     – В Новой ратуше. Она чудом сохранилась при бомбёжках. Её только немного подкрасили, а перед входом разбили цветник, очень красивый.
    
     Мы с Ханной дошли до Новой ратуши. Возле входа были установлены три больших щита, сплошь обклеенные написанными от руки объявлениями – кто-то разыскивал родственников, кто-то продавал полезные в хозяйстве вещи. На отдельном стенде были размещены грозные объявления комендатуры о комендантском часе, о расстреле мародёров и грабителей и другие в том же роде. Военный комендант Ганновера майор Лем круто взялся за наведение порядка в городе. Однако строгие предупреждения действовали слабо. Немецкая полиция была ликвидирована, а военных патрулей было слишком мало. Порядок на улицах поддерживался только в центре города. Самым безопасным местом на окраине был, наверное, концлагерь «Алем-Ганновер» с его военной охраной.
     Пока Ханна решала свои вопросы, я переговорил с дежурным офицером, наш разговор шёл на английском языке. Я предъявил справку, выданную военной администрацией лагеря, сообщил, что я специалист в области химической фармакологии, находился в концлагере за пораженческие разговоры, теперь ищу работу, связанную с производством лекарств и средств гигиены.
     Санитарная обстановка в Ганновере была очень тревожной, не хватало лекарств и самых элементарных средств гигиены. Эпидемий инфекционных болезней, слава Богу, не было, но педикулёз и чесотка были повсеместно распространёнными явлениями. Семье герра Крюгера ещё сильно повезло, что его невестка работала в госпитале и имела возможность приносить оттуда обмылки.
     Дежурный пообещал доложить обо мне помощнику коменданта и предложил заполнить анкету, что я и сделал, пока ждал Ханну.
     – Когда мне можно зайти за ответом? – поинтересовался я, покончив с анкетой.
     – Я думаю, можно уже завтра, – ответил дежурный, быстро пробежав глазами по анкете.
     – А в комендатуре мне можно будет зарегистрировать брак? – спросил я навскидку.
     – Если брак с немкой, то Вам лучше обратиться в городскую администрацию. Она уже начала работать, находится в этом же дворце, – получил я ответ, который взял на заметку.
    
     В тесном подвале полуразрушенного дома мы с Ханной отыскали магазин, в котором торговали буквально всем – и едой, и одеждой, и сигаретами, и запчастями к велосипедам, и аптекарскими товарами. Там я с шиком истратил 12 долларов, они для Германии в 45-м году были неплохой суммой. Мы возвращались «домой» с богатыми покупками. На перекрёстке, расчищенном от завалов, на низенькой скамеечке сидела одетая по-крестьянски женщина средних лет. Перед ней стояло оцинкованное ведро с хризантемами.
     – А жизнь-то налаживается, несмотря ни на что! – подумалось мне.
     Я подошёл к цветочнице, перекинулся с ней парой слов, купил у неё три веточки хризантем и, прижав руку к сердцу, протянул их Ханне.
     – Это тебе, моя дорогая девочка! Прими их в знак моей бескрайней любви!
     Ханна вдруг заплакала, закрыв лицо ладонями, потом опустилась на колени прямо в дорожную пыль и принялась с жаром целовать мне руки. Я схватил её за плечи.
     – Ханна, милая, что с тобой?
     – Ничего, Алекс. Ничего. Всё хорошо. Просто я тебя очень люблю. Просто невозможно, как люблю. Я никак не могу поверить, что мы встретились, что мы снова вместе.
     – Придётся привыкать к этому, ангел мой, – сказал я, помогая Ханне подняться с колен.
     Сцена была, наверное, просто душещипательная. Продавщица цветов вытянула из ведра веточку хризантем и протянула мне.
     – Это Вам, Алекс от меня! Будьте счастливы с Вашей Ханной!
    
     – Спасибо, Анни, – не подумав, ответил я. – Вы очень добры! Только либо добавьте ещё одну веточку, либо эту возьмите назад. По-русским приметам, в букете должно быть нечётное количество цветов. А с четырьмя веточками ходят только на поминки и на кладбище.
     – Откуда Вы знаете, как меня зовут? – забеспокоилась цветочница.
     – Знаю вот, – усмехнулся я. – Я раньше работал артистом цирка и выступал с этим трюком целых пятнадцать лет. Вот и Ханна подтвердит. Так ведь, милая?
     Ханна покивала головкой.
     – Тогда Вам на счастье, господин артист! – Анни протянула мне ещё одну веточку.
    
    
     КАК СЕРДЦУ ВЫСКАЗАТЬ СЕБЯ?
    
     Мы с Ханной вернулись в свой подвал и устроили там настоящий пир. Я налепил вареников, а Ханна приготовила омлет. Ещё мы выпили с ней по рюмке вина, и то ли от вина, то ли от переживаний дня у меня немного закружилась голова.
     – Алекс! Ты там мало ешь! Или тебе не нравится мой омлет?
     – Ничего на свете нет вкуснее его, милая! Просто мне кажется, что всё это происходит не со мной – и твой омлет, о котором я столько мечтал, и ты рядом. Ханна! Ты такая красивая, что у меня сил нет смотреть на тебя! Я боюсь, что у меня сердце разорвётся от волнения! Дай мне руку скорее, чтобы я мог убедиться, что это не сон!
     Ханна протянула мне руку, я поцеловал милые пальчики. Пальчики, пальчики… Как я их любил! Я поднял глаза и перехватил задумчивый взгляд Ханны.
     – Хочешь что-то спросить у меня? Спрашивай, милая, не стесняйся.
     – Да, Алекс! Сейчас я подумала... Вот ты угадал, как зовут цветочницу. Значит, твои необычные умения сохранились у тебя, не пропали?
     – Наверное, что-то сохранилось, раз иногда проявляется вот так спонтанно. Я совершенно не думал, не напрягался, имя «Анни» само из меня выпрыгнуло. Но вообще-то я больше не занимаюсь отгадыванием имён. Как-то уже не по возрасту… не к лицу и не по летам, как сказал Пушкин.
     – А помнишь, Алекс, ты у Мари по фотографии угадал, кто жив, кто умер?
     – Помню, Ханна.
     – А сейчас ты умеешь так делать?
     – Не знаю, Ханна. Практики у меня совсем не было. За прошедшие 15 лет я только один раз попробовал, и результат был довольно неопределённым. Поэтому не знаю.
     – Но попробовать ещё раз ты можешь?
     – Попробовать могу, конечно.
     – Тогда я тебе сейчас дам фотографию, хорошо?
     Ханна полезла в шифоньер, с верхней полки достала небольшую фотокарточку в алюминиевой рамке. На фотографии на улице заснеженной русской деревни стоял симпатичный улыбчивый парень в немецкой каске, из-под которой виднелся зимний платок. На парне был длиннополый тулуп с тёмным меховым воротником, на ногах у него были уродливые немецкие зимние сапоги на деревянной подошве. На обратной стороне фотографии мелким готическим почерком было написано: Мне исполнилось 24 года. 27 ноября 1942 года. Хельмут.
     В 30-м году мы с Ханной приезжали на пару дней в Ганновер, Ханна хотела получить родительское благословение на брак со мной. Хельмут тогда был бойким белобрысым пацаном. Первым делом он спросил меня, играю ли я в шахматы. Для любителя я играл довольно прилично, но обыграть мальчишку тогда я не смог, мы с ним сыграли две партии, и обе закончились вничью, притом одну я вытянул еле-еле, буквально чудом.
     – Значит, это Хельмут. Что с ним?
     – Мы не знаем, – всхлипнула Ханна. – Хельмут служил связистом. Он воевал в Сталинграде, последнее письмо от него пришло родителям в декабре 42-го года, в Адвент. Он писал, что в России очень холодно, и просил выслать ему шерстяное бельё. Я тебя очень прошу, Алекс! Посмотри, жив ли он?
     Я со вздохом взял в руки фотографию, поводил по ней рукой. Ещё раз тяжело вздохнул.
     – Я не чувствую, Ханна, что Хельмут жив. Наверное, он погиб в Сталинградском котле. Не надо, Ханна, милая, не плачь! Я могу ошибиться. Может, Хельмут ещё жив, находится в плену.
     Сам я был уверен, что не ошибаюсь. И мне было очень жалко Ханну. Хельмут был её младшим братом, и Ханна его очень любила.
     – Нет, ты не ошибаешься, я это знаю. Проклятая Россия! – с комком в горле произнесла Ханна.
    
     Проклятая Россия? Проклятая война!
     Да, у немцев были причины ненавидеть Россию, но у русских причин ненавидеть Германию было гораздо больше. Проклятая Германия! Сколько времени должно пройти, чтобы взаимная ненависть исчезла, забылась? Смогу ли я дожить до дружбы Германии и России? Наверное, ещё не раз мы с Ханной будем натыкаться на различия во взглядах, на непонимание. Но мы любим друг друга и хотим быть вместе, это главное.
    
     Как сердцу высказать себя?
     Другому как понять тебя?
     Поймет ли он, чем ты живёшь?
     Мысль изреченная есть ложь.
    
     Эти гениальные строки написаны не про нас с Ханной. Я был уверен, что мы сможем понять друг друга, преодолеть все разногласия. Да, нам тогда пришлось снова притираться друг к другу. Ханна старалась, и я старался. И наши усилия не пропали даром.
    
     – Мне жаль Хельмута, милая, он мне нравился. Если бы не было войны, он, наверное, мог бы стать талантливым инженером, известным шахматистом, отцом добрых, умных детей. Но разве Россия начала эту войну, разве Россия виновата в том, что Хельмут оказался в Сталинграде? Виноваты те, кто туда его послал. Если Хельмут погиб, то разве Россия виновата в этом? Посмотри, как он одет – это русская зимняя одежда, ямщицкий тулуп. В России огромные расстояния, не сравнить с Германией. Там, где не было железной дороги, раньше почтовую службу несли ямщики. Они ездили на тройках – это такая русская упряжка, три лошадки в ряд, а зимой, в морозы, ямщики надевали поверх одежды такой вот овчинный тулуп. Наверное, Хельмут реквизировал этот тулуп в каком-то русском селе или в казачьей странице. Немецкая армия пришла в Россию, чтобы убивать, жечь и грабить, за то немецкий народ и поплатился сполна. Бисмарк предупреждал, что Германии нельзя воевать с Россией, а Гитлер себя считал, наверное, умнее Бисмарка. Сколько горя Гитлер принёс России! Да и Германии тоже! А немецкий народ ему верил, орал во всё горло «Хайль Гитлер!»
     – Ты тоже кричал со всеми, – сердито возразила Ханна.
     – По-русски говорится, с волками жить – по волчьи выть. Но только, милая, когда все вокруг орали «Хайль Гитлер!», я выкрикивал одно русское ругательство, оно на слух немного похоже на «Хайль».
     Ханна закрыла лицо руками.
    
     Мне действительно было жаль и Хельмута, и Ханну, но я не мог на этом завершить наш трудный разговор. Думаю, он возник неслучайно и очень вовремя, напомнил мне о том, что я должен внушить Ханне одно важное правило.
     – Я тебя очень прошу, Ханна, никому и никогда, ни при каких обстоятельствах не рассказывать о моих опытах с фотографиями. Это чрезвычайно важно, это очень и очень серьёзно. Ты должна понимать, как тяжело сказать кому-то про близкого человека, что того уже нет на этом свете? Сказать так про жениха, мужа, отца, брата? А если я ошибусь? Похороню живого? Или, наоборот, внушу ложную надежду? Я не хочу быть предсказателем, так будет лучше для меня, для нас обоих. И в любом случае безопаснее.
     – А отцу я могу сказать? А Луизе? Чтобы не ждала Хельмута, она всё ещё его ждёт. Они всего четыре месяца прожили вместе, а потом Хельмута призвали в армию.
     – Ханна, дорогая! Пойми! Я могу ошибиться. Поэтому будет лучше, если ты ничего никому не скажешь. И Луизе тоже. Мне её очень жаль. Почему у неё глаза такие испуганные? Что с ней такое произошло?
     Ханна нахмурилась, у её рта пролегла горькая складка.
     – Прошу, не спрашивай меня, Алекс! О некоторых вещах лучше вообще ничего не знать.
     – Ты права, Ханна, – согласился я. – Не будем касаться больных тем. А нам с тобой сейчас самое время подумать, как мы будем жить дальше, на что существовать. Для меня самым простым решением было бы – вернуться назад в лагерь «Алем». После освобождения я работал там переводчиком. Американцы были довольны моей работой, мне в администрации сказали, что я могу вернуться в любой момент. Если я вернусь, конечно, не один, а с тобой, самые жгучие проблемы будут решены. У нас там будет хорошая комната с душем, будет баня, будет нормальное питание, одежда. Я там был на полном довольствии и к тому же получал заплату. Американцы мне платили по 20 долларов в неделю. Правда, американцев в скором времени должна заменить британская администрация, наверное, не такая щедрая, но думаю, что нам с тобой в любом случае на жизнь будет хватать.
     – Ты хочешь, Алекс, вернуться в концлагерь?
     – Откровенно говоря, мне очень не хотелось бы туда возвращаться. Только в самом крайнем случае. В психологическом отношении там очень тяжёло. Мне лучше было бы здесь, в Ганновере, устроиться работать на каком-нибудь предприятии по выпуску лекарств. Наверное, не всё разбомбили дотла, что-то где-то работает или будет работать, если приложить усилия. Всем нам надо восстанавливать Германию, начинать мирную жизнь. Я оставил свою анкету в комендатуре. Надеюсь, там мне что-нибудь смогут предложить. Завтра пойду за ответом. А ещё нам надо как можно скорее оформить наш брак, чтобы не возникало трудностей с нашим совместным проживанием. Это будет совсем не лишним. Время довольно шаткое.
     Ханна прикусила губу.
     – Я знаю, Ханна, о чём ты подумала. Об Эрике, да? Не тревожься, милая. Я поговорю с ним по-мужски. Уверен, он поймёт правильно и не станет нам препятствовать.
     – А помнишь, Алекс? Ты сказал, что на свадьбе я буду в белом платье?
     И немного помявшись, Ханна добавила:
     – В белом платье и без трусов. Помнишь да?
     – Так и будет, милая, только немного позже, когда мы с тобой обвенчаемся. Будет белое платье, и будет много-много цветов. И когда мы выйдем из церкви, раздастся колокольный звон, а я тебя возьму на руки, прижму к груди и крепко поцелую. Хорошо я придумал, милая? Верь мне – всё так и будет!
    
     Раздался негромкий стук в окошко. Ханна испуганно отстранилась от меня, подошла к окну.
     – Кто там? – с опаской спросила она, задрав голову, затем вышла в прихожую. Через минуту она вошла в комнату вместе с вихрастым пацаном. Он обвёл глазами помещение, пошмыгал носом, обратился ко мне:
     – Гутен абенд! Значит, это Вы будете Алекс Шмидт?
     – Да, меня именно так и зовут, я Алекс Шмидт, – подтвердил я. – А ты, шустрик, кто такой и откуда?
     – Меня прислал дед, он хочет с Вами поговорить.
     – Вот как? А кто твой дед, и откуда он меня знает? – удивился я.
     – Это Адди, внук Ганса из «Шарманщика», – подсказала Ханна. – Я его знаю, он у нас здесь уже бывал.
     – Дед просит Вас зайти к нему, у него к Вам есть дело, – сказал Адди.
     – Давай, милая, прогуляемся до хромого Ганса? – предложил я. – Чует мой желудок, что там нас ждёт пара ганноверского светлого.
    
     Мы с Ханной спустились по ступенькам в подвал. На стенах лестницы ещё виднелись обрывки военных немецких плакатов, поверх них были наклеены плакаты оккупационных властей. Я запомнил плакат «8 мая», на котором были изображены знамёна союзников и портреты Рузвельта, Де Голля, Черчилля и Сталина, при этом усатый вождь СССР выглядел на плакате довольно монструозно.
     Я окинул взглядом помещение. Как и вчера, в прокуренном помещении за столами сидели американские и британские солдаты, тянули пиво из высоких кружек. Я заметил вчерашнего капрала, он тоже увидел меня, поднял свою кружку, крикнул по-английски:
     – Привет, Алекс! Пришёл со своей скво? Выпьешь со мной пива?
     – Привет, Боб! – ответил я. – Спасибо за предложение, но я вчера уже выпил целую пинту.
     Боб рассмеялся, видимо, мой ответ показался ему остроумным. Мы с Ханной подошли к Гансу.
     – Здравствуй, Ганс! – сказал я. – Ты хотел со мной поговорить?
     – Привет, Алекс! Привет, Ханна! Рад, что вы зашли. У меня к тебе, Алекс, есть разговор.
     Я уже догадывался, о чём пойдёт речь, притом к хозяину подвала у меня был собственный интерес.
     – Слушаю внимательно, Ганс!
     – Видишь, Алекс, опять здесь те же самые морды, что и вчера. Каждый день одни и те же. И позавчера, и три дня назад. Похоже, у них вся служба такая. Сегодня они меня спрашивали, почему нет музыки, где вчерашний пианист? Ты, наверное, работу ищешь? Работу сейчас найти трудно. Ты не хочешь поработать у меня музыкантом?
     Я оглянулся на Ханну. Она внимательно слушала наш разговор.
     – А на каких условиях?
     – Работа по пять часов в день – с пяти до десяти вечера. Платить буду тебе долларами, по доллару в день. А пива можешь пить, сколько влезет. Ну как, по рукам?
     – Слышишь, Ханна? Доллар в день! И пива – сколько влезет! Думаю, надо соглашаться. Ты как считаешь?
     Ханна пожала плечами – мол, решай сам. Ну что ж! Мирную семейную жизнь с чего-то надо начинать – хотя бы с пива от пуза.
     – Поработать у тебя, Ганс, я могу, пока не найду работы по специальности.
     – А какая у тебя специальность, Алекс? Я думал, ты музыкант, артист.
     – Музыкантом и артистом мне тоже приходилось работать, но вообще-то я химик-фармаколог, специалист по лекарственным средствам. У меня к тебе тоже есть вопрос. Нам с Ханной нужна комната. Не поможешь найти? Буду платить долларами.
     Ганс пожевал губами.
     – Есть здесь у меня чулан с разным барахлом. Если будешь у меня работать, то чулан я могу освободить, поставлю топчан, дам матрас, столик, пару стульев. Будет вам с Ханной комната. Лучше всё равно нигде не найдёте. Можете хоть сейчас посмотреть.
     Я повернулся к Ханне.
     – Пойдём, Ханна, взглянем на чудо-чулан, лучше которого не найти?
    
     Чулан находился рядом с кухней, был он длинным и узким, по ширине чуть больше размаха моих рук, в длину шесть шагов. Чулан на четверть был заполнен разным хламом: мешки, коробки, обрезки труб, велосипедная рама, крысоловка, вот ещё одна… Пахло пылью и мышами.
     Да, конечно, это не номер в парижском отеле. Ужасно стыдно вести любимую женщину в такую нору. Но выбора у меня не было. К тому же я не собирался долго здесь задерживаться, думал перекантоваться только несколько дней. Я был уверен, что найду себе подходящую работу и смогу обеспечить для нас с Ханной более приемлемые условия жизни.
     – Я думаю, что на первое время сгодится и твой чулан, Ганс. Только попроси свою жену всё здесь вычистить, на лампочку повесить абажур. И ещё … – я оглянулся на Ханну и прошептал просьбу прямо в ухо Гансу. – Сделаешь, Ганс? Возьми за хлопоты.
     Я протянул Гансу 5 долларов, но он отвёл мою руку.
     – Потом, Алекс, рассчитаемся. Передай от меня привет Петрусу Крюгеру.
     Мы с Гансом договорились, что я начну работать уже с завтрашнего дня. Ганс пообещал на дверь чулана с внутренней стороны приделать крепкий крючок.
    
     Предчувствие по поводу пива меня не обмануло. Ганс от широты душевной выставил нам с Ханной пару ганноверского светлого и ещё добавил к пиву по порции жареных колбасок. Когда же мы пошли к выходу, проход нам неожиданно загородил Боб, спросил по-английски:
     – Постой, Алекс! Не желаешь ли поиграть на пианино для победителей?
     – Сыграть я не против, господин капрал. Могу немного поиграть, если хорошо попросишь, – с усмешкой ответил я.
     Боб рассмеялся, стукнул меня по плечу.
     – Да ладно тебе, Алекс! Просто вчера вышло небольшое недоразумение. Я ж не знал, что ты артист.
     Я повернулся к Ханне.
     – Ты не будешь возражать, дорогая, если я немного поиграю?
     – Поиграй, конечно, Алекс, а я послушаю.
     – Тогда возьми стул, присядь рядом, будешь меня вдохновлять.
     Я отдал трость Ханне, подсел к пианино, призадумался. Что же мне сыграть? Очень хотелось попробовать сыграть «Прелюдию» Рахманинова, давно её не играл и не слышал. Но она вряд ли была уместна в прокуренном подвале. «Сыграю-ка я из Кальмана, из «Княгини чардаша», эту оперетту все знают и любят – и немцы, и американцы», – решил я, так и сделал. Отбарабанил песенку Бони. Она была чрезвычайно популярна у охранников в Ноейенгамме, наш оркестр исполнял её на всех вечеринках эсэсовцев, а они дружно мычали пьяными голосами: «Ganz ohne Weiber geht die Chose nicht!» Потом я сыграл «Красоток кабаре» (Die M;dis, die M;dis…), конечно, как же без них? А закончил знаменитым дуэтом Сильвы и Эдвина «Wei;t du es noch?», по-русски он называется «Помнишь ли ты?» Оглянулся на Ханну. Когда в лагере мне приходилось играть этот дуэт, то всегда щемило сердце – вспоминает ли Ханна нашу берлинскую осень, помнит ли ещё? Я-то помнил каждую минуту, словно пережил всё только вчера.
     – Ты хорошо играешь! – похвалил меня Боб. – Я бы так не смог. А вот эту песню знаешь?
     Боб хриплым голосом протянул:
    
     There is a house in New Orleans.
    
     – Знаю, Боб, знаю, – со вздохом ответил я. – В «Нойенгамме» у нас в лагерном оркестре был один негр. Он играл на банджо и любил петь эту песню. Протяжно так пел, с надрывом. Классно у него получалось – девушки в борделе даже плакали от чувств.
     – А сейчас споёшь её?
     – Завтра, Боб. Приходи сюда завтра после пяти. Придёшь? Тогда сыграю и спою обязательно.
    
     По дороге «домой» Ханна держала меня под руку. Вдруг она остановилась.
     – Алекс! О каком это борделе ты сейчас вспоминал?
     Я удивился.
     – Значит ты, Ханна, понимаешь по-английски?
     – Немного понимаю, – сердито ответила Ханна.
     – Дело в том, Ханна... В концлагере «Нойенгамме» в одном из бараков был организован бордель, там работали 20 девушек из «Равенсбрюка» – немки, польки, француженки. Их услугами пользовались капо и старосты бараков – тем в качестве особого поощрения выдавали специальные талоны на посещение борделя. Привилегированные заключённые устраивали в борделе вечеринки с музыкальным сопровождением. Девушки дарили музыкантам сигареты, а сигареты в лагере были самой ценной валютой. Поэтому остальные заключённые завидовали музыкантам.
     – Несчастные девушки! – вздохнула Ханна.
     – Всё в этой жизни относительно, Ханна. Многие заключённые считали, что этим девушкам в жизни очень повезло. Тёплое помещение, хорошее питание, медицинское обслуживание… Им завидовали даже потому, что они носили юбки и блузки, башмачки с каблучками, а не арестантскую одежду.
     – Тебе тоже повезло, раз ты в лагере работал музыкантом, – отчуждённо произнесла Ханна.
     Я внимательно посмотрел на неё.
     – Ты хочешь сказать, что работа музыканта в чём-то сродни проституции? Где-то ты, может быть, и права. Но вообще-то, дорогая моя, я в концлагере работал санитаром в тифозном бараке. Лагерный оркестр должен был играть на аппельплаце перед утренней перекличкой и перед вечерней, а между поверками музыканты работали как обычные заключённые – кто на заводе, кто в больничных бараках, кто на складе. Да, иногда музыкантов поощряли дополнительной порцией баланды или лишним куском хлеба, поэтому шансы выжить в лагере у музыкантов были выше. Эта тема, Ханна, очень трудная. Кто не прошёл через лагерь, тому невозможно представить, что наш мир может быть таким беспредельно уродливым, настоящим адом. Ведь все немцы знали, что для противников власти существуют концлагеря, но то, что эти лагеря были чудовищными фабриками по уничтожению людей – не знали и знать не хотели. Выкинуть бы из памяти всё, что связано с концлагерями! Вот только невозможно всё прошлое отсечь и начать жить с чистого листа.
     Ханна с болью в глазах повернула ко мне лицо.
     – Милый мой, дорогой, любимый! Прости меня!
     – Да, Ханна, мне, конечно, сильно повезло, что я попал в лагерный оркестр. Это, наверное, мой Ангел Саша постарался. Но спасло меня другое. В лагере первыми погибали те, кто потерял интерес к жизни, кто становился просто двуногим животным, лишённым разума и всех прежних привязанностей. А выживали те, кто и в бесчеловечном окружении старался сохранить память и человеческие чувства. Меня, Ханна, спасла мечта встретиться с тобой после войны, мечта обнять тебя, прижать к груди. Меня спасла вера, что так непременно и будет. Спасибо тебе, Ханна, родная моя, дорогая моя, любимая моя! Это ты спасла меня!
    
     Ханна спала, обняв меня рукой, а мне не спалось. Ощущение необыкновенного чуда смешивалось с тревогой за будущее. Последние два дня были перенасыщены событиями, они полностью изменили всё моё существование. Еще два дня назад я был один, отвечал только за себя, а теперь нас с Ханной двое, и моя ответственность выросла даже не в два раза, а в сто раз. У меня было тревожное предчувствие, что впереди нас ждал крутой поворот. Я считал, что самой главной задачей для меня было найти подходящую работу по своей специальности. Если эта задача будет решена, то все остальные трудности будут преодолимы. И чем скорее я расстанусь с пивным подвалом и тёмным чуланом, «лучше которого не найти», тем лучше. Быть может, мой добрый Ангел Саша поможет мне с работой, раз он смог устроить нашу с Ханной встречу?
    
    
     ПРЕДЛОЖЕНИЕ, ОТ КОТОРОГО НЕВОЗМОЖНО ОТКАЗАТЬСЯ
    
     Утром следующего дня (это было 29 мая) мы с Ханной вышли из дома, возле ратуши она осталась ждать меня на скамье, а я обратился к дежурному офицеру комендатуры с вопросом, есть ли какой-нибудь результат по анкете, которую я оставил вчера?
     – Значит, это Вы будете Александер Шмидт? – спросил офицер. – Подождите, с Вами хотят побеседовать.
     Офицер позвонил по телефону, через две минуты по парадной лестнице спустился американский сержант, вполголоса переговорил с офицером и повёл меня на третий этаж. Там мы прошли по коридору в угол здания, сержант остановился у двери без таблички и постучал в неё костяшками пальцев.
     – Herein! – раздался голос из-за двери.
     Мы вошли. За письменным столом сидел Майкл во вчерашнем штатском костюме. Он поднял от бумаг голову и окинул меня внимательным взглядом.
     – Вот мы снова и встретились, герр Шмидт. Как ты и предсказывал. Садись на стул! Давай-ка поговорим с тобой!
     Тон Майкла не предвещал ничего хорошего. Я прошёлся взглядом по кабинету. Казённая обстановка. Два сейфа, тумбочка с телефоном. На стенах – карты Германии и Ганновера с непонятными цветными значками. В книжном шкафу за стеклом видны папки и корешки каких-то книг. На отдельном столике – пишущая машинка с английской клавиатурой.
     Я сел перед столом Майкла, оглянулся. Сержант, который меня привёл в кабинет, устроился, вытянув ноги, на стуле возле двери.
     – Жизнь иногда выкидывает довольно забавные комбинации, – в раздумье произнёс Майкл и постучал пальцами по столу. – Оказывается, музыкант из подвала Алекс Шмидт и доктор Александер Шмидт из «Фармацелле», с которым я мечтал встретиться и побеседовать, – это один и тот же человек! Правда, в разных обличиях. Думаю, Алекс, наши пути не случайно пересеклись. Я ознакомился с твоей анкетой. Довольно причудливая биография. Что думаешь делать дальше?
     – Хотелось бы устроиться на какое-нибудь фармацевтическое производство. Не знаю, сохранилась ли в Берлине «Фармацелле», а так для меня лучшим вариантом было бы вернуться туда, продолжить исследовательскую работу.
     – Я был в Берлине, видел «Фармацелле», точнее, что от неё осталось. Район Шпандау вообще-то довольно мало пострадал от бомбардировок. Сохранились в целости и тюрьма, и цитадель, даже на военных заводах разрушения были не такими уж большими. Но «Фармацелле» не повезло. Производственный корпус очень сильно разрушен, медицинский корпус полностью разрушен, виварий разрушен, все крысы и мыши разбежались по округе, административный корпус выгорел весь дотла.
     – А химический корпус?
     – Тоже сильно пострадал. Практически всё разрушено, восстановлению не подлежит. Легче всё построить заново.
     – А люди? – спросил я с комком в горле.
     – О людях поговорим позднее, – покачал головой Майкл. – У меня, Алекс, есть вопросы по «Фармацелле». Ты был там в должности начальника отдела?
     Я помедлил с ответом.
     – Майкл! Я готов ответить на интересующие тебя вопросы. Но для начала я хотел бы прояснить свой статус. Я что же, арестован? Интересно знать, по какой причине? Какие у тебя есть основания допрашивать меня здесь?
     Майкл насмешливо усмехнулся.
     – Не ерепенься Алекс. Пока ты не арестован… а просто задержан для выяснения некоторых обстоятельств относительно твоей работы в «Фармацелле». Я офицер американской армии, сейчас служу в OSS. Знаешь, что это такое?
     – Нет, Майкл, не знаю, но немного догадываюсь, – честно ответил я. – Какая-нибудь весьма специальная служба?
     – Да, Алекс. OSS – это Управление стратегических служб, главная разведывательная служба США. Война закончилась, но стратегические задачи остались. Не так ли?
     – Тебе виднее, – буркнул я.
     – В OSS был составлен перечень германских предприятий, которые представляют интерес для американского командования. И «Фармацелле» тоже находится в этом списке. Поэтому OSS ведёт поиск сотрудников «Фармацелле» по всем западным зонам. Теперь тебе понятно, почему ты находишься здесь и отвечаешь на мои вопросы?
     – Теперь понятно, Майкл. Не понятно только, чем это «Фармацелле» провинилась перед американским командованием… с высоты стратегических задач?
     – В «Фармацелле» проводились эксперименты на военнопленных, и твой отдел тоже был к этому причастен. Это может быть расценено как военное преступление. А военные преступники должны быть преданы суду и понести заслуженное наказание.
     – Как я вижу, ты, Майкл, в курсе дел «Фармацелле». Тогда ты должен знать, что фармакологические эксперименты на людях нередко связаны с опасностью для здоровья участников, а иногда бывают и опасными для жизни. Но военнопленные, о которых ты упомянул, участвовали в экспериментах вполне добровольно. Просто в той ситуации они из двух зол выбрали меньшее – поменяли лагерь для военнопленных на барак в Лаборатории. Я уверен, что, благодаря «Фармацелле», некоторым военнопленным удалось спасти свою жизнь. Между прочим, в этих экспериментах наравне с военнопленными принимали участие и немецкие сотрудники, и они подвергались тем же рискам.
     Майкл подёргал щекой и перевёл разговор на новую тему.
     – Ты, Алекс, судя по анкете, родился в России?
     – Да, в Российской империи, в городе Киеве.
     – Ты был гражданином Советского Союза?
     – Да, был. До войны. Сейчас у меня германское подданство.
     – Каким же образом ты стал гражданином Германии?
     Я кратко объяснил Майклу обстоятельства, вынудившие меня остаться в Германии в 41-м году. Россия от меня отказалась, а Германия спасла мне жизнь. Теперь я свою судьбу связываю с Германией.
     – А по какой причине ты был заключён в концлагерь?
     – За пораженческие разговоры, так их классифицировали в гестапо. Видимо, на меня был донос.
     – А про Ялтинские соглашения ты знаешь, Алекс?
     – Да, кое-что слышал. Соглашения касаются границ зон оккупации? Но подробно нет, не знаю.
     – В Ялте президент Рузвельт, сэр Черчилль и Джозеф Сталин договорились о том, каким должен быть мировой порядок после окончания войны. Понятно? И в Ялтинских соглашениях есть один пункт, который напрямую касается тебя. Не пожимай плечами, Алекс. По этим соглашениям должна быть осуществлена репатриация всех бывших советских граждан. В западных оккупационных зонах ведётся выявление всех таких лиц и передача их советской администрации. А в советской зоне их ждут фильтрационные лагеря, где военная контрразведка выявляет предателей и коллаборационистов. Кого-то отправляют в Сибирь. А кого-то без проволочек отправляют на казнь.
     – А если кто-то не хочет возвращаться в Советский Союз?
     – С такими поступают очень просто. Их арестовывают и перемещают в советскую зону уже под конвоем.
     Майкл долгим взглядом посмотрел мне в лицо, словно пытался прочесть мои мысли. Он явно старался запугать меня. Для чего? Я ответил с кривой улыбкой.
     – Что ж, Майкл! Раз ты офицер разведки, значит, тебе и карты в руки. Давай, арестовывай меня, передавай советской контрразведке. Я советскими властями за свою жизнь арестовывался несколько раз, сидел в тюрьме, мотал срок в советском концлагере, дважды был приговорён к расстрелу. Оба раза меня спасло провидение. Надеюсь, Бог и в третий раз не оставит меня Своей милостью, не даст мне погибнуть от пули палача.
     – Американцы говорят, что небеса помогают тем, кто помогает себе сам, – внушительно произнёс Майкл. – Ты, Алекс, тоже можешь помочь себе сам. Тогда, может быть, тебе и не придётся просить Всевышнего о помощи. Кто такой доктор Фриз, можешь мне сказать?
     Я удивился вопросу, точнее, перескоку с темы на тему.
     – Фридрих Фриз? Один из руководителей «Фармацелле». Очень сильный химик, был ближайшим помощником профессора Швальбе, а после гибели доктора Хартманна возглавил химический сектор. А что с ним?
     – С ним-то как раз всё хорошо. Он сейчас находится в Мюнхене вместе с женой и дочерью. Там формируется группа из германских специалистов в области химии и медицины а также членов их семей – для отправки их в Америку.
     – Доктор Фриз собрался в Америку? А что он будет делать в Америке?
     – Будет работать в Эджвудском арсенале. Слышал про него? Будет искупать своей работой вину Германии за войну. Я понятно объясняю?
     – И какого же рода работа ждёт его в Америке?
     – Ну, конечно, не мешки таскать. Работа по специальности. Химия в Германии была на высоком уровне? Так пусть передаёт свой опыт американским учёным. И он, и другие германские химики и фармакологи.
     – А я-то здесь при чём?
     – При том, Алекс. Доктора Фриза попросили ответить, кого из сотрудников «Фармацелле» он считает перспективным в плане работы в Америке, он назвал несколько фамилий, в том числе и твою.
     «Ну, дружище Фриц, и удружил же ты мне!» – мелькнула у меня мысль.
     – Это доктор Фриз, наверное, просто пошутил, – попытался я отбрехаться. – Меня действительно когда-то считали перспективным молодым учёным. Но это было 15 лет назад, и с тех пор, увы, я не стал умнее, а только растерял весь свой прежний потенциал. Тюрьмы и лагеря, Майкл, как-то не очень способствуют научному росту.
     – Доктору Фризу как руководителю, наверное, виднее, кто у вас там был перспективным, кто нет. Про тебя он сказал, что ты, правда, немного не от мира сего, но специалист высокой квалификации, и вообще легендарная личность. Легендарная, Алекс! Именно так он выразился. Так что не надо вилять!
     Я пожал плечами.
     – Что-то я не могу понять. Что это значит – немного не от мира сего? Немного ненормальный что ли?
     Майкл два раза хлопнул в ладоши.
     – Браво! Этот же вопрос я задал доктору Фризу. Знаешь, как он ответил? Он сказал, что Алекс Шмидт отличался от остальных сотрудников нестандартным стилем мышления и необычной постановкой задач, и за это профессор Швальбе его очень ценил и прощал ему многие грехи. А профессор Швальбе был самым умным человеком, кого доктор Фриз знал в своей жизни. А ты сам кого из сотрудников «Фармацелле» считаешь наиболее сильным? В творческом и научном плане, конечно.
     Я задумался. «Фармацелле» раньше отличалась высокой концентрацией талантливых сотрудников, в разное время здесь работало много очень сильных исследователей, но несколько человек были просто выдающимися учёными, на них, собственно, и зиждился высокий научный авторитет Лаборатории. В первую очередь, это были сам профессор Швальбе, мой друг Генрих, доктор фон Берген и профессор Вильде. Профессор Вильде, блестящий инфекционист, уволился из Лаборатории ещё перед войной, когда ему исполнилось 70 лет. Других выкосила война. Профессор Швальбе и Генрих погибли при бомбардировке Гамбурга, а доктор фон Берген покончил с собой, когда получил извещение о гибели на фронте своего сына. «Он отдал свою жизнь за жизнь своей отчизны» – такова была формулировка из германской «похоронки.
     Большая группа перспективных молодых учёных была призвана в армию. В «Фармацелле», конечно, продолжались исследовательские работы, но Лаборатория после гибели профессора Швальбе и Генриха потускнела прямо на глазах – исчезло что-то трудно уловимое, нематериальное – то, что я назвал бы прежним духом Лаборатории.
     – Самым сильным специалистом из оставшихся я считаю доктора Фриза, а прежних молодых и талантливых сотрудников в Лаборатории практически не осталось. Так что даже и не знаю, Майкл, кого тебе ещё назвать.
     – А какие у тебя были дела с Кильским университетом?
     – Из Кильского университета в «Фармацелле» пару раз приезжали специалисты в области психофармакологии. Но это было давно, ещё в 42-м году и в начале 43-го.
     – Что тебе известно про проект «D-IX»?
     – Ничего не известно, впервые слышу о таком.
     – К твоему сведению, Алекс, D-IX – это психостимулятор военного назначения, проходил испытания в 44-м году, в том числе он был испытан в концлагере «Заксенхаузен» на заключённых.
     – «Фармацелле» к этим испытаниям не имела никакого отношения.
     – Ой ли? – насмешливо спросил Майкл. – А что ты можешь сообщить про вещество 3061?
     Вопрос Майкла заставил меня сильно насторожиться. Я не мог понять, куда Майкл клонит, но, судя по его вопросам, он имел какое представление-то о моей работе в Лаборатории, только вряд ли полное. Знает ли Майкл про Мартина, про проект «Оракул»? Интересно, сохранился ли архив Лаборатории? Надо будет спросить у Ханны.
     Я осторожно ответил:
     – Это не вещество, это препарат, а именно, гипотетический трёхкомпонентный психостимулятор. Формула была предложена мной ещё в 30-м году, но, насколько мне известно, препарат испытаний на людях не проходил, потому что на мышах была установлена его высокая общая токсичность. Почему тебя это интересует, Майкл?
     – Имеются данные, что при разработке психостимулятора D-IX за основу была взята формула препарата 3061. Так что хотя бы косвенно, но ты имеешь отношение к проекту D-IX. А по нему предполагается провести тщательное расследование для выявления причастных лиц и сурового наказания виновных.
     Я пожал плечами.
     – Всё это грубые натяжки и беспочвенные фантазии, Майкл. Ты и сам это прекрасно знаешь. Не понимаю, для чего ты стараешься запугать меня? Я не из пугливых, меня мололи в таких жерновах, какие тебе и не снились.
     Мы в упор посмотрели друг на друга.
     – Ну, хорошо, оставим пока эту тему, – сказал Майкл. – Давай вернёмся к твоей дальнейшей судьбе. Имей в виду – здесь британская зона оккупации, а британская администрация очень рьяно взялась за выполнение Ялтинских соглашений, и военный комендант Ганновера проводит весьма тщательную проверку лагерей для перемещённых лиц. Советской администрации передают всех ди-пи с восточных территорий, даже тех, кто никогда не имел советского гражданства. Поскольку ты бывший русский и советский, то имеешь все шансы очень скоро оказаться в советской зоне. Так что, Алекс, у тебя, по существу, есть только два пути. Один путь – в Америку с группой германских специалистов, где тебя ждёт работа по специальности плюс нормальные бытовые условия. А другой путь – в советскую зону, где тебя ждёт фильтрационный лагерь и проверка контрразведкой. Выбирайте, доктор Шмидт, что Вам больше по душе.
     – И нужны вам в Америке немцы не от мира сего? – сделал ещё одну попытку отбрехаться. Но Майкл ответил мне с полной серьёзностью.
     – Я считаю, что новое слово в науке могут сказать только те, кто немного не от мира сего. Или даже очень сильно не от мира сего. Самые талантливые люди часто бывают абсолютно ненормальными с обыденной точки зрения. Талант ведь есть отклонение от нормы. Не так ли, Алекс?
     У меня в голове была настоящая каша – «Фармацелле», доктор Фриз, Ялтинские соглашения, Америка. Насчёт двух путей Майкл сказал просто ради красного словца. Он, конечно, прекрасно понимал, что путь назад в СССР для меня полностью исключён. Даже если меня не расстреляют как изменника Родины, то искупать свою «вину» мне придётся в сталинских исправительных лагерях. А они ничем не лучше нацистских концлагерей. И после «Нойенгамме» и «Алема» мне снова попасть в лагерный ад? Но больше страха перед лагерем был мой страх потерять Ханну. Расстаться с ней сразу после того, как мы нашли друг друга? Нет, что угодно, только не это! Поэтому мне оставался только один путь – за океан, в Америку. И только вместе с Ханной.
     После непродолжительного молчания я решился задать вопрос, самый жгучий для меня в тот момент.
     – Ты, Майкл, сказал, что германских специалистов переправляют в Америку вместе с семьями?
     – Да, большинство из них люди семейные, члены семьи по их желанию могут также выехать в Америку.
     – А когда состоится отправка в Америку?
     – Когда будет сформирована достаточно большая группа специалистов. Хотя бы человек в 50.
     – Из «Фармацелле» кроме доктора Фриза в этой группе кто-то ещё есть?
     – Да, есть ещё три человека.
     – Доктор Хаазе тоже среди них?
     – Нет, Алекс. Доктору Хаазе уже восьмой десяток, боюсь, для Америки он слишком стар.
     – Я хочу уточнить вопрос о семейных специалистах. Мы с Ханной являемся мужем и женой, но в официальном браке мы не состоим. Чтобы Ханна могла выехать в Америку вместе со мной, нам надо будет зарегистрировать брак?
     – Разумеется, Алекс.
     – А как быстро это можно сделать?
     – Да хоть завтра. Я договорюсь с городской администрацией. Она уже начала здесь работать. Да и военный комендант имеет право своей властью сочетать вас узами Гименея, он выдаст вам справку о браке. Так что это не проблема, было бы только желание. На твоём месте, Алекс, я бы с этим не тянул. Сегодня я тебе помочь смогу, а завтра-послезавтра – уже под вопросом. Меня через несколько дней в Ганновере может и не быть.
     – У меня из документов только справка из концлагеря.
     – Это тоже документ, если другого нет. Но будет лучше, если ты представишь свидетеля, который подтвердит твою личность.
     – Ганс из «Хромого шарманщика» сгодится? Он здесь единственный, кто знал меня до войны.
     – Думаю, что сгодится. Конечно, если сам он сможет удостоверить свою личность.
     Я ещё помолчал, с тоской перебирая в уме различные варианты дальнейших событий. Наконец, сказал:
     – Пока это всё только теория. Мне необходимо переговорить с Ханной, спросить её мнение. Она сейчас ждёт меня возле комендатуры. Здесь есть одно трудное обстоятельство… – Я сделал паузу, а Майкл терпеливо ждал продолжения. – Это сын Ханны от предыдущего брака, ему 11 лет. Сейчас он живёт у сестры Ханны на ферме под Ганновером.
     – Конечно, Алекс, переговори со своей Ханной. Почему-то мне представляется, что она не будет возражать против Америки. А сын Ханны тоже может полететь с вами. Для парня это будет настоящим приключением. Переговори с Ханной, потом вернёшься в комендатуру, дежурному на входе скажешь, что идёшь по вызову майора Майкла Гроуза, тебя проводят ко мне.
     – А ты, Майкл, не боишься, что я возьму и сбегу, и бесследно исчезну?
     – Конечно, нет. Ты же умный человек, Алекс! Или я ошибаюсь в тебе?
    
     Американский сержант проводил меня к выходу. Ханна увидела меня и поднялась со скамьи.
     – Ну, наконец-то. Я уже начала волноваться, что тебя долго нет. Тебе предложили какую-нибудь работу?
     – Предложили, – со вздохом вымолвил я. – Сядь, Ханна, нам надо кое-что немного обсудить. Обстоятельства кардинально изменились. Тот американец, который прокатил нас на джипе, действительно служит в американской разведке. Это майор Майкл Гроуз. Так вот он мне предложил на выбор – быть выданным советской контрразведке или с группой германских специалистов отправиться в Америку. Искупать вину Рейха за войну.
     Ханна побледнела, она цепко схватила меня за рукав куртки и смогла произнести прерывистым шёпотом только три слова:
     – Алекс! А я?
     – Для меня дороги в советскую зону нет. Там я буду предан суду как изменник Родины. Значит, мне придётся отправиться в Мюнхен, оттуда в Америку. Немецких специалистов туда отправляют вместе с семьями. Я надеюсь, Ханна, что мы поедем в Америку вместе.
     В молчании прошло две минуты, я уже начал беспокоиться. Наконец, Ханна глухим голосом спросила меня:
     – А как же Эрик?
     – Эрик, если захочет, сможет поехать с нами.
     Ханна начала рыдать, закрыв ладонями лицо. Мимо проходили какие-то люди, останавливались, оглядывались на нас.
     – Скажи, Ханна! Мне это надо знать в первую очередь, знать твёрдо. Ты поедешь со мной в Америку? Если мне придётся поехать в Америку… ты поедешь со мной, Ханна?
     Ханна повернула ко мне заплаканное лицо.
     – Алекс! Зачем ты спрашиваешь? Я просто не вынесу разлуки, я тогда умру от разрыва сердца. Конечно, я поеду с тобой, я буду с тобой, где бы ты ни был. С тобой, Алекс, я поеду хоть на край света. Клянусь тебе. Ты веришь мне?
     У меня от слов Ханны даже слёзы выступили на глазах. Я взял её ручки в свои и поцеловал каждый пальчик.
     – Я, Ханна, тоже не смогу вынести разлуку. Я надеюсь, мой добрый Ангел Саша поможет нам, он сделает так, чтобы мы никогда не разлучались.
     Тут Ханне пришла в голову новая мысль.
     – Алекс! Спроси свои волшебные часы, захотят ли они побывать в Америке? Если захотят, то отправимся туда со спокойной душой.
     – А если не захотят?
     – Тогда попробуем перебраться в Швейцарию. Там Мари, она поможет нам. А когда здесь всё успокоится, то мы сможем вернуться в Германию. Хорошо я придумала?
     – Ангел мой! – с восхищением сказал я. – Лучше, чем ты, придумать вообще невозможно! Только знаешь что, нам с тобой надо срочно зарегистрировать наш брак. Это нужно для Америки, да и независимо от Америки. Это необходимо, чтобы мы не разлучались никогда. У меня только один вопрос к тебе, сейчас вспомнил. Архив «Фармацелле» сохранился или нет? Где он сейчас находится?
     Ханна тяжело вздохнула.
     – Архив сильно пострадал. Ночью 3 февраля Лаборатория попала под бомбёжку, почти всё сгорело. Американцы, наверное, хотели разбомбить казармы, а попали в Лабораторию. В медицинском корпусе было много раненых и убитых – и больных, и персонала. Химический корпус тоже весь разрушен.
     – Из моего отдела кто-нибудь пострадал?
     – Погиб доктор Роберт Фишер. Он занял твой кабинет и часто оставался там на ночь, чтобы не мотаться через полгорода. Бомба попала как раз в то крыло. – Ханна помялась, потом добавила жёстким голосом. – Вместе с доктором Фишером погибла Лотта, она сошлась с доктором Фишером и часто оставалась ночевать в Лаборатории.
     Я догадался, о чём подумала Ханна, и вздохнул.
     – Это судьба, Ханна. Мне жаль Лотту и жаль Роберта, он был хорошим химиком и хорошим товарищем. На фронте был тяжело ранен, чудом остался жив, вернулся в Лабораторию, считал, что обманул свою смерть. А вышло наоборот. Выходит, мой арест меня, возможно, спас от смерти, а для него и Лотты сыграл роковую роль. Жаль обоих, они могли бы быть хорошей парой. Кого винить, я не знаю. А что с бараком для военнопленных? Он тоже пострадал?
     – Барак сгорел, но всех военнопленных от нас забрали ещё в ноябре на разборку завалов. В бараке жили старики из разрушенных домов и беженцы с Востока, там тоже было много раненых и убитых. Беженцы такие ужасные вещи рассказывали про русских…
     – Что они рассказывали?
     – Это такой ужас, просто непередаваемый. Я не хочу об этом вспоминать, а то боюсь сойти с ума.
     Я мог представить, о чём не хотела говорить Ханна. Мне тоже не хотелось останавливаться на этой теме – тому было не место и не время.
     – А с архивом что сейчас, Ханна? Он сохранился или нет?
     – Архив мы готовили к эвакуации в Брауншвейг, всё уже было упаковано в ящики и коробки, а тут этот ужасный налёт. Утром мы собрали уцелевшие папки, я сделала новую опись. От архива полностью сохранились дела с 34-го по 38-й год, а по остальным годам – большие пропуски.
     – По моему отделу дела сохранились? По проекту «Оракул» что-нибудь осталось?
     – Нет, Алекс! К огромному сожалению, по твоему отделу всё сгорело, ничего не сохранилось.
     Я вздохнул с облегчением, и мне на ум пришёл новый вопрос:
     – А при чём здесь Брауншвейг?
     – Доктор Ридель предложил архив замуровать в подвале пивоварни в Брауншвейге, у него там отец работает главным механиком. Доктор Хаазе решил, что это наилучший вариант. Не так далеко от Берлина и надёжно защищено от бомбёжек.
     – Так где теперь остатки архива? В Брауншвейге?
     – Должно быть, там. Мы получили пропуск, подписанный самим Альбертом Шпеером, погрузили всё на машину. Груз сопровождали доктор Ридель и я. С трудом доехали до Брауншвейга, в Магдебурге попали под бомбёжку, но как-то проскочили. Магдебург весь разрушен, даже больше, чем Берлин.
     – А как ты очутилась в Ганновере?
     – Мне доктор Хаазе выписал командировочный сертификат в Ганноверский университет и приказал в Берлин не возвращаться, ждать окончания войны у родных. Доктор Ридель дал мне велосипед, на нём я доехала до Ганновера, целых полдня ехала, через Ганса нашла своих родителей. А потом встретила тебя. Вот и всё, Алекс. Война – это такой ужас, такие страдания! Слава Богу, войны больше нет!
     Ханна снова закрыла глаза ладонями.
     – Не надо плакать, Ханна, а то глаза станут красными. А у нас с тобой завтра – свадьба!
     Ханна отняла руки от лица.
     – Правда, Алекс?
     – Правда, любимая. Пока есть возможность, надо воспользоваться. Твои родители приедут, а мы с тобой – муж и жена! То-то они удивятся! Нам сегодня предстоит ещё очень много дел. А сейчас мне надо вернуться к майору Гроузу, я должен продолжить разговор с ним.
     – Алекс! Можно мне с тобой?
     – Я думаю, это будет правильным, – кивнул я головой. – Только знаешь что, Ханна… Если у майора Гроуза возникнут вопросы об архиве, говори, что он весь сгорел при бомбёжке. Хорошо?
    
     Про себя я решил, что переезд в Мюнхен – вовсе не плохой вариант. Если что, то и моя сестра Катя живёт в Баварии, и швейцарская граница недалеко. Главное – заранее не впадать в панику. А там – Бог не выдаст, свинья не съест!
    
    
     СВАДЕБНЫЙ МАРШ
    
     Уже знакомый мне сержант отвёл нас с Ханной к Майклу. Майкл, когда увидел Ханну, поднялся из-за стола, поздоровался с Ханной за ручку, предложил ей стул.
     – Вот, Майкл, – обратился я к нему, – Я переговорил с Ханной, она в принципе не возражает против Америки, но у неё есть несколько вопросов. Может она спросить тебя?
     – Ну, разумеется, – ответил Майкл, бросив острый взгляд на Ханну. – Фрау владеет английским языком?
     Ханна поняла, о чём был вопрос, ответила с запинкой на очень милом английском:
     – Речь я немного понимаю, но сама говорю плохо, почти совсем не говорю.
     – То же самое я могу сказать в отношении моего немецкого языка, – улыбнулся Майкл. – Придётся нам, фрау Ханна, поступить так: Вы будете говорить по-немецки, а я по-английски, а в затруднительных моментах мы попросим помочь нам Алекса. Вы согласны? Так о чём Вы хотели спросить?
     – У меня есть один вопрос… относительно моего сына. Ему будет разрешено поехать с нами в Америку?
     – Да, разумеется. Если он сам захочет.
     – А учиться в Америке он сможет?
     – Наверное, сможет. В американской школе.
     – А когда нам надо будет выехать в Америку?
     – Из Ганновера вы сначала поедете в Мюнхен. Сколько времени придётся ждать там, я не знаю, полагаю, не больше месяца. Группа уже наполовину сформирована.
     – А сколько времени мы пробудем в Америке?
     – Предполагается, что пребывание германских специалистов в Америке продлится года два… или три.
     – А где мы будем жить в Америке?
     – Все германские специалисты будут обеспечены нормальными условиями проживания. Конкретно всё будет решаться на месте.
     – Я хотела бы ещё уточнить… – Ханна помялась. – В общем, насчёт заключения брака.
     – А давайте-ка пройдём все вместе в городскую администрацию, там на месте решим все вопросы по браку, – предложил Майкл.
     Мы с Ханной переглянулись. Предложение Майкла мне показалось разумным.
     Майкл позвонил по телефону какому-то Вальтеру, по-видимому, чиновнику администрации, перебросился с ним парой фраз на английском языке.
    
     Майкл провёл нас в комнату на втором этаже. Там за столами сидели восемь человек – одна женщина лет тридцати-сорока и семь мужчин разных возрастов. Майкл обратился к одному из них:
     – Привет, Вальтер! Вот привёл к вам жениха и невесту. Сможете им быстро оформить брак?
     Вальтер обернулся к другому чиновнику:
     – Макс! Это по твоей части. Давай, принимайся за дело!
     Чиновник, которого звали Максом, привстал во стула и приветливо махнул рукой:
     – Подойдите сюда, господа! Я хочу поздравить вас! В реестре браков вы будете записаны под номером один!
     Скажу сразу, что тогда в 1945 году нам с Ханной удалось заключить брак на удивление просто, безо бюрократических проволочек.
     Мы подошли к Максу, он предложил нам с Ханной и Майклу сесть на стулья перед его рабочим столом.
     – Давайте знакомиться. Документы, удостоверяющие личность, у вас имеются с собой? Положите их на стол.
     Я выложил справку из концлагеря, а Ханна выложила пропуск в комендатуру.
     Чиновник взял мою справку в руки, повертел с недоумением.
     – Что же это за документ? Фотографии нет. Даже номера нет. Только дата.
     – Господин чиновник! – обратился я к нему предельно вежливым тоном. – Эту справку мне выдала военная администрация концлагеря «Алем-Ганновер», я был там в заключении, а после освобождения проработал в администрации лагеря полтора месяца. Фотография есть в моей учётной карточке (Personalkarte), но она находится в канцелярии концлагеря. Другого документа у меня нет. Что будем делать?
     Чиновник солидно откашлялся.
     – А у Вас есть свидетели, которые могут удостоверить Вашу личность?
     В разговор вмешался Майкл, сказал на плохом немецком:
     – Я майор американской армии Майкл Гроуз. По долгу службы я проверил данные на Александера Шмидта, связался с концлагерем, мне подтвердили выдачу справки. Я могу удостоверить его личность. Вам моего свидетельства будет достаточно?
     – Вы сможете подтвердить личность г-на Шмидта своей подписью в журнале регистрации браков?
     – Jawohl! – ответил Майкл и слегка мне подмигнул.
     – Я думаю, что этого будет вполне достаточно, – с удовлетворением сказал чиновник и обратился ко мне. – Господин Шмидт! В журнал регистрации мы должны внести Ваши персональные данные. Ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов. Ваше полное имя и фамилия в настоящее время?
     – Александер Шмидт.
     Чиновник записал ответ в журнал и задал следующий вопрос:
     – Ваше имя и фамилия при рождении?
     – Александр Шмидт, – ответил я.
     – Хорошо, – кивнул головой чиновник. – Так и запишем. Ваш брачный статус в настоящее время?
     – Мой брачный статус может быть назван добрачным, поскольку я в браке не состою и никогда не состоял, – рискнул я пошутить с чиновником.
     – Хорошо, – кивнул головой чиновник. – Записываю: в браке не состоял. Ваше место жительства?
     – В настоящее время – Ганновер, до Ганновера – Гамбург, до Гамбурга – Берлин.
     – Записываю: Ганновер, – сказал чиновник. – Назовите, пожалуйста, дату и место Вашего рождения.
     – 11 сентября 1900 года. Город Киев, Российская империя.
     – Так и запишем. Город Киев, Российская империя, – повторил за мной чиновник. – Прошу Вас проверить записи и своей подписью подтвердить их правильность.
     Я прочитал записи в журнале, покачал головой.
     – Всё правильно. Единственное замечание. Я родился в Российской империи, в России имя Александер пишется и произносится как Александр, без второго «е».
     – Это мы легко исправим, – кивнул головой чиновник.
     Он зачеркнул лишнюю букву и расписался на полях журнала в правильности исправления. После этого я поставил в журнале свою подпись.
     Чиновник обратился к Майклу:
     – Вы как свидетель можете удостоверить свою личность?
     Майкл выложил на стол пропуск в комендатуру.
     Чиновник выписал в журнал имя и фамилию Майкла.
     – У меня к Вам есть всего два вопроса – дата и место Вашего рождения?
     Майкл ответил, и так я узнал, что он родился в 1904 году, а местом рождения был город Окленд, Калифорния. Замечу кстати, что позже, когда мы с Ханной жили в Калифорнии, мне приходилось бывать в Окленде. Я, конечно, не преминул посетить и необычный исторический памятник – любимый салун Джека Лондона с романтическим названием «Первый и последний шанс». Для полноты впечатлений я даже там принял порцию (1 шот) виски «Белая лошадь».
     С Ханной процедура удостоверения личности прошла быстрее, потому что она предъявила пропуск в городскую комендатуру, а выступить свидетелем вызвалась присутствующая при разговоре сотрудница городской администрации Эрика Энте. Оказалось, что она была знакома с Ханной ещё по гимназии.
     – Когда можно будет провести регистрацию брака? – спросил Майкл.
     – Хоть сейчас, – с улыбкой ответил Макс. – А свидетельство о браке Вам будет выдано завтра. Вы согласны?
     – Свадьбы без цветов не бывает, – возразил я. – Если свидетельство будет готово только завтра, то и регистрацию брака лучше провести завтра.
     Все с этим согласились, и церемонию бракосочетания Макс назначил на следующий день, на 30 мая, на 10 часов утра.
     Мне в голову очень кстати пришла дельная мысль.
     – Да, кстати, не могли бы Вы заодно выдать мне новую кенкарту? Старую у меня изъяли в гестапо при моём аресте, – обратился я к чиновнику.
     Тот похлопал глазами, крикнул через всю комнату:
     – Вальтер! Мы можем господину Шмидту выдать новую кенкарту?
     – Почему нет? – пожал плечами Вальтер. – Старых бланков осталось ещё на 10 лет вперёд. Пусть герр Шмидт принесёт 2 фотографии 5 на 7, завтра вместе с брачным свидетельством получит и кенкарту. Согласны, господин Шмидт?
     Вот так я оказался владельцем кенкарты имперского образца за номером G-00001/45, правда заголовок «Deutsches Reich» и свастика на обложке документа были густо замазаны чёрными чернилами, отпечатки пальцев отсутствовали, а моя фотография была пришпилена к кенкарте вместо канцелярских колец простой скрепкой.
    
     Я был доволен решением перенести бракосочетание на день. Во первых, 30 мая приходилось на среду, а по старым русским приметам среда для свадеб более благоприятный день, чем вторник. А во-вторых, у меня относительно свадьбы были свои задумки – я хотел, несмотря на скудность средств, провести её как можно торжественнее, и надо было успеть подготовиться. Был ещё один щекотливый момент…
     – Помнишь, любимая, я тебе обещал, что ты на свадьбе будешь в красивом белом платье и белых туфельках? – обратился я к Ханне. – Так оно непременно и будет при нашем венчании, обещаю тебе, дорогая моя и бесконечно любимая девочка. А завтрашняя церемония, увы, в силу обстоятельств будет более скромной. Но всё же… Мне не хотелось бы, чтобы ты была в этих брюках. Не обижайся, скажи, у тебя есть здесь какое-нибудь платье?
     Ханна покусала губу.
     – Я могу попросить платье для церемонии у Луизы, у неё есть красивое платье, она его почти не надевает, надеюсь, не откажет мне.
    
     Церемония бракосочетания проводилась в том же рабочем помещении на втором этаже ратуши, где мы уже побывали днём ранее. Я пребывал в каком-то возбуждённом состоянии, подобном тому, какое испытывают люди, отправляясь в экзотическое путешествие. Мне всё происходящее казалось каким-то нереальным, словно во сне.
     Когда ко мне чиновник городской администрации обратился с вопросом: «Герр Александер Шмидт, хотите ли Вы заключить брак с фрау Ханной Хартманн?», я был так взволнован происходящим, что у меня даже заложило уши и чиновнику пришлось дважды повторить свой вопрос. Только когда в комнате раздался недоумённый шумок, я опомнился и торопливо произнёс: «О да! Конечно, да! Всей душой и на всю жизнь!»
     Потом настала очередь Ханны отвечать на подобный вопрос, но здесь всё произошло без заминок. Ханна просто сказала «Да!», после чего чиновник объявил брак заключенным, а меня с Ханной – мужем и женой.
     – А теперь в знак вашей любви и верности я прошу новобрачных обменяться поцелуями.
     Я обнял Ханну, нежно прижал её к груди, мы поцеловались, и все бурно зааплодировали. Честное слово, всё было просто замечательно и очень вдохновенно. Я вручил Ханне букет роз, и она прижала его к груди. А Майкл с хлопком открыл бутылку игристого вина и разлил его по бумажным стаканчикам. Всем присутствующим досталось по глотку.
     А когда мы вышли из подъезда…
     Перед входом в комендатуру на стуле сидела седая женщина с аккордеоном в руках, она при нашем появлении бодро заиграла «Свадебный хор» Вагнера и во весь голос затянула: «Treulich gef;hrt ziehet dahin, wo euch der Segen der Liebe bewahr'!»
     Немногочисленные прохожие стали оглядываться, кто-то начал рукоплескать нам. Всем им картина чужого счастья дарила надежду на лучшее будущее. Подскочивший к нам фотограф с лейкой сделал несколько снимков.
     Я обернулся к Ханне:
     – Вот так, любимая. Теперь мы с тобой муж и жена, одна семья. И это – навеки! А теперь я прошу сделать ещё один снимок на память. Самый волнительный!
     Я положил трость на землю, подхватил Ханну на руки, сделал оборот и бережно опустил её на землю.
     – А что теперь? – Ханна подняла на меня нежный взор со слезой.
     – А теперь, дорогая моя жена, нас ждёт пышный свадебный пир, точнее, скромный свадебный пир.
    
     Майкл отвёз нас с Ханной до дома на Машзе. Ещё раз поздравил, обнял меня, поцеловал ручку Ханне и укатил по своим делам, извинившись, что не может принять участия в свадебном торжестве. В комнате вовсю хлопотала Луиза, и стол уже был частично накрыт. Наверное, весьма скромный вид свадебного угощения отпугнул американца. Или он не захотел стеснять нас своим присутствием? А может быть, служебные инструкции не позволяли ему принимать участие в такого рода застольях? Не знаю, гадать не буду.
     Ханну вдруг вспомнила и спросила меня:
     – Отчего ты, Алекс, так побледнел, когда отвечал на вопрос? Я даже немного испугалась за тебя.
     – Я тогда был так взволнован, что чуть не потерял сознание.
    
     Должен признаться, что я сказал неправду. Просто я не знал, как происшедшее объяснить Ханне так, чтобы её не смутить и не напугать. Мне тогда на миг показалось, что мне уже приходилось проходить подобную процедуру и отвечать на вопрос, хочу ли я заключить брак с фройляйн Ханной Крюгер. Только та церемония проходила более торжественно, в незнакомом мне высоком зале. Ханна была в белом платье до пола, а я в смокинге с розой в петлице.
    
     Ханна озабоченно сказала.
     – Давай, Алекс, пройдёмся с тобой по соседям, попросим стулья, посуду. Луиза не знает, сможет ли приехать Инга. Всё равно, накрыть стол надо на 8 человек и ещё двух-трёх держать в уме. Эрика обещала подойти попозже, кто-то может ещё придти поздравить. А со «Свадебным маршем», дорогой мой супруг, ты просто замечательно придумал. Мне кажется, он и сейчас звучит ещё у меня в ушах. Я такая счастливая!
    
     Перед окном полуподвала остановилась повозка. Через мутное стекло были видны ноги косматой лошадки.
     – Отец приехал! – воскликнула Ханна и испуганно оглянулась на меня.
     – Не волнуйся, Ханна, всё будет хорошо! – успокоила её Луиза.
     Через минуту в комнату вошли герр Крюгер, его жена Труде, Эрик и незнакомый мне паренёк лет четырнадцати по имени Эрно – это был сын Инги, старшей сестры Ханны.
     – Вот мы и приехали, – громогласно объявил герр Крюгер. – А у вас тут, смотрю, пир горой! И цветы! По какому такому случаю торжество?
     Разумеется, он знал, по какому случаю цветы – Луиза должна была ему сообщить. Да и «пир горой» – был, конечно, сильным преувеличением, но Ханна с Луизой постарались, как могли. На столе, покрытом белой простынёй, на тарелках были разложены порции яичницы с одним желтком, колбаски, сыр, хлебцы, конфеты, посередине стола красовались бутылка красного вина и две бутылки с лимонадом. Спасибо Гансу – это он помог, чем мог.
     – Прошу всех к столу! – объявила Ханна. – Алекс сейчас вам всё расскажет, всё объяснит.
     Когда все расселись за столом, я самым торжественным голосом произнёс:
     – Прошу всех наполнить ваши чаши вином или лимонадом – кому что позволено. Сегодня здесь отмечается тожественное событие, свадьба, вечный союз двух любящих сердец. Мы с Ханной два часа назад получили в Ратуше свидетельство о браке, и теперь мы с ней муж и жена на вечные времена.
     – Быстро же у вас делаются дела, но этому я только рад, – вставил свой комментарий герр Крюгер.
     Я ответил на реплику коротким поклоном и продолжил тост:
     – Это был первый брак, который после войны заключила городская администрация, и я считаю, это очень благоприятный знак для нашего союза. Надеюсь, когда-нибудь наша свадебная фотография перед Ратушей будет помещена в городском музее. Я предлагаю всем осушить чаши в честь бракосочетания. А с тобой, милая, нам надо крепко поцеловаться. Так положено. Ты не будешь против?
     – Ура молодожёнам! – воскликнула Луиза и громко захлопала в ладоши.
     Раздалось ещё несколько хлопков. Когда поцелуй завершился, герр Крюгер поднял свою кружку.
     – На правах отца я хочу сказать своё слово. Во-первых, поздравить вас, мои дорогие, пожелать вам жить в любви и согласии. Надеюсь, Алекс, что и для сына Ханны, ты сможешь стать настоящим отцом. Он хороший парень. Вырастет – станет для вас обоих помощником и защитником. Ну, прозит!
     Через несколько минут герр Крюгер аккуратно поинтересовался:
     – И хотелось бы, конечно, знать, какие у вас теперь дальнейшие планы? Где вы собираетесь жить? Алекс, ты уже нашёл себе работу?
     Вопросы были серьёзными. Я видел, что все насторожились, повернули ко мне головы.
     – Дело обстоит просто, точнее, совсем не просто, – обернувшись к Ханне, сказал я. – Меня неожиданно взяла в оборот американская военная разведка, и я вынужден теперь жить по её указаниям. Нам с Ханной скоро предстоит отправиться в Мюнхен, а оттуда с группой германских специалистов мы переедем в Америку. Там меня будет ждать работа по специальности. Мне придётся своим трудом искупать вину Рейха перед Америкой. А пока дней десять я буду работать музыкантом у хромого Ганса, у него же в подвале мы с Ханной будем жить.
     Наступило тревожное молчание. Эрик смотрел на меня почти что с ненавистью.
     – И Эрика мы хотим взять с собой, – добавила Ханна.
    
    
     РАЗГОВОР С ЭРИКОМ.
    
     – Я никуда не поеду! Ни в какую вашу Америку! – громко выкрикнул Эрик.
     Ханна с тревогой посмотрела на меня.
     – Если Эрик возражает, значит, он не поедет, – спокойно отреагировал я. – Никто не имеет права заставить его покинуть Германию против его желания. Только, Эрик… Я хочу с тобой поговорить по-мужски, рассказать тебе о некоторых важных вещах, о которых ты, наверное, не имеешь представления. Твоё решение лететь в Америку или остаться здесь должно быть вполне осознанным, а не эмоциональным. Давай прогуляемся немного по улице, поговорим?
     – Мне не о чем с Вами говорить! – резко ответил Эрик.
     – Чего ты так боишься? Я не кусаюсь.
     – Зато я кусаюсь, и очень больно, – с угрозой в голосе произнёс Эрик.
     – Эрик! Как ты смеешь так разговаривать! – вскрикнула Ханна.
     – А что? Я ничего, – усмехнулся Эрик и метнул на меня насмешливый взгляд.
     Да, было видно, что парень с характером. Мне он начинал нравиться.
     – Ну, Эрик! – взмолилась Ханна. – Я тебя очень прошу. Если Алекс предлагает поговорить с ним, значит, так надо. От тебя ведь не убудет, а мне будет спокойнее.
     Эрик подёргал щекой, потом сказал:
     – Ну, ладно. Поговорить немного я могу. Только не очень долго.
     Серьёзный был мальчик, весь в отца.
     Мы вышли из подвала и пошли по полуразрушенной улице в сторону оперного театра.
     – Вот посмотри, Эрик, какой вокруг печальный вид! – провёл я рукой. – Ганновер до войны был очень красивым городом, может быть, самым красивым городом Германии. А теперь кругом разбитые дома. Раньше в Ганновере пахло цветами, а теперь! Не известно, когда город будет восстановлен. Здание оперы разрушено, а по акустике ганноверская опера была одной из лучших в Германии, если не самой лучшей. И университет, как мне передали, тоже сильно пострадал при бомбёжках, наверное, не скоро возобновит занятия и научные исследования, даже если позволят оккупационные власти.
     – Я их ненавижу, – сквозь зубы произнёс Эрик.
     – Кого, Эрик? Кого ты ненавидишь? Союзников-победителей? Или Гитлера со всей его бандой? Гитлер развязал преступную войну, а страдать пришлось всему немецкому народу.
     Эрик нахмурился. Я хотел взять Эрика за руку, но он сердито выдернул свою руку из моей. Ну, что ж! Мне не следует торопиться. Всему своё время. Время разбрасывать камни и время собирать камни. С каждым прожитым годом я всё лучше понимал эту мудрость.
     Некоторое время мы шли молча, я обдумывал, как мне лучше построить разговор с сыном Ханны. Разговор я начал так:
     – Ты, Эрик, наверное, думаешь – что это за тип возник вдруг в поле зрения, называет себя мужем Ханны и задаёт нелепые вопросы? Ну, так отвечу. Меня зовут Алекс Шмидт, отец у меня был немцем, а мать была русской. Я родился в городе Киеве в Российской империи, но сейчас у меня германское подданство. В прошлом году я был посажен в концлагерь, освобождён американцами, а теперь должен буду отправиться в Америку в качестве, так сказать, их военного трофея. Можешь называть меня просто Алексом, так называет меня твоя мама. Договорились, Эрик?
     – Договорились, Алекс, – буркнул в ответ Эрик.
     «Вот и славно! – подумал я. – Первый шаг, точнее, шажочек, сделан».
     – В сентябре мне исполнится 45 лет, если доживу, конечно. Последние 25 лет жизни у меня были довольно сложными, наверное, потому что я родился 11 сентября, а по православной традиции тех, кто родился в День усекновения главы Иоанна Крестителя, в жизни ждут крупные неприятности. Вот и у меня их было предостаточно. Даст Бог, как-нибудь я расскажу тебе о своих приключениях. Но сейчас я хочу поговорить не о себе. Тебе, Эрик, одиннадцать лет, ты скоро станешь взрослым. Можешь мне сказать, кем ты хочешь стать?
     – Химиком, как мой отец, – буркнул в ответ Эрик.
     – Хороший выбор, – кивнул я головой. – Химия – интересная и перспективная наука. И даже не просто наука, но немного ещё и искусство, и немного колдовство. Я это знаю, потому что сам я по профессии химик, работал в области фармакологической химии, как и твой отец.
     – Вы знали моего отца? – оглянулся на меня Эрик.
     – Да, Эрик, знал, и не просто знал, но знал очень хорошо. Мы с Генрихом были хорошими друзьями. Видишь этот шрам у меня над бровью? Это память о твоём отце. Что ты так смотришь, Эрик? Это память о том, как летом 27-го года мы подрались с группой хулиганов. Славная была битва, кровь лилась ручьями. Тех недоумков было четверо, а нас только двое. Но мы стояли плечом к плечу и выстояли.
     – Вы победили хулиганов, да?
     – Поле боя осталось за нами, значит, победили мы. Хотя прилично досталось и нам. Так вот о химии. Ты, Эрик, носишь очень славную фамилию. Нет, я имею в виду вовсе не Эриха Хартманна, а твоего отца Генриха Хартманна. Мы с ним были не только друзьями, но и коллегами. Твой отец был очень талантливым, просто блестящим химиком, лучшим химиком, кого я знал. Все вокруг считали его будущим светилом германской науки. И у Генриха были для того все предпосылки – талант, трудолюбие, упорство в достижении цели, научная интуиция, наконец. Эти качества, конечно, очень важны для учёного, но для успешной научной карьеры необходимо ещё и везение. Хороших химиков много, а знаменитых – единицы, и выбирает их из множества хороших химиков счастливый случай. Ибо сказано, что не проворным достаётся успешный бег, и не у разумных – богатство, и не у искусных – благорасположение, но время и случай для всех их. Знаешь, кто так сказал? Не знаешь? Ну, конечно. Это из Книги Екклесиаста, а Екклесиаст – одно из имён царя Соломона. Тебе, Эрик, это, наверное, ничего не говорит, потому что Генрих принципиально относил себя к атеистам, да и в Третьем Рейхе Библия была не в чести.
     Я вздохнул и перекрестился.
     – Но да ладно, не о том речь. Так вот в отношении счастливого случая Генриху, увы, не повезло. Ему дважды не повезло, не повезло просто фатально. Первый раз это произошло в 1928 году, тогда он уже работал у профессора Швальбе. Кто такой профессор Швальбе ты знаешь? Ну, хорошо. Когда станешь химиком, узнаешь сам, что одной из важнейших реакций органического синтеза является реакция диенового синтеза, по имени первооткрывателей она называется реакцией Дильса-Альдера. Для химика именная реакция – это знак признания научных заслуг, это всё равно что получить орден на грудь. Вот только реакция Дильса-Альдера вполне могла бы называться реакцией Швальбе-Хартманна или Хартманна-Швальбе, если бы Генриху повезло чуть больше. Генрих вместе с профессором готовил обширную статью о диеновом синтезе, но Дильс и Альдер немного опередили их с публикацией в «Анналах». Твой отец, Эрик, был человеком честолюбивым, для него это был очень сильный удар, но он его выдержал, не впал в уныние, а продолжал работать, словно ничего страшного не произошло. Ну, и профессор Швальбе, конечно, тогда очень поддержал Генриха, дал толчок его карьерному росту.
     Я подумал про себя. Профессор Швальбе и в моей судьбе сыграл очень большую роль. Я испытывал к нему благодарное, почти сыновнее чувство. Из всех руководителей «Фармацелле» лишь он один, наверное, представлял, какие перспективы при удачном стечении обстоятельств может иметь проект «Оракул». Доктор Хаазе, возглавивший «Фармацелле» после гибели профессора Швальбе, поспешил работы по проекту закрыть как несвоевременные и перебросил мой отдел на другую тему.
     – А второй раз судьба подставила Генриху подножку, когда меня в Германии не было, но про тот случай Генрих сам мне рассказал, и профессор Швальбе тоже дал свой подробный комментарий. Для него тот случай тоже был очень большой неудачей. Ты, Эрик, знаешь что такое стрептоцид? Сейчас стрептоцид считается самым главным лекарственным средством. Благодаря ему в годы войны были спасены сотни тысяч раненых и больных по обе стороны фронта. А историю открытия стрептоцида ты знаешь? Не знаешь? Тогда послушай, очень поучительная история, имеет отношение к твоему отцу. Начинать, я думаю, надо с Эрлиха, знаешь, кто он такой? Пауль Эрлих считается основоположником химиотерапии, то есть метода лечения болезней с помощью химических веществ. Он прославился разработкой в начале века сальварсана, эффективного препарата против сифилиса, очень опасной болезни. Сам Эрлих сальварсан называл препаратом № 606, потому что он был 606-м по счёту из содержащих мышьяк соединений, которые были им синтезированы и испытаны. Представляешь, Эрик, скольких трудов стоил Эрлиху его успех? Это был настоящий научный подвиг, достойный Нобелевской премии, трижды достойный! Правда, Нобелевскую премию за сальварсан Эрлих не получил, наверное, потому, что уже был Нобелевским лауреатом за работы в области иммунологии. Знаешь, Эрик, что такое Нобелевская премия? В области медицины и химии это самая престижная награда за научные достижения.
     – Я знаю, – коротко откликнулся Эрик.
     – Так вот Эрлих высказал предположение, что вещества, по химической структуре родственные анилиновым красителям, могут обладать противомикробным действием. А мнение Эрлиха для химиков-фармакологов было – ну, примерно, тем же самым, что слова Аристотеля для средневековых учёных. «Magister dixit» – «Так сказал учитель!» Значит, это истина, не подлежащая сомнению. Ну, и, конечно, во многих химико-фармакологических центрах были развёрнуты исследования красителей на предмет антимикробной активности. В том числе, и в «Фармацелле» под руководством профессора Швальбе. В секторе Генриха для тестирования in vitro на антимикробную активность было синтезировано более 4000 соединений. Представляешь, более 4000! Знаешь, Эрик, что такое тестирование in vitro? Попросту говоря, это опыты на культурах бактерий. Антимикробные вещества подавляют рост колоний микроорганизмов. Вот только результат испытаний красителей обескураживал – ни одно соединение не обладало сколь-либо заметной антимикробной активностью. Я достаточно понятно рассказываю? Если ты что-то не понимаешь, спрашивай, не стесняйся! Договорились?
     Эрик в ответ хмуро кинул головой.
     – Понимаешь, Эрик, какая возникла проблема… Видимо, надо было соглашаться с тем, что Эрлих ошибся, и принимать решение о прекращении дальнейших исследований красителей. Но Генрих настоял на проведении выборочных испытаний in vivo, то есть на подопытных животных, на мышах. Испытания in vivo намного более затратны, чем испытания in vitro, занимают гораздо больше времени. Генрих и профессор Швальбе составили программу исследования проверки серии препаратов на антибактериальную активность, всего было отобрано 100 соединений. Так вот, Эрик, «Фармацелле» была в одном шаге, даже в полушаге от открытия стрептоцида. В опытах in vivo было обнаружено, что один из красителей, пронтозил, обладал высокой антимикробной активностью и широким спектром фармакологического действия. Пронтозил очень эффективно боролся с инфекциями у мышей, вызванными опасными бактериями – стрептококками, пневмококками и другими. Это было выдающимся открытием, и профессор Швальбе уже заранее предвкушал, какой эффект на мировую научную общественность произведёт статья, которую он готовил к печати. Он считал, что для публикации в научном журнале требуется провести ещё ряд исследований – определить эффективные дозы вещества при разных способах введения в организм, определить летальные дозы для разных видов животных и так далее. Но тут в медицинском журнале появляется статья профессора Герхарда Домагка из Вупперталя с описанием антибактериального действия пронтозила. Вот так, Эрик. Для профессора Швальбе и для Генриха это был настоящий шок. А Герхарду Домагку за его открытие в 39-м году была присуждена Нобелевская премия. Правда, её он не получил.
     – Почему? – удивился Эрик.
     – А потому, Эрик, что Гитлер запретил германским учёным получать Нобелевские премии, и власти Рейха заставили Герхарда Домагка отказаться от награды.
     Эрик, сморщив лоб, какое-то время молчал, потом вдруг задал вопрос, который, как говорится, попал в самую точку.
     – А причём здесь стрептоцид?
     – Вот здесь-то как раз и зарыта собака! Пронтозил in vitro не обладал антимикробной активностью, а in vivo обладал. Профессор Швальбе предположил, что пронтозил в организме мышей разлагается с образованием некоего активного соединения, и Генрих синтезировал ряд вероятных метаболитов пронтозила. У одного довольно простого по структуре соединения и была обнаружена высокая активность, это и был стрептоцид. Стрептоцид – вещество бесцветное, поэтому стало окончательно ясно, что антибактериальная активность никак не связана с присутствием в молекуле хромофоров, то есть фрагментов структуры, придающих веществу окраску. Но Генрих опять немного опоздал со своим открытием – раньше него статью на эту тему опубликовали ученые из института Пастера. Слышал, Эрик, про Пастеровский институт? Это знаменитый Парижский научный центр по борьбе с заразными болезнями. Между прочим, в нём работал известный русский учёный Илья Мечников, который в 1908 году разделил с Паулем Эрлихом Нобелевскую премию по медицине.
     – Но почему, почему так, Алекс? Почему отец каждый раз опаздывал? – с болью в голосе, обратился ко мне Эрик.
     – Это непростой вопрос, Эрик. Слышал такое выражение: «Наши недостатки являются продолжением наших достоинств»? Стиль работы профессора Швальбе отличался очень строгим отношением к результатам и выводам. «Фармацелле» была сравнительно небольшой фирмой, не располагала такими большими ресурсами, как, скажем, «Байер» или «Мерк». Но научная репутация у «Фармацелле» была на очень высоком уровне, и профессор Швальбе ею очень дорожил. Потому-то все принципиальные факты в Лаборатории тщательно проверялись по нескольку раз, чтобы не была пропущена досадная ошибка. Всё это требовало дополнительного времени, а конкуренты между тем не дремали. Недаром же говорят, что научные идеи носятся в воздухе, поэтому нередки были случаи, когда открытие одновременно делали сразу несколько человек из разных научных центров, но приоритет открытия всегда доставался тому учёному, кто раньше других смог опубликовать статью в научном журнале.
    
     Я не стал рассказывать Эрику. Сознание того, что он стоял в шаге от эпохального открытия, но проморгал его, угнетающе подействовало на Генриха. Он начал понемногу злоупотреблять выпивкой, по субботам стал часто оставаться в Лаборатории после рабочего дня. Там вокруг Генриха сложился небольшой кружок любителей самодельных напитков на основе этанола – благо, недостатка в основном компоненте не было.
    
     Эрик подавленно молчал, переваривая новую для себя информацию. Наконец спросил меня?
     – А откуда Вы знаете мою маму?
     Вопрос Эрика меня обрадовал. Значит, мой рассказ не оставил его равнодушным.
     – С твоей мамой, Эрик, с Ханной, я познакомился ещё пятнадцать лет назад, в 1930 году, мы полюбили друг друга, и она стала моей невестой. Мы должны были пожениться, но я по драматическому стечению обстоятельств был арестован в России, сидел там в тюрьме, в одиночной камере, а потом был приговорён к 10 годам исправительных лагерей. Не было ни малейшей надежды на то, что мы когда-нибудь встретимся снова, поэтому Ханна решила выйти замуж за Генриха, который давно её любил. Я считаю, что она сделала правильный выбор. Лучшего мужа для неё в тех обстоятельствах, я не могу себе представить. Когда в 41-м году профессор Швальбе брал меня на работу в свою Лабораторию, он поставил мне условие – не иметь никаких контактов с Ханной, я дал слово и сдержал его. Но счастливый случай помог нам с Ханной встретиться здесь, в Ганновере, и мы решили, что это знак судьбы. Теперь мы муж и жена, а я во искупление преступлений Рейха должен буду несколько лет отработать на Дядю Сэма. Вот так, Эрик. Что ты на это скажешь?
     – Я подумаю.
     – Да, Эрик, подумай. Только какое бы решение ты не принял, имей в виду – твоя мама уедет со мной в Америку. Потому что я люблю Ханну, и она любит меня, и я сделаю всё, что в моих силах, чтобы она была счастлива. Ханна согласилась стать моей женой, а жена должна разделять с мужем его судьбу. Я не сам выбрал Америку, я планировал потрудиться на благо фармакологической науки и промышленности Германии. Я хотел в меру моих сил помочь Германии возродиться не только в материальном отношении, но и в духовном тоже. Но Тот, Кто Управляет Миром, решил, что мне следует отправиться в Америку. Если бы я остался в Германии, то, наверное, был бы выдан советским оккупационным властям, а для меня это означает верную смерть.
     Эрик бросил на меня внимательный взгляд.
     – И учти ещё одно соображение. Ты хочешь стать химиком, как твой отец? Похвальное желание. До войны Германия в области химии была ведущей страной, немецкая химическая школа считалась лучшей в мире. Недаром, германские учёные получили больше всего Нобелевских наград по химии. Но теперь центр химической науки переместится в Соединённые Штаты, уже американцы будут лидировать по числу Нобелевских лауреатов, а германская наука не скоро восстановит свой потенциал и свою репутацию. Научные способности нередко передаются от отца к сыну, потому-то и возникают научные династии. Будем надеяться, что тебе от Генриха передались какие-то его таланты. Сейчас в области химии самыми передовыми стали американские университеты, поэтому, если ты хочешь стать хорошим химиком, тебе имеет смысл поехать в Америку, там получить образование.
     После минутного молчания Эрик задал неожиданный вопрос?
     – А почему Вы ходите с тростью?
     – Эту трость мне подарила американская администрация концлагеря «Алем». А хожу я с тростью потому, что в 21-м году на меня напали бандиты и ранили в ногу.
     – А почему Вы оказались в концлагере?
     – Я был арестован гестапо за нелояльные разговоры.
     – А что Вы сказали?
     – Я в разговоре вспомнил известное высказывание Отто фон Бисмарка о том, что Германии нельзя воевать с Россией. Я считаю, что если бы состоялся союз Германии и России, то не было бы ни Первой войны, ни Второй. Ни одна страна в мире, ни Англия, ни Америка не посмели бы развязать войну против такого союза. И не было бы революций, и Германией сейчас бы правил кайзер, а Россией – царь. И вся мировая история была бы другой. Но, к сожалению, перед Первой войной в Германии не оказалось политика, по дарованию равного Бисмарку, а премьер-министр России Пётр Столыпин, который выступал за сближение с Германией, был застрелен террористом. Вот так, Эрик. Но давай вернёмся к твоему отцу. Генрих был талантливым человеком, прежде всего, он был блестящим химиком. Если бы не война, он мог бы стать великим немецким химиком – такого же масштаба, как Фридрих Август Кекуле или Адольф Байер. Или Эмиль Фишер. Тебе знакомы эти имена? Ещё нет? Познакомишься с ними, когда станешь студентом.
     По заблестевшим глазам Эрика я понял, что мои последние слова попали на благодатную почву.
     – Ты, наверное, хотел бы подражать отцу не только в отношении химии? Я хочу тебе напомнить, Эрик, что Генрих не вступил в НСДАП, несмотря на очень настойчивые уговоры. Генрих был патриотом Германии, и он считал, что Гитлер ведёт Германию к катастрофе, а национал-социализм называл раковой опухолью в германском государственном организме. Это я не выдумываю. Генрих сам именно так и сказал мне в откровенном разговоре незадолго до его поездки в Гамбург. Многим немцам только после поражения стало понятным, что прежние истины, которые казались незыблемыми, были ложными. Теперь всем от мала до велика придётся переучиваться, придётся учиться жить с другими понятиями о добре и зле.
     Эрик бросил на меня исподлобья тяжёлый взгляд.
     – Отказ от прежних взглядов потребует, конечно, работы ума, потребует времени. Потом, может быть, мы ещё вернёмся к этому разговору. А сейчас давай повернём назад, а то Ханна и твой дед начнут волноваться, что нас долго нет.
    
     Мы с Эриком вернулись в подвал, посидели со всеми за общим столом. Потом я ещё раз сообщил, что Ганс из «Хромого шарманщика» сдал мне комнату в своём подвале, и мы с Ханной сейчас должны отправиться на новое место жительства.
     – Но прежде я хочу для всех спеть под гитару одну песню. Эта песня лучше всего передаёт мои чувства к Ханне. Я хочу, чтобы все присутствующие знали, как сильно я её люблю. Что ничто и никогда не сможет заставить меня разлюбить её.
     Я оглянулся на Ханну, и у меня защипало в глазах – такой красивой и вдохновенной показалась мне моя любимая женщина.
     – Ханна, милая! Ты не скажешь, какую песню надо мне исполнить в честь того, что мы теперь с тобой муж и жена?
     – Может быть, это «St;ndchen»? – не очень уверенно спросила Ханна.
     – Конечно, это «St;ndchen»! – подтвердил я. – Я знал, что ты догадаешься.
    
     Перед уходом я обменялся со всеми рукопожатием, а Луизе поцеловал ручку.
     – Спасибо Вам, Луиза, за помощь! Без Вас мы бы не успели так хорошо подготовиться. Дай Вам Господь радостные минуты и счастливые дни! Поверьте мне, так и будет, как я Вам пожелал!
    
     Когда мы вошли в свой чулан, нас там встретил букет хризантем в кувшине на тумбочке – это постарался Ганс. Ханна повернулась ко мне и ласково провела ладонью по моей щеке. Потом она спросила:
     – Эрик согласился, слава Богу. Как же ты его убедил? Он такой упрямый мальчик. Что ты ему сказал?
     – Ничего особенного. Немного рассказал ему про себя, про Генриха, про стрептоцид. Эрик умный мальчик, он всё правильно понял.
     – А про меня ты ему рассказывал? Что ты ему рассказал про меня?
     – Про тебя, Ханна, я рассказал Эрику, что ты была моей невестой, но после моего ареста в России вышла замуж за Генриха. Потому что не было ни малейшего шанса, что мы с тобой встретимся снова.
     Ханна покусала губу.
     – Ещё я ему сказал, что мы с тобой любим друг друга, что ты моя жена, что ты готова разделить со мной судьбу, как бы она не сложилась. Это так, Ханна? Я всё правильно сказал, я не ошибся?
     – Да, Алекс, ты всё правильно сказал, – сквозь слёзы прошептала Ханна.
     Я взял её за руку.
     – Не переживай, дорогая моя, любимая моя! Всё у нас будет хорошо. Эрик полетит с нами в Америку, и я уверен, что мы с ним станем хорошими друзьями. Вот увидишь сама.

     На Земле есть много прекрасных городов. И есть 5 городов, которые мне особенно дороги. Это Киев, где я родился и вырос; это Питер, где я был студентом и где встретил Учителя; это Берлин, где мы с Ханной узнали и полюбили друг друга; это Ганновер, где я нашёл Ханну после войны; и пятый город — Сан-Франциско, где мы с Ханной прожили наши самые лучшие годы. Ханна, любимая, ты помнишь то счастливое время,  наши са-мые счастливые дни?