В раздевалке было шумно и весело. Мужики переодевались в чистое и, с хохотом подкалывая друг друга, делились планами на ближайшие выходные. Кто-то уезжал на рыбалку, кто-то на дачу, кому-то предстояла дежурная встреча с друзьями. Но, так или иначе, всех ожидало одно и то же – банальное пьянство. Различался только антураж. Пьянство же было общим для всех. Оно сближало, роднило.
Горяев стоял у раковины и полоскал в струе тёплой воды свои рабочие носки. С ухмылкой наблюдая, как серая пена уходит в сливное отверстие, он невольно подслушивал разговоры окружающих про бесконечные литры, чувствуя, как внутри растёт раздражение и брезгливость. Горяев и сам собирался напиться и вообще напивался часто, а порой баловался наркотиками. Но собственное пьянство он всегда воспринимал только как альтернативу отсутствию смысла. В глубине же души он ненавидел пьянство и свою преданность ему: пьянство за то, что напоминало о бессмысленности существования, преданность за то, что видел в ней свою слабость, неумение найти смысл, обрести призвание.
Слушая разговоры мужиков и наблюдая за ними, не только сейчас, но и вообще, Горяев понимал, что в отличии от него, они действительно любят пьянство и любят себя в нём. Именно их радость и раздражала его. К тому же у всех были друзья, жёны, дети – к раздражению примешивалась зависть. В свои тридцать, Горяев был глубоко одинок: только пара друзей со студенческих времён, да пара собутыльников. Личная жизнь тоже не задалась. Отдавая себе отчёт в том, что с ним происходит, видя свою зависть, Горяев раздражался ещё сильнее.
Мужики расходились. Горяев не торопился, его никто не ждал. Оставшись один, он подошёл к своему шкафчику и пошарился в сумке. Вынув маленький белый флакон, отсчитал на ладонь шесть таблеток и, вернувшись к раковине, пустил холодную воду. Наполнив стакан, Горяев на всякий случай посмотрел в окно раздевалки – раздевалка располагалась на первом этаже – и, разом закинув таблетки в рот, выпил воду. Одевшись, он вышел на улицу. Баклофен должен был подействовать минут через тридцать. Горяев решил прогуляться и неспешным, размеренным шагом двинулся в сторону дома.
Появились первые признаки действия таблеток: походка стала мягкой и пружинистой, в голове что-то гудело. Горяев купил минеральной воды и уселся на скамейку у центрального входа в парк. Отхлёбывая прохладную воду, Горяев с равнодушным высокомерием наблюдал за снующими по парку людьми. Кругом царила праздничная атмосфера: счастливые улыбки на лицах, сладости и угощения, детские крики и смех, сияющие в солнечных лучах брызги фонтана. Горяев чувствовал себя случайным гостем на этом празднике. Таблетки смягчили восприятие и придали уверенности. И хотя Горяев уже не испытывал прежнего раздражения, тем не менее понимал – здесь он чужой. Вид человеческого счастья угнетал его. Он завидовал тем, кто счастлив, но завидовал не столько самому факту наличия в их жизни хоть какого-то счастья, сколько их способности стремиться и добиваться. Горяев не лукавил и не обманывался, он ясно сознавал свою беспомощность, сознавал свою трусость. Страх потерпеть провал и в очередной раз почувствовать себя неудачником, заставлял его прятаться за личиной мнимой апатии, вызванной неумением найти и увидеть в чём либо смысл.
Мимо проплыла влюблённая парочка. Сердце Горяева сжалось. Он почувствовал себя проклятым. Хотелось забиться куда-нибудь в тёмный и грязный угол и, упиваясь собственной ничтожностью, оставаться там целую вечность. С женщинами, как и во всем остальном, Горяеву не везло. Вся его личная жизнь ограничивалась регулярными вылазками на срамные интернет-ресурсы.
Если до этого и оставались какие-то сомнения, то теперь Горяев твёрдо решил, что ограничиться аптечным наркотиком сегодня у него не получится. Нужно было напиться. Только так он сможет попасть в свой тёмный и грязный угол и уже оттуда, с пьяной ухмылкой наблюдать за проходящей мимо него жизнью.
Ноздри уловили дразнящий запах жаренного мяса. С грохотом опустив пустую бутылку в мусорный бак, Горяев поднялся с лавки – таблетки слегка шатали – и направился к палатке с шашлыком. Подкрепившись, он немного погулял по аллеям, поднялся по широкой гранитной лестнице и, выйдя на другой стороне парка, продолжил свой путь.
Поднявшись в квартиру, Горяев, не раздеваясь, прошёл в комнату, сбросил сумку и сразу вернулся на улицу. Пойти было не к кому. Да и сам он сейчас не особо нуждался в компании. Посидев немного на лавочке у подъезда, размышляя с чего бы начать, Горяев решил просто пройтись по городу, заглядывая в каждый попадающийся на пути бар или кафе. Город Горяева был совсем небольшой, прогулка предполагалась недолгой – максимум три-четыре остановки.
Горяев купил сигарет. Курил он не часто, стараясь, чтобы никто об этом не знал. На работе все были уверены, что он не курящий. Объясняться и посвящать кого-то в особенности и странности своего поведения ему не хотелось.
Если не считать шумного кафе, где Горяеву высказали за курение в туалете, прогулка получилась скучная и ничем не примечательная. Ни каких скандалов, происшествий и приключений. Большие весёлые компании не обращали на него особого внимания, маленькие тоже, парочки вообще не замечали. Одиночество и надменная мрачность Горяева казались странными и подозрительными только официанткам и барменшам, которым он делал свои незамысловатые заказы.
Возвращался Горяев ночью. Купив по пути очередную бутылку светлого и горячий бутерброд, он завернул в ближайший к магазину двор и устроился на лавочке между двумя пятиэтажками. На площадке было тихо, только откуда-то с центральных улиц иногда доносились пьяные крики и хохот, слышался рёв автомобильных моторов. Горяев отхлебнул из бутылки и поставил её под ноги, разорвал упаковку, откусил от бутерброда большой кусок и, медленно пережёвывая, задумался. Он был уже далеко не так трезв, чтобы вникать в те проблемы, на которые можно нарваться, разгуливая по улицам в пятницу ночью, но ещё не настолько пьян, чтобы не замечать тоску и отчаяние, наполняющие его душу. Ничего не менялось. Всё оставалось прежним: скучно, серо, уныло. Возможно, эта стабильность была единственным плюсом горяевской жизни – хуже пока не стало. Сегодня так же плохо, как и вчера.
Горяев выкурил сигарету, допил пиво и со вздохом поднялся. Возвращаться в пустую квартиру без надежды, что когда-нибудь всё изменится, было в тягость. Горяев сунул руки в карманы и свесил голову, вышел на тротуар, а через несколько метров, словно чего-то испугавшись или о чём-то вспомнив, посмотрел по сторонам и, убедившись, что его никто не видит, резко свернул на газон и забрался в крону большого раскидистого куста. Пока Горяев справлял нужду, мимо прошла шумная компания девушек. Они что-то весело обсуждали и громко смеялись. До Горяева донеслись тонкие ароматы женских духов. Доступные взору изящные силуэты, звуки цокающих по асфальту каблуков и запахи мгновенно всколыхнули воображение, вспыхнувшее множеством соблазнительных видений и образов. Горяев не спешил застёгивать брюки. Голоса и шаги удалялись. Укрытый ветвями кустарника, Горяев стоял, как вкопанный, отдавая себя во власть искушения. Фантазии пленяли и уводили всё дальше. Ситуация начинала пугать: ночь, тишина и он… сам с собой… один на один… в кустах… Но остановиться и покинуть своё укрытие Горяев уже не мог.
Где-то за спиной послышались крики. Кто-то за кем-то погнался или просто пугал. Горяев вздрогнул. Вытерев руку пучком травы, он осторожно выбрался на дорогу. Ругая и проклиная себя за случившееся, заспешил домой. «Урод, ты же моральный урод», - бормотал он себе под нос, подымаясь по ступенькам подъезда и осматривая одежду и руки. «Извращенец конченный!» Горяев вошёл в квартиру. «Ну, зачем? Как так, вообще, получилось? Хорошо хоть никто не видел». Горяев представил, что было бы, если бы его обнаружили, например, крепко подвыпившие ребята, вроде тех с кем он работал. Сердце бешено колотилось, о таком даже думать было страшно. Не включая в комнате свет, Горяев уселся в кресло. «А ведь это не самое худшее», - пронеслось в голове. Горяев припомнил свои пьяные выходки. Кое за что его могли даже посадить. «Так ведь точно устроишь когда-нибудь спьяну такое, что потом всю жизнь не отмоешься». Горяеву снова стало страшно. Никаких перспектив, кроме постепенно овладевающего им безумия, для себя он не видел. Он боялся, что рано или поздно его болезненные наклонности приведут к по-настоящему опасным последствиям. Когда-нибудь везение и случай изменят ему, и тогда придётся ответить. Всякая борьба с собой, как и многое другое – почти всё – в жизни Горяева мало по малу утрачивала смысл. Ради чего бороться, если впереди ждёт только смерть, а за ней пустота? Страх наказания со временем ослабнет. К тому же всегда тешит мысль, что наказание ждёт не за всякое преступление. Оправдания всегда найдутся и тогда он устроит очередную поганую выходку и, в конце концов, устав от своих метаний и противоречий, полностью предаст себя злу. Но сейчас он ещё боролся, но в победу уже не верил. Сердце обливалось тоской. Он был омерзителен сам себе, ненавидел себя.
Появились мысли о самоубийстве. Средство казалось верным. Если и не победить, то хотя бы не проиграть. Таблетки и алкоголь укрепили решимость. Горяев включил в комнате свет и выдвинул ящик стола. На глаза попался старый крещальный крестик на почерневшей цепочке. Когда-то Горяев верил, но скука и неудовлетворённость сначала увели от Христа, а потом вообще превратили в безбожника. Горяев задержал на крестике взгляд. «Ну и что Ты молчишь? Давай останови меня! А я в долгу не останусь. Мне теперь терять всё равно нечего», - усмехнулся Горяев и, пошарив в глубине ящика, достал опасную бритву. Бритва была старая и тупая, лезвие покрылось пятнами ржавчины. Горяев задвинул ящик и вернулся в кресло. Расправив лезвие, он приставил его к левому запястью и замер. «Я смогу, я смогу», - бормотал он словно молитву. Слабый нажим и тупость лезвия оставили на руке лишь неглубокую царапину. Горяев переставил бритву чуть выше. И здесь на коже остался только лёгкий порез. Правую руку, держащую рукоять, словно кто-то оттягивал. Горяев боялся. «Надо напиться, - планировал он решение своей проблемы, - и в ванну. Всё равно же сдохнуть хочу, какая разница, в каком состоянии». Горяев сложил бритву и снова открыл ящик, зачем-то швырнул бритву обратно и ещё раз внимательно посмотрел на крестик. «Пока неубедительно», - мысленно обратился Горяев, сам не понимая к кому и зачем. Горяев закрыл ящик и отправился в ночь искать себе выпивку.
Вернувшись, запустил компьютер и налил большую кружку пива. Хорошенько набравшись, снова полез в стол…
Проснулся Горяев к своему удивлению в постели раздетым. За окном щебетали птицы, были слышны радостные крики детей. Солнце давно поднялось и уже успело наполнить своим теплом и светом убогую комнатушку Горяева. Первым делом Горяев осмотрел руки. Новых порезов не было. На левом запястье была намотана грязная цепочка с крестиком. На крестик попало немного крови из ран. Горяеву стало стыдно. Но стыд его носил какой-то суеверный характер. Он стянул с руки цепочку и протёр крестик пальцами. Осторожно, как бы прячась от собственных мыслей, Горяев попросил прощения. И хотя понимал, что обращается не к маленькому кусочку олова, а к тому, кто стоит за ним, для себя он по-прежнему отрицал, что пытается говорить с Богом.
Горяев убрал крестик и вышел на кухню. Выпил стакан воды и встал у окна. Вид пока ещё редких прохожих, гуляющих в лучах летнего солнца, был ему неприятен. И без того угнетённая психика омрачалась ещё сильнее. Казалось, все эти люди направляются туда, где их ожидает пусть и не счастье, но что-то очень близкое к счастью. Мечты уводили их прямо к нему. Его же, Горяева, не ждало ничего ни близко, ни даже отдалённо напоминающего счастье. И самое большее, о чём он сейчас мог мечтать, это, чтобы как можно скорее закончились похмельные муки.
Горяев заварил себе чаю и вернулся в комнату. «Надо что-то менять, хотя бы на время. Вроде день всего пил, а как-то совсем тяжко. Хотя может колёса», - думал Горяев, рассматривая пятна запёкшейся крови у себя на запястье. «А все-таки, слава Богу», - пробормотал он и тут же осёкся. «Ты же не веришь, Коля», - поддел Горяев себя самого. «Не знаю, но так оно как-то легче. Наверное, устройство психики. Бога-то, конечно, нет, но сама идея утешает немного. Анестезия такая. А может просто похмелье…» - Горяев топтался вокруг да около, выискивая себе оправдания, никак не решаясь признать, что сердце его открылось для веры и ничему другому, так, чтобы остаться сердцем человека, открыться уже не сможет.
«А все-таки есть моменты, когда понимаешь, что быть неудачником не так уж и плохо», - иронизировал Горяев, с ухмылкой разглядывая свои порезы. На душе было гадко и мерзко, тяжело. Похмельные судороги выворачивали наизнанку. Но умирать Горяеву теперь не хотелось. «Интересно, что я вчера вытворял?» - спрашивал он себя. «Крест зачем-то нацепил. Ещё и на эту руку. Что-то вроде защиты? Защита от новых попыток? Спаси и сохрани?» - Горяев опять усмехнулся. Только сейчас он вспомнил свой вчерашний вызов и обещание не остаться в долгу. «Выходит, сохранил, и я Ему теперь должен. Сам же вроде как обещал». Горяев не верил, что размышляет всерьёз. «Кому обещал-то, Коля? Ты же безбожник. Просто пьяные бредни… А может не такой уж и безбожник». Вдруг, словно назло самому себе, Горяев перекрестился. Перекрестился не спеша, задерживая пальцы на лбу, животе и плечах. Он ничего не ждал от этого жеста, просто поддался импульсу. Решил проэкспериментировать, доказать себе, что эти движения ничего для него не значат – просто движения рукой, и он может совершать их когда захочет, ничего при этом не чувствуя. Эксперимент провалился – Горяев почувствовал. Почувствовал, как от сердца отпало, что-то совсем незначительное, почти незаметное, но такое без чего стало чуть легче. Ненадолго, может всего на мгновение, но – легче. Горяев не мог с этим спорить, не мог опровергнуть, чувство было реальным, как и всё остальное происходящее с ним. Тут же возникло желание повторить, но опасаясь, что на этот раз первоначальные ожидания оправдаются, Горяев сдержался. Он хотел сохранить полученный опыт, хотел остаться сопричастным тому необъяснимому и таинственному, но в то же время открытому и доступному, что только что посетило его. Теперь Горяев боялся разочароваться. Допив чай, он перебрался в кровать.
Все выходные провёл дома. Пить и употреблять решил бросить. И хотя сомневался, что у него получится, держаться планировал, как можно дольше, по возможности год или не меньше половины этого срока. Несколько раз Горяев повторял свой духовный эксперимент и вдумчиво осенял себя крестом. К своему удивлению, он снова и снова переживал первоначально полученный опыт. Внутренне напряжение отступало, Горяев чувствовал облегчение.
В следующие выходные Горяев решил идти в церковь покупать себе Библию, которую за свои тридцать лет ни разу не открывал и шнурок для крестика. Цепи Горяеву не нравились. Мысли о походе в храм пугали. Горяев не понимал, чего боится, вернее, понимал, что бояться ему нечего, бояться нельзя, невозможно. И тем не менее, ему казалось, что его ждут неприятности. Он и раньше бывал в этом храме и прекрасно знал, как там всё устроено. Всё, что от него требовалось, это пройти в церковную лавку, отдать деньги, забрать своё и уйти. Участвовать в Богослужении Горяев не собирался. Но тревога не отступала. Впереди ждала ещё целая неделя, но Горяев уже сейчас беспокоился так, словно идти нужно было в ближайшее время. Но, не смотря на страхи, Горяев был уверен, что не отступит. Что бы там не случилось, как бы не тряслись колени и руки, но он обязательно хотя бы попробует. От себя было одновременно смешно и дико. Простую покупку Библии в прихрамовой лавке, он превращал в настоящую битву с собой и легионами тьмы. «Ну, ты и придурок», - посмеивался он над собой. «Это всё гордыня твоя. Вечно себя каким-то особенным мнишь. С чего ты вообще взял, что до тебя там кому-то есть дело? Зашёл… вышел… никто и не посмотрит в твою сторону. Вряд ли там кто-то способен увидеть твою грязную душонку», - Горяев опять усмехнулся. Ему пришла мысль: даже если он сейчас вернётся к вере, вернётся ко Христу, он всё равно не станет полноценным христианином, не участвуя в церковной жизни. А церковная жизнь в его представлении была не мыслима без таинства Причащения. А причаститься, был уверен Горяев, можно только исповедавшись. А придти на исповедь и рассказать священнику – совершенно незнакомому человеку о том, что он вытворял и о чём только помышлял, не представлялось Горяеву возможным. В ближайшее время точно. При мысли о Покаянии Горяева охватывала паника. Даже думая об этом, он впадал в какое-то оцепенение, его словно разбивал паралич. Размышления над своим положением повергали Горяева в отчаяние, появилось даже желание, ещё не начав, сразу плюнуть на всё и жить, как живётся. Но какая-то сила – а может природное, чаще всего бессмысленное и бесполезное, не к месту применяемое упрямство – заставила Горяева остаться верным своему решению: через неделю в храм, а там будет видно. Словно стыдясь самого себя, Горяев добавил: «В конце концов, если Бог действительно есть, Он всё устроит, иначе какой тогда смысл считать себя верующим? А если и не устроит, значит не так уж мне это нужно». Горяев снова представил себя исповедующимся. «Нет, - бормотал он, - ну, как я приду на исповедь в храм, который когда-то осквернял и буду об этом рассказывать?» О том, чтобы упомянуть сам факт осквернения, не вдаваясь в детали, Горяев даже не подумал. Он был уверен, что должен передать всё, как было. Подробно. Как на допросе или явке с повинной. Одновременно пытаясь представить, как можно было бы описать эти события, Горяев погрузился в воспоминания…
История случилась лет десять назад. Горяев тогда был студентом и был на каникулах. В тот вечер они с приятелем, наскребли какую-то мелочь на литр суррогатного спирта и, укрывшись в кустах у церковной ограды, предались возлияниям. Пока Горяев с приятелем распивали, курили, вели наивные философские разговоры, на город опускались сумерки, делая их ещё незаметней и пробуждая в пьяных сердцах желание чего-то тёмного и запретного. Когда пойло закончилось, молодых бунтарей потянуло к храму. Ворота давно заперли. Горяев залез на ограду и, спрыгнув на землю на другой стороне, через небольшую сосновую рощу направился к храму. Приятель карабкался следом. Погуляв кругами и успев заскучать, нарушители заметили у одной из дверей большой, вполовину человеческого роста кусок гранита. На нём что-то было написано. Горяев заинтересовался, решил прочитать и позвал за собой приятеля. К двери вела широкая лестница. Друзья поднялись. Прочитали надпись на камне: «Сей камень заложен в основание храма в честь Владимирской иконы Божьей Матери Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алекси;ем II в лето от Рождества Христова 1991 мая 14 дня». Горяев облокотился на камень, камень качнулся. Горяев задумался и, низко опустив голову, прикурил сигарету. Пламя осветило ухмыляющееся лицо. Приятель тоже закурил. Опять завязалась бессмысленная, пафосная болтовня двух высокомерных ничтожеств, мнящих себя непризнанными гениями. Бросив окурок под ноги, Горяев снова качнул камень.
- Смотри, - позвал он приятеля, - он, похоже, не держится, вообще легко расшатать.
- Предлагаешь с собой унести? – отозвался приятель.
Стараясь вести себя тише, Горяев согнулся от смеха. Приятель широко улыбался.
- Нет, - прохрипел Горяев, подавившись смехом. – Давай опрокинем.
Никогда не разделявший ни вандалистских, ни богохульных наклонностей Горяева, более того питавший к ним откровенную неприязнь, этим предложением приятель заинтересовался и, сразу же приступив ближе, выразил молчаливое согласие. Возможно, так он хотел доказать и себе и Горяеву свою независимость и бесстрашие перед Тем, Кого считал лишь одной из химер человеческого ума. Доказать свою неподверженность влиянию всяческих суеверий. Доказать свой подлинный атеизм.
Раскачав камень, вандалы-безбожники опрокинули его надписью вниз и, уже не сдерживая громкого хохота, сбежали по лестнице и бросились в сторону рощи. Захлёбываясь и задыхаясь, друзья переметнулись через ограду, выбрались из кустов и перебежав дорогу затерялись во дворах… Через пару лет в этом же храме Горяев крестился.
Сердце Горяева сжалось от стыда. Но настоящего раскаяния он не чувствовал, скорее то был страх, что кто-нибудь увидит его скрытое внутри уродство. Страх осуждения, презрения, наказания, но не понимание греха и не сожаление, что совершил его, принёс в этот мир зло, возможно, причинил боль.
И всё же Горяев твёрдо верил, что даже если сердечно раскается и слёзно попросит у Бога прощения, до тех пор, пока не исповедуется перед священником, не примет участия в таинствах, его духовная жизнь останется неполноценной.
«А ведь не только это было», - думал Горяев. «Да вот хотя бы в пятницу. Как об этом рассказывать?» Горяев перебрал в памяти несколько эпизодов, от которых на душе стало ещё тяжелее. «Нет, на такое я точно не решусь», - разочарованно сделал он вывод. В уме мелькнула лукавая мысль: « А что если обо всём пока не рассказывать? Начну с того, что попроще. Ну там обманывал, воровал. Про блуд можно. Хотя и тут тоже наворотил». Горяев поморщился, вспоминая свою скудную, но несущую на себе явный болезненный отпечаток интимную жизнь. «А со временем, может, и до серьёзных грехов дозрею. Сейчас главное начать жить церковной жизнью, иначе какой из меня православный. А грешки мои Бог и так знает. К тому же я к ним не возвращаюсь. Ну да ладно, для начала нужно хотя бы до храма добраться, Евангелие почитать, а там уже видно будет».
Всю следующую неделю Горяев ждал выходных с волнением. Часто ловил себя на мысли, что ему хочется, чтобы неделя длилась, как можно дольше. Горяев по-прежнему боялся. Сам не понимая чего и почему, но боялся. Доводы разума не помогали. Горяев понимал, что если страх и уйдёт, то либо после того, как он переступит порог храма, либо если совсем откажется от своей затеи. Горяев не отказался. В ближайшую субботу, выбрав время между утренним и вечерним богослужениями, отправился в храм. У ограды сидела женщина. На коленях она держала пластиковую тарелку для подаяния. Горяев остановился и пошарил в кармане. Положив на тарелку несколько монет, он вошёл в ограду. Ничего необычного: лёгкое волнение, но не более. Признаков беснования не обнаружилось и когда он вошёл в храм. В храме было прохладно и пусто. Несколько человек сидели на лавках вдоль стен и чуть слышно общались. Другие не спеша ходили по храму, останавливаясь у икон для молитвы. Атмосфера благоговения, тишина и запах воска и ладана действовали умиротворяюще. Перекрестившись, Горяев сразу прошёл в лавку. Купив Библию и подходящего размера шнурок, он опустил в ящик для пожертвований пару купюр и так же быстро, ни на что больше не отвлекаясь, вышел на улицу. В общей сложности потратил минут пять. Не считая объяснений с женщиной в лавке, ни с кем не общался, свечек не ставил, к иконам не прикладывался и даже не молился. Просто зашёл и вышел, пару раз обмахнувшись крестом. Но и этих пяти минут хватило, чтобы почувствовать ничем необъяснимую, не понятно как появившуюся внутреннюю лёгкость. Лёгкость не связанную с успешным окончанием дела. Не психологическое облегчение, а самую настоящую, лёгкость души. На душу Горяева опустился мир. Легче стало даже физически. Болезни спины, сопровождавшиеся почти постоянным чувством дискомфорта, на время затихли. Боль отступила. Горяев не понимал, что с ним происходит, не мог объяснить или просто боялся признаться, что удостоился благодати. Да и как, вообще, ему можно было подумать, что такой, как он, мог чего-то удостоится от Бога. «Это если сейчас так, - недоумевал он, - что тогда будет, если службу отстоять, а ещё причаститься?» Горяев был уверен: то, что с ним произошло, носит чисто механистический характер, и если пять минут в храме принесли ему такую ощутимую умиротворённость, соответственно, чем дольше он будет там находиться, тем глубже должно становиться это чувство.
Горяев обогнул храм и подошёл с противоположной стороны. Ему стало интересно взглянуть на мемориальный камень, который они с приятелем когда-то опрокинули. Камень стоял на прежнем месте, только теперь, он был вмурован в стену и обрамлён аркой из красного кирпича. Горяев мысленно попросил у Бога прощения. Но особого раскаяния опять же не испытал. Покаяние было формальным, возможно даже суеверным. Пару лет назад приятель Горяева умер из-за наркотиков. Что-то с желудком. Приятеля нашли в луже собственной крови. Себе подобной участи Горяев не желал и решил подстраховаться. Помолившись у камня, Горяев ушёл домой.
Понемногу Горяев возвращался к оставленной им когда-то вере, становился всё более религиозным. Нашёл дома старенький молитвослов, пытался читать кое-какие молитвы. Молиться получалось с трудом, внимание всё время рассеивалось. Далеко не всё на церковно-славянском было понятно. Горяев раздражался и психовал. Состояние и во время и после молитвы тяготило его. Горяев прекратил молиться вообще, но вскоре снова взялся за молитвослов, что-то читал по памяти.
Шло время, Горяев всё чаще ловил себя на том, что как бы его не раздражала собственная невнимательность, какой бы хаос мыслей не поднимался в уме, он уже не мог обойтись без того, чтобы уже перед сном, лёжа в постели, не прочитать «Отче наш». По средам и пятницам, зная, что православные в эти дни вспоминают предательство и смертную казнь, Горяев постился. Пытался бороться с похотью, но часто она опаляла сердце и подавляла волю с такой силой, что Горяев сам не понимая, как это могло случиться, покорно позволял страсти вводить себя в грех. В такие минуты ему становилось плохо. По-настоящему плохо. Но переживал он больше не от того, что грешил, а от того, что чувствовал себя слабаком, не способным следовать принятым решениям, не способным быть тем, кем решил быть и идти до конца. В храме Горяев по-прежнему бывал только набегами: свечку поставить, святой воды набрать, купить календарь или икону. В присутствии на Богослужении без решимости исповедаться, а затем и причаститься, Горяев не видел особого смысла. Такое присутствие казалось ему слишком пассивным, не имеющим силы. О том же, чтобы пойти на исповедь для Горяева не могло быть и речи. Горяев стыдился своих грехов. Но стыдился не того, что натворил, а того, что теперь об этом нужно рассказывать. Рассказывать незнакомому человеку, в присутствии других, точно таких же, незнакомых людей, которые, конечно, не могли ничего разобрать, но сама мысль, что они совсем рядом, что будут видеть его и, что до них, возможно, донесутся обрывки каких-то фраз, пугала Горяева ещё сильнее. Горяев не знал, как с этим страхом бороться, как победить его. Можно сказать, он ждал чуда.
На работе никто не заметил произошедших с Горяевым перемен. Он и раньше был замкнут и молчалив, в коллективных попойках никогда не участвовал. Единственное, на что было сложно не обратить внимания – переодевались все вместе – это, что теперь Горяев носил маленький оловянный крестик, на чёрном шнурке.
Как-то Горяева с напарником отправили подлатать шифер на кровле. Получив наряд, они опоясались монтажными ремнями и, закинув на плечи страховочные веревки, выдвинулись на адрес. Недалеко от конторы подметала улицу местная дворничиха баба Зина.
- Здравствуйте. Помогай вам Бог! – произнесла она свою дежурную напутственную фразу, видя, что ребятам предстоит работа на высоте.
Раньше, Горяев, в лучшем случае, просто поздоровался бы в ответ, а то мог бы и отпустить какую-нибудь шуточку вроде того, что сами справимся. В этот же раз, он ответил приветствием на приветствие и хоть и в своей обычной угрюмой манере, но поблагодарил за напутствие:
- Здравствуйте. Спасибо баб Зин. С Божьей помощью, обязательно справимся, - последняя фраза вырвалась сама собой.
Дворничиха улыбнулась и снова зашаркала метлой по асфальту. Напарник тоже поздоровался и с интересом взглянул на профиль Горяева. Боковым зрением Горяев уловил это движение, ничего хорошего оно не предвещало. Горяев почувствовал, что сейчас начнутся вопросы, на которые он ещё не был готов давать ответы. Он считал свою веру недостаточно крепкой, чтобы рассуждать о ней. Он почти не участвовал в церковной жизни и был уверен, что недостоин говорить с кем-то о православии. На самом же деле просто боялся насмешек и осуждения. Стыдился своей неполноценности. Какой же ты, мол, православный, Горяев, если в храм заходишь только свечку поставить. Да и то не часто. Предчувствие не обмануло. Началось.
- Ты, Колян, в Бога что ли поверил? – насмешливо поинтересовался напарник. – Крест носишь, раньше вроде не было. С бабой Зиной на одной волне.
- Ну, есть немного, - пробурчал Горяев, сам стыдясь своего ответа.
- Чё, и в церковь ходишь?
- Ну, бывает. Так – набегами, ненадолго.
- И чё тебе это даёт?
Этого вопроса Горяев ждал с самого начала, как только речь зашла о Боге. Излюбленный вопрос тех, кто от веры далёк, тем, кто с верой живёт. Вопрос кроющий в себе насмешку потребителя, оправдывающего преданность тому или иному образу жизни его утилитарными свойствами. Вопрос человека, для которого вера в Бога – нечто совершенно бессмысленное с одной стороны и не дающее обрести «подлинный смысл» с другой. Горяев и раньше сталкивался с этим вопросом и никогда не знал, как на него отвечать. И правда, а что ему это даёт? Но сейчас внутри вдруг что-то переключилось. Внезапно родившийся ответ, ещё не был конкретным. Горяев решил порассуждать. Его не смущало, что напарник ждал от него каких-то простых вполне осязаемых объяснений и что его рассуждения могли показаться странными, могли удивить или даже шокировать. В бригаде Горяев никогда не проявлял своего интереса к вопросам внутренней жизни. Теперь же решил реабилитироваться за недостойное исповедание веры, за своё «ну, есть немного».
- Нельзя сказать, что мне это что-то даёт, - медленно начал Горяев. – Хотя, даёт, конечно, но смысл в другом. Когда долго живёшь без веры, в какой-то момент приходит интуитивное чувство, что внутри поселилось нечто вроде пустоты или ощущение бессмысленности. Пустота растёт, а ты как бы растворяешься в ней, постепенно теряешь и себя и надежду. И только вера в Бога помогла мне не потерять окончательно, помогла сохранить и себя и надежду. Так что мне Бог нужен не для того, чтобы что-то получить, а чтобы не потерять. Бог не даёт, Он сохраняет. Это сложно словами объяснять, это больше чувствуется. Не знаю, как у других, у меня так происходило.
Напарник как будто не слушал. Вид его выражал озабоченность собственными проблемами, от которых горяевские рассуждения его только отвлекали. Поправив на плече верёвку и теперь уже не глядя на Горяева, он уточнил адрес. Горяев напомнил. Дальше шли молча.
В выходные, друзья времён колледжа, предложили встретиться, пообщаться. Позвали на кладбище. Там у Серёжи и Нади – горяевских одногруппников, были похоронены мамы. У Нади ещё и отец. У Горяева единственного с родителями всё было в порядке. Из-за этого он чувствовал себя немного неловко, как будто стыдился, что в его жизнь это горе утраты ещё не вошло. По пути к родителям Нади, зашли к её совсем недавно умершей тёте. Серёжа прочёл короткую заупокойную молитву. Горяев и Надя стояли немного позади, молча слушали и крестились вслед за Серёжей. После ели пирожки и конфеты. Надя рассказывала истории из тётиной жизни, Горяев задумчиво жевал и слушал.
- Чё-то Колька, какой-то загруженный, - заметила Надя.
Продолжая смотреть куда-то в землю, Горяев только усмехнулся. Сам бы он не назвал себя так. Состояние его никак не походило на излишнюю озабоченность чем либо. Когда Серёжа окончил молитву, Горяев почувствовал то же, что чувствовал в храме и теперь, скорее был умиротворён, а не загружен. Возможно, подействовала молитва. Серёжа был давно воцерковлён, вёл интенсивную религиозную жизнь. А возможно, влияло место: множество крещёных верующих, молитвы родных и близких, многих отпевали в церквах. Горяев склонялся ко второму. В силу серёжиных молитв он не верил. Теперь кладбище стало для него обителью благодати. Единственное, чего, как и всегда, Горяев не мог понять, почему и за что, он в очередной раз удостоился ощутить её действие. «Не загруженный я, благодать на меня снизошла», - мысленно ответил Горяев Наде. Вслух же ничего объяснять не стал. Такие вещи, казалось ему, лучше держать в себе. К тому же и для сомнений оставалось место. Всегда оставалось место для сомнений… Снова Горяев задумался о начале церковной жизни. С новой силой его потянуло в храм. Но таинство Покаяния всё так же пугало, мысли о нём вызывали дрожь, душевную и физическую. Горяев понимал, что не решится. В ближайшее время точно.
С кладбища поехали в гости к Наде. Часы пролетали за чаем и разговорами. Вечером, около десяти, воодушевлённый прогулкой на свежем воздухе и общением с хорошими людьми. Горяев вернулся домой. Перед сном, уже лёжа в постели и глядя в тёмное пространство перед собой, Горяев молился: «Господи, если есть воля Твоя, дай мне разума… сил… решимости, чтобы придти на исповедь. Я даже представляю с трудом, как это всё происходит, но ты устрой как-нибудь. Сам не смогу. Не знаю, Ты и Сам всё видишь. Я даже попросить нормально не могу. Не знаю, Господи… не знаю». Молится своими словами Горяев не умел, выстраивать фразы, обращённые к Богу, не получалось. В самом себе Горяев видел только фальшь. Всякий раз, когда пытался о чём-то просить, закрадывались сомнения: а нужно ли и в самом деле? По-настоящему ли хочет? И настолько ли хочет, чтобы обращаться к Богу? Молитва рассыпалась, Горяев бормотал оправдания. Вот и сейчас, молитва больше походила на плохо связанный разговор с самим собой. Горяев перекрестился и, укутавшись в одеяло, закрыл глаза.
На следующий день, после работы, в супермаркете, где обычно закупал продукты, Горяев обратил внимание на новенькую сотрудницу. Молодая, красивая. Стояла на кассе. Горяев сразу почувствовал интерес и всё время пока ждал совей очереди, осторожно посматривал на неё. Подобного рода «чувства» просыпались в нём по несколько раз на дню, так что уже через полчаса Горяев забыл о девушке. Но вскоре вновь увидел её в храме, куда как обычно забежал на пару минут. В храме почти никого не было. Она стояла со свечкой в руках у большой иконы Богородицы и читала молитву. Встреча показалась Горяеву не случайной. «А вдруг… - подумал он. – Да нет, молодая совсем, лет на десять младше. Да и зачем ей такой, как я – неудачник! Нет, даже не думай, Коля. Не фантазируй! Да и что ты знаешь о ней? Ну, красивая, а дальше-то что? Ну, православная. Случайность». Девушка закончила молитву, вставила свечу в большой подсвечник перед иконой и направилась к выходу. Рядом шли мужчина и женщина, по виду намного старше, возможно родители. Горяев присел на корточки у бака со святой водой и подставил бутыль под кран. «Интересно, она меня видела? Узнала?» - мелькнула мысль. «Да нет, через неё сотни таких, как я за день проходят, делать ей больше нечего, на лица внимание обращать». Сердцем Горяеву хотелось верить, что встреча в храме станет началом чего-то важного в его жизни, началом конца его одиночества. Но разумом, он всё время возвращал себя на землю, отрезвлял, напоминал. Эмоции быстро утихли, но девушку он не забыл.
Недели через две, возвращаясь с работы, Горяев решил зайти в небольшой магазинчик не далеко от дома купить замороженной рыбы. Постояв у морозильной камеры в раздумьях, Горяев взял упаковку нарезанной кусками горбуши и пошёл в сторону кассы. Рыба не пробивалась. Несколько попыток не увенчались успехом, и Горяеву объявили, что товар не продаётся. Горяеву было лень выбирать что-то другое, он вернулся домой налегке. «Ладно, попозже до Фуда прогуляюсь, - строил планы Горяев, - может её там встречу», - опять вспомнил он ту самую девушку. «А вдруг специально так устроилось?» Горяев живо представил, как шагает по магазину, толкая перед собой тележку. Никого не высматривая и не выбирая, встаёт в первую попавшуюся очередь, понимает, что попал к «своей» девушке. Пока она пробивает товар, Горяев читает имя на бейдже. Запоминает. Рассчитывается. Вернувшись домой, находит девушку в социальных сетях. А дальше… Дальше что-нибудь, как-нибудь, само собой… «Да нет, так не бывает, ерунда какая-то», - оборвал он свои фантазии. Но вышло практически в точности, как он себе и представлял. Как будто что-то изнутри подтолкнуло его к нужной кассе. Пока девушка обслуживала впереди стоящих, Горяев всматривался в буквы на бейдже. Сердце билось на разрыв. «Ба… Ба-тюш-ки-на. Ма-ри-на. Нет. Мария. Батюшкина Мария Андреевна. Батюшкина. Интересная фамилия. Смешная какая-то. Главное не забыть». С деланным безразличием Горяев рассчитался за рыбу и крупы и, повторяя в уме фамилию, заторопился домой.
Из всех популярных социальных сетей, Горяев был зарегистрирован только в ВК. Он ввел запрос на поиск новых друзей. Ни одна из выданных анкет даже близко не имела отношения к его девушке. Горяев перечитал фамилию: «Батюшина. Вроде правильно – Батюшина». Ещё раз просмотрел все обнаруженные по запросу аккаунты. Появились сомнения: «Может напутал?» Попробовал вспомнить – ничего. Вдруг в голову пришла мысль, словно кто-то вложил её: «На чеке должна быть фамилия кассира». К счастью, чек он выбросил уже будучи дома. Порывшись в мусорном ведре, Горяев достал скомканную бумажную ленту испещрённую наименованиями товаров и ценами. Как он и надеялся, в верхней части стояла фамилия кассира. Горяев прочитал. «Точно! Всё-таки забыл!» - радуясь и досадуя, бормотал Горяев. «Не Батюшина – Батюшкина! Как вообще можно было забыть такую забавную фамилию?» Горяев вернулся в комнату. Исправил. По-новому запросу обнаружилось два аккаунта. Быстро оценив мини-аватары, Горяев узнал на одном из них свою кассиршу. Затаив дыхание, перешёл по ссылке. Внутри всё рухнуло – закрытый профиль. Горяев ещё раз внимательно посмотрел на фото: большое зеркало, она во весь рост, на ней облегающее, коротенькое платьице, изящная поза, половина лица скрыта телефоном, но узнаётся легко – точно она. Всё кончилось, не успев начаться. На всякий случай, Горяев сохранил профиль в закладках. Зачем ему это было нужно, он и сам не понимал до конца. Подавать заявку в друзья не собирался. Полистав новостную ленту, вышел.
«Ну а даже если бы можно было просматривать, что бы ты сделал? – размышлял он, закинув руки за голову и раскручивая кресло из стороны в сторону. – Лайк бы поставил? – Горяев усмехнулся своей наивности. – А дальше-то что? Ждал бы пока ответит? Наверняка не ответила бы. А даже если и ответила бы, это ничего не значит, этого мало. Что толку-то? Написать бы всё равно не решился. Да и о чём писать? Что ты можешь ей предложить? Ты действительно думаешь, ей нужен такой, как ты? И с чего ты взял, что она тебе будет нужна? Красивая, конечно, но даже по фото видно, что скучная. А кто для тебя вообще не скучный?» - отвечать на этот вопрос Горяев не стал, ответ был очевиден.
«Всё равно странно всё это, мистика какая-то». Чтобы хоть как-то оправдать свои нелепые действия, Горяев перевёл мысли в другое русло. «Вся эта история с рыбой - как специально, чтобы в другой магазин пошёл. Именно в её смену. Именно, когда на кассе стояла. Может и совпадение, но а если бы минутой позже, минутой раньше, и всё. И почему именно к её кассе? Там ведь их много рабочих было? Может ближе всего? Но рядом другая работала. И с фамилией тоже… Как будто кто-то игрался со мной. Раз десять ведь повторил и всё равно забыл. Одна буква всего. И чек. Мог же ещё там его выкинуть. Нет – в пакет сунул. И фамилию догадался проверить, тоже как будто не сам. Может это провидение? Может Бог специально так устроил? Тогда почему так закончилось? Какой смысл? Может здесь какой-то урок? Какой-то вывод я должен сделать? Какой?» Горяев понимал, что со стороны его размышления выглядят глупостью. Но был убеждён, что всё случилось не просто так. И чем больше размышлял, тем сильнее верил, что это от Бога, но нужно понять для чего. Несколько дней Горяев думал. В какой-то момент стал сомневаться. «Слишком сложно, у Бога так не бывает. У Бога всё просто», - говорил он себе, в очередной раз прокручивая ситуацию. «А вдруг такому, как я и нужно, чтоб сложно? Но смысл? Почему так закончилось? Как в стену упёрся. А может в том и смысл, чтобы кончилось, не успев начаться? Может Бог и хотел, чтобы я ощутил Его присутствие, почувствовал Его помощь, но понял, что Он будет проявлять Себя для меня так же, как я отдаю себя Ему? И раз я не использую все возможности, чтобы служить Ему, то и Он что-то сделает для меня, только так, чтобы я понял, что Он мог бы помочь и дать то, чего я прошу или просто хочу, но не даст, хотя может, так же, как я не отдаю Ему всё, что могу. Конечно, что-то делаю: немного пощусь, немного молюсь, в храм забегаю, но ведь это не всё, что я мог бы. Почему не хожу на службы, не участвую в таинствах? Это ведь самый минимум мне доступный. А я всё ищу себе оправдания. Теперь ясно! Бог хочет, чтобы я начал воцерковляться, тогда и Он проявит Себя, наполнит Собой мою жизнь. И уже не придётся переживать, как будто меня чего-то лишили. Раздразнили и увели из под носа то, что полагалось мне изначально. Всё это конечно не значит, что Маша эта Батюшкина обязательно станет моей женой, но ситуация с ней показала, какими неполноценными будут мои отношения с Богом, если не приложу максимум усилий. Пока не отдам Ему всё, что могу отдать, Он не даст мне того, что я жду от него, даже того, что возможно заслуживаю. Какое мне оправдание, если живу в двадцати минутах ходьбы от православного храма и не бываю даже на воскресной Литургии. Ничего не обременяет, не сдерживает. Только собственные страхи перед собственными же фантазиями. Что такого страшного в исповеди? Разве не сказано, что нет такого греха, который Бог не простил бы? И с чего ты решил, что твои грехи такие ужасные, что о них и язык не повернётся рассказать. Это всё твоя мнительность. Гордыня. Всегда ты считаешь себя самым-самым. Если в хорошем – лучшим. В плохом – худшим. Главное, быть где-нибудь с краю. Не важно с какого, лишь бы заметным. Хотя бы только для себя. Чего ещё ждать, какого чуда? Что изменится? Нужно идти. Посидеть, записать самое главное и пойти. Другие же как-то ходят, неужели они все такие святые? А даже если и так? Даже если бы я оказался самым страшным грешником на земле, неужели это лишает меня права исповедаться и быть прощённым? Не верю! Иначе, Истина не в Православии. Всё. Решил. В пятницу пост, в субботу тоже пощусь, а вечером в храм. Если всё, дай Бог, получится, попрошу благословения причаститься».
Но страхи никуда не делись. Горяев по-прежнему не представлял, как его язык повернётся озвучить некоторые из грехов времён лихой юности. Ближе к субботе Горяев понял, что не сможет преступить через себя и решился пойти на хитрость – сначала исповедать только те грехи, за которые не было особенно стыдно. Воцерковление, которое не мыслил без таинств Покаяния и Причащения, сейчас для него было важнее лукавства. Он искренне пообещал себе – Богу обещать такое было стыдно – что со временем, когда окрепнет и утвердится, обязательно исповедует и те грехи, о которых сейчас хотел умолчать.
В субботу, как и планировал, Горяев записал на бумажке несколько грехов, которые, как ему казалось, у него хватит духу засвидетельствовать в присутствии священника и в половине пятого, стараясь не думать о том, что его ждёт, вышел из дома. Когда Горяев добрался, Богослужение уже началось. Горяев перекрестился и выбрал себе место среди верующих. Кругом было множество пожилых, были убогие, хромые, на костылях. Но даже на их фоне, Горяев чувствовал себя неуместным, неполноценным, уродливым. В зале появился священник с Евангелием в руках. За ним другой, третий. Горяев догадался: священники готовятся принимать исповеди. Стало страшно. Но с неожиданной для себя твёрдостью, Горяев решил, что не уйдёт пока не исповедуется, чего бы это ни стоило, пусть даже прилюдного обморока. Осталось выбрать в какую очередь встать. Горяев подошёл ближе. Присмотрелся. Лица и поведение священников не вызывали особых переживаний: стоят, слушают, иногда говорят сами. «Ты же не духовного отца выбираешь. Главное исповедаться, какая разница у кого. Можно у того, он и раньше здесь был. По-моему объяснял мне, что нужно для крещения. Отец Михаил вроде», - размышлял Горяев, наблюдая за священниками и прихожанами рядом с ними. От волнения Горяев повертел головой. В дальнем левом углу, у киота с иконой Николая Чудотворца, он увидел ещё одного батюшку. Батюшка был огромен, странно, что Горяев сразу не заметил, как тот проходил по залу. Два обстоятельства сыграли в пользу отказа от первоначального решения исповедаться отцу Михаилу: во-первых, к священнику у иконы святого Николая стояло всего несколько человек, а во-вторых, именно он отпевал умершего несколько месяцев назад горяевского деда. В тот день Горяев сразу обратил внимание на пение батюшки. Оно зацепило, проняло его. И хотя, на первый взгляд, батюшка выглядел так, словно сошёл с какой-нибудь пропагандистской антирелигиозной карикатурки, Горяев решил, что такой глубокий, проникновенный баритон не может принадлежать духовному лицемеру. Горяев нерешительно подошёл ближе. Люди исповедовались быстро. Каждый раз, когда очередной исповедовавшийся – в основном это были женщины – получив благословение, покидал угол священника, Горяев ощущал слабый укол зависти к тому облегчению, которое он, должно быть, испытывал в этот момент и, о котором так красноречиво говорило выражение его лица. У Горяева этот момент был ещё впереди, и он надеялся, что сегодня ему тоже станет легче. Сегодня начнётся его новая жизнь – жизнь в Церкви. «Ну, всё, теперь назад дороги нет», - обречённо подумал Горяев, провожая взглядом последнюю женщину.
- Здравствуйте. Я сегодня в первый раз. – Горяев встал у аналоя с Евангелием и Крестом, сцепив руки за спиной, чтобы не было видно, как они трясутся. Священник кивнул.
- Готовились к исповеди?
- Да, записал вот самое основное, чтоб не забыть. – Горяев достал из кармана список.
Священник молчал и смотрел немного в сторону. Горяев понял – пора. По бумажке читать не стал. Так казалось честнее. Чтение по бумажке, в его представлении, как бы облегчало задачу. Заранее заготовленный текст выступал чем-то вроде ширмы, за которую можно спрятаться и уже не так остро переживать тот стыд, что неизбежно охватывает того, кто раскрывает грязный тайник совей души перед другими. Упомянул Горяев только те грехи, которым, по его мнению, подвержены большинство обычных людей. В подробности не вдавался. Украл. Обманул. Оскорбил. Не забыл Горяев и период вероотступничества: секта кришнаитов, буддийские практики, медитация, в конечном итоге, полная бездуховность и безбожие. Из неприличных назвал только грех рукоблудия. Ни о каких кощунствах и осквернениях речи не шло. Об этих грехах решил до времени умолчать. Священник прочитал разрешительную молитву, дал общие наставления новоначальному: завести молитвенный угол, посещать богослужения, не забывать исповедоваться, подходить ко Причастию. Выслушав, Горяев попросил благословения причаститься.
- Готовились как-нибудь?
- Ну да, пощусь.
- Молитвослов дома есть?
- Есть.
- Найдите правило ко Причастию, сегодня вечером почитайте.
Горяев пообещал и, получив благословение, вернулся на своё место. Странно, но ни какого облегчения Горяев не испытал. Чувство выполненного долга – да, но не лёгкость. «Может из-за того, что не всё рассказал? Но ведь те грехи тоже были, я же не придумал их», - размышлял Горяев, механически крестясь и вместе со всеми отвешивая поклоны. «Были-то были, но за них не так стыдно. Совесть не обличает. Ну да ладно, может, переволновался». К чувству выполненного долга примешалось недовольство собой. Срывающийся, дрожащий голос, с трудом подбираемые слова, трясущиеся колени и руки – Горяеву хотелось бы держать себя достойней. Даже в таинстве Покаяния, он искал возможность полюбоваться собой. «Это всё гордыня твоя», - укорял себя Горяев, но одновременно оправдывал. Признавая в себе грех, он тем самым освобождал себя от ответственности борьбы с ним: да, я поступил плохо, но раз я это понимаю, значит не такой уж я и плохой. Получалась гордыня внутри гордыни. Увидеть в себе гордыню, уже значило до некоторой степени смириться. Достижение же смирения становилось новым поводом для гордыни. Но признаться в этом Горяев не желал даже себе. «Ну да ладно, главное, что я сделал это. Как сквозь пламя прошёл». Горяев вспомнил свои ощущения в момент исповеди. Он как будто остался один. Совсем один. И уже стоял не в многолюдном храме и не слышал ничего кроме звука своего голоса. Окружающее пространство отступило. Даже огромный священник, казался каким-то далёким. Но где же был Бог? Его присутствия Горяев не ощутил. «Не может же быть, чтобы мне не простили грехи?» - спрашивал он то ли себя, то ли кого-то ещё. «А даже если простили, ты ведь не каялся», - ответил то ли он сам, то ли кто-то другой. «Я же первый раз, я только учусь, со временем всё приложится», - успокаивал он себя. «Главное – начало положено. Завтра причащаться». Служба закончилась, Горяев побрёл домой. В голове роились мысли о завтрашнем дне. Горяев представлял, планировал, мечтал. Он воображал, как подойдёт к Чаше, как примет в себя Христа, что почувствует. Он ждал, что это будут особые переживания. Возможность причаститься, он воспринимал скорее, как возможность попробовать новый наркотик или лекарство, но не как возможность соединиться с Богом. В Таинстве видел лишь очередной способ испытать блаженство, получить кайф, только на этот раз законный, оправданный, и даже спасительный способ. Весь вечер Горяев молился. С непривычки болели ноги, ныла спина. Смысл молитв был малопонятен. Но Горяев честно всё вычитал, подкрепил силы и довольный собой лёг спать. Утром, предвкушая начало новой жизни, он отправился на Литургию. Так же как накануне, Горяев вместе со всеми крестился и клал поясные поклоны. Подпевал Символ веры. Но мысли его были о другом. Он с нетерпением ждал начала Причастия. Представлял себя стоящим у Чаши. Нервничал и боялся, что что-то пойдёт не так. «Да что может случиться?» - возмущался Горяев собой. «Я же сделал всё, что должен: постился, исповедался, последование прочитал. Имею полное право». Доводы разума не помогали, казалось, в последний момент некая сила просто вышвырнет его из храма или же священник запретит ему – именно ему и никому другому – причащаться. Извращённая мнительность Горяева всегда ставила его в центр любой ситуации. И не важно, каким был этот центр: со знаком плюс или минус, превозносящим или уничижающим. Главное, что Горяев был там один, и всё внимание принадлежало только ему. «Да не может быть такого», - снова принялся он себя успокаивать. «Я ведь исповедался, благословение получил. Кто мне теперь запретит? Если спросят, скажу как есть: исповедался вчера у отца Олега». На сайте храма, Горяев выяснил имя священника. «А вдруг я одержимый? – закралась совсем уж нелепая, больше похожая на шутку мысль. – Вдруг со мной приступ беснования случится?» - Горяев внутренне усмехнулся. «Да ну – бред! Хорош загоняться!»
Долгожданное действо началось. Причащали с двух Чаш. Горяев встал в очередь к настоятелю, о нём он тоже узнал на сайте. Очередь ко второму священнику, тому самому отцу Михаилу, которому Горяев изначально хотел исповедаться, была ближе, но Горяев решил, что особенный человек вроде него, достоин причащаться только из Чаши в руках настоятеля, а не рядового приходского иерея. Очередь, как казалось Горяеву, двигалась медленно, в действительности же она не двигалась вообще. Со своего места Горяеву было видно, как люди подходят к священнику, причащаются, целуют Чашу, проходят к столу с водой и антидором. «Так, руки скрестить… правая сверху… - Горяев запоминал порядок действий причащающихся, - не забыть Чашу поцеловать. Почему так медленно, - забеспокоился Горяев. – Те вроде быстро идут, а эти стоят». Настоятель прочитал молитву и вошёл в алтарь. Сердце Горяева забилось быстрее. Стараясь не поддаваться овладевшей им панике, Горяев оглянулся на отца Михаила. К тому оставалось ещё человека три, четыре. «Может вернуться?» - соображал он как поступить. – Да нет, суетиться, толкаться. Может просто закончилось, сейчас Чашу наполнит и вернётся. Люди же стоят, не расходятся». Священник и правда вернулся, но уже без чаши, в руках он держал крест. Очередь шевельнулась, двинулась. Только теперь до Горяева дошло, что очередь, в хвосте которой он по ложному своему смирению пристроился, собралась не из тех, кто хотел причаститься, то были прихожане, что готовились, как полагается по окончании Литургии приложиться ко Кресту. Горяев поплёлся вместе со всеми. Довольствоваться пришлось лишь малюсенькой просфоркой, вложенной ему в ладонь алтарником, после того, как он поцеловал Крест.
«Как такое, вообще, могло получиться? За что, Господи? Я же всё честно сделал. Неужели я настолько не достоин? Или тут какой-то урок?» - молитвенно вопрошал Горяев, медленно пережёвывая кусочек освещённого хлеба. Стараясь не поддаться отчаянию и не сбежать раньше времени, он отстоял молебен и, получив общее благословение и пожелание Ангела Хранителя, уныло вышел на улицу.
Горяев медленно брёл и размышлял: «И всё-таки почему? Ведь не просто же так, не совпадение же? Можно, конечно, на отсутствие опыта списать, но как-то уж совсем просто. Ведь мог же я встать в очередь к отцу Михаилу? Мог. Почему не встал? Как будто, какая-то сила толкнула к отцу Иннокентию. Известно какая! Гордыня твоя тебя подтолкнула. Настоятель же! А может, слишком в себе уверен был? Вот мол на исповедь пришёл, попостился, помолился, теперь точно причащусь, никуда Христос не денется. А Он-то и напомнил, что всё от Него зависит: кому и когда причащаться и причащаться ли. А всё-таки интересно получилось. Даже здесь сумел отличиться. Вечно у тебя ни как у людей. Вот видишь, как Бог тебя любит, все пожелания учёл. Не лишает тебя, балбеса, возможности упиваться своей исключительностью, но так, чтоб со смыслом, и польза была. Прости, Господи», - извинился Горяев за свой неуместный юмор. «Остаётся только смириться. Через неделю ещё раз попробую. Тут ещё кое-что вспомнил из бурной, полной ошибок молодости. Надо покаяться». Горяев усмехнулся своему пафосу.
В понедельник Горяев был задумчив больше обычного. Даже мрачен.
- Чё, Колян, хмурый такой, с похмелья? – поинтересовался Андрюха, главный алкоголик бригады.
- Да не, я, вообще, сейчас не пью, - не поднимая глаз, ответил Горяев. «А у тебя чуть что, сразу похмелье. Сам бухаешь и всех такими же хочешь видеть», - машинально добавил он про себя.
- Колян, ты, наверное, всю ночь Богу молился, вот и не выспался, - поддел Горяева Лёха, напарник, которому он пытался объяснить своё отношение к вере.
Внутри Горяев напрягся, как будто все вокруг стали свидетелями чего-то интимного и даже постыдного в его жизни. Сейчас Горяев жалел, что в тот день поддался порыву и разоткровенничался с Лёхой. Да и на слова бабы Зины, по его тепершним ощущениям, не стоило так реагировать. «Трус! Предатель! Отступник!» - клял он себя за своё смущение. «Ты же христианин! Ты должен быть готов сдохнуть самой страшной и мучительной смертью!» Горяев бросил взгляд на станок с циркулярной пилой. Воображение нарисовало дикую картину. Какие-то люди хватают его и укладывают лицом на стальную панель в нескольких сантиметрах от ревущего диска… «Отрёкся бы, если бы так?» Отвечать было страшно. «Не зря тебя Бог не допустил к Причастию. Не достоин ты, вот и всё и не надо тут мудрствовать. Дешёвка!»
Мужики улыбались, но в улыбках большинства из них не было никакой насмешки, скорее было что-то вроде снисходительности. Только напарник Лёха явно был не против поглумиться над ним. Горяев решил дать хоть какой-то отпор.
- Ну не всю ночь, конечно, - начал он, как будто и не уловил лёхиного сарказма. – Сходил в субботу в храм и вчера ещё был.
- Ого, часто ходишь! Ну как? – не унимался Лёха.
- Что как? Нормально. Тебя конкретно что-то интересует?
- Да нет. Просто, по-моему, там только голову людям морочат. Деньги собирают. Коммерция. Бизнес. – Лёха прикурил и довольный собой выпустил дым. – Ты тоже бабки туда таскаешь?
Слушать Лёху было обидно. Тон его раздражал. Горяев решил быть предельно искренним, отвечать на вопросы как есть, ничего не скрывая и не оправдываясь.
- Можно и так сказать. Жертвую немного.
- Вот видишь, ты немного, другие немного, вот и набирается.
- А тебе-то откуда знать сколько там набирается. Да и храм должен как-то существовать. Электричество, воду, отопление никто не отменял. В ЖЭКе же работаешь, понимать должен. За всё платить надо. Ты же за хату платишь. Священники тоже не ангелы, им тоже на что-то жить надо.
- Так пусть идут работают, как все нормальные люди и живут и платят за свою «хату», - совсем уже грубил Лёха.
- Возмущаешься, как будто тебя заставляют платить. Не ты же платишь и не тебе подобные. Платят те, кто хочет – верующие. И не платят, а жертвуют, так что никакой коммерции.
- То что попы не ангелы – это точно, - вмешался в разговор Вова по прозвищу Маленький. – Они ваще не ангелы. Помню, когда в такси ещё работал, меня как-то вызвали к этому храму на Курчатова. Вышли от туда двое в рясах. Пьянющие! В машину залезли – окна запотели сразу. Перегарищем несёт, весь салон провонял…
Слова Вовы Маленького неприятно укололи Горяева. «Ещё неизвестно, как там всё было. Люди, может, выпили по стакану вина. Ну с запахом. У Маленького сразу пьянющие, с перегарищем. А даже если и пьянющие? Мне-то что с того? Это уже их личные проблемы. Я в Церковь к Богу пришёл, а не к попам», - размышлял Горяев под общий хохот над пьяными попами.
- Во-во, а они там этим «ангелам» ещё и руки целуют. Мало ли чё он там этими руками трогал, - воодушевился Лёха. – Колян, целуют у попов руки или я что-то путаю?
- Ну да.
- И ты?
- А что такого-то? У меня с этим проблем нет. Священник фигура символическая. Просто посредник. И чем он там занимается в свободное время, какие у него грехи, меня мало волнует. Пьянствует он, ворует, жене изменяет или с другим священником спит, детей насилует. Плохо конечно. Так не должно быть. Но мне это не важно, когда я склоняюсь под епитрахиль или подхожу к Чаше. И о том, куда он свою руку засовывал перед тем, как подставить её для поцелуя, я тоже не переживаю. Если что-то такое и было, это его личный грех и ему лично отвечать за него перед Богом… «А ты ведь к Чаше ни разу не подходил. А рассуждаешь прям как верующий с большим опытом», - мысленно добавил Горяев.
- Ну ты дал, Колюня. Сильно! –комментировал речь Горяева весельчак Петруха. – Словечки ты всякие знаешь. Как ты сказал, фигура символическая?
Горяев угукнул. Остальные усмехнулись и вернулись к своим сигаретам и чаю. Ближе к девяти, как обычно, разошлись по заявкам. Горяева записали в один наряд с Лёхой.
- Пошли раб Божий, - похихикивал Лёха.
- Ничего, кстати, смешного. Раб Божий значит свободен от всего остального, - ответил Горяев и не удержался, чтобы не улыбнуться. Свободным он, конечно, себя не чувствовал.
- Ну не знаю, мне, чтобы чувствовать себя свободным не обязательно быть чьим-то рабом. Мне и так нормально. Раб – это как-то унижает.
- В этом и смысл, чтобы быть не чьим-то рабом, а рабом Божьим. И нет в этом ничего унизительного. Быть рабом Бога – привилегия, а не бремя. Большая привилегия, - пробурчал Горяев.
- Хорош уже, а, Горяич, не надо мне ваших привилегий. Я – атеист, - раздражённо бросил Лёха, как будто знание этого слова было предметом его большой гордости. – Я и без твоего рабства свободен. – В лёхиных интонациях слышалось ещё больше надменности.
- Сам же начал, я ни к кому со своей верой не лезу.
- Ладно, ладно, хочешь верить верь. Я бы и сам, может, верил бы, но мне доказательства нужны. Увижу – поверю, - усмехнулся Лёха, явно воспринимая свои слова как нечто архиважное и архи же мудрое. Внутренне он собой любовался.
- Доказательства для слабаков. Вера с доказательствами – абсурд. Это уже не вера.
- Ой, ладно, Горяич, - снова занервничал Лёха. – Пошли уже поработаем, скоро уже обед. – Оба расхохотались, на часах ещё не было девяти.
Лёха закинул на плечи рюкзак. Внутри лязгнула сталь инструмента. К «диспуту» больше не возвращались.
Вечером, Горяев, как всегда, уходил последним. По дороге на остановку вспоминал утренний разговор. «И почему безбожники так любят хвастать своей свободой? Сам таким был. Разве это свобода? В чём свобода-то? Если я верю только в то, что заставляет в себя поверить, в то, во что не могу не верить, не могу, потому что вижу, слышу, чувствую – какая же в этом свобода? Это и есть самое настоящее рабство. Это даже и не вера. Настоящая вера это всегда усилие воли. Я своей волей утверждаю то, существование чего не могу доказать, а не иду на поводу у того, что можно увидеть, потрогать, вдохнуть. Только веруя, я реализую свой потенциал свободы. Вера это всегда выбор. Атеисты ничего не выбирают, просто реагируют на сигналы из вне. Ну нет, товарищи безбожники, уж кто-кто, а самые настоящие рабы – это вы! – Горяев поёжился. Самодовольно.
Неделя тянулась долго, но всё же тянулась. Горяев мучился ожиданием. В субботу снова пошёл на исповедь. Подошёл к тому же священнику, отцу Олегу. Рассказать о постыдных грехах не решился. Исповедовал мелкие грешки, накопившиеся за неделю, вспомнил кое-что из прошлого. Отец Олег благословил причаститься… «В этот раз всё должно получиться. Надеюсь. Встану к отцу Михаилу. Чтоб наверняка. Господи, допусти к Чаше», - размышлял и молился Горяев по пути домой.
На следующее утро, переполненный тревожными ожиданиями пополам с предвкушением радости, Горяев отправился на вторую в своей жизни Литургию. Когда начали причащать, Горяев сразу встал в очередь к отцу Михаилу. Волновался не меньше , чем перед исповедью.
Долгожданный момент настал: подходит к священнику, руки, как и положено, скрещены на груди. Называет имя, открывает рот, принимает в себя Тело и Кровь Бога… Медленно удаляется. Слышит за спиной голоса священника и алтарников. Оборачивается. Отец Михаил сдержано повторяет: Чашу. До Горяева доходит: забыл приложиться к Чаше. Возвращается, смущённо целует…
«Да как, так-то? Что, вообще, происходит? То не в ту очередь встал, то к Чаше забыл приложиться. Ну ладно очередь, там по неопытности, но тут-то всё на глазах. Специально же смотрел. Как, вообще, можно было забыть о таком? Что это, Господи? Знак? Может я правда поторопился? Горяева охватил стыд. Он вспомнил свою исповедь. Она хоть и была честной: Горяев не лгал и не выдумывал, не искал себе оправданий, но всё же умолчал о самом тяжёлом, осознанно умолчал. Больше задавать Богу вопросы не имело смысла.
«А с другой стороны, почему во всём обязательно нужно видеть какую-то мистику? Может же человек просто переволноваться и забыть? Разве не может такого случиться даже в храме? Главное ведь, что я получил то, о чём просил, и слава Богу!»
Через неделю Горяев снова был у отца Олега. Причащаться не стал. Прошла ещё неделя, решил причаститься, но сначала, как и положено – исповедь. Ничего серьёзного Горяев за собой не нашёл и не вспомнил. На исповеди бубнил, что-то о тщеславных мечтаниях и осуждающих мыслях. Закончил буквально за несколько секунд. Выслушав, отец Олег удивлённо спросил:
- И всё?
- Всё, - буркнул Горяев, ожидая, что сейчас у него спросят имя и прочитают над ним разрешительную молитву.
Отец Олег не спешил.
- Как-то недостаточно для исповеди. Смертные грехи были?
- Нет. – Горяев словно сорвался в пропасть.
- Сегодня недостаточно, – вынес вердикт батюшка.
Горяев попытался выяснить, что и почему происходит. Ситуация была неожиданной. Он знал, что могут запретить причащаться, но о том, чтобы отказали в разрешительной молитве, даже не подозревал. Отец Олег дал пространные пояснения и Горяев переполненный чувством неудовлетворённости вернулся на своё обычное место. Всё оставшееся время, он прокручивал в памяти события несостоявшейся исповеди и снова и снова пытался понять, что же пошло не так и как ему теперь к этому относиться. Возникло желание сбежать и больше никогда не возвращаться. Но Горяев остался. Так просто отступить и сдаться он уже не мог…
«Разве так бывает, разве это правильно?» – рассуждал Горяев, спускаясь к реке. Возвращаться домой сейчас не хотелось. «Что значит этого недостаточно? Я же всё честно рассказал. Ну да – сердечного раскаяния не было, но я же не святой, чтобы слёзно исповедоваться, в том, что со мной тщеславие приключилось. Я же не виноват, что ничего серьёзного не натворил. Что мне теперь, специально идти смертные грехи совершать что ли, чтобы у меня исповедь приняли? И толком-то не объяснил ничего. Недостаточно! Чего недостаточно? Количества, тяжести, искренности недостаточно? А главное всё это с какой-то холодностью, даже безразличием. Недостаточно, и ждёт стоит. Как будто специально от меня избавиться хочет, чтобы больше не лез к нему или, вообще, из храма ушёл». Уже несколько минут Горяев брёл по пустынному пляжу и только сейчас обратил внимание на одну странность – вокруг не было ни души. Лето. Суббота. Вечер. А здесь никого. Ни ребятни, ни рыбаков, ни любителей шашлыка и пива. Горяев отметил про себя это обстоятельство, но особого значения ему не придал. «А вот не уйду! Не буду исповедаться, не буду причащаться, но из храма не уйду. А там, как Бог даст. Да и куда идти? Уходить мне теперь некуда. И ведь знает, что я только переступил порог храма, что ещё ничего толком не понимаю. Мог бы хоть какое-то участие проявить: объяснить, направить, цель обозначить. А то – недостаточно! Если бы я сам не стал задавать вопросы, так и молчал бы, наверное. Да и объяснения дежурные, лишь бы что-нибудь сказать. Я толком ничего и не понял: исповедаться не в бане помыться… у детей столько же грехов, у взрослого так не бывает… Не поверил он мне что ли? Я же не виноват, что у меня образ жизни примитивнее, чем у ребёнка». Горяев усмехнулся, ему стало стыдно за себя. Действительно, человеку тридцать лет, а он живёт, если и не как ребёнок, то точно, как древний старик, давно похоронивший всех родных и близких и со дня на день и сам готовый сойти в могилу. «Разве такое поведение достойно священника? Разве священник не призван служить, не только Богу, но и людям? Я не говорю, что со мной носиться надо и по головке гладить. Но хоть какое-то понимание должно быть. Жизни в Церкви ведь тоже учиться надо. Так научи! А то – недостаточно! Нет, отец Олег, как по мне, так вы плохой священник. Плохой! Нельзя так!» Горяев осёкся. «Осуждаешь, Николай Сергеич», - пристыдил он себя. «Нет, почему сразу осуждаю? Не осуждаю, а рассуждаю. Разве я не имею права рассуждать, анализировать, делать выводы? Обязательств у меня перед ним никаких. Он мне не отец, я ему не чадо. И мне кажется, он поступил со мной плохо. Такое отношение может вообще отбить желание быть в Церкви. Другой бы на моём месте сразу ушёл бы. А может с другим такого и не случилось бы? Может с тобой это произошло в наказание за твоё лукавство. Ведь если Бог есть, не просто же так он всё это устроил. Ты не хочешь исповедаться по-настоящему, Он не хочет принимать твоё формальное покаяние. Как не крути, а это была не исповедь, просто отчёт о совершённых грешках. Даже не о грешках, а о проделанной работе по их выявлению. Вот мол посмотрите, отец Олег, какой я молодец: посидел, покопался, нашёл. Дайте-ка мне ваше благословение. Может он всё-таки прав?» Горяев зашёл с другой стороны. «Ну может и прав. Даже скорее всего – по сути прав. Но по форме… по форме – нет! Нельзя так!» Отступать и смиряться никак не хотелось. «Ну хорошо, отказался читать разрешительную молитву, но ты помоги, объясни, научи…» Горяев зашёл на второй круг.
На реке по-прежнему было пусто. Тихо плескалась вода. Из кустов щебетали и пели птицы. С неба кричали. Из людей был только Горяев. Впереди он заметил высокий утёс. «Странно, раньше я его никогда не видел», - отвлёкся он от своих размышлений и прибавил шаг. Появилась решимость, во что бы то ни стало, покорить вершину. «Нет, я не сломаюсь!» - поставил он точку и ухватился за выступ. Сильное чувство, что он бывал здесь и раньше и соответствующее чувству поведение, рождали тревогу: руки и ноги как будто сами знали за что цепляться и куда вставать. По мере подъёма, росла и тревога.
Вскоре Горяев добрался до верхнего края. «Надо же, первый раз в жизни полез на скалу и сразу же получилось. Можно подумать только этим всю жизнь и занимался. Даже толком-то испугаться не успел. Очень всё это странно», - размышлял Горяев, подыскивая подходящую опору. Внезапно Горяева накрыло тенью. Рассчитывая увидеть заволокшие небо тучи, Горяев задрал лицо. На вершине утёса, почти у обрыва стоял большой человек в священнических одеяниях. Загораживая могучей спиной солнечные лучи, он изучал Горяева надменным, внимательным взглядом. Горяев узнал.
- Отец Олег, а вы здесь откуда? Вместе с удивлением пришло облегчение – теперь ему не дадут упасть, помогут, протянут руку.
Отец Олег молчал.
- Следили вы за мной что ли? – усмехнулся Горяев и подтянулся на руках.
Но вместо того, чтобы ухватить Горяева и попытаться вытянуть, отец Олег отступил. Из последних сил удерживая вес тела на дрожащих от напруги руках, Горяев вопросительно посмотрел священнику в лицо, оно по-прежнему было непроницаемо. Горяев совсем растерялся. Отец Олег приподнял ногу… К лицу стремительно приблизилась подошва огромного ботинка… Горяев зажмурился… сорвался…
Когда он открыл глаза, его окружала ночь. С кухни доносились тихие звуки мерного хода часов. Сон. Это был только сон. Никакого пляжа и никакого утёса. Сразу со службы Горяев отправился домой. Горяев уселся на кровати и размял затёкшие руки. На сердце было тоскливо. «Что теперь делать?» - спрашивал он себя. «Вот тебе и воцерковился». Горяев упал на бок и, зарывшись лицом в подушку, шумно вздохнул.
Воскресенье прошло в сомнениях и тяжёлых думах. Через неделю, в субботу, преодолевая внутренне отторжение, Горяев отправился в храм. Не хотел пропускать Богослужение без серьёзных на то причин. Личные обиды не в счёт. «Я так просто от вас не отстану, отец Олег, я вам всё равно исповедуюсь», - бросил вызов Горяев, поглядывая в угол, где как обычно в это время отец Олег отпускал грехи кающимся. «А может к другому священнику? Нет, это совсем откровенная слабость, хитрость даже какая-то скользкая. К тому же в чём-то он всё-таки прав. Ну, исповедаюсь я другому священнику, ну, прочитает он молитву, а дальше-то что? Что дальше? А вдруг та же история? Нет, я не сбегу! Не знаю как, но сделаю всё как надо».
Служба закончилась. На выходе, у дверей стоял попрошайка. Горяев, как обычно, сунул ему монету. Спустился по лестнице, прошёл к ограде. У ограды стоял ещё один нищий. Горяев подал и ему. «Ну и что ты сейчас сделал?» - с усмешкой спросил он себя. «Тебе что, правда, жаль этих людей? Нисколько. Плевать ты на них хотел. Что есть они, что нет их. Или может тебе вообще охота кому-то помочь, а тут они, сами о помощи просят? Тоже нет. Сразу понятно, что нет. А что ты тогда делаешь, а? Подаёшь потому что считаешь, что должен. Ты же в христиане себя записал. Раз нищие просят, христианин должен подать. Вот и подаёшь: бездушно, бездумно, как автомат для выдачи мелочи. Ничего не чувствуя, разве что брезгливость и высокомерие. А ещё сомнения: а стоит ли вообще давать? Всё равно ведь пропьёт, на лбу же написано, что пропьёт. Ладно сомнения, так ведь ни капли сострадания. И всё у тебя такое – формальное. И молитва, и походы твои в храм, и таинства даже – всё! Всё только, чтобы христианином называться, а в сердце ничего кроме гордости, никакого раскаяния. И что теперь делать? Не возвращаться же в прежнюю жизнь? А может и вернусь». Горяев решил напиться. Припомнив события странного сна о священнике столкнувшим его с горы, Горяев пошёл к реке. «Ну и что, что формально. Ну не готов я открыть свою душу. Даже сейчас не готов. Что же делать-то? Нагрешить специально, чтобы было с чем на исповедь придти?» В пакете постукивали пивные бутылки. Горяев быстро шагал в сторону пляжа. «Где-то же слышал такое: чтобы спастись, нужно каяться, а чтобы было в чём каяться, нужно грешить. Выходит, для спасения нужен грех. Ну, вот сейчас и начнём». Горяев посмотрел на себя со стороны: немного смешно, но дико. Вместо того, чтобы набраться мужества и честно исповедаться в том, за что действительно стыдно, человек всерьёз ищет возможности наделать грехов, в которых признаться легче. И всё ради формального ощущения собственной воцерковлённости, ради права назвать себя воцерковлённым христианином.
Подходить совсем близко к воде Горяев не стал, нашёл себе место в паре десятках метров и, усевшись на торчащий из земли горбатый корень сосны, распечатал бутылку. «Эх, грехи наши тяжкие», - вздохнул Горяев и сделал громкий глоток. Пиво в бутылке приятно шипело. «Ну, вот, грех пьянства, это уже посерьёзней тщеславных мечтаний. Надеюсь, отец Олег будет со мной солидарен. А в пьяную голову всякое может придти, так что посмотрим, чем кончится».
Горяев потягивал пиво и задумчиво смотрел на воду. По реке медленно проплывала баржа. С толкача в хвосте баржи кто-то прокричал в мегафон: вы чё там совсем охренели?! Кому была адресована фраза, Горяев так и не понял. Возможно кому-то из тех, кто резвился на берегу. Горяев ничего странного не заметил, не считая самой реплики. Крики и хохот отдыхающих быстро утомили. Горяев составил пустые бутылки обратно в пакет и пошёл поискать место потише. У ближайшей урны избавился от пакета. К старым дружкам-собутыльникам не тянуло. Слонялся по улицам в одиночестве.
Ночью, Горяев оказался на другом конце города. Районы обслуживались ЖЭУ, где он работал. Зачем сюда пришёл, он и сам не знал. Просто куда-то нужно было идти, вот и забрёл. Погуляв во дворах, решил наведаться к местному дому престарелых. Приют был устроен в здании бывшего детского сада. На территории, возле ограды, была отстроена православная часовня. Туда-то и потянуло Горяева. Пьяная душа требовала общения с Богом. Приют располагался в низине, за жилым пятиэтажным домом. Рядом ещё пятиэтажка, за ней большой пустырь. По слухам здесь тоже когда-то стоял дом. Деревянный. Его давно снесли. Горяев медленно брёл через заросший травой пустырь. Пустырь оканчивался пологим спуском, идущим прямо к забору приюта. Впереди вырисовывался силуэт верхней части часовни. До слуха донеслись тихие голоса: шёпот и смех. Видимо двое: парень и девушка. Горяев насторожился. Послышался звук похожий на шипение баллона с аэрозолью. Стараясь не выдать себя, Горяев подошёл к краю, присел в траву. Свет идущий от окон квартир и фонарей на проезжей части, давал возможность видеть всё, что твориться внизу. До ограды оставалось метров пять, семь, может больше. У задней стены часовни стояли двое. Парень держал в руке баллон с краской и старательно выводил на стене свастику. Девушка поглаживала парня по плечу и, хихикая, что-то шептала ему на ухо. Время от времени они быстро осматривались по сторонам. Горяев сидел в траве и не шевелился. Его не заметили. В темноте показалось, что краска была зелёного цвета. «Мрази, ****ьники бы вам этой краской разукрасить». В жилах вскипала ярость. Хотелось броситься вниз. «Если побежать сейчас услышат, потом не догоню», - анализировал он. Что делать не знал, но твёрдо решил, что парочка ответит, чего бы ему это ни стоило. Конфликт обещал стать поводом к исповеди. Даже в таких обстоятельствах ненависть, гнев, насилие – грех. И если потом рассказать обо всём подробно, вряд ли кто-то посмеет сказать ему: недостаточно. Но в своих мечтаниях Горяев чувствовал себя скорее героем, чем грешником. Сейчас он не почувствовал бы себя таковым, даже если бы замыслил убийство и успешно осуществил замысел. Тем временем парень передал баллон девушке. Встряхнув баллон и осмотревшись по сторонам, она заключила свастику в круг. «А баба хороша», - отметил Горяев. Черты лица были неразличимы, оценить можно было только фигуру. «Все порочные бабы хороши». Сердце царапнула зависть. Он вспомнил ту ночь, когда стоял в кустах в расстёгнутых брюках и, чуть не плача от жалости к себе, ублажал свою похоть. Сейчас жалеть себя не хотелось, но мысль, что красивая женщина принадлежит не ему, покоробила.
Девушка швырнула баллон в траву и, прижавшись к парню, поцеловала в губы. Поцелуй получился долгим. Парень облокотился спиной на стену. Шаря лицом и руками по тонкому телу своего спутника, девушка опустилась ниже. Взялась за ремень… «Совсем охуели что ли?» - поморщился Горяев. Но возмущение было наружно, внутри, может не так глубоко, уже копошилась страсть, заставляла желать продолжения. Горяев отвел глаза… снова посмотрел на затылок девушки. «И волосы чёрные. Воистину ведьма». Горяев всегда любил брюнеток. Встреть он эту особу год-полтора назад, счёл бы своей мечтой. Сейчас же Горяев боролся… боролся с ураганом бушующим в сердце. Ураганом разбуженным черноволосой, бесстыжей бестией. Он знал, что мог бы полюбить её и за это сейчас ненавидел. Ненавидел за то, что была способна сделать его своим рабом. Ещё больше ненавидел себя, за слабость и несвободу. Теперь он уже неотрывно наблюдал за движениями девичьей головы. Хотелось разрушить, уничтожить причину своей несвободы. Но как вести себя дальше, как подобраться ближе, он по-прежнему не представлял. «Неужели прям здесь?» - спрашивал он себя то ли с опаской, то ли с тайной надеждой. Воображение уводило всё дальше. Воля ослабла. «Нет, нет! Господи!» - уже чуть не вслух бормотал Горяев. «Что делать?» Горяев зажмурился.
Тем временем любовники поменялись местами: девушка встала на место парня, положив ладони на стену. Джинсы сдёрнуты ниже колен. Парень прижался сзади: вталкивал, шлёпал, взвинчивал темп. «Теперь можно! – сообразил Горяев. – Теперь если услышат, без штанов не уйдут. Кто-нибудь попадётся». Горяев не сомневался в своём превосходстве. Алкоголь придавал решимости. Выпрямившись, Горяев бросился вниз и в пару, тройку секунд покрыл расстояние от места, где прятался, до забора. Услышав за спиной топот, шелест травы и чьё-то шумное дыхание парень испуганно обернулся. В этот момент, положив обе руки на верхнюю перекладину невысокого забора, Горяев оттолкнулся и перелетел прямо на парня. Сбитый с ног парень прижал девушку к стене. Девушка вскрикнула. Горяев схватил потерявшего равновесие парня за ворот футболки и ударом в живот согнул пополам. Девушка брыкалась, шипела, пыталась оттянуть любовника на себя. Горяев не отпускал. Несколько раз ударил его кулаком по лицу и макушке и, пнув по голому заду, отшвырнул на землю. Парень не сопротивлялся и молчал, словно понимал, что страдает за дело, а может боялся навлечь на себя побои страшнее. Горяев окинул лежащего взглядом. Вряд ли тот был фашистом или язычником. Скорее всего, свастикой хотели усилить эффект. Горяев ещё раз пнул вандала по голой ляжке.
- Погань! – Ещё удар в то же место.
Парень подтянул ноги к груди и прикрыл голову руками.
- Не трогай его! – вмешалась девушка.
Горяев обернулся. Заступница натягивала джинсы.
- Заткнись, кабина тупая, - грубо предупредил он. – Сейчас языком стирать будешь художества ваши.
- Сам будешь языком, - огрызнулась она.
«Да ты у нас с норовом», - подумал Горяев.
- Посмотрим, - сказал он вслух и, размахнувшись, обрушил кулак парню на рёбра. Тот застонал.
- Не скули, - брезгливо бросил Горяев и сплюнул на парня. Плевок попал на руки.
Тут удар почувствовал сам Горяев. Девушка пнула его. Слабо. Но сам поступок привёл Горяева в бешенство. Он схватил испуганно смотрящую на него девушку за волосы и ткнул кулаком в нос. Хлынула кровь. Вскрикнув, девушка присела на корточки и закрыла лицо ладонями.
- Сука, просил же не лезть! – Горяев отвесил девушке подзатыльник, та ещё ниже опустила голову и завыла.
На крики и шум в окнах приюта зажёгся свет, обозначилось движение.
- Девушку не надо, - как-то жалобно пробормотал оплёванный.
Приподнявшись на одной руке, другой он пытался натянуть джинсы. Оценив ситуацию, Горяев быстро приступил к лежащему и впечатал ботинок ему прямо в лицо. Парень не успел ни увернуться, ни закрыться. Раздался короткий вскрик. Голову запрокинуло. На мгновение парень замер, затем обмяк и рухнул на траву. Из разбитых носа и губ лицо и футболку заливала кровь. Девушка испуганно охнула. Взволнованные голоса сотрудников приближались. Горяев так же ловко перемахнул через забор и исчез в ночи.
Пробираясь по полю в сторону спасительной темноты дворов, Горяев заметил несущуюся по дороге машину с беззвучно мерцающей люстрой. «Вовремя», - обрадовался он. «Те-то точно не уйдут».
Всю дорогу до дома, не смотря на волнение, Горяев чувствовал себя, как человек, выполнивший свой долг. Выполнивший добросовестно. Но где-то внутри, вдруг шевельнулось сомнение. Поднялось и омрачило первоначальную радость. «А я не перегнул? Вообще с катушек слетел. Девушку кулаком… Да и пацану досталось. Не слишком много насилия? Можно же было задержать как-то, хоть одного, подождать пока полицию вызовут», - размышлял Горяев, отмеряя шагами чёрный асфальт. «Но с другой стороны – дело благое. Ну да, эмоции зашкалили, не совладал. Зато теперь смело на исповедь можно. Теперь-то он меня точно не отправит».
Впереди, у подъезда мелькнула чья-то тень и исчезла за дверью. Горяев не придал большого значения и смело вошёл в подъезд. Тишина. Горяев поднялся к себе на этаж. Никого. Вошёл в квартиру, разулся. В комнате, собираясь раздеться, протянул к выключателю руку, но тут же, словно ошпарившись, одёрнул. Чей-то голос заставил одёрнуть. Голос того, кого здесь быть не должно. Горяев вздрогнул.
- Кто?! – выпалил он почему-то именно так.
- Ты проиграл, Горяев, - снова повторил тот, чей силуэт, Горяев только сейчас увидел в кресле.
Горяева парализовало от ужаса. Голос незнакомца был мягок и обволакивающ, но в тоже время совершенно пуст, бесконечно пуст и обладал силой увлечь за собой в ту страшную бездну, из которой звучал.
Горяев что-то промычал в ответ, пытаясь рассмотреть сидящего в кресле. Ничего конкретного – силуэт взрослого человека.
- Ещё не начав по-настоящему бороться, ты проиграл, - в голосе звучала насмешка, чуть уловимая, но ощутимо злая.
- С кем бороться? Кому проиграл? – промямлил Горяев.
- С кем бороться? С собой, Горяев, конечно с собой. Не со мной же. И проиграл ты только себе. Все вы себе проигрываете. Всегда.
- Не без твоей помощи, не без твоих стараний. – Горяев уже понял, кто сидит в его комнате. Голос обрёл уверенность. – Значит и твоя вина.
- Ох, Николаша, не тебе меня винить. Ты посмотри на себя лучше. Ты же с самого начала со всех сторон виноват. И вина твоя только растёт. – Незнакомец помолчал. – Взять хотя бы твою первую исповедь. Ну, зачем ты туда попёрся? Что кому доказать хотел? Хотел христианином себя почувствовать? Истинным православным? Думал исповедуешься абы как, причастишься и всё – уже православный? А если православный, значит спасён? Так по-твоему получается? А что там внутри и не важно? Главное, чтобы по форме всё. Что ж ты так плохо к исповеди подготовился? Наплёл ерунду какую-то: бабушке нагрубил, булочку в магазине украл или что там ещё? А о самом главном забыл? Или думал, Он не заметил, как вы с другом Его храм оскверняли? И надо же, как вышло: именно в этот храм ты и припёрся на свою первую исповедь. Или как вы с одноклассниками в пьяном угаре в дартс поиграть решили. Помнишь? А тебе идея пришла покидать дротики в икону святого Николая Чудотворца. И никто ведь кроме тебя не решился. И об этом ты умолчал. Зато сейчас каждый день молишься своему небесному покровителю. А с иконой Богородицы, что сотворил, помнишь? – Горяева обожгло стыдом. – Как в исподнее себе её сунул, помнишь? Это ж надо – Пресвятую Деву к своему сраму! Ай-ай-ай, Николаша. На что ж ты рассчитывал? Думал спишутся тебе грешки твои, забудутся? Ну, пошептали над головой молитву, и всё – добро пожаловать в Рай? Скажешь, нет тут вины твоей? Не будет никакого Рая тебе, не будет!
- Не говорю, что нет. Да – умолчал. Виноват. Но в том, что сказал - не врал, не выдумывал. Значит, прощены те грехи. А об этих бы позже… пусть не сразу… Их тоже Бог простит. Не тебе решать, что мне будет, а чего не будет. – Горяев так же стоял у стены с выключателем и не шевелился.
- Решать может и не мне, но ведь и мне кое-что открыто, даже многое. Скажу тебе правду… - Гость выдержал паузу. – Надеяться тебе особенно не на что. Не решился бы ты, никогда бы не решился. Да ещё и новых дел наворотил бы. Уж поверь! Да ты уже наворотил.
- Поверить… тебе? – Горяев вымученно усмехнулся. – Мне не важно, что тебе там открыто. Всё что мне нужно знать о тебе, я знаю. Мне тоже кое-что открыто. А надежда – это единственное, что у меня есть. Я так просто не сдамся. Уж поверь!
- Не дерзи, Горяев! Не дерзи! Ты кем себя возомнил, человечишка? – Голос ночного гостя зазвучал жёстче. Повеяло холодом. Горяев прижался к стене и в уме помолился.
- Ну, хорошо. Давай смотреть дальше. – Незнакомец успокоился. – Что ты там навыдумывал себе про эту продавщицу? Как её? Маша кажется. Ты действительно веришь, что это Он устроил историю с рыбой? В одном магазине не продали, приходишь в другой. На кассе девочка Маша. Читаешь фамилию, пока идёшь домой забываешь. Ищешь в мусорке чек. Там фамилия. Находишь девочку Машу в социальных сетях. Страница закрыта. Крах! Всё кончилось, не успев начаться. И ты увидел во всём этом знак, что пора бежать в церковь, иначе так будет всегда? Всегда, всё будет заканчиваться, не успев начаться, пока ты сам не начнёшь служить Ему? Горяев, ты, правда, во всё это веришь?
- Ничто не мешает мне верить.
- Горяев, ты псих! Неужели ты думаешь, что Ему нужны эти сложности? Да и ради кого? Ради тебя – богохульника, святотатца? Горяев, ты же сам всё это выдумал. Такие, как ты всегда всё выдумывают сами, а приписывают Ему. Ты болен! Всему виной твоя похоть и жажда избранности.
Горяев смутился ещё больше. В этих словах была доля правды. Возможно основная.
- Ну и что, что сложно? Мы же все разные. Не могут все одним путём идти. Кому-то нужно, чтоб просто, кому-то сложности нужны. Не всем понятна простота. Кто-то идёт легко, а кто-то преодолевает. Даже если я выдумал, главное – плод. Я пришёл в Церковь и я до сих пор там. Я пришёл на исповедь.
- Лицемерие – твоя исповедь. И всё, за что ты берёшься – одно сплошное лицемерие. Даже вера твоя лицемерна. Не нужен тебе ни Он, ни Его Царство. Ведь так? Не на Него же ты рассчитывал?
- На что я рассчитывал? – спросил Горяев пересохшим голосом. Новая волна страха накрыла и парализовала его, при мысли, что сейчас он услышит правду.
- Ну как же. Разве не мечтал ты втайне, чтобы искушения обещающие исполнить все твои тёмные желания и мечты гнездились не только в твоей голове, но и пришли в твою жизнь, как нечто реальное. Разве не рассчитывал ты присягнуть силам Света, только в надежде на то, что тьма так просто не отпустит тебя и пошлёт тебе всё то, о чём томится твоё смердящее сердце, только бы удержать тебя на пути погибели. Вот, что тебе было нужно. Вся твоя вера, просто лицемерная провокация.
Нутро Горяева сжалось в комок.
- Не правда, - проскулил он, - никогда я не хотел такого. Думал, предполагал, но по-настоящему не хотел, даже боялся.
Гость усмехнулся.
- Не нужно оправдываться, Николай. Что сделано, то сделано. Насколько я понимаю, - гость хохотнул, - в грехах каяться нужно, а не оправдываться.
«Вот и покаюсь», - мысленно согласился Горяев. «Обязательно покаюсь. Во всём. Даже в том… Пришло время». Горяев молчал и думал. Решимость росла. Ком в груди клокотал.
- Вот смотрю я на тебя, Николаша, и удивляюсь, как же такой сластолюбивый и порочный человечишка, мог помышлять о монашестве. Помышлял ведь?
Смысла отвечать Горяев не видел.
- Знаю, знаю, помышлял. Пусть только в начале, но помышлял ведь? Но даже в этом ты показал себя, как трус и лицемер. Зачем тебе монашество? Спрятаться хотел, замаскироваться? От кого? От себя? Больше–то не от кого!
Ком в груди подступил к самому горлу. Вот-вот был готов прорваться и хлынуть.
- Тридцать лет: ни жены, ни детей, ни образования нормального, ни карьеры. Ты ведь никто, Николай. Ничтожество ты. Слышишь? Жалкое ничтожество! Думал станешь монахом и всё – больше не пустое место? Ни насмешек тебе, ни призрения? Знаешь ли, не затем туда уходят. Не затем, чтоб оправдывать собственную несостоятельность и прятать свою никчёмность.
«Зачем он мне всё это говорит, он же должен наоборот. Надеется раздавить чувством вины?»
Гость впервые пошевелился, словно чем-то обеспокоился.
- Это быстро прошло, - отрезал Горяев.
- Допустим. А дальше-то, что было? А дальше – не лучше. Возжелал наш Горяев жениться. – Незнакомец снова сдержано засмеялся. – И кем же для тебя должна была стать жена? Скорее даже не кем, а чем? Инструментом разврата. Вот для чего она тебе нужна. Развратничать и не чувствовать себя грешником. С женой-то, оно вроде как можно. С женой-то, оно не грех. И на исповедь бежать не надо. А что ты там с ней вытворять собирался, даже мне повторять неудобно. – Незнакомец саркастично хихикнул. – Но женщина, Горяев, не инструмент. Женщина, между прочим, как и ты – по образу и подобию. И здесь ты показал себя лицемером и окончательно падшим. Всё ещё надеешься спастись? – Гость расхохотался, на этот раз в голос.
Горяев вздрогнул.
- А что мне остаётся?
- Как по мне, так лучше стать прежним. Так проще и честнее, достойнее даже. Раз ты не на что, кроме лицемерия не годен. Нет в тебе жизни, Горяев. Любви нет. А без любви на этом пути сам понимаешь. Так и будешь на месте топтаться. Доживал бы свой век в грехе, в мыслях и мечтах о нём. А там, глядишь, и я помогу. Поверь, помогу, иначе не пришёл бы.
- Опять просишь поверить тебе. - Горяев обречённо повесил голову. – А я и так в грехе живу. Так что не нужен ты мне и помощь твоя не нужна. Поищу её в другом месте.
Незнакомец снова зашевелился.
- На что ты рассчитываешь Горяев? Ты никогда не решишься на настоящую, честную исповедь. Ты трус и трусом останешься.
- Я не знаю наверняка, и ты не знаешь.
- Даже если решишься. Предположим, решишься. Опят же только из тщеславия и желания доказать, что можешь. Вспомни, с каким чувством ты убегал сегодня от той часовни. С какой радостью ты рисовал себе картину своей будущей исповеди. Ты ведь гордился, а не каялся. Очередной лицемерный трюк.
- Пусть так. Теперь я всё вижу. Теперь я знаю свой грех.
- А если знаешь, зачем упираешься? Зачем?! – незнакомец повысил голос и ещё больше заёрзал. – Ясно же, что никогда не справиться тебе со своим грехом. Ты даже раскаяться в нём не сможешь. Так и будешь кривляться и лицемерить.
- Повторяешься. Ты не можешь знать, что со мной будет. В чём я раскаюсь, в чём нет. А я раскаюсь! Во всём! С места не сойду! Во всех кощунствах и богохульствах. В самом постыдном и грязном. Всё расскажу. И что сегодня случилось, расскажу. И как гордился этим. И как грехи утаивал. Всё. И как отца Олега осуждал. К нему же пойду и всё расскажу. Извинюсь. Покаюсь, покаюсь… покаюсь, - уже как безумный бормотал Горяев. По щекам потекли слёзы. Он положил на глаза ладонь. Всхлипывая, дрожал всем телом. – Покаюсь… покаюсь. – На губах пузырились слюни. – Покаюсь… Уже каюсь. Слышишь?! Каюсь! – прорычал Горяев и убрал руку от глаз…
В комнате было пусто. За окном начинало светать. Горяев размазал по лицу слёзы и сопли и подошёл к креслу. Сел. «Покаюсь», - уже спокойно прошептал он и устало закрыл глаза.
Самойлов П.С. 05.02.2019 – 10.05.2019
Фарисей
© Copyright: Павел Самойлов, 2019
Свидетельство о публикации №219051501554
Свидетельство о публикации №219051501554
Рецензии