de omnibus dubitandum 119. 1

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.1. ДОНСКОЙ ИВАН-ЦАРЕВИЧ...

    Вот что писал о Чернецове и его партизанах донской полковник Генерального штаба Добрынин:

    “Из партизанских отрядов бессмертную славу создал себе отряд молодого, энергичного и самоотверженного Чернецова. Начало его организации относится к 30 ноября ст. ст. 1917 г. Отряд охраняет Воронежскую железнодорожную магистраль, однако он не остается неподвижно на одном месте, а с молниеносной быстротой перебрасывается в различных направлениях, постоянно захватывая противника врасплох и вызывая в рядах его панику. К числу наиболее известных набегов Чернецова нужно отнести: налет на Дебальцево 25 декабря 1917 года, на Глубокую 18 января 1918 года и печальный по развязке для партизан бой у Глубокой 20 января, закончивший Чернецовское наступление от Каменской, начатое 19 января.

    Отрезанный частями мечтающего об атаманской булаве Голубова, Чернецов погиб в неравной борьбе. С его гибелью в отряде не стало той уверенности, которую всегда умел внушить Чернецов.

    Необходимо отметить, что главный контингент партизан составляла учащаяся молодежь, проявлявшая особую чуткость к желанию атамана Каледина по совести решать серьезные вопросы, выдвинутые революцией в области местной жизни”.

    А.П. Падалкин цитирует следующие отзывы о Чернецове (“Родимый Край”, № 36):

    “Ген. Деникин о Чернецове пишет: “...Его имя повторяется с гордостью и надеждой. Чернецов работает во всех направлениях... Успех сопутствует ему везде. О нем говорят и свои и советские сводки, вокруг его имени родятся легенды, и большевики дорого оценивают его голову...”.

    Один из чернецовских партизан записал:

    “Во время одного дежурства на станции Колпаково мне посчастливилось быть свидетелем одной интересной сцены. Дебальцево соединяется со Щетовом телеграфом.
       
    Дебальцево: “Я, главнокомандующий доблестными революционными войсками, хочу вести переговоры с вашим главнокомандующим”.

    Щетово: “Я, командующий казачьими силами есаул Чернецов, у аппарата. Что вам нужно и как вас зовут?”

    Дебальцево: “Я предлагаю вам мирные переговоры. Каковы ваши условия? До имени моего вам нет дела”.

    Щетово: “Думаю, что переговоры эти все равно ни к чему не поведут. Впрочем, если вам так хочется узнать мои условия, товарищ таинственный главковерх, то вот они: все ваши доблестные революционные войска должны немедленно сложить оружие и выслать таковое в распоряжение моих войск. Вы же и местные ваши комиссары явитесь ко мне в качестве заложников. Это будет для начала, а там дальше посмотрим. Официальные переговоры окончены. Позвольте мне, старому вояке, сказать на прощанье несколько частных слов вам, неведомый главковерх, стыдящийся своего имени. Я, конечно, не сомневаюсь в вашем блестящем знании и опытности в боевом деле, приобретенных вами, по всей вероятности, в бытность вашу чистильщиком сапог где-нибудь на улицах Ростова или Харькова. Все же мне почему-то кажется, что вас вскоре постигнет участь друга вашего Коняева. То же самое получат и все присные ваши — Бронштейн, Нахамкесы и прочие правители советской державы. Напоследок позвольте у вас спросить: все ли вы продали или еще что осталось? Ну, до скорого свидания, ждите нас в гости”.

    18 января 1918 г., революционный комитет большевиков, возглавляемый местным портным Щаденко (Щеденко – Л.С.), захватил власть в Каменской станице. 10-ый Дон. каз. полк, стоявший там, не признал новой власти и разъехался по домам.

    Полк. Чернецов (тогда бывший есаулом), сформировав в Новочеркасске три сотни партизан-добровольцев, двинулся по ЖД на освобождение Каменской и в результате боя с красными под Северо-Донцом, последним полустанком перед Каменской в 12 верстах от нее, в котором красные были разбиты, чернецовцы без боя вошли в станицу.

    Всю ночь под 19 янв. эшелоны с красными один за другим уходили на Глубокую и, не задерживаясь там, дальше на Луганск. Но через сутки эти поезда снова возвратились на Глубокую.

    Войско красных представляло собой самую разношерстную толпу, до зубов вооруженную винтовками, револьверами, с пулеметными лентами через плечо, абсолютно все нахлебавшиеся самогону, в продаже из-под полы которого было более, чем достаточно. Штаб этого «войска» возглавлял некий Романовский*.

*) РОМАНОВСКИЙ

    По рассказам тех, кто ими был арестован, это был поляк или вернее польский еврей, плохо говоривший по-русски. Одет он был в штатское и был очень жесток.

    В это время на станции Глубокая стоял 44-й Дон. каз. полк и 6-я гвардейская дон. каз. батарея, вернувшиеся в июле с фронта. Опытные пропагандисты из штаба Романовского, студенты из Сельскохозяйственного Института, в двух митингах окончательно свихнули мозги казакам полка и батареи и без того наполовину разложившимся. Они определенно приняли сторону большевиков.

    20 янв. в станционном здании Глубокая был большой общий митинг рабочих, прибывшей красной гвардии, казаков 44-го полка и батареи, на котором в числе многих ораторов выступил и Голубов.

    Я в это время со своим старшим братом Александром, пишет И.Я. Жданов (Родимый край № 93 МАРТ - АПРЕЛЬ 1971 г.) находился в родительском доме при станции Глубокая.

    Брат мой, бывший тогда в чине подъесаула, проделал войну 1914-1918 гг. в 12-ом Дон. каз. полку. С фронта вернулся вместе с полком. При возвращении эшелоны полка проходили через Глубокую. Брат видел, что семена большевизма попали и в его полк, и что нормальная служба в дальнейшем невозможна.

    С разрешения командира полка, брат выгрузил своих лошадей на Глубокой и остался у родителей, я же был 11-го ускоренного выпуска Новочеркасского каз. Военного Училища и тоже был дома. Шел мне тогда 20-ый год.

    После гибели Чернецова под Глубокой, мы с братом бежали в Каменскую, затем в Новочеркасск и оттуда ушли в Ледяной Поход с ген. Корниловым. В походе брат был ранен и по выздоровлении был направлен на Царицынский фронт и зачислен в 42-ой Дон. каз. полк на должность командира полка. 30-го ноября 1918 г. в бою под Карповкой брат был убит. В наших донских газетах того времени, в сводках с фронта, было отмечено: «Бой под Карповкой закончился молодецкой атакой нашей конницы, в этом бою был убит доблестный командир и беззаветно храбрый офицер А.Я. Жданов».

    Всего же нас было 8 братьев, четверо из нас участвовало в войне с красными, трое из них было убито: Александр под Карповкой, Тихон — под Ростовом, Владимир — под Армавиром.

    Возвращаюсь к тому, что происходило в Глубокой.

    21 января в дом отца рано утром прибежала знакомая гимназистка, очень взволнованная, сообщившая, что будто бы Романовский приказал арестовать всех офицеров и «подозрительных личностей» и что многие офицеры 44-го полка и батареи и немало казаков скрылись из своих частей.

    Мы с братом быстро оседлали коней, свои револьверы спрятали под шинелями, на шинели накинули дождевики без погон и выехали на улицу с уверенным видом, дабы импонировать встречным красным.

    Хотя мы решили ехать в Каменскую, но вначале свой путь направили на Луганск, чтобы замести следы на случай погони за нами. Старались держаться подальше от ЖД, так как красные в то время держались исключительно около нее.

    От Глубокой до Каменской — 25 верст. Считая, что мы проехали больше половины, мы начали приближаться к ЖД, расчитывая встретить там патрули чернецовцев. По пути попалась нам глубокая балка, спустились туда, а когда начали из нее выкарабкиваться, то увидели перед собой лежащую цепь, правда не особенно большую, направленную в сторону Каменской, следовательно, это были красные.

    Быстро повернув коней назад, мы пустились во всю вдоль балки. То была цепь 44-го полка; вначале они по нас не стреляли, и только потом открыли огонь. Балка шла зигзагами и, огонь для нас не был опасен. Наконец, мы добрались по балкам к деревянному мосту через Донец у самой станицы, на нем стоял патруль партизан, проверявший документ, от которого мы узнали, что штаб Чернецова находится в вагоне, на станции.

    Приехали туда, я остался с нашими лошадьми, а брат пошел к Чернецову рассказать ему, что происходит на Глубокой. Вернувшись, брат сообщил мне, что формируется новая 4-я сотня, куда мы оба и зачислились.

    Чернецовщина — это пролог к величайшей трехлетней трагедии, которая войдет в историю под названием "Вооруженной борьбы на юге России", — первая страница из книги о белых и красных.

    Выстрелы при защите Зимнего Дворца и залпы юнкеров на улицах Москвы не были услышаны Россией, и только на Дону стократным эхом отозвались в сердцах детей — партизан есаула Чернецова.

    Я, писал впоследствие Николай Туроверов (Февраль 1924 года. В. Село. Сербия), не знаю, был ли когда в истории революции более яркий, болee бескорыстный и подвижнически пример протеста личности против диктатуры толпы, чем проявленный этими гимназистами, кадетами и реалистами, вышедшими навстречу лучшим солдатам большевистской идеологии, — набранным из кадров тюрем и ночлежек под командой писарей и парикмахеров.

    В то время еще не было ни белых, ни красных армий, ни мобилизации, ни че-ка, ни освагов. Белое движение было только проектом пробиравшихся на Дон узников из Быхова, а в Новочеркасске задыхался Атаман Каледин. Россия лежала распластанной в мертвом равнодушии, когда на границах Дона, на железнодорожных колеях столкнулась городская чернь со своим первым и заклятым врагом: детьми-партизанами.

    И уже потом, в дальнейшем движении, колыхнувшем всю Poccию, борьба никогда не была болee жестокой, чем между этими первыми добровольцами двух идеологий. Было бы не моей задачей суммировать психологию участников белого движения, создавая общий тип; но я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общих черты: абсолютное отсутствие политики, полнейшее незнакомство с партиями и очень развитое сознание, что они еще вчера сидевшие за партами, сегодня стали на защиту своих внезапно беспомощных старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез, просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в семье, прежде чем выйти на такой влекущий для них путь подвига под окнами родного дома.

    Я задержался на партизанах, чтобы легче подойти к образу их вождя, есаула Чернецова. Партизаны его боготворили, и это его лучшая характеристика...

    У него была наглая военная дерзость, исключительная способность учитывать и пользовать обстановку и беспрекословно подчиняющая воля. В первый раз я с ним встретился зимой 1916 года на одном из вечеров в тесном зале Каменского клуба. Он был ранен в ногу и ходил с палкой — среднего роста, плотный и коренастый: точно сбитый.

    Я запомнил его темные насмешливые глаза и смугло-розовый цвет лица. Я не имел тогда возможности, находясь в Военном училище, принять личное участие во всех многочисленных, героических и победных эпизодах детского похода на Дону; я встречал лишь в декабрьские дни на черкасских улицах эти единственные фигуры в коротких, кожей вверх, полушубках, как и трупы их в простых гробах по дороге от собора на кладбище, всегда в сопровождении Атамана Каледина.

    И только в январе 1918 года, задержанный в Каменской при свидании с родным полком „Подтелковским переворотом", я имел счастливый случай стать участником последних, закатно-блестящих дней Чернецовской эпопеи.

    Гвардейская бригада, вернувшаяся с фронта в декабре 1917 года и поставленная в районе станицы Каменской, как заслон с севера, перестала существовать.

    Рождественское выдвижение бригады на Миллерово и свидание бригадных делегатов с красногвардейцами на Чертково создали тогда такое убеждение казаков: „Нас мутят офицеры. Красногвардейцы — люди, как люди. Пусть идут за буржуями, да генеральскими погонами другие, а нам-то чего смотреть — айда по домам!"

    И уже в начале января, среди разъезжающихся и делящих полковые ящики казаков нашелся так нужный Москве „свой человекъ" на Дону, — подхорунжий 6-й Донской гвардейской батареи Подтелков. Переворот произошел по-домашнему: без крови. Были сорваны погоны, Центральная гостиница заполнена арестованными офицерами, и военно-революцинный комитет из писарей и денщиков, засев в старом здании почты, послал Атаману Каледину телеграмму: „Капитулируй на нашу милость".

    И когда свидание генерала Каледина с Каменскими послами в Новочеркасске не дало результатов, а северный „карательный" отряд красной гвардии беспрепятственно передвинулся за спиной Подтелкова с Чертково на Миллерово, — партизанскому отряду ес[аула]. Чернецова, единственной реальной силе Войска Донского, было приказано очистить северное направление.

    Оставив небольшой заслон на ст[анции]. Зверево, в сторону переполненного красногвардейцами Дебальцево, ес[аул]. Чернецов бьет с налета на разъезде „Северный Донец" пропущенных вперед Подтелковым красных и на рассвете 17 января занимает без боя станицу Каменскую.

    Столкновения с казаками, чего так опасались в Новочеркасске, не произошло. Высланные на „Северный Донец" против партизан „революционные" казаки остались равнодушными зрителями короткого разгрома „товарищей", а сам Подтелков с комитетом и частью арестованных офицеров заблаговременно передвинулся на станцию Глубокую, где к этому времени уже находились главные силы северной группы красногвардейцев во главе с товарищем Макаровым*.

*) МАКАРОВ

    Местный казачий нарыв, казалось, был прорван, и у ес[аула]. Чернецова были развязаны руки для уже привычной ликвидации очередного красногвардейского отряда.

    Уже с утра 17 января в пустынной, под мореный дубъ, зале Каменского вокзала, у большой иконы св. Николая, стояла очередь местных реалистов и гимназистов для записи в отряд.

    Формальности были просты: записывалась фамилия, и новый партизан со счастливыми глазами надевал короткий овчинный полушубок и впервые заматывал ноги солдатской обмоткой.

    Здесь же, на буфетной стойке, где еще на днях армянин торговал окаменелыми бутербродами, каменские дамы разворачивали пакеты и кульки, — это был центральный питательный пункт.

    Штаб отряда поместился в дамской комнате, у дверей которой стоял со штыком партизан; но Чернецова я нашел на путях у эшелонов. Он легко и упруго шел вдоль вагонов навстречу мне, все такой же плотный и розовый. Моя вторая и последняя встреча с ним была длиннее: в отряде был пулемет „Кольта", но не было „кольтистов", а я знал эту систему.

    Силы отряда, судя по двум длинным эшелонам с двумя трехдюймовками на открытых платформах, показались бы огромными; но это был только эффект жел.-дорожной войны: большинство вагонов III-го класса были пусты. Каменскую заняли 2 сотни партизан с несколькими пулеметами и Михайловско-Константиновской юнкерской батареей, переданной Чернецову от новорожденной Добровольческой армии. Батареей командовал георгевский кавалер, полковник Миончинский, отец „белой" артиллерии, позже погибший под Ставрополем.

    Движение, на Глубокую, было намечено на следующий день, но к вечеру было получено сообщение о занятии станции Лихой со стороны Шмитовской большими силами красногвардейцев.

    Каменская оказалась отрезанной от Черкасска, надо было оборачиваться назад и ликвидировать непосредственную тыловую угрозу. Одно орудие с полусотней партизан было двинуто к Лихой сейчас же в ночь, а на рассвете 18 января был отправлен и второй эшелон с орудием и сотней партизан.

    Состав из пустых вагонов был сделан особенно большим для морального воздействия на противника. Я поместил свой „Кольт" на углу тендера, впереди идущей открытой платформы с юнкерами и пушкой. Машина тяжело брала на подъеме по дороге на Лихую. Вправо и влево от пути, словно вымершие, лежали в снёгах хутора.

    На разъезде „Северный Донец" перешли на левую колею, так как правая была занята уже прошедшим к Лихой нашим первым эшелоном. Тут же около семафора валялось десятка три мерзлых трупов красногвардейцев в ватных душегрейках. Около 12 часов вышли к Лихой, став немного позади первого эшелона.

    23 января Чернецов решил овладеть ст[анцией]. Глубокая и разогнать тамошних большевиков. Там было много ЖД рабочих, в своем громадном большинстве иногородних, большевистски настроенных и враждебно относившихся к казакам и могущих быть хорошим резервом и источником пополнения красной гвардии Романовского.

    Отряд Чернецова должен был выступить на подводах в пять часов утра, дабы скрыть цель нашего движения, которое к тому же должно было происходить по бездорожью и в далекий обход в тыл на Глубокую. Но собрать подводы было нелегко и мы смогли выступить лишь в 8 часов.

    За это время Глубокая, конечно, была предупреждена сторонниками красных. В выступивший отряд вошли: 4-ая пешая сотня, офицерский взвод Добров. Армии, одно орудие полк. Миончинского, два пулемета капитана пулеметчика Курочкина.

    Путь наш был по полевым дорогам, а больше совсем без дорог, по пахоте, двигались весьма медленно из-за наступившей оттепели, внизу была мерзлая земля, а сверху скользкая грязь.

    Лишь к 3-м часам после полудня отряд вышел в тыл Глубокой, до которой оставалось не более версты.

    Чернецов отдал распоряжение офицерскому взводу наступать с правой стороны ЖД на поселок при станции, лежащий вправо от нее. а сотня, развернувшись в степи повела наступление с левой стороны ЖД, в направлении на вокзал.

    На участке сотни, на пригорке, лежала уже длинная цепь красных, следовательно они были вполне подготовлены к нашей встрече. И действительно — они открыли сильный ружейный огонь, но безпорядочный и не меткий. По команде Чернецова мы залегли, открыв частый огонь.

    За одним из двух пулеметов сидел сам кап. Курочкин. Огонь партизан был метким: можно было видеть простым глазом, что часто красные опрокидывались на бок или клевали носом в землю. Чернецов надеялся, что они огня не выдержат и начнут отступать, но этого видно не было.

    С участка офицерского взвода тоже была слышна сильная стрельба. Из поселка, лежащего вправо от красных цепей, выходили все новые колонны красных и, перебегая открытые места, вливались в цепь.

    Наше орудие открыло сначала огонь по станции, потом по выходящим колоннам красных, но в самую решительную минуту испортился орудийный затвор и наша пушка замолкла. Быстро наступали сумерки, вскоре наступил полнейший мрак, и темнота остановила огонь с обеих сторон. На участке офицерского взвода тоже наступила тишина.

    Еще перед наступлением темноты один из взводных офицеров предложил Чернецову перейти в штыковую атаку, на что последний ответил, что это было бы безумие и наша гибель. Действительно, партизаны не были обучены штыковому бою, так как это была в большинстве учащаяся молодежь, у красных же наверно было немало старых солдат, знавших приемы штыкового боя, к тому же численность была на стороне красных — без преувеличения, на одного партизана приходилось более 50-ти красных.

    Связи с офицерским взводом не было, что там произошло и какое там положение Чернецов не знал [От редакции — Офицерский взвод добровольцев под командой полк. Маркова оторвался от партизан и вернулся в исходное положение, то есть — в станицу Каменскую]. По его приказанию мы отошли на хутор Пиховкин (прим. В источнике ошибочно указано: "Тиховкин"), в тылу красных, в версте от Глубокой.

    На обочине хутора была церковь, полк. Миончинский затянул наше орудие в церковную ограду и до самого утра, при фонарях, с помощью местного кузнеца чинил орудийный затвор.

    К утру, он был исправлен и, орудие снова могло стрелять. В домике для сторожей, в сараях и на паперти храма прилегли партизаны после тяжелого перехода и тяжкого боя, тщательно расставив сторожевое охранение. Чернецов ночевал в доме священника около самой церкви. После ухода партизан, священник был расстрелян красными у своего же дома, как «враг народа». Вообще, если партизан заходил в какой-нибудь дом попросить воды, то по распоряжению Романовского все мужчины в этом доме арестовывались и отправлялись в Луганск, где с ними расправлялся Ворошилов. Возврата оттуда не было.

    Ночь прошла спокойно. Все были в полной уверенности, что утром снова начнем наступать. Рано утром сотня построилась около церкви. Пришел Чернецов, поздоровался, приказал старшему офицеру подсчитать боевой состав. Оказалось — 86 человек: Миончинскому приказал дать несколько выстрелов по эшелонам на Глубокой, что и было выполнено, а «мы будем отходить на Каменскую» — закончил он. Наша сотня перешла ЖД и напрямик через поля взяла направление на Каменскую.

    Красных цепей нигде не было видно. Чернецов также шел пешком, как и все. Двигались очень медленно, так как часто лошади не могли вытянуть орудие по пахоте и, людям приходилось помогать.

    Так прошли мы более 4-х часов с небольшими остановками. Еды у партизан было достаточно, ее получили в обильном количестве еще при выходе из Каменской. Была она взята из оставшегося интендантства местных воинских частей. Но воды не было и, партизаны часто пили горстями из луж растаявшего снега на пахоте.

    Бой под Лихой и по обстановке, и по результатам наиболее характерен из всех Чернецовских боев, хотя Чернецов и не был на этот раз с партизанами, задержавшись в Каменской для подготовки Глубокинской операции.