Гл. 12. Столоверчение

                12. Столоверчение 

Город летел на Вениамина Ивановича!
Начиная от окраин и до самого центра… От железнодорожных акведуков с цинковыми ангарами за ними и до линий электропередач с гигантскими мачтами над пустырями. Башенные краны,  перетяжные столбы троллейбусных и трамвайных линий, остовы заводов, трубы котельных, памятники, здания банков и госкомпаний, блистающие гранитом (это уже в центре), театры, библиотеки  и литературные музеи, даже Дом литераторов над Орликом (верно, вместе с запозднившимися там писателями), архитектурные ансамбли пенсионных и прочих попечительских и благотворительных фондов, общественных учреждений, судов, палат, фронтов, партий, Союзов, Советов и Собраний, прости господи, со всеми начальниками (они, как обычно, засиживаются), даже Главпочта в конце Болховской, слева улицы, и справа через площадь массивное здание Обладминистрации (боже, с губернатором, похолодел Веня, с помощниками, и эти допоздна работают), наискосок же и вниз – Мэрии (там депутаты),  даже сии столпы (мы о зданиях), можно сказать, шедевры (архитектурные), будучи  облиты стеклом, чудовищно так надувались, ломаясь колоннами, и -  лопались…
Вениамин Иванович глянул на город и прикрылся (чтобы защититься от него) руками.  Господи!
Стёкла взвивались вверх… 
Живописец даже задрал голову к небу, чтобы определиться, как высоко летают осколки, но не сумел, то есть определиться…Не хватало зрения…
«Как же так, - пришел в недоумение Веня, но только на мгновение, на мгновение, но всё же успел подумать Веня: -  сколь хрупкие (как оказывается) строения, сколь ненадежная система, возведшая их… Да это всё липовое… - догадался Веня… - Оттого и лопаются здания… Падают институты… - обобщил Веня. - Ну конечно – строения изначально дутые… - мелькнуло в голове у Вени. – Как и система… С того, с того, значит, и то, и другое сыплется».   
И вдруг Вениамин Иванович задрожал даже от какой-то неосознанной радости, от какого-то восторга дикого, от хмеля, бросившегося в голову Вениамину Ивановичу. Что же ты, Вениамин Иванович дрожишь? Чего радуешься? Что ты, против государства?  Противу опор его?..   
Дело в том, что Вениамин Иванович различил, как со зданиями, которые взлетали кверху, с обломками, летающими в высоте, между прочими разными вещами, типа папок, дыроколов и даже папье-маше для промокания бумаги, в такой вот перемещенной небесной канцелярии кувыркаются и плавают в воздухе стряпчие, преторы, фискалы, нотариусы и судьи, замы мэра Орла, надо полагать, вместе с мэром, и, понятно, помощники губернатора, зараз с губернатором, то есть даже высочайшие из чиновников поподнимались в воздух, - и каждое существо (существо, потому что в высоте они напоминали собой ну как есть насекомых), и вот, даже самое мелкое было при  брюшке…  Так Вениамин Иванович не обратил бы внимания, но  они зачем-то оглаживали брюшки руками. 
«Отъели. На слёзках народных», - чуть не заплакал Вениамин Иванович.
Да, да… И отчего-то все были - в востроносых, узких и длинных туфлях с задратыми  кверху носами («ага, самых дорогих, значица, туфлях», понял  Вениамин Иванович). И все летали, хм, при костюмах и, как один, при галстухах…   
«Зачем им галстухи, в сам деле, при таком-то столоверчении, то есть в такой ситуации, - также подумал Вениамин Иванович, - удавятся ведь. И…  как бы штаны им не посдёргивало от завихрения воздуха…  Как бы не посдувало… Как бы конфуз не случился, - забеспокоился даже Вениамин Иванович. - Депутаты и – голые, голожопые то есть, - уточнил про себя Вениамин Иванович. - Партейные, богатеи и – голоштанные… Чё народ-то подумает?.»   
Народу не было…
Вмёрли, наверное, все под стеклом.
«Задо;хлись», - ужаснулся Вениамин Иванович.
При этом, правда, Вениамин Иванович подленько так, а всё ж таки радовался… Прямо дрожал. Похоже, вправду, от великого удовольствия.  Похоже, радость от  катаклизма, случившегося с чинами, пересиливала недомогание от падежа народного (Веня нередко и до сих пор ещё мыслил в категориях крестьянина, который возится со скотом). Что же, и впрямь, маленький вот человек Вениамин Иванович, а радость у поганца-то большая.  Дык, Веня аж раздувался от радости, озирая барахтающихся в небесах фискалов. Жалко, что один… Один… На всём, на всём белом свете радовался один Вениамин Иванович…  А больше, верно,   никто не дожил (там, под стеклом) до сего зрелища, прям упоительного…  И толики радости никому не досталось…
 Ай-я-яй! Ах, Вениамин Иванович, Вениамин Иванович! Да правда, как не стыдно Вам, Вениамин Иванович!  Как-с кровожадны вы!.. 
Хотя…
«А больно им там – кувыркаться-то, - невольно и чисто по-человечески содрогнулся Вениамин Иванович. – М-да. Бедные!..»
Нет, слабый человек Вениамин Иванович.  Пожалел-таки…
Так горько содрогнулся о них Вениамин Иванович, что даже я расслышал в ту ночь сие содрогание.  И вот записал.
О прочем он тише, должно быть, думал.
То есть не могу знать, о чём таком, о разном и прочем, ещё подумал Вениамин Иванович.
Однако…
Будучи в каком-то совершенно неестественном (ещё раз напомним) раскоряченном  положении, когда одна нога в яме, другая в воздухе, тулово вперёд брошено, голова же назад вывернута и к тому же задрана кверху, ну кто может этак, кроме Вениамина Ивановича, Вениамин Иванович,  наконец, шлепнулся головой оземь, лицом вниз, прямо в сыплющиеся на мостовую и за шиворот ему осколки.
Вениамин Иванович даже успел заметить, как зазмеилась трещинами мостовая, как шатнулся мост (перед тем, как тоже взлететь?), как бритва, чиркнув о плитку и оставив на полотне огненный след, брызнула искрами в пустые его (как и без того мерещилось живописцу) глазницы.
Определенно, искры – живые (как те же розы, которые малевал Вениамин Иванович, как всё, что выпиналось у него из головы, влетая обратно), живые, живые,  мелькнуло в голове у Вениамина Ивановича, потому как он мгновенно почуял, как те ввинчиваются к нему в глаз, устремляются вглубь черепа, в самый мозг.
Самое важное и дорогое у живописца - глаз, и уже оттого одного он завсегда у живописца страдает. Беспрерывно и безостановочно. То есть не нужно тут ничему удивляться. Что вот опять, дескать, у живописца жжение. Опять – воспламенение сетчатки. И – новые видения. Житие художника, оно и вообще есть одно и нескончаемое видение и страдание. 
Вениамин Иванович всхлипнул.
Закатав веко, Вениамин Иванович залез в пустой, то есть извергнувшийся из себя ещё прежде, по Вениамину Ивановичу, глаз, дабы вынуть оттуда впившуюся под веко последнюю напасть – микробу, железную, значит, но  – безусловно и определенно живую,  что-то вроде огненной спирохеты, чреватой безумием. 
Микроба не давалась. Жжение усиливалось. Глазная полость заволоклась влагой и дымом. Как обычно, как это уже случалось  у Вениамина Ивановича и как это вообще водится, огонь перекинулся с одного на другой глаз (эффект синестезии). Пожаром охватило целую голову. Языки пламени вырывались наружу, опаляя ресницы Вениамину Ивановичу. Самый воздух горел, завиваясь на волосе! Да что там, - целый город утопал в адском пламени, непосредственно на ресницах глаз у Вениамина Ивановича!

Однако ж замечалась некоторая дисгармония …  Что-то было не в порядке с композицией… Тёмен и глух горизонт… Да и интерьер (по хамски прямо так) и как-то невпопад смещён (по цветовой гамме) и даже скособочен, гм…  Невыносимо!.. Нестерпимо даже для изъятого из глазницы глаза… Такая несусветица, невнятица, чересполосица, петрушка свинячая. 

То есть, если даже и рушиться миру (с подразумеваемым и непременным последующим его возрождением, воскрешением и просветлением человеков), то отчего же некрасиво рушиться?.. В самом деле. В искусстве даже ужас прекрасен, исповедовал Вениамин Иванович.  Что до реалий, то ежели в них  что-то не так, не следует ли их подправить?..
Определённо!