Гл. 13. О творении в красках и свете. Моменты прео

13. О творении в красках и свете. Моменты преображения

Вениамин Иванович выхватил из кармана краски!
Сменил бритву на кисть… 
Смешивать цвета было некогда… 
Кусок картона  в заднем кармане  комбинезона - размером на целую ягодицу – никак не отвечал масштабу творения. Да и вообще задаче и смыслу предстоящих художественных манипуляций. Катаклизм, право же, требовал некоего универсального и всеобъемлющего полотна. Грандиозной рамы! Таковым могло быть только само бытие. Собственно, только сама натура!
И, кстати говоря… Вениамин Иванович вообще предпочитал прочим яркие будоражащие воображение краски – киноварь и краплак, жженную охру, на данную минуту как нельзя более и соответствующих моменту. Словом… 
Макнув в баночку, живописец взмахнул кистью, будто кропилом. И брызнул! и обагрил! будто человеческой кровью мазнул мостовую! Да в другой раз, и на третий! Мост, Александровский - как на крови - встал!
Да! Вениамин Иванович малевал чистыми красками и - по натуре… Таким образом, значит, совершенствовал, преображал и как бы пересотворял натуру. То есть – цветами! Ещё лучше и проще сказать – светом! Ибо, известно, пересоставляясь и смешиваясь в оттенках (в длине, в частоте волн, в энергиях фотонов) свет превращается в цвет. Светом Вениамин Иванович пересотворял мостовую, далее город и мир! Бесспорно, в формуле сей есть некий привкус обмана, намёк на искусство, как на иллюзию, шарлатанством, якобы, занимался Вениамин Иванович. И, дескать, город как был, так оставался, не меняясь. Никак нет. Не нужно спешить. Менялся. И даже чудовищно и зловеще!..  Обязан сказать – феерично как-то, фантастически, ну просто бесподобно, так жутко красиво!..
Главное же, что сам Вениамин Иванович имел в том решительное убеждение. 
Ибо, прозревал Вениамин Иванович, всё, что ни творится в мире, ни деется что (лучшего), всё (решительно) идёт от озарений, внутренних. То есть, - ежели перевести, - как следствие света внутреннего, света духовного.  Тот же от Господа. Мысль, она проявляется несколько позже, чуть запаздывая, самовыявляясь из осияния, будучи также, само собою, от начала заключена где-то в сердцевине возносимых изнутри ореолов. Далее трансформируется и проступает в слове, которое может быть запечатлено на бумаге, перенесясь на неё из головы в виде уже вполне даже вещных и, пожалуй что, вещих знаков – зримых фантомов некоего будущего - буквовиц, нотаций, формул и чертежей, те ж преобразуются в поэзию, музыку, в строения и механизмы, которые все – суди сам, слышу я голос Вениамина Ивановича, - там, изначально, уже пребывают в предивном свете.  Он же, Вениамин Иванович, минуя сии фазы – рисовал и творил сразу, сходу – светом. Да. Такие вот пряники.  Вениамин Иванович, как бы это сказать, попросту – чудо-творил! Без всяких транскрипций там и метаморфозов, типа куколок. Если нужно было, бабочки вылетали – ну – прямо из головы у Вениамина Ивановича, даже не из под кисти, кистью он подправлял им трепещущие овалы. Глазков добавлял, многоцветия, вообще драгоценностей, мигания,  пыли …  Вспыхивая шелками, они садились на волосы к Вениамину Ивановичу, крутились над его головой и вокруг ея, - женщины воздыхали… Веня тоже вздыхал и дыханием сбивал бабочек к дивам, к локонам и завиткам их, на затылки - дюжинами цветных заколок.
Жизнь, собственно, затаившись (будучи всегда там), возникала и распускалась в неких  неисповедимых далях, открываясь в голове у Вениамина Ивановича, расцветая  в занесённых Вселенским ветром –  зёрнах, плодах, гранатах премирного света, которые взрывались в голове у  Вениамина Ивановича, озаряя её и, случалось, разрывая на части… Голова, бывало, пылала! Но не сгорала… Веня смущался духом. Правда, как это что котелок у него не оплавился? Не спеклись сосуды? Не замкнули синапсы… По идее от мозгов у Вениамина Ивановича должны были остаться лишь угли.
Да так вот. Больше того… Вообще…
По ночам Вениамина Ивановича нередко  преследовал всё один и тот же как бы священный сон. Да.
Снился ему пророк Моисей в пастушеской хламиде, с испугом взирающий на огненный столп, бьющий из среды тернового куста в лёгком дыме белых цветов. Цвет не опадал от огня – вопреки закону…  Напротив, цветы сияли нежней и ярче.  Воздух покачивался. Гора же выше куста лежала, будто в снегах, сошедших на камни, так освещаясь, только вершины утопали в синих (предвечерних) сумерках.  Даже руна сгрудившихся за пастухом овец горели, как арктический снег, такими сияющими валунами.  Паче ж всего и страшно делалось Вене от сияния лица Моисея, павшего на колено перед столпом и прикрывающего лицо руками.
Отчего-то не на столпе, именно на лице Моисея застревало внимание Вени. То есть на человеке…  Потрясенного сим неисповедимым светом. Оно так нестерпимо и страшно сияло. И страшно делалось Вене за Моисея. Как бы тот не вобрал в себя больше, нежели мог или чем было дозволено Моисею, света. Веня и во сне знал  –  не может быть сожжена плоть Моисея. Нетварный огонь не сжигает плоть. Но… дух…  как бы не пошатнулся …  Как бы не свихнулся, как бы умом не подвинулся тот.
С тем и просыпался Веня, со сладкою ломью в висках, с головой, полною света, белыми цветами – как сад…
Жизнь, бытие человека в голове его, голова ж - это не пещера Платона, нет-нет,  а если и пещера, то она у Вени в цветах и в снегах,  и сама как лампа. Такой вот светодиод. Ну просто, скажем, подсолнух. В середке которого самый-самоё свет, который превращается в солнечный - цвет солнца… 
И так не однажды, восставши от сна, Веня долго ещё ходил, преследуемый сим нутряным сиянием! Никак не исходило оно из головы, случалось, ослепляя его, методом как бы обратной рефракции, с иной, нежели этот свет, стороны. Таким вот, то есть натурально, оптически перевёрнутым фокусом обладало зрение Вениамина Ивановича. И сам Вениамин Иванович был извёрнут - как световидец. Как преобразователь горнего (который,  как бы это сказать,  делался чревным, что ли) света. Тот, случалось, не отступая, напротив, разгорался с неодолимой неугасимою силой, так что Веня безумел, огонь будто и впрямь сжигал Веню. Случалось, Веня даже сбивал с головы языки пламени…  Смахивал с ресниц тиховейные всполохи… Как бы самые косточки Венины голубели, ибо чрез них от головы и до пят,   через пяту разряжаясь в землю, пробегали тонкие молнии, прободая наскрозь Веню. Млел от просветления Веня. Однако же нет, нет, да и взглядывал на ступни, на костяшки пальцев – не схватились ли в угли? Не стал ли Венечка сажей? Кого это там, как солнце, спалившееся, на черных, как сказано у поэта, носилках несут? Что-то такое виделось Вене… Бессознательно, тайно обирал себя Веня руками (да, да, и такое случалось), стыдясь того, что он делает, ибо так обирают себя только покойники, те, кто уже в дороге… Прибирал, дабы в аккуратности некой, в некой прибранности предстать перед миром иным… Но… Нет! - вскрикивал даже Веня, - он цел и целёхонек! Невредим! И вдруг содрогался, подавляя в себе рыдания. Заходясь от счастья! Даже не то, что не почернел и не обуглился! Веню схватывал восторг высшего знания! Неопалимый (!) - огонь, - холодел Веня, - горит в мирозданье его головы, вообще в человеках!!! В самой плоти его! В родименьких косточках! Вот как! Вот что! – содрогался Веня. – Поэтому он и не сгорает! - И вздрагивал от сего совершенного, от последнего и высочайшего знания, обретенного им, наконец.
О, когда бы вы знали, как при этом трусился Веня, как мелко-мелко содрогалось низкое существо Вениамина Ивановича. Собственно даже не от разрядов, так сказать, венценосного света, которые пробегали по его жилам, но от одной мысли о наличии в нём сего света - нетварного (скажем без обиняков, следует называть вещи своими именами), как цуцик, как пёс, значит,  дрожал Вениамин Иванович, согибаясь под сей, под неисповедимою ношей, изнемогая… Падал Вениамин Иванович, слагаясь пополам. Бухался коленами на мостовую. Жутковато было Вениамину Ивановичу.  Ибо мысль в себе такую носил, что с сим нетварным испускающимся из него светом одной волей, одним духом способность к творению имел…  Дрожал Веня, а желание имел!  Рыпался…  То есть натурально – дуновением света, мановением ресницы – заставлять возникать предметы! То есть как бы из небытия вызывать их. О Бог мой! 
Спятил, Веня?!.
Веня, ну ты - зарываешься! Занёсся ты, Веня! 
Ну вот, моргнул там, скажем, глазом, левым (тем не менее настырно так размышлял Веня), а перед правым тут же  кисетик для табачку с шитым алым сердечком по зеленому в бархатах полю  нарисовался. Али ореховый с янтарным ободком (а в ободке золотая муха) мундштучок для папиросок-самокруток. Щёлкнул пальчиком перед губками дамы (но чтобы губки непременно стояли бантиком), как тут же флакончик с духами образовался. Нюхайте на здоровье и для личной услады! 
Это, знамо, для начала…  Поупражняться, и только. А дале… Правда,  заносился Веня! Так что и сказать неудобно. Да! Собирался Веня перестраивать мироздание!..
Шутки в сторону, господа!
Уже почти получалось у Вени. Желал Веня, чтобы вспыхнули над Орлом две-три (пять или семь) звёзд, новых  (да сколько угодно) и  крупняком, чтобы светили прямо над Вениным домом, над садом, чтобы на воду у церквей, Михаила Архангела и Богоявленской, падали и светились в воде.  Между золотыми маковками. Над золотыми крестами!
А ведь, ведь всенепременно встанут! - имел внутреннее убеждение Веня.   
Веня иногда уже даже различал их, как они нарождались. Видел, как они всходили из его головы.
Ей-ей! Вот-вот совсем должны были нарисоваться! Вспыхнуть! Чудным светом пролиться. Сиянием света волосы Венины шевелить, даже под кепкой. 
Когда б не сей случившийся (в голове? Наверное, в голове у Вени) апокалипсис... Уже б сияли… И от сияния их волновались бы волосы у Вениамина Ивановича, то есть всенепременно б уже...
Но вот же что-то случилось с головою у Вени.  И вместо звёзд Армагеддон над головою у живописца.  То есть чудится Вене, будто бы произойдёт… Что Веня вляпался  (то есть вовлечён) в начало,  в некий только нарождающийся грозовой фронт, в сердце только приуготовляющейся, но неизбежной и страшной битвы…
Конечно, может, только местного, так сказать, значения и розлива, в виду личной и головной Вениной смуты, в виду его алкогольного преизбытка и непотребства (в особенности по четвергам почему то; бывало, правда, что и по пятницам принимал Веня за воротник, то есть с  особым каким то рвением и усердием, чёрт знает почему и как), в виду аморального его поведения  и сумасбродства (разразится битва), по причине умственного и даже  чрезмерного напряжения и расстройства (случалось, правда,  что до горячки), в виду, наконец, творческого гения Вениного  и связанного с гением безумства, вообще сумасшедшего и всё убыстряющегося темпа и ритма человеческой жизни.
Как если бы орловские граждане все (включая дамочек) попересаживались  на коней, воссели и - разом теперь скакали, галопом, как генерал Ермолов на энтом вздыбленном жеребце… А… любопытно… хм…  Что правда, что ли, что девицам в Орле весьма даж  сладко гулять под феноменальными энтими конными яйцами, то есть не преминул, в настоящий момент, подумать Вениамин Иванович, надо б тогда и кобыл понаставить в Орле,  додумал ещё Вениамин Иванович, встрял мыслью, то есть между прочими разными и не без-спорными мимолетными и безостановочными мыслями, правильней, акциденциями, нередко уточнял Вениамин Иванович, то есть случайными мыслеформами,  роящимися в его голове, словом, встрял мыслью в скаканье - променадом дамским под конными яйцами с  - присовокуплением (точнее, поставлением) на постамент кобыл,  чтоб мужики, выходит,  под ими прохаживались. О, как загнул! Однако же пошлости в сторону.
Приидет час, говаривал Веня, и при таком галопе и ветре, при сём  неумолимом скаканье… Прервёмся на минуту… Заметим, вообще-то под скаканьем  Вениамин Иванович подразумевал явление прогресса, да, взрастающего на глазах у Вениамина Ивановича, как бы это сказать, вот,  со свистом, с невыносимой даж для глаза и счёта прытью и скоростью. При такой скорости люди сделаются (впрямь) сумасшедшими,  не в себе несколько, спятят, иные ж впадут даж в ярость, некоторые же в депрессию, сделаются совсем тихие, как мёртвые, то есть от интенсивности жизни,  от одной интенсивности впадут в такой депрессивный морок, утверждал Вениамин Иванович. А некоторые, прибавлял он, станут блаженными. Тут Веня многозначительно молчал. То есть от преизбытка, говорил Веня, внутреннего (нутряного) света.  И при этом он сам ну прямо светился весь так и сиял.  И что же, разумеется, конечно, что с ним соглашались. Только эти и выживут, присовокуплял Веня. То есть в виду само- (точнее) светодостаточности их, наставлял он. Ибо будут иметь пищу от света, и житие их есть житие в духе, то есть в не зависимости от сего, от профанного, ну,  низкого мира, в некоторой раздумчивости, как бы пробуя на зуб чужестранное слово, говорил он. И как человеки, наиболее пострадавшие от мира…  За слово пострадавшие, уточнял Веня, и всем делалось ясно, что Веня один из энтих - (живописец, правда, при этом немного смущался, бросался даж в краску) - ну, из святоотеческих мучеников.   
Ах, продолжал Вениамин Иванович, это же так просто, с чего энтот стресс. С «технологической сингулярности»… То есть так вот разъяснял Веня. С чрезмерного, значица, развития, превышающего всякую меру, от жадности человеческой. С неё сия «сингулярва»… Нужно сказать, Вениамин Иванович вообще любил щегольнуть каким-нибудь футурологическим термином, в данном случае, он щеголял курцвейловским. Как следствие – цивилизационный взбрык и такая всеобчая суматоха, быдто бы кони понесли, ххх, целое человечество… Далее сдвиг, по фазе. То есть самих человеков. Ну и само собой системы, тоже. Система встанет с ног на голову. Человек же изменится (подменится… чипом, в данном случае).  И Веня далее пускался в еще более умопомрачительные дальнейшие пространные рассуждения…
Господа! Объяснять дальше - дольше, нежели жить. По честному, в Орле  один Вениамин Иванович врубался, скажем, в идеи сэра Ричарда Пенроуза или Стива Хокинга, или того же Курцвейла, мировых светил математики и физики. Просто скажем: это когда жизнь так летит, понукаемая наукой, как и сама та, летящая в геометрической прогрессии, захватывая с собой всё прочее, унося в бездну, в неизвестное, бог знает куда, зачем, для чего, таким боком, бесом, колесом и юзом, когда уже и жизнь не в жизнь,  не узнается, не признается за жизнь, так быстро, даж жутко летит, столь скоротечно меняется, что превращается в иллюзию, м-да,  и - смерти мимо пролететь можно…
Словом  (утверждал Вениамин Иванович, опять же) мир так,  от, несётся, что превращается в свет…
И с этого боку тоже… С какого не подкатись…  (А всё к свету приходишь).
Вся эта мешанина со всеми её нелепицами, что бы там ни было, была как-то и тем не менее  по своему весьма гармонизирована и даже в таком бюрократическом и совершенном порядке уложена в голове у Вениамина Ивановича с немалым к тому же искусством, что некоторые, которые были в курсе, весьма даже дивились и хватались за голову. Словом, у Вени было своё – (непререкаемое и непреложное) учение. Нет учения - нет человека, утверждал Вениамин Иванович.
Веня даже разработал свою светоначертательную, наподобие неевклидовой, как некогда математик Лобачевский, геометрию, только что вместо точек и линий пользовался (и не на бумаге, а прямо в голове) лучом и светом, на место точек ставил фотоны. Вообще, говорил Веня, элементарные частицы, это кубики, на которых стоит, которыми строится и на которых и зиждется мир. С помощью элементарных частиц, выскакивающих прямо из головы,  из собственного, значит,  материала и напрямую, бесконтактно, то есть, с одной стороны, непосредственно, с другой, как бы методом дальнодействия,  и собирался Веня перестраивать мироздание, совмещая в строительстве, казалось бы, противуположные и несовместимые принципы. У Вени же совмещалось. В этом и была заслуга Вени. Таким образом концепция у Вени была сугубо материальная. Веня знал, что делал и чем занимался. Веня за версту даже отвергал любую псевдонаучность и псевдоученость. Очень не любил шулеров и шарлатанов. От так…

                ***
Люди, правда, частично и отчасти как-то и уже изменились.  И невозможно понять, в лучшую или в худшую сторону. Но факт, что стали другими. Веня не раз даже замечал таких же, как он, неприкаянных и сияющих, гуляющих по бульвару, местных, определенно, а нередко приезжих, даже из других государств, шляющихся по миру, однако ж по какую-то другую его сторону, возникающих с какой-то другой стороны,  стремящихся же почему то в Орёл… Появляющихся как бы из ниоткуда, из ничего и направляющихся в никуда, вдруг исчезающих. Будто не люди, а призраки по Орлу шатались. У булочной. На пятачке между кинотеатром Победы и райкомом коммунистической партии наискосок от дуги с цветочною клумбой, полной фиалок. Иногда толклись под арками в подворотнях. Фланировали по мосту, на виду прямо, на всеобщем то есть обозрении.  Как бы нарочно так выставлялись. Как та мёртвая,  что была всех краше,  здесь, на мосту, так, во всяком случае, утверждала Тамар Михайловна и так для чего то припоминалось Вене. Люди, вправду,  как бы не от мира сего. Но не ясно, к какому сами принадлежали миру. Может, даже вообще не имели никакой принадлежности… Принадлежность их невозможно определить было. Как будто молча ждали и даже требовали чего-то, будто взыскуя к кому-то, такое вот выражение в глазах имели… Но того, кого ждали, ни на мосту, ни в подворотнях под арками не было… Нигде… Но они для чего-то упорно и тихо ждали… И чему-то своему следовали. Правда, Вене иногда чудилось, будто он насквозь, то есть сквозь  уплотнения проницает этих человеков взглядом, как если б взгляд не задерживался ни на чём, - не в чем было…не обнаруживалось у них плоти… Просто собирались будто бы души в Орле… Кучковались, толпились тут и там…  Переносились в другое место… И вновь образовывались, там, где было исчезали…  Будто что-то подготавливалось… Что-то экстраординарное… Особенно беспокоила Веню та, чудящаяся ему в них, некая инаковость, связанная с их мнящейся Вене прозрачностью.  Будто они состояли, опять же, из чистого - (как бы даже не из физического) - света или - воздуха, из одного.  Одежды ж на них лишь прикрывали их (физическое) отсутствие.  Не случайно иные из них набрасывали капюшоны, ну, на головы (но для чё  же при свете дня?), верно, тоже чтобы как-то обозначить их наличие, то есть голов.  Господи, чего только и не чудилось Вене!..
То есть, запинался на том Вениамин Иванович, что он не один такой, сомнительный, как бы сам себе мнящийся, с головой, стоящей, как лампа,  сам собой очарованный и потрясенный, и однако ж в смущении – что там, в самом деле, ежели издали взглянуть, что у энтих «гостей» видится сквозь внешние пелена на просвет… 
Сдавалось Вене… При том способе и интенсивности мозговой жизни, со скоростями, которые превращают человека в мнимость, а вещи и даже самоё жизнь и собственно движение в иллюзию, когда кажется, что ничто не движется и стоит (так быстро всё движется, так мимолётно и мимо, мимо проносится), что человеки, правда, делаются фантомами. 
Блаженные же, те, верно, те уж  точно превращаются в свет. 
А головы их в светильники.
Неопалимые…
Это определенно…
Что до Вени, то он, конечно, при интенсивности его жизни, должен сгореть. Всё-таки. Конечно, есть, есть и в нём этот дивный и чудный несгорающий свет. Но лишь толика… Её, верно, достаточно для творения. Но всё-таки, всё-таки  слишком мало, чтобы не превратиться в пепел в акте творения… Ибо Веня – это всё же и ещё только – стихия. Это земной огонь. И оттого, господа, как бы вы снисходительно не относились  к Вене, обязаны понимать: творчество Вени есть акт и момент самосожжения. То есть с выбросом колоссальных энергий и световидных картин, созданных воображением, иные из которых, впрочем, сходу являются как воплощения. 
Собственные состояния Веня проецировал на всех человеков. Все от одного корня и под одним знаменателем. Вот почему, подозревал Веня, такое же невозможное и впрямь сиятельное (тем не менее) напряжение, как вот у Вени (до дыма и замыкания в голове, когда пробивает обмотку), такое же и с неизбежностью, только подойдут сроки, установится и в прочих и даже самых плоских, по выражению Вени, обычных, значица, как у него, смиренно думал Веня, человеческих головах. Тем не менее. Да. В подавляющей части голов. Даже во всех сразу. То есть от демонов перенапряжения.
И что же?..
А то…
Приидет час, в головах пробьёт изоляцию и обмотку…
Видения вырвутся!.. Бросятся наружу! Из голов вон!
Веня слегка прянул!..  Заозирался Веня. Слегка содрогнулся Вениамин Иванович!
То есть как бы от скопища выбросов, вставших перед ним, перед его потрясенным взором.
Ей, ей, выпнутся и взойдут из голов…
Над городом. Над миром. Над целой Вселенной! Стоймя станут! Да вот над тем же Орлом!.. Все капища, все идолы и кумиры, которые грезились человекам. Все кошмары!
Все призраки. Все мороки.
Все сны человеческие… Сладостные… Волшебные… Золотые…  И те, вздымающиеся из самой бездны, запертой до поры, имя которой Аваддон, со всеми сидящими там на цепи чудовищами…  Впрочем, сам Вениамин Иванович был в убеждении: понятие бездны – это метафора. Сам Аваддон заперт, накрепко заключён в головах человеческих,  не вырвется…