de omnibus dubitandum 119. 62

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.62. УРА, ЭТО НАШИ!..

    Сначала партизан погнали на хутор Ковалевка, где было главное расположение Голубова, после свернули на Глубокую*.

*) Первое упоминание о поселке Глубоком датируется 70-ми годами XIX века, по принятому тогда решению строить станцию возле хутора Иванкова на сыром и гиблом месте. Местные же казаки не возражали – им не нужен был этот непригодный участок земли. Так в 25 км к северу от станице Каменской (г. Каменск сегодня) строятся небольшие деревянные железнодорожные вокзалы, затем в 70-е годы – кирпичные, простоявшие до 1942 года. Поселение для рабочих, обслуживающих стройку и железнодорожный вокзал, разместившееся возле хутора Иванков на реке Глубокой, стало называться по имени реки - Глубокой. Это название получила и станция.
В книге «Заветная шкатулка» описана легенда о названии реки Глубокая. Во времена Петра I по почтовому тракту через хутора Пиховкин, Иванков проходил обоз с хлебом. Путь был длинным, нелегким. Один из возчиков устал и задремал, телега с мешками зерна упала в реку. Петр I, присутствовавший при этом, приказал достать мешки, но все попытки вытащить мешки из реки были тщетны. Тогда Петр сказал такие слова: «Да, глубокая эта река». Так и осталась за нею название Глубокой.
На рубеже столетий (XIX-ХХ-х) в поселении (позже названо рабочим поселком) была построена водяная мельница, водокачка, обслуживающие железную дорогу. В 1913 году между станицей Каменской и пос. Глубоким курсировал один поезд из 2-х вагонов.
Постепенно с конца XIX столетия станция Глубокая превращается в одну из крупных по Юго-Восточной ЖД. В районе станции растут амбары для ссыпки зерна, погрузочные площадки, бараки для рабочих, магазины. В одном из них – магазине купца Очакова, построенном в 1910 году, сегодня расположен районный Дом культуры, а в жилом доме казака Иванкова - Администрация Каменского района.
В 1912–13 годах начала действовать паровая мельница, аптека Матусевеча, хлебная ссыпка и ветряная мельница Кумшатского, шпалопропитный завод, хлебные ссыпки торговцев Севостьянова, Вибе, Алафузова, Сербионова, маслобойня, мельница.
В начале 20 века в Глубоком жило много богатых торговцев, почти на каждом перекрестке стояла пивная. Между железной дорогой и улицей Садовой был сад для гуляний.
В рабочем поселке железнодорожников складывался и особый, отличный от хуторских и станичных, быт. Первыми и основными жителями поселка были иногородние, не обремененные землей, собственностью. Инженеров, учителей, техников, медицинских, счетных работников было немного, и они составляли местную интеллигенцию. Духовенство так же относилось к интеллигенции и играло далеко не последнюю роль в жизни поселка. В начале ХХ века в центре поселка была построена церковь.
Тяжелым жерновом прокатились по землям района революция 1905г. (особенно в пос. Глубоком, где рабочий класс действовал наиболее активно), революция 1917 года и гражданская война.
Революционное движение связано с громкими именами деятелей, как большевистской партии, так и белогвардейского движения. Уроженцем станицы Калитвенской был есаул Василий Чернецов (см. фото), погибший от руки председателя Военревкома Федора Подтелкова 3 февраля 1918 года под станцией Глубокой (факт ярко описан М.А. Шолоховым в романе «Тихий Дон», я предлагаю другую версию).
В декабре 1919 г. в хуторах района в том числе поселке Глубоком была окончательно установлена власть Советов.
Первоначально (в сентябре 1919-1920 гг.) после установления советской власти Донецкая область по типу Губерний делилась на уезды. В числе других были образованы Каменский и Глубокинский уезды. В апреле – мае 1920 года были созданы Каменский и Глубокинский райкомы партии.
В 1921 году хутора района подверглись нападению банды Махно.
На 1925 год Глубокинский район уже не существовал, как самостоятельная единица, а входил в состав Каменского района.
Постановлением Президиума ВЦИК РСФСР и постановлением Президиума Азово-Черноморского края в 1934г. вновь был создан Глубокинский район.

    При сдаче оружия, Чернецов заявил Голубову и Подтелкову, что он раненый, идти не может, и попросил дать коня. Послышалась ругань от голубовцев, но Подтелков грубо приказал дать коня и Чернецову дали поганенькую клячу, очевидно из расчета, чтобы он не ускакал.

    Когда определенно свернули на Глубокую, то все партизаны были уверены, что там их ждет самосуд. Чернецов протестовал и даже резко упрекал Голубова и Подтелкова; последние лишь отмалчивались. Стало уже почти совсем темно.   

    Сейчас же за Голубовым ехал на кляче, далеко отставив раненую в ступню ногу, полк. Чернецов. Рана была замотана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана.

    За ним толпой, таща волоком наши три испорченные пулемета, окровавленные от побоев, в исподниках, носках или босиком, шли, человек 30, партизаны и юнкера, — все, что осталось от отряда. Загнанный с партизанами в буерак, расстреливаемый в упор с четырех сторон казаками, полк. Чернецов сдался их вождю войсковому старшине Николаю Голубову.

    Тяжело точно и подлинно выяснить, что руководило Голубовым в его странной и темной роли на фоне этих незабываемых горящих дней на Дону. Прежде член „Союза Русского Народа", буйный, безшабашно-храбрый офицер на войне, бунтовщик в революцию, он еще весной 1917 года грезил Атаманской булавой средь разнузданной толпы Царицынских улиц.

    Попал в Черкасск уже потом, как пленник Атамана Каледина, чтобы через несколько дней, поклявшись в верности Атаманской власти, покинуть Новочеркасскую гауптвахту с дикой жаждой мести.

    И теперь, пленив Чернецова, который был младше его, но был уже полковник, завистливый Голубов вышел, наконец, на беспрепятственный мятежный путь: он уже собрал нужную ему казачью силу, с которой и вошел в феврале, как властелин, в Новочеркасск, чтобы собственной рукой сорвать с Атамана Назарова погоны, а потом, в апреле, упасть с простреленной казачьей пулей головой на станичном майдане.

    Теперь его обрюзгшее, мясистое лицо, с белесыми бровями дышало нескрываемым торжеством.

    Нас гнали в Глубокую. За нами, почти без строя, шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с 6-ой Донской гвардейской батареей.

    Но Голубов хотел, чтоб Чернецов и мы видели не массу, а строевую часть, не разнузданность, а революционную дисциплину. И обернувшись назад, он зычно крикнул: „Командиры полков, ко мне!".

    А когда два казака, нахлестнув лошадей, не забыв по дороге нахлестнуть и партизан, вылетели вперед, Голубов строго прикрикнул: „Идти в колонне по шести. Людям не сметь покидать строя. Командирам сотен идти на своих местах".

    Казаки командиры что-то промычали, и один из них, упершись руками в бока, сказал: „А как я погляжу, так наш Голуб и один на один Чернецова порешит". И, обернувшись к полковнику Чернецову, добавил: «Ух, ты, гад проклятый, туда же с ребятишками лезешь!".

    Но его намерение ударить Чернецова нагайкой Голубов остановил властным движением руки и сказал: — „Ты не можешь так говорить: Чернецов три раза был ранен, он имеет Георгиевское оружие. Не так ли, полковник Чернецов?". И Голубов победно улыбнулся. Чернецов ехал молча, с высоко поднятой головой и полузакрытыми глазами.

    Нас гнали. Если кто из раненых и избитых партизан отставал, хотя на шаг, его били, подгоняя прикладами и плетьми. Несколько мальчиков (мы знали, что нас гонят для передачи красноармейцам в Глубокую, знали, что нас ждет), не выдержав, падали на землю и истерически умоляли казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами, и снова гнали, и снова били. Это была страшная, окровавленная, с безумными глазами, толпа детей в подштаниках, идущая босиком по январской степи. Мы прошли давно уже место боя, перерезали шлях и шли прямиком по степи на Глубокую, приближаясь к железной дороге.

    В это время, по направлению от разъезда Дьячкино, подъехали к Голубову три казака и с озабоченными лицами начали ему что-то говорить. Голубов повернулся к Чернецову: „Ваши части ведут наступление по железной дороге на Глубокую. Это теперь бесполезно: вы в моих руках. Напишете приказание о полной остановке наступления и о передаче без боя мне станицы Каменской. Каменская мне необходима. Я же взамен этого не отдам сегодня вас на самосуд красногвардейцам, а, посадив в Каменскую тюрьму, буду судить вас всех революционным трибуналом. От себя назначьте для передачи приказания двух людей, я же дам четырех своих"…

    Полк. Чернецов написал приказание на вырванном из записной книжки листке и приказал отправиться доктору и одному юнкеру. Наши делегаты, в сопровождении конных казаков, направились налево, на юг, мы же продолжали путь. Боже, сколько глаз смотрело им вслед, сколько их просило передать последнее "прости" родным и друзьям!

    Уже было видно жел.-дорожное полотно с длинным красноармейским эшелоном на нем. Впереди эшелона на платформе стояла пушка, которая изредка стреляла по невидимым для нас наступающим нашим цепям.

    Дорога, по которой гнали партизан, шла рядом с железной дорогой. Вдруг со стороны Каменской показались паровозные фонари — паровоз, тяжело пыхтя, тащил большой длинный состав товарных вагонов. Голубов остановил колонну, о чем-то с Подтелковым пошептались. Затем, оставив с партизанами человек 40 казаков в виде конвоя, которому было приказано вести их в Глубокую и ожидать на церковной площади, укрывшись среди домов, сам же Голубов с Подтелковым очертя голову поскакали в сторону Каменской, вероятно, с намерением выяснить, что это был за эшелон.

    Чернецов ехал впереди партизан, справа и слева от него было по одному конному. За ним шли партизаны, а за ними весь конвой. Наступила уже темная — претемная ночь. Чернецов нагнулся с коня и что-то шепнул идущим вблизи партизанам.

    Когда ЖД эшелон поравнялся с партизанами, Чернецов, ударив одного из своих конвоиров кулаком в лицо, громко закричал: «Ура, партизаны!..».

    Все партизаны с криками бросились на конвой, одни хватали коней за уздечки, другие за стремена, старясь стащить всадника, третьи швыряли грязью в лицо конвоирам. Конвой растерялся и, очевидно, предполагая, что эшелон может быть партизанским, мотнулся в сторону.

    Партизаны тоже бросились во все стороны, некоторые бросились бежать к поезду, но из вагонов по ним начали стрелять. Получилось так, как будто Чернецов скомандовал: «спасайся, кто может!..». По-видимому, он, отлично зная, что это был поезд с красными, воспользовался случаем, чтобы попытаться спасти хоть часть партизан от самосуда. Терять было нечего...

    Опомнившийся конвой бросился за разбежавшимися партизанами. Часть их была прикончена.

    Смутно, вправо, обозначалась в начинавшихся сумерках Глубокая. Нас повернули параллельно жел. дороге и погнали лицом на Глубокую.

    В это время со стороны эшелона верхом, в черной кожаной куртке, с биноклем на груди, подъехал к нам вождь революционного движения на Дону — Подтелков. Со стороны Каменской продолжали наступать, и Голубов, оставив около 30 человек конвоя, передал нас Подтелкову, а сам с казаками повернул назад, в сторону ведущегося наступления.

    Подтелков сейчас же выхватил шашку и, вертя ее над головой Чернецова, крикнул: „Сам всех посеку в капусту, если твои щенки, хотя пальцем тронут Глубокую". Прекратившие избиение (видимо, уже npиелось) казаки начали вновь нас бить. Мне прикладом выбили зуб.

    Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к уже близкой Глубокой, стреляя из пушки. Подошли к покрытой тонким льдом с крутыми обледенелыми берегами речке Глубочке.

    Конвой с Подтелковым поехал через мост, нас же погнали вброд. Лед, конечно, проломился, и по пояс в воде мы никак не могли вскарабкаться на другой ледяной крутой берег. Конвой начал по нас стрелять, трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вылезли на кручу.

    Сумерки становились гуще, на Глубокой уже горели огни. Я шел рядом с Чернецовым, держась за его стремя (мне было трудно идти с контуженной ногой в одних носках).

    Подтелков, по-прежнему ругаясь, вертел шашкой над головой. Чернецов спокойно обратился к нему: "Чего Вы волнуетесь, я сейчас пошлю еще одного с приказанием немедленно прекратить всякое наступление, если его уже не прекратили". И, обратившись ко мне, добавил: «Передайте мое приказание прекратить все действия против Глубокой". Но тотчас же, нагнувшись и, как бы оправляя раненую ногу, прошептал: „Наступать, наступать и наступать!".

    Только Подтелков собрался мне назначить проводника, как со стороны Глубокой, навстречу нам, показалось три всадника. Это были, конечно, одни из казаков Голубова.

    Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтелков, находившийся все время в каком-то крикливом экстазе, бросил ненужный вопрос: „Кто такие?".

    И в этот момент Чернецов молниеносно ударил наотмашь кулаком в лицо Подтелкова, крикнув: „Ура, это наши!".

    Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которая может быть только у обреченных смертников, вдруг почуявших свободу.

    Трудно этому моменту дать верное описание, — это было сумасшествие ... Я видел только, как, широко раскинув руки, свалился с седла Подтелков, как, пригнувшись к лошадиным холкам, ринулся вскачь от нас конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил задом наперед на его лошадь и поскакал с криком: „Ура, генерал Чернецов!".

    Сам же полковник Чернецов, повернув круто назад, пустил свою клячу наметом, склоняясь на сторону вдетой в стремя здоровой ноги. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну жел. дороги, не чувствуя боли ни в ноге, ни в голове; меня переполняла радость, сознанье, что я свободен, что я живу.

    По ту сторону полотна, над мягким контуром горной гряды, тянувшейся параллельно железной дороге до самой Каменской, едва тлел желтый закат; сумерки густели. Я знал, — за полотном, под горами до Донца идут хутора с густыми вишневыми садами, и по этим садам можно было скрытно пробираться к Каменской. Только бы перейти за полотно.

    Вдруг вправо от меня, на неподвижно стоящем красноармейском эшелоне, вспыхнуло ура, раздались выстрелы, и паровоз, рванув, двинул, все ускоряя ход, состав к Глубокой. Это часть наших партизан, решив, что эшелон — наш, вскочила на площадку, где были пулеметы, и, увидев ошибку, бросилась с голыми руками на красноармейцев. На следующий день были найдены трупы партизан и красноармейцев, упавших в борьбе под колеса состава.

    По полю уже раздавались крики: "Стой! Не беги!".

    Наш конвой опомнился и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих казаков; выхода не было, и я бросился в узкую, очень глубокую железнодорожную канаву. На дне было по колено воды, — я, не раздумывая, лег прямо в воду, набрал в грудь воздуха и спрятал голову. Но долго выдержать не мог, я начал задыхаться и поднял голову из воды.

    Над канавой слышались голоса казаков и шуршание шашек по стенкам канавы. Меня нащупывали. „Да ты слезь с коня, все одно так не достанешь!" крикнул один, но другой огрызнулся: „Сам и слезай, коли такой умный! Говорю, не сюда он сигнул, на пахоте надо искать".

    Я опять спрятал голову в воду, и, когда вновь поднял, над канавой казаков не было. Но где-то недалеко раздались отчаянные крики и стоны, перешедшие скоро в хрип.

    Это казаки на близкой от моего убежища пахоте нашли двух партизан и рубили их. Потом все стихло.

    Терпеть дольше ледяную ванну я не имел сил и вылез из канавы. Над горами стоял молодой месяц: ночь была тихая, звездная и морозная. Я перешел, проваливаясь на тонком льду, Глубочку, вышел на чью-то леваду и пошел вишняками и тернами хуторов на Каменскую.

    От близких хуторов тянуло кизячьим дымом; иногда лаяли собаки, — тогда я садился и ждал, когда они смолкнут. Нервный подъем прошел. Меня знобило, и мучительно хотелось спать. Но я знал: если поддамся и лягу, то больше не встану. И. напрягая последние силы, я шел с детства знакомой, но теперь так трудно угадываемой местностью.

    Потом начались галлюцинации: на меня двигалась лава, шли цепи, я поразительно ясно различал не только фигуры, но каждую пуговицу на шинелях, слышал шум шагов и фырканье лошадей. Останавливался, поднимал руки, сдавался... Противник, как дым, проходил, не задевая меня, а на смену шли все новые и новые толпы... Я чувствовал, что близок к помешательству и, насилуя волю, продолжал механически шагать, оставляя горы по правую руку…

    Уже перед зарей я подошел к железнодорожному мосту через Донец и, все еще сомневаясь, Каменская ли это (мне всю дорогу мерещилось, что я иду назад, в Глубокую), прошел по гулкому мосту и вышел на офицерскую заставу родного Лейб-Гвардии Атаманского полка.

    На вокзале была толпа обывателей, офицеров и партизан, ждущая сведений о судьбе отряда, а в дамской комнате седой генерал Усачев, окружной атаман, меня спросил: „Разве Голубов не получил моего требования неприкосновенно доставить вас всех в Каменскую, а раненым предоставить подводы?". Здесь же я нашел и полк. Миончинского, который с несколькими юнкерами верхом пробился еще в начале боя и кружным путем вышел на Каменскую.

    Меня спросили о Чернецове; но что мог я ответить?

    Гибель полк. Чернецова неоднократно уже описывалась, и общепринятой версией считалось, что он был зарублен Подтелковым. Недавно в редакцию поступили воспоминания партизана-чернецовца Н.Я. Жданова, в которых сообщается, что фактическим убийцей Чернецова был не Подтелков, а казак голубовского отряда Пантелей Пузанов, хут. Свинаревка, кажется — пишет Н.Я. Жданов, — Митякинской станицы, служивший во время войны 1914-1917 г. г., в 27-ом Дон. каз. полку. Вот что пишет по этому поводу Н.Я. Жданов. Все написанное остается на его ответственности.

    Куда поскакал Чернецов и что с ним стало, никто из уцелевших и позже добравшихся до Каменской, сказать не мог. Темень была такая, что абсолютно ничего не было видно, да и было не до наблюдений, когда нужно было спасать свою жизнь...

    Восемь или десять партизан были жителями Глубокой, их дома были совсем близко, но идти туда они не решались, так как это было идти прямо в руки красным.

    Часть их попряталась в гумны, в солому, с расчетом, с рассветом, по полям и балкам, укрываясь, пробраться к Каменскую, где был есаул Роман Лазарев. Остальные, измученные и морально и физически, шли по полям всю ночь и только к утру добрались до Каменской.

    Господь Бог и только Он помог спастись тем партизанам, что спрятались в гумнах, недалеко от Глубокой. Ночью все красные ушли со станции и рано утром эти партизаны увидали как по линии ЖД от Каменской шел паровоз с одним вагоном. Это были 3-е партизан, которых Лазарев, узнав, что Глубокая оставлена Романовским, послал собирать трупы убитых партизан и привезти их в Каменскую. Среди подобранных Чернецова не было и никто не знал о его судьбе.

    В скором времени после этого в Новочеркасске, да и позже, мне пришлось слышать и не раз, что Чернецова зарубил Подтелков. Это совсем не так и, вероятно, выдумано им для поднятия своего престижа у красных властей.

    Когда, под Гусевым, по приказанию Чернецова партизаны стали бросать винтовки и патроны на пахоту, ко мне подскакал казак, соскочил с коня и вместе с поясом сорвал мой револьвер. Патронов в нем уже не было — я их все выпустил. Другой казак подскакал к брату, желая и у него отобрать револьвер, но брат сказал:

    «Забрали...»

    «Кто забрал?..» — спросил конный.

    «Не знаю, тут вас много и все охотятся за револьверами...» — ответил брат.

    Казак перегнулся с коня и ударил брата кулаком в глаз. Позже, когда нас уже погнали, я сказал брату, что узнал того, кто его ударил. Это был казак Пантелей Пузанов, хутора Свинаревка, кажется Митякинской станицы, наш родственник. Он был сыном от первого брака брата моей матери, а его мачеха была моей крестной матерью.

    В прежнее времена наши родственные отношения были очень хорошими. Пантелей учился в приходском училище, но наука ему не шла. За четыре года он добрался до 2-го класса, где просидел еще два года, и за неуспешность весной предполагали его исключить.

    Его отец, зажиточный казак, имевший водяную мельницу и маслобойку, и кроме того занимавшийся скупкой лошадей и поставкой их в Войсковой ремонт, хотел, чтобы его сын получил права 2-го разряда, а затем подготовив его хорошенько, по экзамену определить в Новочеркасское военное Училище в дополнительный класс.

    Когда Пантелея хотели исключить из школы, то мой брат, учитель Железнодорожного училища, имевшего 5 классов, устроил его перевод туда, хотя формально, он и не имел права там учиться, так как туда принимали лишь детей ЖД служащих.

    Жил Пантелей тогда у нас. Но и тут наука ему не шла, просидел он два года в 3-м классе и его исключили за малоуспешность. Много с ним повозился мой брат учитель. По его словам Пантелей был очень ленив и страшно упрям. Он был старше меня и, достигнув своих лет, ушел на действительную службу. После много лет мы с ним не виделись. Во время войны служил он в 27-м Дон. каз. полку. Я пишу подробно о Пузанове, так как это именно он убил Чернецова, а не Подтелков.

    Когда Голубов и Подтелков, увидав приближающийся эшелон и, поговорив между собой, поскакали к Каменской, то Подтелков, именно Подтелков, а не Голубов, сказал: «Пузанов, останетесь за старшего, ведите их на церковную площадь и, там нас ожидайте, вся ответственность на вас...». Пузанов был в прекрасном офицерском полушубке, с плечевыми ремнями, как во время войны носили офицеры, на боку наган, на прекрасном коне, с винтовкой.

    Когда партизаны после окрика Чернецова бросились разбегаться, то Пузанову, как старшему, был нужен главным образом Чернецов, а не партизаны, и он бросился за ним и быстро догнал его, приблизительно в 200-ах саженях от места, откуда начали разбегаться партизаны.

    Пешком от конвоя партизанам удирать было легче: при надобности можно было лечь в пахоту, а темнота была такая, что конный, проехав рядом, все равно ничего бы не увидел, лишь бы конь не наступил. Чернецов же был на коне, который шлепал по грязи и по этим шлепкам Пузанов и догнал Чернецова.

    Догнав, рубанул его шашкой. Чернецов упал с коня. Пузанов остановился и, смутно видя, что Чернецов еще шевелится, соскочил с коня и, не желая производить шум выстрелом, ударил стволом винтовки в глаз. А затем, захватив коня, отвел его своему отцу, не осмотрев карманы и не взяв документы убитого, которые он бы мог предъявить Голубову и Подтелкову в доказательство верного выполнения приказания.

    Их позже нашел на трупе казак Трофименков, о чем будет написано дальше.

    Убив Чернецова, Пузанов, вероятно, призадумался. «Я вот уеду, а отец останется здесь и может за это пострадать». Отправившись в эту же ночь на хутор Ковалевка, где ночевала конница Голубова, или подождав ее прихода в Глубокую, он, вероятно, доложил обо всем Подтелкову, но и попросил скрыть его имя, так как и его отца и его многие знают и отец может за это пострадать.

    Поэтому-то Подтелков и принял этот «подвиг» на себя, что ему было очень выгодно для будущей его карьеры у красных и как об этом было объявлено и в нашей и в большевистской военной сводке.

    В марте месяце казак хутора Иванкова Трофименков поехал засеивать свое поле и увидел на нем убитого, с погонами есаула, с раной от шашечного удара и выбитым глазом.

    Растегнув его полушубок, на груди увидал орден Св. Владимира. В документах, вытащенных из его карманов, прочел: есаул Чернецов. В то время Чернецов уже имел орден Св. Владимира 4-ой ст. с мечами и бантом и носил погоны есаула, которые никто из голубовских казаков не посмел с него сорвать, когда нас гнали на Глубокую.

    С документом и орденом Трофименков поскакал к матери Чернецова, которая жила тогда на хут. Гусеве, верстах в двух от его поля. Труп Чернецова лежал приблизительно не больше чем в 200-ах метрах, откуда начали разбегаться партизаны.

    Мать Чернецова, узнав все это от Трофименкова, подобрала тело сына и при помощи исключительно женщин казачек привела его в порядок для похорон. Но нужно было иметь разрешение на похороны от красного командира Романовского.

    С большими трудностями ей удалось его получить, без права вноса тела в церковь, но все же Чернецов был похоронен по христианскому обряду со священником. Ни одного казака на похоронах не было: это угрожало арестом по распоряжению Романовского и отправкой в Луганск для расправы. Похоронен был тогда полковник Чернецов на кладбище при станции Глубокая.

    Все это нам рассказал Трофименков, когда мы с братом, вернувшись с Корниловского похода, зашли к нему. Трофименков ярый антибольшевик, старик лет 60-ти, и дом которого был приблизительно в 20-ти саженях от места, откуда начали разбегаться партизаны, повел нас туда, где нашел тело Чернецова, подробно рассказав, что он видел и слышал.

    В ту ночь всю эту сутолку и стрельбу он отлично слышал. Рассказал о том, как он нашел тело Чернецова, в каком положении. Получив удар шашкой, Чернецов был еще жив, но когда убийца выбил ему дулом винтовки глаз, он по-видимому инстинктивно прикрыл его ладонью и в таком положении застыл.

    Возвращаясь с поля, Трофименков попросил зайти к нему в дом. В доме старик очень расчувствовался, особенно после наших рассказов о Корниловском походе. А потом, как-то понизив голос, сказал:

    «Да ходят то слушки, что Чернецова зарубил то Пантюшка...»

    «Какой Пантюшка? Не Пузанов ли? Да ведь Чернецова зарубил Подтелков...» — нарочно сказал брат.

    «Где там Подтелков — возразил старик — Подтелков и Голубов пришли в Глубокую с конницей только на другие сутки. Их тут совсем не было, когда партизаны разбегались. Сказывали его казаки, что он был на Ковалевке, у самой Каменской. Да они, эти, сукины сыны, голубовцы, коня украли у меня. Весной как надо было сеять, а коня одного не хватает, а где найдешь в такое время купить. Да вот спасибо Иван Алексеевич выручил. Пошел к нему, спрашиваю, где коня можно купить? А он мне говорит, да вот голубовцы бросили мне захудалого. Сговорились о цене и я забрал коня...».

    Мы с братом тогда и не подумали, что это тот самый конь, на котором Чернецов поскакал к Гусеву. Это выяснилось через два дня.

    Названный Иван Алексеевич был отцом Пантелея Пузанова, наш дядя. Жена его моя крестная мать, была глубоко верующей, своего пасынка Пантелея (он был сыном от первого брака) она не любила за его лодырничество и грубость. Часто встречались в церкви с нашей матерью, всегда справлялась, где мы и живы ли.

    Мать наша, конечно, тогда скрывала, что мы были под Глубокой у Чернецова. И как то Пузанова сообщила нашей матери шопотком и под бабьим секретом: «А ведь наш дьявол Пантюшка связался с этим разбойником Подтелковым и сказывал моему, что среди пленных партизан под Глубокой видел Сашу (то есть моего брата Александра). Да мой же сказывал, что это Пантюшка убил Чернецова...».

    Про своего мужа сказала, что он вполне согласен с большевистскими убеждениями сына Пантелея и вполне одобрял его поступки. Когда Дон был занят красными, он состоял секретарем в комитете иногородних по «справедливому» распределению между ними казачьих угодий.

    Мы с братом решили пойти к Ивану Алексеевичу — быть может что-либо еще узнаем. Принял нас не очень любезно, ясно не из-за совести, а из-за страха. Засыпал вопросами, где и как были, хотя отлично знал от Пантелея, что мы были под Глубокой у Чернецова. Не говорили об этом и мы.

    После долгого и любезного разговора на разные темы, моя крестная, сказав, что должна же угостить своего крестника, пригласила нас к столу, довольно обильно приготовленному, была даже бутылка раздорского вина, что было большой редкостью в то время.

    После стакана, другого, дядя вышел и, вернувшись водрузил на стол полбутылки водки, да еще с белой головкой, что было тогда еще большей роскошью, со словами: «Да разве офицеров угощают бабским напитком, им покрепче нужно...».

    Мы знали и раньше, что он любил выпить и брат, по родственному завладев полбутылкой, все чаще и чаще ему подливал. Хмель по-видимому ударил ему в голову и он перевел разговор на своего сына, Пантелея: «А наш то совсем свихнулся с ума, спутался с Подтелковым и Голубовым, и где он теперь? Может в живых его нет, ну да пусть на себя пеняет...».

    Видимо, он рассчитывал этой фразой навести нас на откровенность, чтобы узнать, зачем именно мы к нему пришли. Несмотря на вино, на наш любезный разговор, он нам не доверял. Но мы не высказывали своего мнения ни о нем, ни о Пантелее, ни о происшедших событиях. После дядя как-то приостановился в разговоре, как бы обдумывая, как сказать, и вдруг выпалил: «Не буду таить греха, ведь своего же казака Чернецова зарубил Пантюшка...».

    «Да нет же — нарочно сказал брат — его убил Подтелков».

    «Да где там Подтелков — ответил дядя — он с Голубовым пришел на Глубокую только на другой день после этого и тут расквартировался. Да еще Пантюшка и, меня то впутать мог. Привел ко мне ночью коня и сказывал, на этом коне Чернецов ускакать хотел, но я его догнал и прикончил...».

    «И этот конь у вас? — спросил брат.

    «Ну нет, не стал бы я его держать — ответил дядя — а ежели другие или его родня с Гусева узнали бы, то могли бы мне какую-нибудь пакость сделать: ночью спалили бы или открыли бы шлюз, и мельницу и маслобойню мои снесло бы в Донец...».

    «Да куда же Вы дели коня? Продали? — опять спросил брат.

    «Нет, не продал, а отдал на другой хутор. Конь не мой, я его не покупал, Пантюшка его привел...».

    Тут мы оба догадались, что конь, купленный Трофименковым, и был конем Чернецова, на котором он пытался ускакать.

    Сухо распростившись с дядей, не подав ему руки, мы ушли.

    Позже мы поделились нашим мнением об отце Пантелея с полицейским приставом в Глубокой, с которым были в хороших отношениях. Пристав нам сказал, что он давно у него в черном списке, но нет достаточно улик для его ареста. Если мы дадим письменно свои показания, то он сможет отправить его в Каменскую тюрьму, а там уж разберутся.

    Но мы просили ничего этого не делать. Если положение на фронте переменится и, снова придут красные, то за это расплатятся наши отец и мать, старший брат, бывший помощником начальника станции Глубокой, и многие другие наши родственники, живущие в Глубокой и ее окрестностях. Отца наверно расстреляют, хотя бы по мотиву, что его четыре сына воевали с красными. «Суд» тогда у коммунистов был скорый...

    В те времена, если кто-либо просто по злобе сказал бы на вас «кадет», то вас немедленно бы арестовали, а если бы сказали, что вы партизан, то на месте бы убили, а если, указав на дом, сказали бы – из этого дома был партизан, то дом сразу разграбили бы, а его жителей тоже убили бы или в лучшем случае избили бы до полусмерти. Так И.А. Пузанов и оставался в своем доме до нашего последнего ухода и прихода красных.

    Что стало дальше с убийцей Чернецова Пантелеем Пузановым — сказать не могу, не знаю. В Глубокой у своего отца он больше никогда не появлялся. Говорили, что из Новочеркасска он ушел на борьбу с партизанами ген. П.X. Попова. Видимо и его вскоре нашла свинцовая пуля, так же, как и Голубова...

    Все эти сведения, точные и проверенные, были собраны нами с братом в июне 1918 года, как от матери Чернецова, так и других лиц, указанных в этом очерке.