Я никуда не ухожу. Ч. 3

«Я никуда не ухожу». Ч.3. Антология веры.

Тюль унылым цветом напоминающая зеленые бутылки-чебурашки из-под русской водки в ностальгически хранимой отцовской коллекции спиртных напитков колыхнулась и мутной волной накрыла стол, смахнула на пол изломанный сигаретный крест, венчавший переполненную пепельницу. Под аккомпанемент раздрызганных уличных звуков в кабинет ввинтилось амбре из влажной пыли, выхлопных газов и чебуречно-пирожковых миазмов. Зимнее солнце раздраженным осьминогом распласталось за небосводом. Выпростанное щупальце, отодвинуло смурной полог, слепо ощупало лица прохожих, бултыхнулось в зеленевшую с осени лужи, спугнув расхристанного в дворовых войнах кота-гуляву, и поднырнуло под занавеску.

Души сигарет дымно хороводились с пылью, исполняя пьяный танец в прожекторном луче.

Карие глаза гипнотизировали нас сквозь колготящуюся муть. Затемненный край век делал их похожими на заснувших аквариумных рыбок. Тонкий нос и высокие скулы, подсвечиваясь золотыми шпалерами, угадывались на освещенной части стены. Чистый лоб, как и окладистая борода Николы летнего затягивались кудрявым дымом в разверзнувшиеся туннели потолочной и напольной бесконечности, и казалось, стремились соединиться воедино на противоположной оклеенной агрессивными шпалерами в шотландскую клетку «бёрберри» стене, в фокусе неподвижного взгляда.
В результате единения, казалось, над святой лобной залысиной возвышался богатый чуб-гребень.

Втроем мы курили так, словно получили высокооплачиваемый заказ на задымление кабинета в рекордные сроки.

В межсезонье работа приостанавливалась, фирма выживала на подкожном жирке, накопленном в более благополучных периодах. Я, как основной учредитель и генеральный директор, категорически отказывался отправлять сотрудников в отпуска без сохранения заработной платы, второй мой учредитель и по совместительству коммерческий директор Иван Иванович считал эту меру необходимой при условии все обязательности, скользящего графика и непродолжительности отпуска. Каждый год после новогодних праздников по этому вопросу разгорались бурные, но не продолжительные споры. В этот раз к нам присоединился начальник и единственный сотрудник транспортного отдела, а по совместительству мой друг, Петька.

Прошедший год не был удачным: доходы упали, расходы выросли. Винить себя в неверных управленческих решениях, нужных, но лишних людях, принятых на красиво звучащие должности с весомой зарплатой, как-то не приходило мне в голову. На заре моего предпринимательства финансовая независимость не мыслилась вне человеческой и управленческой свободы. Сейчас же, должен признать, зачастую собственник бизнеса наравне с наемными работниками не волен в выборе, а то и поболе будет.

Спор разгорелся нешуточный: с подпрыгиванием на обсыпанном пеплом столе пепельницы в частоколе изломанных бычков, с прожжением нового ламината и нашими красными лицами в гневно клубящемся дыму

Табачный запах, казалось, въелся в кости, смог клубился в мозгу, упрощая сознание до обрезных мыслей, без начала и конца, путанных и набухших бессилием как переваренные дешевые макароны. И виделся я себе большим неуклюжим телом, прикуриваемым блондинистой сигаретой с изящными ручками. Сигарета курила меня с удовольствием, медленно и томно, откинувшись на спинку кресла и близоруко щурясь на мою тлеющую голову. Острые терракотовые ноготки дробно гарцевали по столешнице. Время от времени сигарета выходила из состояния медитации – отвлекалась на сдувание с глаза длинной косой челки, бубликом округляя пухлые губки и коротко выдыхая: «Фху-у-уу».

Насосом чужого желания из меня вытягивали жизнь. Ленивая затяжка и – сунули в пепельницу, отвратительно смердящую трупным запахом таких же, как я обездушенных страдальцев. Остатками воли к жизни кроваво полыхнуло сердце, душа отсалютовала снопиком искр, прощаясь.

Чудотворец, не мигая, взглядом утоптал меня в пепельнице.

Спор я в очередной раз выиграл благодаря административному ресурсу.

Коллективу предстояло сыто скучать на работе: мужской части, бездарно проводя время за нардами, женской – тоскуя от безденежья на сайтах индустрии красоты и модных тряпок. Все этапы изменения настроения сотрудников были мной неплохо изучены, шел на охранение зарплаты осознанно и с пониманием человеческой слабости, хотя и не без глубоко запрятанной обиды. Сначала в благодарность за сохраненный кусок хлеба увижу счастливый блеск глаз, потом грусть от потери премии и снижения уровня жизни. Закончится все злыми и голодными взглядами, провожающими мой отъезд на очередной отдых в нежно любимую Барселону. Народ прикинет, во сколько мне обойдется поездка, и какую премию я смог бы выплатить каждому, очевидно, за мужественное несение креста восьмичасового безделья, если бы великодушно отказался от поездки. А я вот от поездок в межсезонье, единственное время когда могу оставить без личного контроля фирму,  все не отказываюсь и не отказываюсь. Нет во мне этого глупого бескорыстия и жалостливого великодушия, с такой надеждой ежегодно ожидаемого моими работниками, как и в них нет чувства коллективизма и справедливости. Хотя, в наше время справедливость стала очень личностным, местечковым понятием, как и пресловутая правда, та, которая у всех своя, превратившись из нечто всеобъемлющего и полнокровного, пульсирующего чистым живым светом в сморщенный сухофрукт без пользы, но для красивости присыпанный сахарной пудрой.

Сигаретный смог в луче фригидного январского солнца мутнел перламутровой серостью и занавешивал телевизионную панель, занимавшую практически всю противоположную окну стену. Плохо различимые, полосатые как бурундуки,  человечки с бело-зелеными и  сиреневыми туловищами и соответствующего цвета лысинами мельтешили на обеззвученном экране. Существа дружным гуськом двигались по спиралеобразному пути эволюции и, достигнув  вершины только им ведомой цели,  с последним революционным шагом погружались в сатори соответствующего окраса. В качестве награды за целеустремленность и мужественность их ожидала новая жизнь в нирване с подарочной коробочкой  фирменного цвета. 

–Мы мультик смотрим?
–Это реклама Мегафона. Музыкальный бестселлер для интеллектуалов: «Ты тряси, тряси смартфон…».
–Тряси не тряси…

Из философского состояния меня вывело укоризненное покашливание, сопровождающееся словами: «Рустэм Тимурович, подпишите, пожалуйста».

Хорошенькая супруга юриста, моего доброго приятеля, по совместительству занимая должность заместителя главного бухгалтера, чудным образом материализовалась возле моего стола, подсовывала на подпись какие-то бумаги и хмурила хорошенькие бровки на хорошеньком личике. Собственно, хорошенькое в ней было все, кроме безымянного пальца с обручальным кольцом.

Я каждый раз удивлялся, как этим хитрым бабам из бухгалтерии удавалось проникнуть в кабинет, огороженный от вражьего мира увесистой дверью с видеодомофоном и электромеханическим замком, проникнуть с маниакальным желанием загрузить меня  бестолковыми проблемами и завалить саморазмножающимися бумагами.

–А кто ей дверь открыл? – спросил, как только замша в изящном тонконожьи зацокала фальшивыми лабутенами по коридору, перемещая амфорный экстерьер за пределы моего резко сфокусировавшегося зрения.
–Ты и открыл…

Иногда, в плохом настроении, в голову лезли крамольные мысли об отсутствии у меня истинного великодушия. При ближайшем рассмотрении две трети коллектива или мои друзья, или мои родственники, либо родственники и друзья моего напарника Ивана Ивановича. Оставшиеся – крайне нужные для бизнеса люди, прошу не путать со специалистами, либо родственники нужных людей. А вот «ничейных» сотрудников, опять-таки прошу не путать со случайными людьми с улицы, кстати, отличных специалистов, два-три и…все. И кого мне отправлять в отпуск без содержания? Друзей или родственников? Или эту тройку низкооплачиваемых пахарей? Но мысли недобрые эти, как расшатывающие веру в наличие морально-этической основы моего существования, я гнал очень усердно, а заодно прикладывал серьезные финансовые усилия по поддержанию благостного расположения духа, дабы устранить благоприятные условия для размножения вируса сплина. И Барселона была одним из таких безотказно действующих механизмов.

Я развернулся на стуле лицом к окну, расположенному в торце прямоугольного кабинета напротив моего стола.

Несмотря на теплую даже для наших южных широт зиму тянуло зябкой мозглостью. На фоне моей простуды парной эффект от нагретого окна вкупе с подленьким сквознячком создавали ситуацию повышенной опасности. Плохо отжатой тряпкой рубашка льнула к спине, шея затекла, уши покраснели на солнце. Лихорадило. Пожалел о своем решении приехать на работу, лежал бы дома и лечился, скучно и противно, но зато комфортно и тепло. Захотелось встать, размять разбухшие как у утопленника ноги.

Улица наполняла кабинет звуками, напоминающими монолог больного кишечника. Урчали, пыхтели и гудели моторы, срываясь на фальцет нервически визжали тормоза, что-то громыхало, булькало и вновь гудело. Улица, застыдившись глухого выхлопа, замирала тишиной, льстиво подхихикивала прохожим, отвлекая от усиливающегося урчания и под курлыканье брачующихся голубей вновь разряжалась очередью неприличных звуков.   

Взгляд старца тяжелел неподвижностью и одновременно перемещался за мной по кабинету. Относительно взгляда давно зрела догадка. Казалось, в тот момент, когда я поворачивался к Николаю спиной, с высокомерием святости равнодушное выражение сменялось на уничижительное. Похоже смотрят мамаши с малышами на инородное тело, пьяно валяющееся в мокрых брюках на изумрудно-одуванчиковом ковре городского парка. Очень мне хотелось изобличить старца в мной же надуманном двуличии.

Вспомнилось детство. Скучая в изоляции во время многочисленных детских болезней, я, забросив приевшиеся игры, начинал творить свой мир, оживлял окружающие предметы, наделяя их волей и разумом. Одноногий торшер виделся стареньким домовым, сердобольным и внимательным существом, согревающим меня в дождливые сумеречные дни в папином любимом кресле. Папино же кресло представлялось скромным принцем мечтающим жениться на юной красавице, живущей через дорогу напротив его замка. Юная красавица, она же мамино кресло, любила нашего кота, кстати, отвечающего ей взаимностью. А стол…А еще и диван, и шкаф… В моей царстве жило много замечательно интересных существ – добрых и преданных. Но по законам царствования, пока действовало проклятие злого волшебника, они оживали лишь на время и только тогда, когда их никто не мог видеть. Пройдя одно пустяковое испытание на внимательность и быстроту реакцию, я бы смог снять проклятие.  Нужно было «поймать за руку» любое сказочное существо, не представить, не нафантазировать, а реально увидеть хоть мгновение жизни в движении и общении с себе подобными. Я, например, точно знал, что добрый домовой, желая помочь в безответной любви принцу, поздно ночью, когда все домочадцы спали, включал теплую лампочку под желтым абажуром и выманивал соперника-кота на поединок с влюбленным рыцарем. Сколько же ночей я караулил их?! А старый книжный шкаф, за неимением ничего лучшего приспособленный родителями под платяной, как только я поворачивался к нему спиной, гостеприимно распахивал дверцы, приглашая сквознячок поиграть подолами маминых шифоновых платьев.

Воспоминания пыхнули протуберанцами поражения. Я не справился. Мой мир добрых и преданных существ так и не ожил.

Неожиданно и резко разворачивался в сторону иконы в надежде поймать движение глаз святого старца, мечтая воскресить замершую реальность и выйти из поединка с небытием не пессимистом-неудачником, а как минимум подручным Демиурга.
Порыв ветра забросил занавеску на яблочный моноблок, мутная волна накрыла экран в белоснежной оправе. Компьютер заскользил по наклонной столешнице к медленно встающему Иван Ивановичу.

Глаза-рыбки оживились, подмигнули и вновь замерли уже в хитром прищуре. С щекотанием позвоночника взгляд высверливал дыру на уровне пупка, дурно темнеющую и расширяющуюся до смерча, засасывающего меня, его источник и причину, мощно и неотвратимо. Я исчезал в монотонном вое, не чувствуя боли в теле и отрешенно наблюдая свою гибель.   

Внезапно захлебнувшийся смерч исчез, оставив меня застрявшим в узком перешейке гигантских песочных часов в тишине еще более страшной, чем звериный рык смерти.  Я размахивал рукавами долгорукавки не хуже царевны-лягушки, а то еще и ловчее, так как лежал на полу. Песочные ручейки беззвучно бежали по потолку, унося за собой мои руки-ноги в форме православного креста, спускались в точку концентрации немигающего взгляда на клетчатой стене, встречались с проекцией бороды и чела старца. Возвращаясь в перемычку часов, я принимал прежние формы с тем, чтобы через миг вновь повторить бесконечный путь под неизменным контролем рыбьих глаз.

Тишину заполнили голоса. Ошалел от объемного звука, плющащего меня со всех сторон. Постепенно не только начал различать говорящих и отдельные слова, а даже и одновременно общаться с разными собеседниками.

Бабушка сетует на мой уставший вид, поругивает работу, сокрушается вечной занятостью, переживая за мое здоровье и семью. «Зачем так работать, Рустэмчик? О себе думай, о жене с ребятенком, а не о работе-кровопийце», – картавит бабуля, ласково глядя подслеповатыми глазами, выжженными жизнью до цвета белесого летнего неба. Можно не отвечать: сетования выступают неизменной прелюдией в тематическом действе «внучек пришел». Пожалуй, лишь ей одной нужно только мое присутствие и внимание, оттого, видно, и перепадает меньше всего.

Мама выговаривает за редкие посещения, возмущается моим невниманием, черствостью и равнодушием, в качестве последнего козыря неизменно припоминает о забытом пару лет назад ее дне рождения. «Мне тебя не хватает, физического твоего присутствия не хватает, внимания, нежности, заботы. Приезжаешь на пару минут, суешь деньги и убегаешь, у лифта получая ответ на вопрос «Как мои дела?». А когда я упоминаю о проблемах, то не можешь скрыть раздражения, бросаешь через плечо: «Позвоню вечером, расскажешь. Сейчас некогда».

Я отмалчиваюсь, изредка гнусаво повторяю призванную быть вечно неоконченной фразу: «Мам, ну бизнес же…». Беспомощность этого «же» я ощущаю до отвращения, до острой нелюбви к себе за неспособность разумно объяснить причины своей занятости, до ноющей и такой же вечной, как это фраза, обиды на материнский требовательный эгоизм и упорное нежелание признавать в моей жизни наличие, помимо нее - моей мамы, чего-то значимого. Заканчиваются разговоры всегда одинаково, я капитулирую и откупаюсь. Бытовая техника, машины, санатории и прочие гаранты удобной и комфортной жизни неизменно выступают  в качестве платы за индульгенцию моих реальных, а чаще мнимых грехов. 

Супруга у меня боевая. Поженились после института, папина старенькая машина тогда была единственным моим богатством. Становление бизнеса прошло на ее глазах при мудром понимании и моральной поддержки во всем. Теперь пришла моя очередь ее понимать. Осознаю, каково ей  видеть меня, своего мужа, преимущественно по ночам и рано утром. Соглашаюсь на просьбу поехать на отдых в Арабские Эмираты. Жаль, с Барселоной в этом году не встречусь, да и поездка станет в два раза дороже, чем в Каталонию, но моим девчонкам в февральском сыром неуюте захотелось ласкового моря и щедрого солнца.

Настасья пойдет  в школу этой осенью с зубами, последний молочный выпал на днях. Щипают душу вспоминания о трогательных, черно-белых фотографиях моего первого звонка: вот молодые родители, растерянные и испуганные не менее нас, смешных в своей одинаковой щербатости первоклашек, словно не ожидавшие чудесных, мгновенных метаморфоз, превративших еще недавно беспомощные пищащие комочки в характерных маленьких человечков. Настя капризничает и обижается на мой отказ нарисовать зайца с волком, а я стесняюсь признаться в отсутствии у меня к этому способностей, догадываясь, что в глазах  ребенка папа-бог должен уметь все. Откупиться удается и тут: играми, куклами, новыми платьями, но чаще обещанием куда-нибудь сходить и съездить на выходных.

Теща кривит губы и ехидничает достаточно умно и тонко, в источник своего финансового благополучия гадит дозировано и аккуратно, не придерешься. Основные претензии озвучивает к срокам и качеству ремонта, мною организованному и сделанному на мои же деньги, кстати, по стоимости равному стоимости ее квартиры. Теща женщина разведенная, еще интересная мадам из касты самопровозглашенных королевишн и богинь. Я таких мадамок называю «зашибись оуенными». Кстати, отца супруги хоронил тоже я, помню, чуть не опоздали в первую поездку в Португалию, тогда еще туром ездили. Девять дней отметили в Ca L’Isidre в Готическом квартале. Теща с бывшим недостойным мужем даже проститься не соизволила.

Здесь я уже не откупаюсь. Напротив, долго  с удовольствием  наблюдаю, как королевишна лисой вьется вокруг да около, глупо надеясь на мою догадливость. Заканчивается все просьбой жены. Соглашаюсь помочь при условии личного, четкого озвучивания мадам «зашибись» своего пожелания. Теща просит, как вердикт на суде оглашает, я широко и ласково улыбаюсь, демонстрируя всепоглощающее меня счастье от выпавшей чести, и предлагаю бюджетный вариант. Этот момент в комедии под названием «мой зять-говно» люблю больше всего. Теща мигом теряет королевскую стать, визжит словно торговка семечками, обнаружившая дохлого кота, упревшего в мешке с жареным добром. Холеное лицо предынфарктно перекашивается, брыли трясутся, глаза китаёзятся.  Если бы не супруга, наслаждался бы зрелищем часами. На бюджетном, лишь слегка улучшенном варианте теще приходится согласиться.  И то сказать, сколько можно в меня  ремонтом тыкать, пусть теперь попрекает дешевой машиной с минимумом комплектующих.

Единым нестройным хором слышались голоса тетки, племянников и прочей двоюродно-троюродной  родни. Жаловались, ныли, просили и канючили. Порой обвиняли,  а было так и благодарили. И все это под пристальным взглядом потемневших то ли от молчащей боли, то ли от зимней сырости ореховых глаз. Сидел бы я, стоял или лежал, как сейчас, застрявший в песочных часах,  взгляд жуком-короедом ввинчивался в солнечное сплетение, отчего прерывалось дыхание, а сердце испуганным птенцом вырывалось из крепко зажатой детской ладошки. Переводя внимание на что-то другое,  ощущаю потепление в точке третьего глаза, это святой отец, пользуясь утратой мной бдительности, примеряется для нанесения контрольного взгляда-выстрела.

Тепло стремительно разливается по всему телу, полыхает жаром в руках и ногах, огненными языками опаляет щеки. Губы пересыхают и трескаются, в трясучем ознобе горячий песок со звуком проводимого по стеклу пенопласта зубами перемалывается в пыль. Жар нарастает и плавит стекло до стекающей с меня горячей лавы.

У нее такой же неподвижный и тяжелый взгляд. Немигающий и равнодушный. С той только разницей, что смотрит поверх плеча в окно. Я ерзаю как школьник, не выучивший урок, все равно к доске вызовут, понимаю неизбежность двойки. И что лучше неподвижный взгляд поверх плеча или невидящий через меня? Ох, лучше бы ты в окно смотрела! Оказывается, есть еще варианты. И этот последний взгляд – худшее из всего: спокойный, внимательный, одновременно отстраненный и, главное, снисходительно жалостливый…Так смотрят на собачек бездомных или на кошечек больных, зверушек всяких ущербных, а еще на людей убогих… Я ей работу предоставил, я зарплату плачу, а она на меня смотрит жалостливо! И молчит. Захотелось крикнуть во всю силу легких: «Нет у тебя ни повода, ни причины так смотреть на меня. И права нет! Ты в свое время, чем могла, тем и помогла мне, я, в свою очередь, помогаю тебе. Есть за что меня не уважать? За работу, которую я тебе предоставил, за возможность заработать и жить не нищенствуя?! За что?!». 

Вместо этого ловлю ее взгляд, словно собака руку хозяина. Путаюсь в словах, глотаю окончания, вконец чувствуя себя двоечником, мямлю, стесняясь своей неловкости.

–Дина Дмитриевна, понимаете, я струсил. Не смог я тогда пойти против женского коллектива, и сейчас не пойду. Трус я…

Шестнадцатилетняя разница в возрасте давала основание обращаться к ней на «вы» и по имени отчеству, по возрасту мама, родившая меня в девятнадцать лет,  недалеко ушла. Дина Дмитриевна до прихода в фирму под настроение частенько тыкала и звала меня по имени, это нравилось, сейчас же, несмотря на мои протесты,  обращалась исключительно официально. 

–Я знаю, – голос равнодушный. Перевела взгляд на икону Николая Чудотворца, выполненную в виде состаренного кожаного свитка, укрепленного на концах двумя стильными палочками-держателями.– Думала, не повесите, Рустэм Тимурович.

– Я не хотел в старом кабинете вывешивать, там пять мужиков курят непрерывно. Переехал в новый, отремонтированный кабинет, вот вывесил. Я давно порывался  поговорить, все не мог выбрать время, сколько раз хотел заехать к вам и …боялся. А тут вы первый раз за полтора года ко мне в кабинет зашли. Хотел сказать… Вот и вы будущего боитесь, как я понимаю…Все же должны знать: вы не одна, все остается в силе – у вас есть я. Все по-старому.

–Давайте без лирики. Вы руководитель, я подчиненный. Я не смогла бы  работать и получать зарплату, совсем вас не уважая. Талантам бизнесмена всегда отдавала должное. Как руководителя понимаю, принимаю и неукоснительно соблюдаю субординацию.  Этого достаточно.   

–А мне как человеку вы вынесли окончательный вердикт, значит…Согласен, я плохой руководитель, но я не дерьмовый человек.  Все-таки, услышьте меня, я у вас есть. И, пожалуйста, держите меня в курсе относительно своего здоровья. Чем смогу, помогу. 

Не оправдываюсь, но уверен, сдержи я тогда свое обещание по должности и уровню зарплаты, моя бесноватая бухгалтерия во главе с главной стервой–главным бухгалтером давно бы ее сожрала и косточки выплюнула. А так, пожевали, помяли чуть, да и оставили в покое. Должность рядовая, зарплата тоже, показали, кто в доме хозяин, а кто ничего не значит, невзирая на опыт, стаж и тем более образование. А чего более? Пусть боится потерять работу и пашет на благо старожилов. Что-то мне моя фирма стройбат с дедовщиной напоминает. С другой стороны, в предпенсионном возрасте где найти работу лучше? Сказать ей о своих мыслях? Расписаться окончательно в  беспомощности руководителя, посыпать голову пеплом?  Она не глупый человек, все поняла и без моих исповедей,  с ситуацией справилась и без меня, постепенно и уважение пришло, и свою зону комфорта у баб отвоевала.

Эхо голосов стихало, прячась в туманные расщелины сизых гор. Смеркалось, холодало.  Сквозь облака, натяжным потолком затянувшие все небо, проглядывали две большие звезды. Темные, неподвижные, похожие на аквариумных рыбок. Если на них долго смотреть, то можно почувствовать мягкое тепло и увидеть легкое подмигивание, совсем слабое, как- никак звезды, не до легкомысленностей им.

–Ну, ты даешь! Пришел в себя? Давай заползай на стул, аккуратно, а то опять брякнешься без сознания. Нам с Иваном твои метры не поднять. Аккуратно, аккуратно, – всегда флегматичный хлипкий Петька смешно суетился, был бледен и испуган.

–Я что в обморок, словно барышня, шлепнулся?– в голове гудел рой злых ос, тело пребывало  в невесомости.

–И ты упал, и стол потянул за собой. Я едва компьютер подхватить успел. Зачем с такой температурой на работу приехал? Какая необходимость?– Иван Иванович непривычно и  нудно бубнил, хмуря брови. – Выпей, это женщины наши горячего питья передали.

–Вы их только не пускайте сюда. Живым не дамся, залечат,– шутил, но через силу. Невесомость сменило ощущение привалившейся бетонной плиты, тело крутило и выворачивало, кости давило и плющило. Казалось, лицо собиралось в глазастый ком с торчащим посередине носом и под воздействием силы тяжести перекатывалось от одного уха к другому. Через силу спросил: «Что за напиток?»

–Малина, мед, лимон и кипяток. Сказали выпить горячим. Давай пей, и я тебя с машиной отгоню под домашний присмотр.

–Помню эту малину. Дина Дмитриевна никак побеспокоилась,– знакомый с детства аромат, обогащенный цитрусовой ноткой, приятно щекотал нос, чашка согревала дрожащие в ознобе руки.

–Все впятером квохчут и переживают. Ты пей, пей, болящий. Перепугал, – сетовал Иван, придерживая чашку.

–Вот, а ты говоришь без содержания баб отправить. А ведь случись что, и стакан с малиновым отваром подать некому будет. Так-то…

В это раз я успел увидеть призрачную улыбку, прежде чем исчезнуть в седой бороде, слегка задержавшуюся в уголках губ и позолотившую ореховый взор старца.


http://www.proza.ru/2019/05/16/1815