Я никуда не ухожу. Ч. 5. Гл. 1

«Я никуда не ухожу». Ч.5. Антология надежды. Гл.1 Страх.


Что означает быть не в себе? Не смотря на интуитивное понимание этой идиомы,  всегда напрашивается ернический вопрос: «А в ком тогда?». Длительное отсутствие себя в себе, потеря внутреннего наблюдателя, – основной признак многих психических расстройств. И может ли внутренний наблюдатель жить вне подконтрольного тела – вопрос вопросов, возвращающий нас вновь к самому себе, а точнее, своей душе и ее бессмертию.

Мне казалось, я неимоверным усилием цеплялась за свое сознание, конвульсивно рвущееся за пределы моей сущности. Очевидно, будучи моим, оно несло и основные мои черты, потому  трусоватое бегство  являлось самым приемлемым способом выхода из тупиковой ситуации. Убежать от проблемы! Я чувствовала, как загнанный в угол разум пищит от ужаса, корчится от боли навалившихся эмоций, утрачивая свою основную функцию, способность мыслить, мечется, ища способ и лазейку истечь из меня, его вместилища, ставшего опасным и непригодным для проживания.

И кто кого победит, я панический ужас, уничтожающий мой разум, либо ужас меня, слабую, напуганную и обескровленную своими же эмоциями, я не знала. Но побороться стоило, хотя бы ради успокоения чувства ответственности за самое себя, настолько основательно, почти подкожно, вживленное родителями, что вытравить его без полной потери самоидентификации себя как существа разумного не представлялось возможным.

Я теряла контроль над происходящим во мне и со мной, это было для меня самым страшным, практически не переносимым состоянием. Нет, параноидальной уверенности, что я полностью и эффективно контролирую свою жизнь, у меня никогда не было. Совершенно трезво принимала и свою беспомощность в организации этой самой жизни, руководствуясь вековой, утратившей авторство, мудростью «Делай, что должен, и будь что будет». А контролировала я всегда, сколько себя помнила, затерев от частого использования смысл и цель контроля и обратив вещью в себе.

Помню,  во время трудовой повинности по распределению на Урале, в химической лаборатории обожгла кипятком ногу. Хирург, снимая с меня остатки колготок с кожей, предложил отвернуться и не смотреть на его манипуляции, верно догадываясь о моей способности свалиться с медицинской кушетки, хлопнувшись в обморок. С медицинским юморком посетовал: «Так только ожог, а свалишься с кушетки, еще и перелом лечить придется».  Я же, как зачарованная, не отводила взгляда, будучи уверенной, что, только контролируя ситуацию, смогу избежать боли. 

Многого ли я смогла избежать при тотальном контроле? Вовсе нет, однозначно смогла избежать только счастливой расслабленности и безмятежного доверия, впрочем, так до конца не поверив в возможность реального достижения этих состояний. Зато мой внутренний наблюдатель всегда был ответственно занят, присутствуя при всем происходящем с дотошностью мелкого клерка, проводящего инвентаризацию в надежде по ее результатам выслужиться до более доходного места.

Сейчас нужно предотвратить парализующий страх и боль, а с ними и бегство разума, подобно обезумившим китам выбрасывающегося из родного пристанища в непригодное для его существования пространство.


Впереди два дня выходных, последний рывок в понедельник и…долгожданное увольнение или освобождение из тюрьмы, или побег из ада, для меня все варианты были равнозначны.

Я мысленно рассчитывала партию.

Шаг, еще шаг, еще… Дойти до остановки. Сесть в маршрутку. Доехать домой. Бросить сумку, переодеться и спуститься на пляж. Искупаться, прогуляться и…Примитивно четкая инструкция, оттого и эффективная при мелких неприятностях и легких панических атаках. Как робот: шаг, еще шаг… На квадратики простеньких задачек графим ситуацию, потом еще одну и так перед глазами постепенно разворачивается жизнь, словно шахматная доска с бесконечным полотном клеток и одновременно несколькими разыгрываемыми партиями. В теории все просто, в жизни сложнее. Простые партии на каждый день притупляют бдительность. Пребывая в глупой гордости от самопровозглашенного титула гроссмейстера, пропускаешь первые ходы партий нестандартных, сложных, и, как правило, судьбоносных. Здесь каждый шаг, микст искусства, мудрости и опыта, может стать безнадежно неверным настолько, что не только эта, но и все партии в дальнейшем будут проиграны априори не начавшись.  Порой одну партию приходится планировать с множеством вариаций каждого хода, с изматывающей неопределенностью на протяжении всей игры, и под конец визгливой обидой на свое бессилие и неизбежность надвигающегося мата.

Шаг, еще шаг… Что дальше? А дальше был неожиданный зигзаг, последняя капля для  этого дня,– водитель маршрутки на большой скорости проехал остановку, не остановился, плеснув из-под колес селем, полонившим улицы нашего обделенного ливневкой городка после любого мало-мальски сильного дождя. Меня окатило от волос до белья, не  скрываемого под мятной шифоновой блузкой и бежевыми брюками, мокрыми и в грязевых подтеках. Сорвалась в истерику, скрючившись возле ограды, отделяющей недавно разбитый сквер от тротуара и остановочного комплекса. Мимо проходили люди, а я, зажав одной в одной руке сумку, второй втирала в лицо грязь вперемешку со слезами.

Следующие ходы оказались под угрозой.

Домой я доехала, что называется не в себе. На пляж не пошла, ужинать не стала, искупалась под душем, не включая свет в квартире. Слившись с диваном, вжалась в спинку, до утра забылась  в мутной, мельтешащей быстрой сменой кадров, тягостной дреме.

                ***

Утро субботы было страшным. Не успела проснуться, как воспоминания о вчерашних событиях вытолкнули остатки сна и парализовали иные мысли. Ощущение беды придавило и расплющило до единственного желания упасть в обморок, заснуть летаргическим сном, или даже сойти с ума, все что угодно, лишь бы выскочить из-под гнета безысходности. Я вползла с головой под одеяло и заскулила, захлебываясь воздухом.

Встать пришлось, как и умыться, сварить овсянку, позавтракать. Собраться с мыслями тоже пришлось. Последнее было самым сложным. Как только мыслями возвращалась ко вчерашним событиям, начинались панические атаки:  с накатывающими волнами  ужаса, с тошнотой, руками-плетями, набрасывающимся на ребра сердцем и ватной головой. С головой творилось что-то и вовсе немыслимое. Тошнота проходила, приступы утихали, сердце убаюкивалось корвалолом, а голова продолжала тяжелеть пустотой, пока не начинала разбухать упревшей опарой и кто знает, если бы не откидная крышка на темени, выпускавшая излишнее напряжение, мой мозг давно бы разбросало взрывной волной по пастельным обоям квартиры. Очевидно, во избежание этого неприятного факта, откидная крышка в те дни и вовсе не закрывалась, при резком повороте головы я могла видеть жалкий хвост моих мыслей, вывалившимися потрохами, тянущийся следом за головой, поднимая же глаза вверх, наблюдала смерч,  пуповиной соединенный с моим темечком и вытягивающий содержимое в разверстую над головой бездну.

Не люблю вспоминать то время. Шестерка-память услужливо затерла краски, отретушировала острые углы, выбелила самые тяжелые воспоминания, а они вновь и вновь проявляются капельками вязкой крови на выцветшем полотне воспоминаний, не желая уходить в лету. 

Накануне я написала заявление на увольнение без отработки предусмотренных законом двух недель и, не давая себе возможности опомниться и передумать, отнесла шефу, практически бросив в лицо на глазах замерших в немом кадре сотрудников. Хотелось еще и плюнуть при всех, но удержалась. Если заявление мне подпишут, в чем я не сомневалась,  в понедельник буду свободна. 

Пересчитала деньги в наличии, прикинув и сумму к расчету, ревизовала содержимое морозилки, утвердилась в неизбежности проблем жизнеобеспечения. Запаса финансовой прочности хватало на пару месяцев. Призрак голодной смерти уступил вчера желанию плюнуть в шефа.

Мечта об увольнении появилась с первого дня работы. Нынче я реализовала мечту шестимесячной давности. Удовлетворения не было. Так без удержу безобразничают дети, заранее зная о неизбежности наказания. Ощущение неправильности решения не остановило меня от его принятия.  Кишка оказалась тонка, что собственно, при моем  тотальном самоконтроле, не являлось для меня иллюзией. Пять минут весьма спорного удовольствия, вернее эпатажа, и страх о моем будущем расплющил во мне личность.

От ужаса хотелось завизжать. Время со вчерашнего дня изменилось, став вязким, все происходящие приобрело медлительную плавность, порой зависая и дрожа в кадре. Визжу я долго, сначала медленно вытягиваю к вискам глаза, подпертые снизу подпрыгнувшими над ниткой рта щеками, округляю глаза, губы и резко заглатываю дышащим рыбой-ртом дезориентированный моими децибелами прилегающий кусок мира.

После муторных сборов, зомбированной ужасом, а в какой-то момент я вновь легла на диван, безуспешно пытаясь удрать в сон, просмотрев с закрытыми глазами немой, бесконечно возобновляющийся фильм вчерашнего дня, мне удалось заставить себя встать и пойти на работу: надо было собрать свои вещи и мало-мальски привести дела в порядок.

Оглядываясь на прожитую большую часть жизни, констатирую - подвиги совершают в мирное время. Осуществиться разумным существом в обычной жизни, не оскотинившись, не опошлившись и не скатившись до обезличенной неосознанности живой природы, вот это великий человеческий подвиг.

Я задаю себе два вопроса, на оба ответа нет.

Чем я занималась тридцать с лишним лет?
С периодом роста и становления личности вплоть до окончания вуза кое-как понятно, потом становится страшно. Вспоминаемых событий – по пальцам перечесть, они красными флажками окладывают легко прогнозируемые этапы жизнь, оставляя на волю случая ниточку-тропинку, поросшую серым грибами страха, страха перед романтически воспетыми свободой и неопределенностью. Замужество, работа одна, вторая, третья… второй вуз, смерть родителей, супруга…А что я делала день изо дня в течение тридцати лет в промежутке между этими вехами? Я смогу вспомнить? Перед глазами огромный серый клубок безликих событий с редким вкраплением ярких эмоций – спрессованные в года стирки, уборки, готовки, сумки с продуктами, вереницы людей с забытыми именами, бесконечные авралы на работе и неоплачиваемые сверхурочные, шашлыки, рестораны, редкие поездки за пределы города, море, солнце… Так что я значимого, или хотя бы толкового сделала за свои тридцать с лишним разумных лет? Минута за минутой, час за часом, день изо дня чем наполняла свою жизнь?
 
А о чем я думала эти годы?

Где результаты моих мыслей? Где их энергия? Это сколько же полезных открытий можно было бы совершить за тридцать мыслительных лет? Или все время думала о том, в чем эти годы жила… Я опять вернулась к огромному серому клубку с торчащими из него авоськами  вперемешку с прочитанными книгами, черными крапинками проблем и редкими цветными радостями.

Жить, не потерявшись в сером нутре, подвиг. Совершила ли я его? Не уверена.

                ***

В офисе в субботу никого не было.  На столе главного бухгалтера лежало мое заявление с размашисто перечеркнутыми Рустэмом тремя годами наших отношений. Я могу уходить  в никуда, меня никто не держит. Возможно, это и есть полная свобода, а заодно высший акт гуманизма,– организация таинства жизни таким образом, что откуда и куда бы ни уходил, даже и в обезличенное ничто, ты ни одного человека не сделаешь истинно несчастным.

Вот так. Согласовал без сентиментальных «поговорить и объяснить». А как я хотела? В молчаливой традиции последних шести месяцев, ничего не говоря, бросила заявление на стол, не прервав разговора по телефону, точно рассчитав планируемый эффект. Ничего не сказала, особо и ничего не сделала, а плюнуть удалось смачно.

Вновь затошнило страхом.

Надо было собирать личные вещи и уходить. Пытаться привести мой необъятный участок работы за пару часов в идеальное состояние показалось еще бессмысленней, чем рисовать пухлые, с нежно розовой жемчужностью, губы на синюшном лице покойника. Бросить все как есть и уйти, сэкономив силы, хуже отношения от этого уже не станут.

Неужели останки моего хитро мимикрирующего идеализма, изношенного и истрепанного, верили в способность пробиться сквозь густой скептицизм, на шестом десятке жизни плесневелым ковром покрывший душу? Тогда откуда тоскливая грусть? Надежда, надежда, надежда на то, что мы оба можем выйти достойно из ситуации, сохранив человеческое: он мужчиной с душой и сердцем, а я не пищащим от боли и обиды существом, бесконечно вычисляющим  на костяшках счетов сальдо своих заслуг и щедрот его опилочно-щёлкового сердца?

Предсмертно выстрелив опоясывающей болью, позвоночник, словно древнее ископаемое, замер, окаменев. Тело ватно поплыло, осело в кресле, оглушенное  усиливающейся дробью сердца. Дышала редко, не глубоко, боясь захлебнуться тошнотой и болью скрученного в канат позвоночника. Синий зигзаг, суетливо меняя ритм, амплитуду и длину расчертил картину правого глаза на объемный дергающийся участок и плоско застывшую нижнюю часть, в месте соединения не совпадающую с хаотично отплясывающей верхней картинкой. 

Усилившись до грохота колотушки, сердце захлебнулось, булькнув в последний раз, подпрыгнуло к ключицам, где вновь заколотилось аритмично, припадочное. Зигзаг запульсировал триколорно, стараясь попасть в хаотичный ритм сердца.

Все повторилось. Как я попала домой, не помню. И вновь вжалась в душную плоть дивана, ненадолго нырнув в липкое забытье. И омерзительное чувство чего-то катастрофически ужасного, безнадежного и не поправимого, словно караулящее  момент пробуждения, мигом пеленающее сознание и парализующее волю.

Я неподвижно лежала с закрытыми глазами, сдерживала готовое сорваться в загнанный хрип дыхание и считала до тысячи, пытаясь отпихнуть от себя панику подобно тому, как в остросюжетных фильмах плохие дяди топят жертв в бочках с водой, резким тычком погружая рвущуюся к воздуху голову под ничего не отражающую толщь воды, с каждым счетом я словно упираясь двумя руками в лохматый лоб и выталкивала оскаленную морду страха за пределы моей сущности. Понимала, еще мгновение, и я брошусь бежать, куда глаза глядят и в чем есть, лишь бы к людям, буду хватать их за одежду, заглядывать в глаза и…скулить от страха, срываясь на щенячий вой. 

И закончится это психиатрической лечебницей.

Остановила счет и открыла глаза, встретившись взглядом с моим страхом. Морды не было. Черный зрачок, приближаясь по белому туннелю, увеличивался, переливаясь вязкой нефтяной пустотой, разъедал белые стены, надвигался неизбежно, не спеша и не мигая. Мне захотелось исчезнуть до встречи с ним. Сознание мельтешило безумной белкой, панически ища выход. Выхода не было. Зрачок превращался в дыру, в черной бездне которой чудилось шевеление, а быть может, дыхание неведомой сущности, и я предназначалась быть для нее пищей.

И как тогда на столе хирурга, я уставилась в эту зримую пустоту, не столько загипнотизированная происходящим, сколько не позволяя процессу моего уничтожения произойти вне личного контроля. Я желала присутствовать при своей смерти. Черная дыра остановилась и замерла. Останки белого туннеля неопрятными лохмотьями свисали по краям прожорливой бездны с проявившимся сольфериновым квазаром по центру. Мы, не мигая, смотрели друг на друга кровавыми глазами. Нервом пульсировало нижнее веко, глаза слезились, ослепленные чередованием черно-красных атак. Я смотрела в глаза пустоты. Черные всполохи, бились в конвульсиях, опаляли зрачки, а я из последних сил, тупея от напряжения, переставшая понимать происходящее, уперто не отводила взгляда. Время остановилось, топчась на месте. Как долго мы смотрели в глаза друг друга, я не знаю.

Пыхнув снопом огненных брызг, черная бездна исчезла. Белое полотно, расшитое серебристыми змейками, занавесило не желающие закрываться обезумевшие глаза. Пришла в себя, почувствовав на подбородке мокрую дорожку сочившейся из прокушенной губы крови.

Этот бой я выиграла и узнала, как зовут мой страх. Предателем может быть только лучший друг. Имя у моего страха  – Свобода. Но не та, в которую я игралась всю жизнь. Легкая, рафинированная, кокетливая. За цивильными крыльями моей свободы всегда проглядывались близкие, родные и любимые люди. Упиваясь ее родниковой свежестью, я собственно никогда не была ни одинока, ни независима и ни свободна настолько, чтоб строить свою жизнью без оглядки на кого либо. Нынешняя свобода была гордая,  злая, изможденная и абсолютная. И ничего красивого в ней не было.   

Война еще не закончилась. Отступивший страх чревно рыкал, быстро набирая силы.

                ***

После обеда позвонили подруги – первая Катерина, потом Наталья. Узнав о моем увольнении, ахнули. Катерина, занятая семьей, оставшийся день поддерживала меня сообщениями. Наталья, будучи на работе, звонила каждый час.

Гордая,  злая, изможденная и абсолютна одинокая свобода не состоялась, по крайне мере одиночество было не абсолютным.   

–Ты как там? Справляешься?– Наталья задала ставшие риторическими за последние часы вопросы.– Хочешь, пройдемся после работы? Я через полчаса закончу, погуляем по набережной. 

Справлялась я плохо, обессиленная участившимися к вечеру паническими атаками. Силы уходили быстро, а восстанавливаться я не успевала, и хотя, ноги не носили, а руки не держали, я, понимая крайнюю необходимость в дружеской поддержке, собрала себя в  кучу и зеленушным гоблином побрела на встречу. 

–Да уж, досталось тебе, Дина, вся синюшного цвета,– Наталья всматривалась в мое измученное и опустошенное нескончаемой борьбой лицо.
–Зеленушная. Гоблинам полагается быть зелеными.
–Кем полагается? Какие гоблины? Дина, ну-ка собралась и сгруппировалась. Нельзя так раскисать,–  Наталья хмурилась, жалела меня, стараясь не показать вида.

А жалеть меня никогда нельзя, я жалость чувствую даже легким флером, а сопровождает ее всегда приторно сладкий запах забродившей сливовой наливки, сразу наглею, плюхаюсь на жалостливую шею всей ноющей массой и начинаю отчаянно себе соболезновать, в глубине души ощущая себя отпетым жуликом и манипулятором.

–Я сегодня гоблин, не знаю почему. Тупой и зеленый. Не справляюсь я, Наташа, кажется,  с ума схожу. Один на один с собой находиться боюсь. Не ожидала я такой реакции от себя, честно…И все время спрашиваю, как заведенная: «Что я сделала неправильно, что?».

– Давай поговорим. Спокойно и по порядку. У тебя есть на что жить, пока ты не найдешь работу?

–Нет. Я продержусь месяц-другой от силы. А потом…

–Ди, я последнюю работу искала полтора года. Ты сможешь забрать заявление?

 Наталья нервничала больше меня. Собственно, я не нервничала, сил не было. Сидела на скамейке, привалившись бескостным мешком к спинке, и скользила апатичным взглядом по сумеречной бухте.

– О чем ты думала? Ты сейчас уже не справляешься с ситуацией, а у тебя впереди многие месяцы поиска, откровенные и тонко завуалированные унижения многочисленных работодателей, для которых ты, в отличие от Рустэма, незнакомый работник невостребованного предпенсионного возраста. Мужчины с крепкой психикой ломаются, столкнувшись со своей ненужностью независимо от стажа работы, качества образования,  опыта и профессионализма. Как ты со своей гиперподвижной нервной системой собираешься проходить через равнодушие бесполезных бирж труда, высокомерие барских приемных, агрессию напыщенных, возомнивших себя богами,  кадровиков? Забери заявление, Дина,– попросила Наташа.

–Заявление уже подписано. И даже не в этом дело. Я его не заберу. И написала его, может, и порывисто эмоционально, но не с бухты–бархаты, а в край отчаяния. Нет больше сил, работать в коллективе у Рустэма. Полгода я держалась благодаря тебе и Кате. Полгода ваших каждодневных сеансов психотерапии, полгода бессонниц: просыпаюсь по пять-шесть раз за ночь и с четырех утра не могу заснуть, и так каждую ночь; полгода ежедневных слез и не один раз на день; килограммы успокоительных; ежедневные изжога и давление. У меня выбор-то небольшой: или с ними от инфаркта умереть, либо без них от голода. А последний вариант мне нравится больше, потому как без них, – я говорила медленно, сдерживая оживающие эмоции. Знобило.

Солнце кокетливо надуло золотой пузырь над горизонтом. Последний закатный луч рассек небо и раскаленным копьем ушел под воду, утянув за собой легкомысленное светило. Облака, утратив царственное обличие, свинцово насупились, угрюмые и скучные. Небо затуманилось серой дымкой, слившись с помрачневшим морем.

Мир утихомирился, готовясь ко сну. А меня понесло по кочкам обиды,  Наталья, не прерывая, в сотый раз слушала мою историю.

                ***

Я стояла в проеме прозрачной матовой перегородки, отделяющей рабочую зону кабинета от зоны отдыха, рассматривала трех девиц,  одинаково равнодушно в свою очередь рассматривающих меня, и мысленно уговаривала себя не паниковать.

Это был первый день весны и моей работы в фирме Рустэма. Рустэм уехал на важную встречу за пределы города, его заместитель Иван Иванович тоже куда-то уехал, главный бухгалтер Анна Васильевна отсутствовала, как выяснилось к обеду, по причине чрезмерного злоупотребления спиртным накануне, причину запоя я заподозрила в себе, одним словом, представлять коллективу нового сотрудника, то есть меня, было некому.

–Здравствуйте. Меня зовут Дина Дмитриевна, с сегодняшнего дня я работаю у вас в бухгалтерии. Куда мне можно присесть?–  я представила сама себя. Такой дурацкой ситуации в моей трудовой деятельности еще не было. Возникло желание  развернуться и уйти.

– Ну…не знаю, руководства нет…Этот стол ничейный, – хорошенькая заместитель главного бухгалтера, блондинка с классической стервозностью, предназначенной для утомительно многочисленного окружения, практически всех, исключая нескольких  вымуштрованных в духе ее обожания близких родственников, пары-тройки безоговорочно признавших лидерство подруг и мужчин, находящихся в поле ее интересов, вялым взмахом изящной ручки указала на девственно чистый стол. 

Оргтехника появился через два бесконечно длящихся дня. Я отсиживала восемь часов за пустым столом в недоброжелательной тишине игнорирующего меня коллектива в томительном предчувствии чего-то очень нехорошего, постепенно приваливающегося на меня душной темной тушей. Окончательно справилась с похмельным синдромом и главбухша, осознав неизбежность моего присутствия, после чего события развивались стремительно.

Началась история моего геноцида.

Моими обязанностями определили поиск документов в архиве, ксерокопирование, составление описи, нумерация и формирование сшива, работа для секретаря-делопроизводителя, чей интеллект тяжело обременен профессиональными трехмесячными курсами. Работу надлежало делать быстро, молча, незаметно и максимально нераздражающе для остальных членов бухгалтерии.
 
Сомнения в правильности понятых планов шефа относительно моей особы задавили на корню, устроив первое из многочисленных собраний, посвященных лично мне.

Подобные собрания в нашей совдеповской юности проводили в школе, и назывались они классными часами. Помню я их смутно, так как будучи отличницей, была любимым примером, приводимым классной для моих одноклассников, и классные часы отсиживала, читая свою любимую химию, но момент аутодафе, непременно присутствующий с наиболее нерадивыми и хулиганистыми одноклассниками помню. Учитель поднимал с места хулигана и неуча и, упиваясь данным правом наставника и присвоенными правами судьи и бога, чихвостил на радость минувших этой участи.

Меня только что не поставили в центр кабинета, а так…, да было очень похоже. Я узнала о своей некомпетентности в качестве бухгалтера и нежелательности присутствии в бухгалтерии. Возбуждаясь собственной ненавистью, под аккомпанемент зло потявкивающей молодежи Анна Васильевна предельно популярно объяснила мое место в их иерархии, сразу отказала в возможности какой-либо помощи и даже элементарной поддержки в период адаптации, под конец повеселела, наслаждаясь произведенным эффектом, и пообещала до дня увольнения обеспечить меня самой тупой и примитивной работой. Потом были еще собрания, организованные с целью моей подгонки под стандарты коллектива, выбивания почвы из-под ног и демонстрации силы, но будучи морально деморализованной, все эти причины я осознала много позже

Рустэм, избегая моего взгляда, впрочем, четыре раза за неделю вскользь успел упомянуть о политике невмешательства в  личные женские разборки и приоритетности выстраивания вертикальной цепочки производственных отношений, не предполагающей взаимодействия руководства с рядовыми бухгалтерами. Четыре раза было явным перебором, я, немного потупив, поняла все со второго.

Я жила, сопровождаемая злобным шёпотом в спину. Шипение блондинок преследовало и во сне. Оказалось, что возраст, внешность, вес, рост и манера одеваться могут стать единственно значимыми факторами, характеризующими мою личность. И никак не ожидала обсуждения своих параметров девушками,  годящимися мне в дочери, ну и совсем погано было узнать о ехидном интересе к моей персоне у молодых менеджеров, солидарно подключившихся к блондинистым пересудам. Хорошенькие пухлые губки девиц, непрерывно испускающие миазмы ненормативной лексики, напоминали мне мусорный клапан на лестничной клетки многоэтажки, заблеванной и вонючей.

 В моем кругу общения с подкожно въевшимся уважением к возрасту и человеческой личности, признанием самобытности и права на самовыражение и индивидуальность каждого, такие отношения были не просто невозможными – дикими. А тут, выдернув из-под ног мои представлений о такте, интеллигентности и этике, недвусмысленно в лоб  дали понять, что быть немолодым позорно.

За полгода произошло многое. Подставы явные и скрытые, заведомо неверная информация и плохие советы, чужие огрехи и ошибки, приписанные мне, бескорыстная неправильная помощь и моя личная ответственность за результаты данного труда, раздувание любой ошибки до размеров катастрофы с долгим и смачным обсуждением этого факта. И бесконечные жалобы на меня Рустэму. Удары наносились по всем фронтам одновременно, я ни одним своим качеством не соответствовала высоким стандартам быдлячества: ни скоростью и качеством работы,  ни деловыми и профессиональными характеристиками, да и личностные тоже подкачали. Окончательно отупев от массированности артобстрела, я равнодушно отнеслась к новости о своем неумении работать в коллективе, неправильном поведении и…, а дальше шла свалка из собранных помоев.

Я оказалась один на один с целым коллективом. Они себя поддерживали, подхватывали выпавшее знамя борьбы из уставших рук, я рассчитывала на свои силы, практически утраченные в первые дни борьбы. Сказано же, не дайте себя сбить с ног, потом не поднимитесь. От моей ли человеческой изнеженности ли, от веры ли в дружеское расположение Рустэма и оттого абсолютной неготовности к происходящему, от эффекта ли массовости и неожиданности,  но меня выбели из колеи в первую же неделю работы. Потом все шесть месяцев я пыталась встать на ноги, и как только я приподнималась на одном колене, на меня налетала энергичная стайка маленьких пираний, упивающаяся запахом теплой крови.

К Рустэму бегала жаловаться только одна сторона конфликта, но он не вмешивался. Впрочем, даже если бы я захотела с ним поговорить, сомневаюсь в своей способности перекричать визгливое многоголосье.

Примерно через две недели после прихода на работу, не выдержав неопределенности, я вызвала его на первый и последний разговор. Мы ушли в пустующий кабинет, подготавливаемый к ремонту. Содранные обои висели неряшливыми ошметками на серых стенах, напоминающих полуосвежеванную тушу больного животного. С подаренных мной икон святые старцы недоуменно глядели друг на друга, забытые в мертвенном склепе пустующей комнаты. Я стыдно отвела глаза, промолчала, выдохнув.

–Рустэм, вы мне поясните ситуацию. Я ничего не понимаю. Прошло две недели, трудовая книжка до сих пор на руках, приказа нет, должностные обязанности не огласили. Я каждый день слушаю обсуждение моих, как в калейдоскопе, меняющихся должностей и окладов. Так кем вы меня приняли на работу?

–Я еще не определился с должностью: или бухгалтер или экономист.

–Понятно…Насчет озвученной до моего прихода к вам должности финансового директора передумали?

– У меня нет возможности ввести эту должность. Может быть, потом. И нет возможности лично обеспечивать вас работой, давать задания, проверять и контролировать. Поэтому вы переходите в распоряжение главного бухгалтера, ваш руководитель она. Платить озвученные пятьдесят тысяч я тоже не смогу, подумаю, может быть разницу от оклада смогу доплачивать в конверте… 

Как-то неправильно меня мама воспитала. Никогда не умела ни просить, тем более разводить на деньги, мужчин особенно. Но если чувствовала, а чувствовало я безошибочно, что лихорадочно подсчитывает, отстраненно улыбаясь, не много ли потратил и возможно ли на мне сэкономить, встреч больше не следовало. Мужская жадность, трусость и лживость, объединенные общей сутью, воспринимались  мной едино и относились к не прощаемым мужским грехам. В этот раз я тоже не ошиблась. И так захотелось помочь Рустэму определиться с местом хранения этого конверта…

–Без конверта обойдусь, раз вы не можете…– направилась к двери, стараясь не заостряться на мимолетно блеснувшей в глазах жадной радости и мелочно не  сорваться в ответном ударе, попросив вернуть ненужные ему иконы.


Главбухша потягала меня в зубах месяц и отдала на растерзание молодежи, сердобольно вздыхая после каждого конфликта, случающегося не реже четырех раз в неделю, и настоятельно рекомендуя научиться себя защищать. Переживала за меня, змея.

Защищаться не было сил. Да и от кого защищаться? Только одна из девиц сохраняла нейтралитет. Защищаться от лицемерной главбухши, наступившей в своей жизни на такое количество дерьма, что им впору унавозить поля нашей губернии, нарвавшейся на такое количество оскорблений, что выдержать это стало возможным только убедив душу в естественности и необходимости унижений, и переизлучив большую часть полученного хамства окружающим? От хладнокровной замши, не пробиваемой ничем и буром прущей к своей цели? От ее подруги-шавочки, на пятом месяце беременности? Подруга сатанела больше всех. Слушая непрерывный поток мата, я с ужасом смотрела на аккуратный круглый живот, не понимая, как можно настолько не любить своего будущего ребенка, чтобы осквернять последние безмятежные месяцы существования его души перед выходом в жесткий, грубый и циничный мир. Как-то не выдержала и попыталась  рассказать о красоте материнства, о необходимости подпитывать себя и ребеночка прекрасным, да мало ли чем, вон сколько всего: музыка, живопись, поэзия, природа, а еще можно в Храм пойти…Осеклась, поняв бессмысленность происходящего; на меня смотрели раскосые, с закатившимися под верхнее веко зрачками,  пустые глаза волчонка.

–Почему ты не дашь отпор Насте? Ладно, Нинка, та  еще змея хладнокровная, ее ничем не прошибешь, но Настю можешь приструнить,– с душевной теплотой в голосе откровенно развлекалась главбухша, на днях подкинув пару дровишек в затухающий костер войны.

–Я с беременными не воюю. Потерпеть осталось два месяца. А что ж ты, главный бухгалтер, допускаешь дедовщину в своей вотчине?
–А это ваши личные терки, сама разруливай.

На защиту не было времени. С уходом Насти в декрет, у меня появился свой участок, стремительно увеличившийся до двойных размеров. В работу вникала сама, на ходу и под обстрелом усиливающихся нападок со стороны блондинистой замши, раздраженной  потерей верной фрейлины,  в отличие от меня, делавшей не только свою, но и с радостью выполнявшую за принцессу самую нудную и трудоемкую часть ее работы. Большей частью я отмалчивалась, чтобы не тратить драгоценные силы и время. Выходила в туалет, рыдала, делала контрольный звонок подругам, получив свою порцию психотерапии, возвращалась к работе.

Позже я оценила труд, вложенный в мое уничтожение, поняла причины, но так и не узнала цель, если только все это не сводилось к пошлой демонстрации сил и моей ломки с целью дальнейшего беспроблемного манипулирования моими останками. Желание от меня избавиться, если и присутствовало в первый месяц работы, у главного бухгалтера больше не проглядывало.  С осознанием возможности сбросить на меня всю кропотливую, трудоемкую и очень ответственную работу с банками по вопросам кредитования фирмы, я для Анны оказалась весьма полезной, а еще и удобной, так как я не стала лезть в бутылку и рушить неустойчивую конструкцию наших отношений напоминанием о недавно вынесенном приговоре моей профпригодности.

Может, все потихоньку само собой и успокоилось бы, но тут резьбу сорвало у  заместителя директора Ивана Иванович.  В мои обязанности входила фиксация платежей  в написанной для нужд предприятия программе, после чего происходило автоматический расчет сальдо задолженности с нашими контрагентами. Расчета задолженности по окончанию месяца не случилось. В кабинете зама сердце я ловила у коленей, Иван Иванович краснел обвисшими щеками.

–Вы заполняете все поля,  как я вам показывал? –  зам честно пытался говорить спокойно. 
–Да.
–Покажите, как вы заводите,– помолчал недоуменно.– Да, все верно. Значит, вы забываете  вводить платежи.
–Все девятьсот за месяц?– я тоже пыталась говорить спокойно.
–Значит, вы не заполняете все поля.
–Но вы только что увидели, что я их заполняю.
–Но программа платежи не разнесла.
–Не разнесла.
–Значит, при мне вы вводили правильно, а без меня не правильно.
–Тогда это саботаж и вы меня сейчас в нем обвинили.
–Какой саботаж?– в голосе зама послышались раскаты грома.
–Если я, зная как делать правильно, делаю неправильно, то это саботаж и диверсия,– отчеканила я. Гром не гром, а у меня молния пыхнула, я вдохнула глубже, продолжила, не отрываясь от красных глаз зама. – Надо искать реальную причину и устранять ее, а не кричать и обвинять меня в безалаберности на шестом десятке лет. Так проблемы не решаются. Похоже, есть какая-то системная ошибка, и, заполняя все поля, я какой-то мелочи не придаю значения, какая это ошибка, понять пока не могу, но в одном случае программа платеж видит, а в другом не видит. Вот эту ошибку и надо искать мне, а вам помочь и подсказать, как знающему программу много лучше моего, мы все же на общее дело работаем, а…не делать из меня сумасшедшую.

Дальше началось светопреставление. Зам директора резвым скакуном помчался за мной в бухгалтерию, выставив девиц за дверь,  орал словно белуга на сносях. Я испугалась, видя, как наливается черной кровью его лицо. Меня обвинили во всем, что было возможным и даже больше, оставшись при своем мнении и пообещав заставить заново водить все девятьсот платежей.

На следующий день я бросилась  ноги разработчику программы, объяснила ситуацию и попросила помощи. Проблема была в ограничениях формата дополнительного (справочного) поля, даже не участвующего в экспорте информации, тем не менее, нечитаемый формат помешал программе «увидеть» основные поля и разнести информацию о платеже. Расширив читаемые форматы, программист устранил помехи менее чем за час. К вечеру все платежи разнеслись в автоматическом режиме.

Никто ни перед кем не извинился.  А я практически совсем перестала спать по ночам.
 
На первых порах были, конечно, и серьезные ошибки. И у меня, сжатой как пружина, постоянно находящейся в стрессе от бесконечных нападок, еще не до конца освоившейся на новом участке, не выработавшей свою технологию процесса и систему контроля, и у моей неожиданной помощницы главбухши. С ее помощью ошибки увеличились втрое и стали совсем глупыми. Когда мы одному контрагенту заплатили за одну и ту же услугу дважды, Иван Иванович пожурил пальчиком виновато хихикающую Анну Васильевну. Когда она, забывшись, а то и после очередного возлияния накануне, повторила свой давешний подвиг, отправив платеж в третий раза, Иван Иванович  уже кричал при всей бухгалтерии. Кричал на меня, привычно чернея лицом, очевидно, позабыв о вертикальной структуре подчинения, не предполагавшей общения с рядовым бухгалтером.

–Иван Иванович, не надо на меня кричать. Разберитесь в ситуации, для начала.
 
А ситуация для всех, кроме меня, была пикантная: молодежь знала исполнителя платежа и с интересом публики на галерки ожидала развязки. Главбухша же очень озаботилась экраном своего компьютера, настолько, что не слышала криков заместителя директора.

–В чем я должен разобраться? Вы что себя позволяете?! – рявкнул зам. Появились интонации барина, застукавшего лакея в винном погребе.

–Я с вами нормально разговариваю. Пожалуйста, разговаривайте и вы со мной спокойным тоном. Вам не интересно узнать, кто делал платеж?

Дробь несинхронно штурмовала  виски, взрывая сознание. Спокойствие давалось дорого.

–Мне не интересно! Ваш участок и вы отвечаете за все на нем происходящее! Понятно?!
–Понятно…

Через два часа заявление на увольнение грациозно спланировало перед Рустэмом.


http://www.proza.ru/2019/05/17/619