Павел

     Павел появился в Бирюсинском детском доме несколько необычно даже для того видавшего виды не простого времени.  Воспитывался в детдоме Коля Иванок, мальчишка лет 12-13. Не знаю была ли "Иванок" его фамилия или прозвище, но для всех он был просто Иванок. Обычно всю зиму он ничем не выделялся, как-то учился, дисциплину особо не нарушал, отогревался, насколько это было возможно в детдоме в середине 40-х годов, но как только температура на улице становилась устойчиво положительной он «срывался» - убегал из детдома и всё лето вёл вольную жизнь вора и босяка. Вор он был удачливый и не жадный, характер имел весёлый и жизнерадостный, его почему-то все любили и жалели, особенно пожилые женщины – воспитательницы, поэтому он по осени всегда возвращался в «родные Пенаты», заведомо зная, что никаких серьезных  последствий для него не будет, всё обойдётся, и его без особых условий снова примут в детский дом.
   
    При каждом возвращении Иванок не сразу шёл в детдом, ему надо было, чтобы его туда приводили, поэтому первым делом строил в лесу шалаш, а затем ловко и старательно обкрадывал детдомовскую столовую.  Деревня Бирюса и Бирюсинский детдом были расположены на речном острове, поэтому отыскать вора было не особо трудно. Его быстро находили, приводили в детдом, ругали, воспитанники постарше колотили, как умели, за столовую, но затем его определяли в группу и всё успокаивалось до следующей весны.
      
     Летом и осенью 1948 года всё произошло, как всегда: Иванок убежал, а в сентябре была обворована очень хитро и подчистую детдомовская столовая. Все заинтересованные в этом деле сделали вывод: Иванок вернулся. Отец тогда уже был директором детдома, быстро организовал из старших воспитанников «группу захвата» и отправился в лес. Я увязался за ними. Довольно близко, километрах в полутора от деревни обнаружили костёр, около костра – шалаш и Колька Иванок в компании со смуглым, почти чёрным, худым, лохматым и угрюмым парнем, крепким физически и почти взрослым по возрасту. Это был Павел Дёмин.
      
     В свалке у костра Павел показал силу, ловкость, вёрткость и умение виртуозно материться. Всё же их обоих с Иванком одолели, связали и привели в деревню. После «разборок» Иванок пошёл в свою группу и был зачислен в четвёртый класс, (по-моему, дальше этого класса он никуда не продвинулся), а Павел сначала держался  особняком и очень настороженно, никаких планов на будущее не строил, но через непродолжительное время нашёл себя «в  автоделе» - стал помогать детдомовскому шофёру дяде Ване (Ивану Наумовичу Кулакову), который постоянно тем и занимался, что чинил старую, ещё довоенную полуторку, по прозвищу «Люська». Павел стал ходить грязный, с оборванными пуговицами, но гордый тем, что «отрабатывает свой хлеб».

     При этом меня всегда поражало его умение держаться солидно и независимо в любой обстановке, с ним стали считаться большинство взрослых. На молотьбе  глубокой осенью, в ноябре – декабре он  даже  командовал и покрикивал на взрослых мужиков, управляющих локомобилем (в то время были бригады, организованные машинно-тракторными станциями (МТС), снабжённые паровым или дизельным двигателем и молотилкой, они  объезжали по очереди  все  деревни, сёла  и хутора  и обмолачивали  необходимое). Но здесь же он гонялся за мышами, которые жили в необмолоченных снопах и ловко давил их каблуками сапог, даже умудрялся при этом мастерски материться. И ещё, умело избегал и игнорировал всякие замечания в свой адрес от любого, кто пытался его «образумить». Я всегда этому поражался, страшно завидовал, но подражать ему не решался.

     И ещё Павел не гнушался никакой работы, был ловок, вынослив и силён, работал много и не ленясь, без всяких перерывов и перекуров, поэтому его хвалили и  поощряли  все взрослые, не исключая и директора, моего отца. И ещё было поразительно, что Павел не курил, хотя взрослые мужики пытались упорно и неоднократно угощать его табаком, даже, как мне казалось, систематически, но безуспешно, провоцируя его. Подросткам и малышне (таким как я) это казалось непонятным и странным, почти все мы тогда уже курили всякую гадость и мечтали «подстрелить» недокуренный «бычок», а его угощали, и он отказывался. В моей детской голове это никак не укладывалось, было странно и необъяснимо.

     Длительное время, около полугода, Павел продолжал оставаться по-прежнему угрюмым, подозрительным и малообщительным, ни с кем не подружился, ни с кем особо не заговаривал, держался замкнуто и особняком.
         
      Глубокой осенью, по первому снегу отец стал применять охоту на тетеревов – косачей подъездом.  Снег ещё не был глубоким, и лошади с санями – розвальнями свободно проходили по всему лесу, даже в логах. Косачи, которых в военное время развелось великое множество (не было тогда на них охотников – все мужчины были на войне), свободно размещались на берёзах и клевали почки. Их даже  было видно из деревни, так близко они тогда зимовали. И мне было бесконечно жаль видеть уже в начале 50-х годов косачей мёртвыми на полях. Это очень ретивые агрономы пропитывали зерно перед посевом ядами, чтобы избежать потравы посеянного зерна птицами. Урожаи от этого заметно не прибавились, а птиц почти всех в лесах и полях извели.

     Охота подъездом заключалась в следующем: косачи не боятся животных, в том числе, лошадей, и не улетая допускают подъезд на лошади до верного выстрела. После выстрела они взлетают, но садятся не так далеко, их хорошо видно. Снова осуществляется подъезд, снова – выстрел и так далее, пока не устанет лошадь. На такой охоте добывалось от 3-5 до 10 косачей, что в те голодные послевоенные годы, кроме удовольствия от охоты, приносило значительное прибавление к столу.

     На такую охоту отец стал часто брать меня, также были случаи, когда просились мои товарищи, друзья и другие мальчишки - подростки из детского дома. Но постепенно число охотников убывало: ездить почти без движения в санях в холод и при плохой детдомовской одежде  было не очень приятно: при длительных переездах тянуло ко сну, а спать было нельзя, чтобы не замёрзнуть совсем. Отец на охоте был азартным, стрелять кому-то ещё не давал, даже когда можно было выстрелить залпом не договаривался заранее  о  выборе цели, в азарте стрелял сам, не давая выстрелить вместе или вперёд себя. Это очень сильно снижало интерес пацанов к такой охоте, но Павел, почему-то, непонятно для меня, заразился, стал проявлять к охоте живой настоящий интерес, начал готовиться к выездам заранее, в день выезда приходил к нам в дом очень рано, садился недалеко от порога у вешалки на лавку, и молча сидел до отъезда. Потом  стал  уходить с отцом на конюшню, участвовал в выборе лошади и саней, помогал отцу в запряжке, при приезде к дому брал ружья, (у отца были трофейный «Зауэр» 12 калибра и винтовка «ТОЗ-8»), отбирал и сортировал  патроны: себе –  винтовочные, отцу – ружейные) и нёс всё в сани. Потом собирал и относил в сани меховые одежды (был большой тулуп и меховая собачья шуба), мать ещё давала на двоих «пассажиров» большое суконное одеяло, мы усаживались и отъезжали.
   
     Сначала Павел по своей привычке почти не разговаривал, на вопросы отца отвечал односложно или вообще не отвечал, меня попросту игнорировал. Когда замерзал, начинал материться, выскакивал из саней и бежал по следу, размахивая руками. Но постепенно преображался: бег за санями, видимо, разогревал и раззадоривал его, сначала Павел просто ухал, кричал на весь лес простые и матерные слова, отыскивая эхо, затем, постепенно начал вводить в свой репертуар блатные и другие "нескромные" песни, которых он, на мой тогдашний взгляд, знал неимоверное количество. Казалось, что запас матерных песен, стихов, прибауток, целых поэм у него был нескончаем.

      Павел, ничуть не думал о присутствии своего директора, не заботился о слушателях, не смущаясь и не бравируя, просто от настроения, выдавал всё это «в эфир». У меня возникало очень сложное чувство, было как-то очень странно, страшно и интересно, захватывало дух от этой вседозволенности, свободы и какой-то разудалой привольности, мне самому очень хотелось такой же свободы, подмывало «на подвиги». Я пробовал «подыгрывать», поддаваясь настроению, но Павел от этого сразу замолкал, а я чувствовал себя виноватым, что всё испортил. Постепенно  научился быть просто слушателем.

      И меня постоянно, не переставая, мучили мысли об отце: почему же он так снисходительно и благодушно ухмыляется и ничего не говорит? Лишь через какое-то время я стал понимать, что отец не так благодушен, как кажется, и ни при каких условиях, ни  за что не простит и не позволит мне, то, что он позволяет Павлу, что это совсем  не  благодушие и не попустительство, а умышленное, тщательно сдерживаемое и скрываемое, нужное для него и для Павла поведение.

      Во время поездок на охоты Павел как-то постепенно перевоплощался и из взрослого рассудительного мужчины превращался в подростка лет 15-ти, то есть становился таким, каким он и должен быть по своему возрасту. Он спорил и не слушал отца, стремился выстрелить одновременно, или вперёд отца, горячился, а при промахах возмущался, ругал и материл всех и всё подряд, выискивая виноватого. При удачном выстреле сразу бежал за дичью, хотя по охотничьим законам этого делать нельзя категорически – можно попасть под выстрел другого охотника, о котором бывает ты и не подозреваешь. Отец тоже горячился, но Павла не ругал, ничего не запрещал, никаких наказаний типа: – в следующий раз не возьму на охоту, не обещал. И это мне тоже было странно и не понятно. Со мной он так не обращался, и всё это для меня было большим поводом для подозрений к отцу и для ревности. Лишь со временем, постепенно у меня стало возникать понимание, что отец, специально создаёт Павлу особые условия, чтобы Павел осознанно закрепился в Бирюсе в детдоме, и не держал в голове мысли поискать, где ему будет лучше.   
      
    Павел по возвращении с охоты не стал сразу уходить в детдом, а оставался у нас в доме ещё некоторое время. Мать накрывала на стол, все садились обедать. На обед, как правило, была картофельная похлёбка с косачами, разделанными на крупные куски. Павел ел шумно, с отрыжкой, косточки из косачей разгрызал с хрустом и ловко сплёвывал через губу на пол, руки вытирал о скатерть. Я пытался ему подражать, считая, что так и нужно кушать, но у меня плохо получалось: похлёбка проливалась, а кости летели совсем не туда, куда я хотел, и пока я съедал одну ложку у Павла была уже пустая тарелка. Мать наливала ему добавки, Павел не отказывался. Стал просить добавку и я. Видимо, это примирило мать с Павлом, хотя поначалу мне казалось, что она Павла боялась и не любила. Но никогда не говорила ему свои замечания открыто в лицо, «на перекор», и не пыталась перевоспитывать, что было совсем не в характере матери. Постепенно однако привыкла к Павлу и стала почти нормально с ним общаться и обходиться.
       
      После обеда стелили на полу меховую одежду, и мы с отцом ложились отдыхать. Павел не ложился, а находил у меня какую-нибудь книжку и садился у окна читать. Но при чтении он, видимо, прислушивался к разговорам матери и отца и изредка вставлял свои замечания. Отец в это время исподволь проводил «воспитательные беседы» об отношении меня к матери, к себе - отцу, сестре, приводил примеры поведения за столом, нажимая на то, что когда-то, в неудобном случае, можно попасть в неловкое положение. Павел, видимо,слушал внимательно и «мотал на ус», во всяком случае я стал замечать изменения в его поведении, ведь я следил за ним ревнивыми глазами.
      
      Павел всё чаще стал бывать у нас дома, не всегда связывая визиты с охотой. После обеда находил себе книгу из тех, что я брал в библиотеках детдома и школы, садился у окна и читал. Если книга нравилась, брал с собой, не спрашивая никого, уносил книгу в детский дом и не возвращал, пока не прочитывал до конца. Мне это было неприятно, ведь я тоже хотел читать эту книгу(часто так именно и совпадало). Я жаловался на это отцу, но он не обращал на мои жалобы никакого внимания, не вмешивался в наши споры и никаких замечаний Павлу не делал. Матери это всё было абсолютно безразлично.
   
      Постепенно Павел становился заядлым охотником. С наступлением зимы охота подъездом заметно затормозилась из-за снега и мороза, а весной «по насту» Павел начал охоту под простынёй: закутывался в простыню и подкрадывался к косачам на винтовочный выстрел. При этом косачи часто не боялись звука выстрела из мелкокалиберной винтовки–«тозовки» и не улетали. Я, подражая Павлу, тоже стал охотиться таким способом, и добывал иногда так много, что мать ругалась – у неё болели руки от ощипывания тетеревов. Но придумала и стала часто носить сама, или посылала к своим подругам меня с косачами.

     Павел на охоту ходил, когда хотел и как хотел. Не спрашивая никого, ни с кем не советуясь, брал винтовку, патроны и уходил охотиться. Но однажды он по ошибке принял за волка и застрелил хорошую охотничью собаку у охотника-промысловика Белкина. Белкин в горячности пообещал застрелить Павла самого, если такое хоть раз повторится. Чтобы избежать конфликта, отец запретил Павлу брать винтовку. К своему «Зауэру» он вообще запрещал прикасаться любому, Павел заскучал, но к тому времени «приспел» мой подарок - двустволка 16 калибра, которую на день рождения мне подарил сосед Алексей Кириллович Куфяков. Павел стал брать на охоту её. Я пытался протестовать, но он по своему обыкновению меня игнорировал: приходил, клал в карман патроны, брал ружьё и уходил. Добычу обычно отдавал в детдомовскую столовую, лишь изредка приносил к нам в дом. На охоте Павел расстреливал почти всё, но никогда после этого не снаряжал патронов, и не чистил ружьё. Отец мне снаряжать патроны не разрешал, видимо опасаясь, что я подорвусь на боеприпасах, приходилось постоянно ждать, когда же всё-таки он сам сядет и зарядит мне мои патроны. Ружьё я «скрепя сердце», не сразу, но всё же чистил. А Павел, как чувствовал, приходил и брал снаряженное и вычищенное. Противостоять ему силой я был не в состоянии. Отец всё же запретил ему охотиться летом на неоперившихся птенцов, охота в этот период вообще запрещалась законом.
   
     И, не смотря на наши такие "несовместимые" отношения, на очень неприятные, сложные, противоречивые мои чувства к Павлу, я всё же всё это время стремился с ним подружиться стать как-то ближе. Но Павел держался на расстоянии, постоянно меня игнорировал, не давал ни малейшего повода для сближения. Я ни разу не почувствовал ни малейшего намёка на потепление наших отношений. Пробовал доискаться, хотя бы приблизительно, до причин такого его поведения, но ничего не получалось, Павел умело уклонялся. К зиме 1952 года я тоже научился относиться к нему без особого заискивания, ровно и не навязчиво, друзьями мы так и не стали, хорошо ещё, что не ссорились. Один только раз мы очень сильно "сцепились"с ним в столярке, был неправ я, но признавать и уступить не хотел, он замахнулся меня ударить, но сдержался: я сразу же отступил и препираться перестал. Больше я подобных случаев старался не допускать. Не то, чтобы я сильно испугался, я в то время вообще был "безбашенный", но если бы Павел ударил, мало бы мне не показалось. А каких-то особых изменений в наших отношениях я и после этого не заметил.         
   
     После Нового 1949 года Павел решил учиться и стал ходить в школу, сначала в 4-й класс, (он так захотел, видимо, чтобы не выглядеть смешным, не попасть «в просак», но на самом деле он раньше, похоже, окончил 5 или 6 классов). За зиму 1949-го и с осени 1949 - 1950 учебного года он прошёл 4-й и 5-й классы, а с нового учебного года, с сентября 1950-го начал учиться вместе со мной в 6-м классе. Учился он хорошо, да и учеников в классе было не очень много, мальчишек было всего трое и пятнадцать девушек и девочек.

      Мы были первыми в истории школы старшеклассниками, до нас школа была четырёхлетней. Наверное, поэтому все учителя занимались с нами очень усиленно и тщательно, вкладывая в нас крепкие, отличные знания. Наш учитель русского языка и литературы, директор школы Алексей Петрович Ивановский даже занимался с нами, тремя парнями, отдельно и вне уроков.  Чтобы мы научились писать грамотно и красиво он - сам каллиграф высшего класса, решил поставить нам: Лёне Голубеву, Паше Дёмину и мне почерки. Для этого он заготавливал большие 96-листовые тетради, делал в них на каждой странице образцы (прописи) букв, слов и предложений, и заставлял нас копировать всё от начала до конца. Затем ставил оценку и заготавливал следующую тетрадь и так далее. Я таким образом исписал четыре тетради, не знаю сколько исписали Павел и Алексей, но почерки у нас всех троих стали неплохими, это утверждали все наши учителя.

      Весь период учёбы Павел почти не менял своих привычек. Помню только два – три раза, когда он «выделился».  В октябре 1950 года первый снег выпал довольно рано, ребятня на переменке затеяли играть в снежки, подключился и Павел, но, наверное, не рассчитал своих сил и залепил мне большим снежком прямо в лицо. Было очень больно, я со злости схватил кусок льдины из замёрзшей лужи и бросился за ним, догнал на крыльце у входа в школу и бросил, но промазал и угодил в стекло школьного окна. Стекло разбилось, вставить новое тогда было чрезвычайно сложно, купить стекло было негде, вставили фанерку. Директор школы велел мне нарисовать на этой фанерке какую-либо картинку, чтобы было красивее, и не так бросалось в глаза. Я нарисовал летний пейзаж (сам не знаю - почему).
       
      И ещё один момент мне очень запомнился. С начала 1950 учебного года в школе начали работать супруги Димовы. Он преподавал физику и математику, она – биологию и зоологию. Были они молодыми, красивыми, очень заметными в деревне. Виктор Витальевич, кроме уроков занимался с нами в кружке гимнастики и приносил на занятия настоящий волейбольный мяч – большую редкость по тем временам. Меня он как-то выделял, видимо, за тягу к знаниям, и давал мне читать книги из своей личной библиотеки. Я у него тогда прочитал «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетёра» «Труженики моря» и ещё что-то. Павел знал об этом, и стал меня подговаривать, чтобы я пошёл к Димовым и попросил мяч, чтобы поиграть в волейбол, я, не особо раздумывая, пошёл и попросил. Виктор Витальевич дал мне мяч на час с обязательным условием играть только руками.

      Ничего этого не случилось: мячом сразу завладел Павел и повёл нас на поляну за деревней, где организовал футбол. Наверное, в Подмосковье, (Павел был родом из Углича)в то время в футбол играли, но в Бирюсе летом 1951 года о нём и не слышали. Тем не менее, мы с увлечением включились в игру. Через час – полтора мяч порвался по шву, и камера вылезла в разрыв огурцом, но игра продолжилась до тех пор, пока камера не лопнула. Я взял то, что раньше было мячом, и вернул Димовым. Отношение ко мне у них сразу и резко изменилось. Позже из этой истории с мячом я понял, что Павел,попросту, "использовал" меня.
 
      В период учёбы Павел не посещал никаких кружков, хотя и в школе, и в детском доме в то время были очень хорошие кружки: театральный, самодеятельности, рисовальный, гимнастический и тому подобные. Особенно выделялись театральный и рисовальный. Театральный вёл воспитатель Шаталов Кузьма Сергеевич. Мы ставили кроме сценок, большие пьесы: «Тимур и его команда» (я играл Симу Симакова и научился говорить скороговоркой), «Особое задание», (в этой пьесе на роль мальчика, переодетого девочкой, никого, ни мальчика, ни девочки  из малышей не нашлось, играла почти взрослая 17-летняя Фрося Линник), «Город мастеров», «Юбилей», «Чайку» и «Вишнёвый сад» Чехова. Кружок был на большой славе в районе. Шаталов не один раз приглашал Павла на роли, но Павел всегда отказывался.
   
     Рисовальный кружок вёл бывший воспитанник Бирюсинского детдома Мамаев Анатолий Михеевич. Рисовали, в основном, карандашом, но были в ходу и краски: акварельные и гуашь. Масляные краски Анатолий Михеевич использовал крайне редко. Павел только один раз пришёл в этот кружок для изготовления маски медведя на маскарад в честь Нового 1952 года. Делал и раскрашивал в основном сам Мамаев именно масляными красками, но по «заказу» Павла.

      Единственно, чем по–настоящему увлёкся Павел, было столярное ремесло. В детском доме была неплохая столярная мастерская, но не было специалиста на должность преподавателя–инструктора. В начале 1947 года им стал Мясников Михаил Матвеевич – пожилой мужчина без особого образования. Проработал он недолго, мы успели научиться только строгать и пилить. На смену Мясникову в феврале 1948 года пришёл Куфяков Алексей Кириллович (подозреваю, что по просьбе отца) и проработал в этой должности до весны 1956 года. Он научил нас очень многому. Благодаря ему, более десятка мальчишек, в том числе и я, стали классными столярами высокого 4, 5, 6 разрядов, а Павел получил звание «столяра-краснодеревщика» – высший разряд столярного мастерства. Кроме всего, Куфяков заботился о нас, договаривался в посёлке Суетиха (сейчас это город Бирюсинск) с руководством лесообрабатывающего комбината (ЛДК), чтобы на период летних каникул нас брали в цеха на работу. Сначала это был тарный цех, потом мы в этом же ЛДК сдавали экзамены на трудовые разряды и нас зачисляли в мебельный, рамный и другие цеха. Часть полученного на комбинате заработка, мы тратили на еду (работали все тогда в основном, вручную и худели, тратя много энергии), а часть денег оставалась нам на карманные расходы. Павел учился столярному ремеслу увлеченно, полностью отдаваясь учёбе и работе. В этом деле он быстро превзошёл всех, первым сдал экзамен на высокий разряд и стал работать в мебельном цехе. Благодаря своей физической силе и сноровке, быстро и качественно выполнял задания и хорошо зарабатывал, у него стали водиться неплохие деньги, которые он тратил на одежду. Первым из воспитанников детдома того времени Павел справил себе отличные сапоги.

      Школьные домашние задания мы все трое одноклассников привыкли делать в детском доме, я приходил в комнату к Павлу и Лёне. Они жили вчетвером в небольшой угловой комнатке в главном корпусе. Двое парней: Лёня Голубев и Паша Дёмин были семиклассниками, двое: Толя Еслев и Ваня Тишковец – шестиклассники. Одним из моментов нашего отдыха от домашних заданий было «выуживание» из Павла его «особых знаний», связанных, видимо, с его прошлым. А знал он удивительно много всяких «нескромных» песен, стихов, поэм. Не всегда он поддавался на наши уговоры, но всё же я услыхал от него столько всего, сколько не слышал потом во всю свою последующую жизнь.

      В детдоме говорили, что Павел был связан в прошлом с какой-то разбойной бандой, занимавшейся воровством, разбоем, грабежами, убийствами, что ему "повезло": он оказался единственным несовершеннолетним среди подельников, его  специально держали в детском спецприёмнике до совершеннолетия, чтобы затем судить его, как взрослого и присудить большой срок заключения. Видимо, это было в какой-то степени правдой, но я никогда не слыхал этого от Павла, и при мне он ни с кем, никогда не касался этой темы.
    
      В июне 1982 году в Бирюсе торжественно отмечали очередной юбилей детского дома. Отец и мать решили сделать небольшой обед у нас в доме. Я был в это время в отпуске у родителей, принял участие и в подготовке, и в обеде. Были приглашены воспитанники 1951 года выпуска: Виктор Сербский, Юрий Морозовский, Павел Грудин, Сергей Неизвестный, Зинаида Смаслова, были ещё несколько человек более поздних выпусков (их хорошо знал отец, я их не знал).

      На этом обеде «в кулуарах», когда разговор коснулся Павла Дёмина, отец рассказал мне, Виктору Сербскому и Юре Морозовскому, что у Павла была в прошлом большая беда, и очень трудное и сложное детство: отец погиб в первый год войны, в битве под Москвой, мать с горя запила, Павел «пошёл на улицу». Сначала у него были просто незначительные хищения еды от голода, но постепенно дошёл до организованной воровской банды. И было правдой, что Павла специально не судили, «как малолетку», а ждали его 16-летия, чтобы осудить по-взрослому. Судьба сложилась так, что в тот спецприёмник, где содержали Павла, случайно попал Иванок, подбил его на побег и привёл в Бирюсу. Отец сразу взял Павла "в работу", но понимая его характер боялся, что Павел сбежит, и поэтому старался сделать так, чтобы к Павлу пореже приходили в голову мысли поискать место лучше Бирюсы. Павлу ещё повезло в том, что он навечно скрылся из Углича, где за ним, кроме милиции охотились другие бандиты, чтобы уничтожить свидетеля. Иванок спас его не только от тюрьмы, но и от возможной смерти. Но себя спасти Иванок не смог: летом 1964 года я был в Бирюсе в отпуске. Случайно встретился с Иванком. Был он "под градусом", сильно выпивши, стал хвастать своей воровской удачей, своей хорошей, денежной, привольной жизнью. Но осенью того же года пришло письмо из Бирюсы от родителей, где они в перечислении бирюсинских новостей сообщили, что Иванок погиб, его зарезали свои же братки-подельники.

     После празднования 1952 Нового года Павел стал готовиться к поступлению в мореходное училище в Холмске-на–Сахалине. Мы, все его товарищи по столярному делу, поняли это по тому, что он начал делать себе чемодан. Чемодан был не очень большой, собранный в косой шип (это довольно сложный тип углового соединения столярных деталей) из тонких кедровых дощечек, с крышками из тонкой водостойкой бакелизированной фанеры, украшенный металлическими резными уголками, с врезанным внутренним замочком, который Павел позаимствовал, надо думать, в мебельном цехе на ЛДК. Устье замка было окантовано металлической резной планкой, изготовленной из консервной банки. Чемодан был хорош,всем понравился, и в столярке все кинулись делать такие же чемоданы себе.

     Вскоре Павел купил хороший дорогой костюм и белую однотонную рубаху. В марте –апреле написал в Холмск в мореходное училище заявление, и ему пришёл ответ о принятии без экзаменов, т.к. мы – трое парней в перспективе должны были получить похвальные грамоты за окончание семилетки с отличием. Лёня Голубев и я решили ехать с Павлом тоже поступать в мореходку, и стали готовиться к отъезду-побегу. В середине июня мы получили оценочные листы и похвальные грамоты,родители и детский дом организовали нам – выпускникам небольшое угощение, мы все готовились вступить во взрослую жизнь.
      
      Первое, о чём мы стали задумываться - это добыть деньги. Помог Куфяков А.К. В марте 1952 года он подрядился сделать всю внутреннюю отделку в новом деревенском магазине, который с осени 1951 года стоял без прилавков, витрин, стеллажей и т.п. Привлёк к этой работе всех старших своих учеников. Работали, в основном, после учёбы в школе и в выходные. Старались заработать побольше денег и стремились всё делать быстро, однако не в ущерб качеству, за этим Куфяков следил строго. Нам с Павлом досталось делать две столешницы для прилавков длиной около 4,5 – 5 метров  и больше метра в ширину. Сначала Павел решил, что каждый будет работать отдельно, но скоро убедился, что работать вместе будет быстрее и сподручнее. Ведь мы должны были сфуговать и склеить половые доски, зажать их до полного высыхания в специальные тиски, и потом уже выстругивать поверхность и подгонять прилавок в размер. Одному человеку сделать такое быстро и качественно не под силу. Мы объединились и прилавки сделали. Но несмотря на то, что совместная работа сближает, мы с Павлом ближе, чем были, не сблизились и друзьями так и не стали.
      
      С июня Павел стал готовиться к отъезду в Холмск, мы с Лёней Голубевым тоже готовились к отъезду с Павлом.  В магазине в это время Лёня и я совместно с Толей Еслевым и Иваном Тишковцом делали стеллажи и полки в магазинной кладовке. Витрины в торговом зале делали другие. Павел в работе уже не участвовал. По окончании работ мы получили приличные деньги. Лёня Голубев купил себе часы, я приобрёл «Москвичку» - полупальто с меховым воротником и с боковыми карманами. Даже после этих покупок у нас ещё оставались деньги на дорогу.
       
      Побег мы с Лёней постарались организовать тихо и незаметно. Павел прощается в детдоме официально, а мы на моей лодке переплываем на Тайшетскую сторону и встречаемся с Павлом в трёх километрах от деревни по дороге в Тайшет. Переплыли реку, пришли в условленное место, зашли за кусты у дороги и вскоре услыхали, что нас зовёт Павел, вышли из-за кустов и увидели подводу, в телеге сидели Павел и мой отец. Отец предложил нам садиться и проводить Павла до Тайшета.

     Делать было нечего, мы без особого желания уселись и поехали. По дороге отец завёл разговор с Лёней о его дальнейшей учёбе в десятилетке в Тайшете и о перспективе дальнейшей учёбы в высшем учебном заведении. Лёня был не по годам расчётливым и практичным, стал вскоре отцу поддакивать, и я понял, что вопрос у них решился, а меня никто даже и спрашивать не будет о моих желаниях и планах. На вокзале отец купил Павлу билет, мы его проводили и вернулись втроём в Бирюсу. С первого сентября 1952 года мы с Лёней пошли учиться в Тайшет в школу – интернат, в десятилетку. Деньги, отложенные нами на поездку в Холмск, всё же пригодились.   
 
      Павел в мореходку поступил, написал оттуда несколько писем Лёне, мне не написал ничего. Однажды он что-то перепутал, и Лёня получил письмо, написанное Павлом Лиде Терещенко - нашей однокласснице и воспитаннице детского дома. Лида была старше меня, в 1952 году ей было около 16 лет, её после семилетки также выпустили из детского дома: она поступила учиться в медучилище в районном центре Нижнеудинск Иркутской области. По окончании получила направление на работу в посёлок Шелехово Тайшетского района. После перепутанных писем Павел больше никому из нас ничего не написал.

      Летом 1955 года после окончания мореходки Павел приехал в Бирюсу, пробыл в детдоме 2 дня, ни с кем, кроме отца, особо не общался и уехал в Шелехово, где жила и работала Лида Терещенко. Говорили, что он предлагал Лиде замужество и переезд на Дальний Восток, но она ему отказала, они крепко поссорились. Павел, не заезжая в Бирюсу, уехал на Восток один, и больше в Бирюсу не приезжал.

      Ходили слухи, что Павел стал военным – офицером или прапорщиком, но я этому не поверил: Павел отзывался о военной службе всегда пренебрежительно. В 1992 году на юбилее детского дома бывший воспитанник Михаил Гаргат рассказал, что встречал Павла в Комсомольске – на – Амуре в 1978 году. Павел был в милицейской форме в чине майора и рассказал Мише, что с кораблей дальнего плавания его списали по возрасту, он перешёл в милицию, стал работать в УгРо, ему там по «старым делам» многое знакомо, поэтому служба идёт неплохо, женат, имеет двоих детей – мальчика и девочку. В этот рассказ я поверил сразу. Других сведений о Павле я не получал и дальнейшую его судьбу не знаю.

   Меня долго мучил вопрос: почему Павел не писал писем в Бирюсу. Перестал писать Лиде Терещенко – это понятно, она его, как он посчитал, обидела. Перестал писать Лёне Голубеву, тоже я понял почему: ошибся адресом и «выдал» свои симпатии к Лиде Терещенко. Но почему он не написал ни строчки отцу? Возможно, что недооценил труд и отношение к нему отца, хотя вся наша семья (может, кроме сестры, ей Павел был безразличен, она с ним никак не пересекалась), относилась к нему более, чем доброжелательно.
      
     И ещё,почему Павел ни слова не написал А.К.Куфякову? Куфяков сделал,по моим понятиям, для Павла очень много: обучил специальности, дал возможность по этой специальности работать и зарабатывать деньги. Последний в Бирюсе 1952 год Павел в столярном деле стал полным заместителем Куфякова, принимал большинство заказов от администрации детского дома и выдавал задания на работы нам, своим товарищам. Мне кажется, что к Куфякову он мог быть более благодарным и внимательным. Допускаю, что, в начале самостоятельного пути его могла «затянуть текучка», но в более зрелом возрасте мог бы и написать, и совсем не обязательно кому-то персонально, а просто в детский дом,сообщить,что жив-здоров, чего и всем в детдоме желает. Но не случилось, Бирюсинский детский дом, видимо, оказался для него «очередным проходным местом». Жаль. Для очень многих воспитанников он был Домом.

   
   Февраль 1974 г. – март 2019 г.
      г. Иркутск – г. Пермь.