Я никуда не ухожу. Ч. 5. Гл. 2

Я никуда не ухожу». Ч.5. Антология надежды. Гл.2 Крест.

                ***


Я рыдала, Наталья не пыталась успокоить, давая возможность выплакаться.

Бухта серебрилась дорожкой, отраженной от кукольного, глупо улыбающегося лика ночного светила. Последние пары гуляющих неспешно завершали променад, не без сожаления, под интимный шелест прибоя, нежно гладящего выпуклости глянцевых голышей, и томящую душу сладким предчувствием счастья песнь цикады, покидали ночную набережную. 

–Ната, я больше не могу с ними выдерживать по девять часов в сутки. Заявление не заберу. Увольняюсь, решено, – я потихоньку успокаивалась, умиротворенная окружающей красотой.

–Ди, надо попытаться перестроиться и изменить отношение к происходящему. Твоих коллег не изменить. Они словно дети малые, не доросшие до твоего мироощущения,  не догадываются, что можно жить, думать и чувствовать по-другому…Ты умная, сильная, ты справишься. А куда идти? Везде одно и тоже.

 Наташа обнимала за плечи, темным силуэтом возвышаясь надо мной, сжавшейся в бугристый ком,  и от этого возникало ощущение, что кто-то очень большой и сильный прижимает к своей груди, слышимым только мне поглаживающим душу шёпотом обещая никогда не оставить в горьком одиночестве моей свободы.
 
–С детьми легче, они вырастут, надо подождать. А эти…
–Даст Бог, и эти поймут.

–Наташа… Я пыталась шесть месяцев, падала, вставала, отчаивалась, возрождалась и это в состоянии хронического шока непонимания происходящего: «За что? Почему? Как такое  стало возможным?». Я не хочу задавать вопрос: «Для чего мне все это?». Я ответ знаю. Я не знаю ответ на вопрос: «Почему?»,– ответила я.

– Ты постарайся жить без ответа. Пока без ответа, всему время свое. Пройдемся, становится сыро,–произнесла Наташа, вставая.

Цветные штрихкоды от огней многочисленных предприятий, расположившихся на противоположном берегу бухты, в безудержном праздничном весельем оцифровали морскую гладь театральной яркостью. Казалось, обитатели моря, провожая старый день, в праздновании прихода нового на дне наряжали гигантские елки, зажигали разноцветные гирлянды, пульсирующие неоновыми огоньками на радость и обитателей, и влюбленных в море людей. Переплыть бы бухту, вынырнув среди разноцветных полос, фыркая, сгрести руками перемигивающуюся огоньками темную массу, и, подбросив блестящие капли в равнодушное звездное небо, крикнуть, провоцируя ревность: «Я люблю тебя, море!».

– И стену ментальную между нами строила, и колпаком стеклянным их накрывала, и на воздушном шаре отправляла весь коллектив на Багамы отдохнуть и подобреть. И невинно распятого сына Божьего вспоминала. Но я не он, Ната, а даже и он кричал на кресте болью и отчаянием: «Боже мой! для чего Ты оставил меня?». Концлагерь помог, немного. Когда думаю об ужасе непостижимо чудовищной действительности, абсурдной несправедливости  и жестокости, через которые прошли и остались людьми тысячи тысяч заключенных, мне становится стыдно за свою слабость. Наташа, но они не могли физически выйти из ситуации, только нравственно и духовно, а я могу…–я продолжила, отведя от огней завороженный взгляд.

–Ты выйти-то выйдешь, но если тебе судьба через чистилище пройти, будет новая ситуация, только жестче… Вот видишь, какой у тебя семнадцатый год, – Наталья проговорила и замерла в недоумении, споткнувшись о что-то смутно знакомое, словно медленно вырисовывающийся из тумана нос шлюпки, ожидаемой на берегу.

–Что ты сказала, Ната? Повтори! Ты понимаешь, что сказала! – воскликнула я, развернувшись к подруге и став выше ростом.– Ровно сто лет назад! Это моя революция! Апрельская!
–Надо же, действительно семнадцатый год!

–И у меня тот же выбор, как тогда у русской интеллигенции: остаться ли в надвигающемся сумраке абсурда с новой быдлячей властью, физически приспособиться к жизни на родине, не приняв сердцем, но став полезным изгоем в стране сатанеющего плебса, либо уехать на чужбину, и там таким же лишним, но уж и вовсе не нужным, лакействовать и заниматься извозом. Это общая карма русских, позабыв баррикады своей юности, хромать в сторону старости унылыми жертвами чьей-то революционной молодости, и так из поколения в поколение по спирали. Я подумаю насчет заявления,–сказала я.

–Ты подумай, Ди. Поверь, этот ужас не навсегда, все встанет на свои места, надо только дожить до этого времени…Мне моя мама рассказывала, как ее директора посадили по анонимке, было такое время. А дядька хороший был, уважаемый. И весь коллектив три года подозревал мою маму. Она об этом знала. Три года бойкота, неуважения и неприкрытой враждебности. Когда нечаянно стал известен автор анонимки, к ней подошла коллега, расплакалась каясь: «Как же ты все это выдержала?! Почему молчала?»–«Не евши чеснока, не пахнешь. От чего я должна была защищаться?»,– грустно сказала Наташа.

–Мы много мельче поколения наших родителей, не дотягиваем до их величия, изнеженнее, капризнее, слезливее, а следующее за нами совсем мелкобродное… Дешевые, убогие, до жалости ущербные,– я проговорила и вздохнула, незаметно вытирая мокрую дорожку на щеке.

Пора было расходиться, а еще так многое хотелось сказать, обсудить. Женщины могут говорить вечно. Там где мужчине потребуется два предложения, женщина напишет что-то похожее на четырехтомный роман  «Мировая война и кухня народов мира».

– Полбеды, что  не понимаю молодежь: как можно ненавидеть незнакомого человека, как можно уничтожать кого-то вообще, а тем более человека почти вдвое старше тебя; не понимаю Анку-бухгалтершу: как можно иезуитски изводить человека, который три года помогал, скрывая твои бухгалтерские огрехи, подстраховывал и контролировал, а то и  делал за тебя работу; не понимаю Рустэма: как можно нарушить слово и обмануть, предать человека в свое время  оказавшего тебе неоценимую помощь; а вот почему я не понимаю свою не проходящую боль, это  много серьезней, это и есть настоящее непонимание и беда,– продолжила свои мысли я.   

–А что именно ты хочешь понять?– удивилась подруга.

–Большая часть жизни позади и было в ней всяко-разно. Тепличных условий точно не было: мимо чужого быдлячества не прошла, и тупость с подлостью встретила, всего навидалась, так отчего у меня эта рана саднит, не заживает, должен же быть иммунитет?  Иной раз думаю, не с ними  не могу работать, я ноющую боль терпеть не могу больше. А так, как говорится: «С глаз долой, из сердца вон». Не они меня победили, я с собой не справилась. Занозой они мне, да собственно не они, Рустэм занозой. И еще этот жуткий намертво вцепившийся страх, совершенно неожиданно появившийся, но с ощущением бесконечного, вечного его присутствия во мне.

–Попытайся понять,  в чем причина страха,– посоветовала Наталья.

–Причины… Одиночество и страх будущего...Боюсь начать продавать вещи потому, что не будет хватать на питание и лекарства, не вещей жалко, нищеты унизительной боюсь. Боюсь беспомощно лежать за закрытой дверью и вонять, испражняясь под себя, всеми забытая. Боюсь в несуразном, дешевом парике давиться в переполненной утренней маршрутке, шатаясь и  теряя сознание от слабости, потому, что у меня нет родственников с машиной, как и денег на такси с комфортом доехать до онкологического центра… Я таких женщин часто вижу, Ната. Моя маршрутка как раз возле поликлиники останавливается. В них жизни на донце, еле плещется, а они в общественном транспорте на химеотерапию ездят…–старалась говорить спокойно, но не сдержалась, последнюю фразу почти выкрикнула.

–Ди, это не твой личный страх, он общий... Мы все, подходя к старости, начинаем бояться беспомощности, немощности, старческой ненужности. И тут дело не только в одиночестве и финансовом благополучии. Двум старикам не намного легче, чем одному, немощности больше в два раза, а обеспеченной даме может быть много тоскливее, чем бабульке с облезлым хвостатым другом, в таком же, как они, разваливающемся домике. Да и наличие детей и внуков не всегда счастье, знаешь это. У меня была знакомая, она жить начинала, когда внук на очередную отсидку отправлялся. Да и без экстремальных ситуаций мерзости хватает: дети, отсуживающие родительское жилье, дома-интернаты при живых детях, заброшенные детьми и внуками старики, откладывающие по пятьсот рублей с каждой пенсии для будущего образования правнуков…У одиночества есть бесспорный плюс, ты никому не станешь в тягость. Но давай так, нам еще рано об этом думать. А придет время, вместе сядем и решим, чем сами себе помочь сможем. Ты мне вот что поясни, я никогда не понимала, как Рустэм смог оказаться так близко к твоему сердцу?

Натальин вопрос повис в воздухе.

Мы неспешно проходили парк, сонно притихший над размытыми желтыми кляксами, небрежно пролитыми неулыбчивыми фонарями. Наклонив голову, фонари  рассматривали подножие своих постаментов, утратившие дневную веселую полосатость серые лавочки и  жавшиеся друг к другу парочки, мертвенной бледность напоминавшие влюбленных вампиров. Отсвет кровавого глаза фантомно мелькнул в черном чреве куста, страх крался за мной, сдерживал нетерпения, выбирая подходящий момент.   

                ***
О смерти, как о чем-то жутком, стыдном и недостойном внимания, принято  отмалчиваться, на протяжении всей жизни сохраняя инфантильное мнение о том, что жизнь - да, жизнь это хорошо и красиво, а смерть – нет, смерть это уродливо и отвратительно, смерть это горе и беда. Даже христианская религия, имея практику организации правильной духовной жизни, не дает нам механизма подготовки к смерти, и, ставя жизнь во главу угла и противопоставляя ее смерти, не приближает нас к разгадке одной из главных экзистенциальных тайн бытия. Не понимая,  мы отвергаем смерть, множа страхи и  горе.

Я бы согласилась, что правильная духовная жизнь и есть подготовка к смерти, если бы не страх перед Рубиконом, даже больше сопровождающий праведников, имеющих что терять, чем  грешников. Если ты жил праведно, почему тебе так страшит этот последний шаг в небытие? Вопрос крепости веры? Конечно, но все же полагаю, основная причина страха – отсутствие прививаемой на протяжении жизни культуры умирать. Нас учат жить в обществе и по его законам, правильно вести себя: не чавкать, не ковыряться в носу. Крайне важно научиться сморкаться в носовой платок, не сплевывать на ботинки собеседника и уметь удерживаться, не испортив в обществе воздух. А искусству смерти нас не учат. Зачем учить-то? Помрем и без подготовки.   

Помню, первый раз вопрос о смерти возник в пятилетнем возрасте. Услышав по радио, а было это в те далекие времена, когда в каждой квартире и доме имелась радиоточка, трансляцию последних новостей, очень удилась новым последним новостям через час. И невдомек мне было, что у слова «последние» есть несколько значений: от крайнего по времени до конечного в ряду каких-то событий. Мама отчаялась объяснить разницу и уж совсем растерялась, услышав мои выводы.

–Последний, значит, больше не будет. Какие это последние новости, если потом опять последние новости и опять…Последний это как смерть… Смерть это когда больше ничего не будет. Мама, если я умру, меня тоже не будет? Навсегда? Совсем-совсем? Как это совсем не будет?

Вот вам и проблема субъективности познания. С отсутствием новостей все было понятно, а мысль о моем отсутствии в голове не укладывалась, впрочем, не укладывается и по сей день. Бедная мама и сама не знала, и мне не смогла объяснить. Но в детстве  страхи забываются быстро, поплакала, впервые испугавшись небытия, да и пошла играть с не понявшим своего счастья котенком. 

 У каждого свой путь познания смерти. 

В моем случае первое знакомство произошло в молодые годы, где смерть часто является спутницей несчастного случая, непредвиденного стечения обстоятельств, либо естественного процесса старения. Мы расстаемся с друзьями и старенькими родственниками, реже с родителями. До этой встречи, зная о смерти теоретически, в драматических актах трагикомедии под названием жизнь, выступаем больше зрителем, чем участником. В абстрактной двумерной смерти,  отсутствует наполненность и движение. Аналогично театральным декорациям статичный образ смерти своей безжизненностью не задевает душу. Смерть еще не является монстром, пожирающим твой разум, воронкой, вытягивающей твои эмоции, так же как и пустотой за черным забором  тянущих к тебе палки-руки бездонно пустых слов– «никогда», «навсегда», «нигде»...

Заочного знакомства с бедой не бывает. Можно сочувствовать, жалеть и поддерживать уничтожающегося горем человека, но понятье его чувства можно лишь имея свой личный опыт потери.

К концу третьего десятка лет я узнала о трагической смерти однокурсника, близкого мне человека. Узнала, но не увидела.

Первый звонок. Дальше моя жизнь сопровождалась чередой чужих смертей. Коллеги, знакомые, друзья, дальние родственники…Их уходы воспринимались по-разному, все зависело от близости к сердцу: чья-то смерть скрючивала от боли надолго, черной краской вымарывая большой кусок моей жизни, утягивая вслед за умершим, в чье-то отсутствие так и не смогла поверить, постоянно встречая на улицах, узнавая в незнакомых людях… Но это было первое знакомство, после шока, которого отходишь сравнительно быстро. Молодость на редкость жизнелюбива, какими бы мрачными  масками себе не обезображивала. Впереди маячило еще много-много жизни, почти бесконечность.

Вторая встреча со смертью произошла, когда у бесконечности обозначился край со смутным силуэтом закрытой двери. Вторая встреча это почти твоя смерть, это очень близко. Смерть любимого человека, о какой бы любви ни шла речь, – самая жуткая из смертей, настоящая полнокровная смерть: ни декораций, ни сцены, ни зрителей, только участники, ее проживающие. Многомерная, пульсирующая, всеохватная, живая... Так и говорят, утешая: «Смерть родных нужно пережить». И переживаешь, уйдя из жизни вместе с любимым человеком, с одной лишь незначительной разницей: возможно, ты найдешь силы вернуться и завершить свой путь, в любом случае  другим человеком и в иной, при всей своей внешней преемственности, жизни.

Третья встреча, последняя и самая личная, состоится в шаге от открытой двери. Нет ничего интимнее собственной смерти. Впрочем, какие-либо воспоминания на эту тему отсутствуют.

О болезнь Юры узнали неожиданно, готовясь к его операции на глаза; рак вплоть до своей четвертой стадии прогрессировал стремительно и бессимптомно, что-либо изменить было уже не возможно.

Вот тогда я впервые прожила отчаяние, ужас и невозможную боль.

Отчаяние вовсе не тупое раскачивание маятником тела, охватив руками голову и подвывая дурным голосом в такт качания, и не потому, что так делают  русские бабы в фильмах про войну, получив похоронку, почему-то так легче справиться с первым ударом беды.

Суть отчаяния осознаешь, когда получив от врача на все, кроме последнего, вопросы краткое «нет», и только на последний, самый безнадежный – виноватое «не знаю», идешь в храм и, понимая, просьба обесценит и сократит твою жизнь, все же просишь: «Господи, если не в силах ему помочь, не мучь его, Господи, прошу тебя, облегчи ему путь к тебе, забери быстро, без страдания и боли». 

Ужас нельзя впихнуть в потерю кошелька и даже работы, плохие результаты узи и ножницы Фредди Крюгера. Его невозможно прожить, ничье сердце не выдержит; невозможно убежать, обязательно догонит, в прах разъев со спины.  Сильные духом могут ужас напугать, а слабые обескуражить, тогда он, отдав дань противнику, на этот раз оставит в покое, но не обольщайтесь,  в список его клиентов попадают навсегда.

Ужас тебя добивает осознанием происходящего. Ты уже выплакал из себя все жизнь,  в крике сорвал душу, разучился говорить и узнавать слова, обезумел глазами и замер зародышем в собственном теле. И, когда окончательно обессилишь, на контрасте эмоций и от того безнадежно истинный, безликий голос внутри тебя равнодушно произнесет: «Все. Это ко-нец». Словно в открытый шлюз, ухнется вниз сердце, ускоряясь; первый раз за всю жизнь замрет в полном молчании разум, упав следом,  и что-то в тебе, неизвестное, но всегда присутствующее за кулисами  сознания, теряя ощущение тела, помчится за ним, но не вдогонку, а потому что уходить полагается разом. И сравнить бы этот полет с падением в бездну с бесконечно долгим ожидание удара как избавления, да сравнивать уже и некому и нечего.

Родительские смерти придавили сильно, но будучи моложе, крепче и защищеннее, рядом, прижимая меня к  груди, всегда находился самый любимый, самый надежный, самый лучший мужчина в мире,  острый период горя не стал затяжным, уступив место теплой грусти и легким слезам нежно охраняемой памяти. Со смертью родителей я осиротела, но смысла жизни не утратила. Со смертью последнего дорогого человека ушла и суть, бабочкой покинув оковы бессодержательного, потрепанного кокона.

С пониманием безнадежности Юриной болезни пришло и ощущение изолированности. Я замкнулась в своем горе, ощущая нас обоих умирающими в пустыне.

Растерялась, увидев вокруг себя людей. И предложенную помощь не смогла, да и не захотела обесценить, равноценно в ответ отмерив благодарность. И приготовленные котлеты, привезенные мне домой, и сунутая в карман тысяча, сэкономленная по копейки, и нужные люди, ускорившие перемещение по бюрократическим лабиринтам нашей медицины, и помощь в переезде, и сдача квартиры в наем, все уровнялось  в масштабах и значимости, и в дальнейшем оплачивалось неограниченной временем благодарностью  сердца.

За пять лет после смерти супруга, как не пыталась удержать нити памяти, я со многими потеряла связь. Но и по сей день, прошу Господа нашего не оставить всех, кто помог мне в моем горе.

А Рустэм тогда подошел ближе всех.   


       
                ***

Надо было выходить из дому, до встречи с Натальей осталось совсем мало времени. А я все не могла отвести взгляда от окна. Еще пару минуток у меня есть, должна успеть. Пока я всматривалась в свой крест, в голове топтались мысли и воспоминания.

Примерно в это время год назад я уходила от Рустэма. Ознобом напомнили о себе страхи, горечью пережитая боль, солью на губах выплаканные слезы, нервно дернувшим сердцем предательство. Я отмахнулась от привидений и улыбнулась, загипнотизированная крестом, наливающимся золотым свечением.
 
Прошло пять лет после смерти мужа Юры, давно нет родителей. Я часто хожу по городу, разговариваю с ними, рассказываю: «А вот этот дом ты, мама, не видела, скоро достроят, говорят, будет гостиница. Жаль, оттяпали под нее часть парка, снесли наш тир, помнишь, как папа выиграл мне медвежонка на первомай, и уютное кафе с полосатыми летними тентами, мы пили под ними зеленый чай и баловались мороженым. Уходит старый город, мне его жаль, знаю, ты бы тоже расстроилась…».

Храм на берегу бухты  начали строить еще при жизни супруга. Ведущая к храму аллея с фонтаном и красавцами - каштанами, красными Бриоти,  просматривалась с балкона, но сама церковь скрывалась за домами.  На закате одного солнечного дня, задержавшись в пустующей после смерти мужа спальне, в окне, выходящем на море, я любовалась за нас двоих неожиданным подарком – звездной вспышкой осененного закатными лучами возвысившегося над домами креста. Теперь тоскую по сияющей звезде пасмурными и дождливыми вечерами. Проводы солнца, благословенного крестным знамением, стали счастливым ритуалом выходных дней. 

О чем я расскажу в этот раз Натальи?

Как в тот памятный понедельник я жестко билась с Анкой-бухгалтершей, позабыв о своих страхах, слезах и слабости, отстаивая право на нормальные рабочие отношения, о вкрадчивом  Рустэме, обмершем уже от своего страха, поняв, что я ухожу в никуда, лишь бы не работать с ним, о ласковом Иван Ивановиче, пытающимся внушить мысль о своей неизбывной вежливости, разве что иногда покидающей его во время рабочих авралов, об отозванном заявление? Или о последующем месячном  коллективном бойкоте за обиженного заявлением шефа, о продолжившимся еще пару месяце терроре, о постепенной рокировке сил и утрате главбухшой власти над молодыми цепными псами, по первому ее щелчку бросавшимися на мое растерзание? О ее переживаниях моего ухода?

Все это Наталья уже знала, а вспоминать мне расхотелось давно.

Можно было рассказать о замше очень быстро научившейся выражаться исключительно литературным русским языком, сообразив, что ни одна из жен многочисленных друзей ее супруга нецензурных выражений себе не позволяет, о купленной по рекомендации мужа Божественной комедией Данте, в надежде ее осилить и блеснуть эрудицией, а для начала хотя бы похвастаться намерением прочесть. Можно вспомнить о просьбе научить  «читать» баланс, а можно рассказать о наших недавних спорах о церковной энергетике или нигилистах, спорах колючих и неуступчивых, как мы сами, и о том, что я, вглядываясь в ее колючий, резкий, порой безжалостный характер, сорной травой формировавшийся непростым и не всегда сытым детством, вижу максимализм своей молодости.

А еще Наталья не знала о втором, за полтора года работы, приватном разговоре с Рустэмом, состоявшимся накануне.

Я зашла к нему отказаться от нашей договоренности, с приходом к нему на работу, впрочем, исполняемой только с моей стороны. Объемы основной работы увеличились, здоровье после девяти месяцев непрерывной борьбы сильно сдало, смысла для себя исполнять обязательства в одностороннем порядке не видела давно, но долго тянула с решение, чувствую непонятную для самой себя ответственность перед Рустэмом.

– Рустэм Тимурович, я пришла отказаться от принятых на себя обязанностей по сопровождению кредитных операций. Думаю, вы меня поймете. Год тянула этот участок в нагрузку к основному, несмотря на то, что Вы свои обещания относительно условий моего труда, планируемого направления и объемов работы не выполнили. Я сейчас вовсе  не об уровне заработной платы и о должности говорю. Предполагалось, что придя к Вам на работу, я закрою все вопросы, связанные с банками, в том числе и вопросы кредитования, что и составит круг моих обязанностей. По факту, у меня другой, мелочный и трудоемкий участок, а сопровождение кредитных операций осталось чем-то вроде хобби. Мне все труднее их совмещать. Примите, пожалуйста, решение, кому передать кредитные дела.   

–Я вас ждал, Дина Дмитриевна. Давно хотел поговорить, думал заехать к вам, да все как-то…Струсил я тогда…       

А рассказывать дальше и нечего. Смотрели мы с Николаем Угодником, светлым ликом освещающим дорого отремонтированный, неживой кабинет Рустэма, друг на друга, я грустно, он сочувственно и понимали, что ничего с моим приходом не изменится.

«Чуда не будет».–«Я и не жду».–«Он не готов для чуда».–«Может, я сама к чуду не готова».–«Сама сказала».

За окном бушевало очередное лето. Душно пахло пылью и уставшей зеленью. Полоумно отплясывала возле открытого окна занавеска зеленого цвета.

– Думала, не повесите, Рустэм Тимурович,– я кивнула на подаренную мной икону Николая Чудотворца, выполненную в виде состаренного кожаного свитка, укрепленного на концах двумя стильными палочками-держателями.

– Не хотел в старом кабинете вывешивать, там пять мужиков курят непрерывно. Переехал в отремонтированный кабинет, вот вывесил.

Вышла я от Рустэма с тем же грузом обязанностей, что и зашла, но с обещанием в тяжелые периоды подключить мне в помощь дополнительную, кстати, отсутствующую на текущий момент силу, и не потому, что не смогла настоять на своем, в какой-то момент стало жалко отдавать на поругание безалаберной Анке-бухгалтерше дело последних пяти лет моей жизни, с вложенным в него кропотливым трудом, нервами, постоянными заботами и беспокойством.

А еще я в очередной раз услышала, что у меня есть он – Рустэм. Глянула на Николая Угодника, и не стала разубеждать, кто знает, может это последний значимый подарок Рустэму–мой личный акт милосердия. Зачем ему слушать о своей непорядочности и знать о моей уверенности в неизбежности нового предательства, был бы подходящий случай, а так, уповая на свою человеческую красоту, глядишь, и свершит что-то хорошее, и мне приятно будет, да и его душе польза выйдет.   

Но, думаю, все это я Наталье рассказывать не буду, а поделюсь знамением. Каждый  погожий вечер, около половины седьмого, медленно наполняясь жаром последнего солнечного луча, крест превращается в огненную звездочку. Живая и пульсирующая золотыми нитями-лучиками, окутанная светящимся облаком звезда в последнем мгновении уходящего дня вспыхивает маленьким солнцем, согревая обмороженные уголки души. Опаленные огнем, астматически дыша злобой, шипя и толкая друг друга, страхи медленно выползают из своих нор, освобождая место солнечному свету…