Гл. 17. Некоторые итоги Судного Дня

             17. Некоторые итоги «Судного Дня» 
               

Мощный ливень сошёл в тот вечер на город Орёл и продолжал периодически поливать город, благоухающий акациями, ещё всю ночь...  С предшествующим ему зловещим даже ураганом.
Старожилы ничего такого не могли припомнить на своей памяти.  Да и память гражданам поотшибло. Если точнее, свихнуло ум, правда, не всем, но определенно, что некоторым, и даже не менее чем трети граждан. Больно уж завирались. Чего только не рассказывали.
Как на Карачевской с рельсов сошёл трамвай (ну это Веня, правда, сам видел). Оттого, мол, сошёл, что сам, то есть трамвай, срезал голову петуху и  поскользнулся, значит, колесом на ней… Петух же, мол,  бросился на рельсу в окно, переднее, поскольку не вынес мученической жизни с хозяином, затаскавшем его по представлениям.  В Мэрии издали указ. Отныне запрещено провозить птицу в общественном транспорте. Про козу молчали.  Трамвай исчез…  Будто б угнали… Но кто-то, якобы,  видел его за Лужками, в бурьянах… Будто в какой-то момент подъяло его (смерч был силы такой) и бросило на милицию (на Советское райотделение, вначале), потом только уже понесло по воздуху за город, в бурьяны. Попереворачивало с дюжину, даже до двух дюжин машин. Две или три унесло в Болхов. Загорелся один ( да, Веня видел, на Комсомольской) троллейбус. Из семи в общей сложности повыбивало штанги. Искрило от 909 –го квартала и до Выгонки, от Лужков до вен диспансера и психбольницы за городом с другой стороны. Город звенел и дрожал сплошным электрическим зуммером. Особенно рвало по окраинам. По принципу домино.  В виду устаревшей электропроводки –  по верхам, вдоль улиц. Валились деревья на провода и рвали всю улицу, со столбами, - бм, бм, спаси и помилуй, не приведи господи, как бухало и бабахало. Тоже. Троллейбуса не  досчитались. Нашли. На железнодорожном вокзале. Чего ему там делать? Наконец, Орёл лишился двух граждан. Может быть, трёх. Эти просто не вернулись, то есть после того, как поднялись в воздух.  Якобы до сих пор летают. Может быть… Всякое бывает. Прочие, число которых подсчитать затруднительно, так много, эти повозвращались. Сорвало до сорока крыш (может, чуть меньше,  сплошные  убытки). Пять рекламных щитов. Крышу на кинотеатре «Победа» (слишком тонким оказался оцинкованный лист) свернуло в куль, как стаканчик (есть такие, конусом) с мороженным. По квартирам вместо воды из кранов бежал огонь. Рухнуло (правда, частично) пять зданий. Снесло семь колонн (каких именно, не уточняется). Согнуло в дугу  водонапорную (но только одну) башню (на окраине). Разворотило танк, развернуло его ( то есть опять же, на Комсомольской, у сквера), так что машина  прыгнула с постамента. Да, вот еще что. Отломило виноградную кисть над мальчиком с дудочкой (памятник Калинникову с виноградною сенью над ним), и так по нему долбануло, что виноград почернел… Почистили и приварили. Всаднику же перед площадью Карла Маркса выжгло на лице молнией шрам. Будто только что прискакал с битвы…
Веня не без облегчения слушал, поскольку так выходило, будто он тут ни при чём (и следовательно, никак невозможно привлечь Веню). В самом деле, оказывалось, будто это не он, не Веня  устроил сей невообразимый тартарарам. Болтали о следствиях - об урагане, грозе, не доходя до причин их вызвавших.  Положим, это даже возмущало Веню. 
Неразумие какое-то…  Да. 
Впрочем…
Ну и хрен с ним.
И тем не менее… Не без досады, с затаенной обидой на граждан жил Веня. В виду ущемления Вениных заслуг то есть. Впрочем, ощущение тайного всемогущества, которое испытал в ту ночь Веня, наполняло его такой значимостью, заставляло держаться с таким достоинством, что с лихвой возмещало недостаток признания. Жаль только, Веня ни с кем не мог поделиться обретенными им знаниями и тайной, – слишком велики были…  Нельзя было делиться – люди рехнутся, то есть тогда совсем. Если подумать, тяжёлый груз носил внутри себя Веня.
Однако, всё по порядку.

Очнулся Веня оттого, что кто-то легонько хлестал его по лицу, иногда же - пребольно. Это были первые крупные капли дождя пополам с градинами, хлынувшие далее ливнем. И еще тот… бил в нос – запах жжённой резины с привкусом - металлической окалины и волною красномосковских духов, которые дождь, как гвоздями, прибивал к мосту.  Комбинезон на Вене дымился. Очевидно: в Веню попала молния. Счастливо ещё отделался. Гаечки, шурупчики да болтики с отвертками и плоскогубцами притянули электричество. Но Веня никогда б в том не признался, ибо на самом деле, конечно, был поражён копьём всадника. Под ухом тикало. Мать честная, часики!..
 Вениамин Иванович сгрёб и рассовал по карманам всё ещё  тикающие так, будто в резонанс, снятые с убитых (частью) смертные  часики… Что-то пошептал… Опять покрестился. И дале тихо побрёл под дождём, всё усиливающимся, в иное, в ещё не узнанное им в лицо царство… В отверзшееся (каким блаженством?  какими мороками?) время… Побрёл, как если бы под конвоем… Свободный. Да неприкаянный. Как на казнь. Как на эшафот.  На взгорок.  По брусчатке.  Под лезвие (моральной) гильотины.  Под машину времени…  Под неумолимую…  Тик-так… Тики-тики, таки-таки…  Тики-таки, тики-таки… Тик, тик, тик… Так, так, так... Так… Так… Таа-аак… Тк, тк…  т… 
Далёко за мостом, где-то уже у церкви Богоявленской, может быть, даже за стрелкой с вознёсшеюся в высь стелой убитым в Отечественную, по Оке, по Оке плыли, будто капелью, будто оделись слёзками, такими вот белоснежными, ландыши, майские, собственно пучок от Тамар Михалвны… В мае, в мае родился Веня… В мае, глядишь, и умрёт… Если повезёт Вене… Месяц в месяц. День в день. Трень – звень. Значит ли что-то тут год… Был не был. Гостил уехал… Ваш, преданный Вам пачкун и иллюстратор книг Веня…

                *** 

Однако же… Возвращаемся…   То есть к началу…  К первым главам нашего сочинения... Слишком, право,  мы отдалились.  Я хочу сказать… От Евангелины Иоанновны, Манечки, Мусечки… Будто бы их и нет.
Ещё есть… 
Да, обычно Вениамин Иванович гулял уже расписанным нами и даже во всех подробностях одним и тем же и неизменным по большей части маршрутом. Но не в то утро, не в то, когда Евангелина Иоанновна заколола сапожным шильцем Мусечку, простите,  цыганской иголкой, проткнула и даже пять раз кряду…  По числу пятнышек, значит, на спинке у Мусечки. 
Сон у Вениамина Ивановича при всей его экзотичности получился слишком ярким и убедительным, чтобы не поддаться его очарованию, пусть даже и жуткому.
Тем более… Здесь вообще нужно сказать, Вениамин Иванович и вообще, и от природы был, как бы это сказать, законченным и совершенным эйдетиком. То есть, в данном случае,  сны стояли в его глазах.  Как живые, выпуклые, всенепременно цветные, настолько  очевидные и бесспорные, что им,  ну никак, невозможно было не верить. Ни избавиться от них. Ни избыть. Сновидения преследовали и даже гонялись за Вениамином Ивановичем. Да, так. Куда б ни пошёл Вениамин Иванович. И чем бы ни занялся. Даже на толчке, простите, Веня сидел, как во сне. Сидючи так, тужась, пристально вглядывался в сновидения, пересматривал их, и уже постольку пребывал в отключке и в одно время в эпицентре таинственных и нескончаемых злоключений, иногда даже мирового порядка. Гулял ли… Нюхал ли табачок. Заглядывался ли на дам. Случалось, целые периоды жизни у Вени протекали этакой  восхитительной (или ужасной) экстраполяцией, взятой напрокат (выуженной или вынутой) из сновидческого царства-континуума. 
Веня пользовался дармовою роскошью с небрежностью и с неумеренностью завзятого бедняка, в некотором роде бомжа и бича, на голову которого свалились (за так) неслыханные богатства, причём, заметьте,  умственного, то есть виртуального, порядка, что особенно восхищало Веню, ибо живописец ни в грош не ставил блага материальные. Веня за свою жизнь так намаялся с произволом чиновников, оценивающих его картины, что особенно дорожил не подцензурным характером снов. Сие трикрат нравилось Вене.  Ни тебе морали, ни чиновной, ни даже мировой воли… Ни цены за штуку сна, ибо сны бесценны… Хотя и бесчисленны… Ни границ… Ни даже, хм, рамы… За полотно  - мировое пространство, от края и до края, все исторические и вне – времена, включая допотопные, и те, когда не было времени, не было ничего, чтобы начаться всему… То есть. Даже само ничто  было инкрустировано в сны Венины (читай, самый начаток). Нет, не просчитать сокровищ Вениных.  Баснословно богат Вениамин Иванович. Все женщины и все цветы в голове у Вени. Первые и последние мелочи. Не углядеть и под микроскопом… И так быстро сменяются, таким бегут калейдоскопом, что быстрее, чем в коллайдере, ну, в котором разгоняют частицы (до скорости света).  У Вени в голове они миллионократно быстрее… Да.
Положение усугублялось волчьими снами Вени…  То есть характером Вениных засыпаний… Будучи в постоянном и непрекращающемся психологическом стрессе (семейные обстоятельства), а также  (по всем показателям) высокотемпературном и безостудном горении творческом Веня едва ли нормально спал. Веня как бы ежесекундно пребывал на стрёме.  То есть так, чтобы не пропустить гениальной идеи, которая, зараза, всегда является спонтанном. То есть чтобы не заспать шедевра, ну, каким-нибудь ненароком. Вот почему Веня обыкновенно только одним полушарием спал, другим же – бодрствовал. Как зверь. Или вовсе не спал.  И не засыпал, а проваливался в сон. Не просыпался, а вскакивал. Ну, туды твою за ногу…  То есть жил в каком-то таком безостановочном то ли недо-, то ли беспробудном пересыпе. Словом, Веня обзавелся явными признаками криптомнезии, - это когда путается явь и сон. Живёшь, будто бы спишь. Проснёшься – сон видишь. Не жизнь, а сплошное чудо. С другой стороны – такой вот золотой  кошмар. Веня во всю жизнь жил как бы в испуге и в таком ошизенном,   весенне-сиреневом, что ли, обмороке, да ещё с прибамбасами, с физио-довесками, не так, чтобы буквально, но близко – вроде сенной горячки или падучей… С третьей стороны, сны - занимательнейшее житие – для разгадок… И – нескончаемое путешествие – как в пределах, так и за края (границ или кромок) бесчисленных в общем галактик. Веня шлялся даже по чужим Вселенным (ползком, через кротовьи норы; для высоколобых и высокоумных, для всезнающих, - у нас, Господа, не одна, может быть, дюжина, может, пять дюжин Вселенных, читайте научную литературу, вообще, следите за новинками, переводите с иностранного). Понятно, что каждый день у Вени случались открытия. Так  диво ли, что от Вени, вообще от русского человека, не только китаёзы, но и америкосы были в ступоре (во всяком случае, из тех, что гостили в Орле, хотя, конечно,  там у них свои, даж не чета Венечкиным,  заморочки, есть,  есть и у них, я это к тому, чтоб не обиделись гости).   

Словом, нет ничего удивительного в том, что в уже зафиксированное нами утро, проснувшись, Веня тут же бросился под кровать к Евангелине Иоанновне – искать Мусечку. Вспомните, вспомните, господа! Освежите вашу память! У Вени наяву продолжался сон. Да. Мусечки нигде не было. Ни наяву, ни даж,  ну, в воображении…  То есть как бы  абсолютно исчезла Мусечка. Козявочку, да такую маленькую, вообще затруднительно усмотреть. Тут же ещё волнение.  Паче того, паника. «А… верно, ожила!»  – сообразил Веня, даже как-то подскочивши на четвереньках и ударившись (снизу-то) головой о прикроватную сетку. Евангелина Иоанновна заворочалась на постели, но не проснулась. Сердце у Вени пошло юзом, таким хорошим… А то Веня, вообще-то, да, собирался было… хоронить Мусечку. Но не знал, как. Какие нужны ритуалы… То есть при превращении  человека в божью коровку. Не без ознобца шарился под ножками кровати Веня. А тут…  «Конечно, вылетела в фортку!» – Веня обернулся к окну. Правда, форточка была открытой…  Точно… Веня даже повёл носом к оконцу, учуяв сразу и аромат, и лёгкую разреженность воздухов, то есть от трепетания крылышек божьей коровки.
Не мешкая, Вениамин Иванович побросал в кармашки комбинезона следующие предметы: спичечный коробок (поместить туда, если получится, Мусю), пинцетик (взять им букашку, пальцами можно не ухватить), кинул лупу (на всякий случай, - получше рассмотреть уколы от ран, разводы, дабы идентифицировать раны), также, подумавши, сунул (опять же и совершенно на случай) бязевый сачочок, морилку с эфиром, скорее, машинально…
Вениамин Иванович, в некотором роде, конечно, без всякого сравнения со знаменитостями, был тем не менее, как господин Набоков, и даже, как господин Проханов, любителем бабочек, но понятия не имел, как обходиться, если по уму, с коровками, с божьими, однако ж решил, что действовать следует по аналогии. Как с бабочками... Ну и, запасшись соответственными случаю атрибутами,  отправился – к памятнику Ивану Алексеевичу Бунину, тоже, кстати говоря, ценителю и певцу бабочек…
Памятник стоял на торце дома Вениамина Ивановича, чуть по косой от Вениного подъезда, с другой стороны, над детским парком в широкой окультуренной пойме между Окой и впадающим в неё Орликом. Правда, почему-то задом к стрелке…  Здесь, на холме, у кованой беседки со скамейками-качелями, между беседкой и клумбой под памятником с белыми примулами и другой, с левкоями, от которых у Вениамина Ивановича дух заходился, перед нежной красотой их, столь смиренной и тиховейной, да, так, что хотелось плакать, перед закатным их кивающим Вене цветом, и Веня, да, иногда приходил сюда плакать… - так вот, здесь из земли почти вровень с ней выходил уже обветшавший срез некогда пылившей на памятник липы. В провалившейся гнилой сердцевине пня отчего-то ютились целые стада божьих коровок. Их хорошо пригревало на солнце, и, верно, чем-то  их привлекал застарелый смявшийся липовый запах, запах липовой прели.  Веня, случалось, по четверти часа наблюдал за брачными играми тёмно-лиловых, цвета левкоев, в чёрненьких пятнах коровок. Ни в гнезде пня, ни по ломающемуся окоёму, ни одной не было. Ни единой… Тщетно искал Веня… 
Слабея, Веня опустился тощим задом в липовую колоду. Обхвативши лицо руками, закачался со стороны на сторону. 
Вернувшись в дом, обескуражено и смутно-тихо сидел перед  мольбертом, уставясь в мольберт, в одну точку. Сосредоточенно-убито думал,  и так, как бы ни о чём. Посматривал в сторону Евангелины Иоанновны. Наконец, спросил:
- Ты это, не выходила на улицу? Ночью… А то и с утра… Скажи, Евангелина Иоанновна, не ты ль извела во дворе божьих коровок?
И, подумавши, прибавил:
- Зачем? С ими же была Муся…

Понятно, Евангелина Иоанновна не призналась. Евангелина вообще даже никак не ответила Вениамину Ивановичу. Анечка как-то  вот точно так же, как Вениамин Иванович перед тем, бездумно как-то и потерянно взглянула на Вениамина Ивановича  с табуреточки кухонной, мигнула и свалилась на пол перед Вениамином Ивановичем.
Вениамин Иванович понял. С утра, пока он исследовал колоду, Аня, бедная его Анечка, наклюкалась. Надралась Анечка вдребезги. Что же, что Веня на ключ, на свой, квартиру запер.  Анечкин же ключ спрятал. Надо было его с собою взять, он же, идиот, отмычку в самом доме заныхал, и  так глубоко, вроде какой заначки. Нашла тем не менее домовёрт Аня. Успела сгонять за водочкой. Не предусмотрел Веня…  Аналитических способностей Анечкиных. Недооценил звериной хитрости Аниной, то есть, будем справедливы к Анечке, не вообще, а в том, что касалось водочки и прочего всего, что связывалось с нею в её безумной головке.   Самогон же с некоторых пор Веня уже вообще не гнал. Не до сивухи было Вене. Берёг Анечку. Да и то верно, трёхлитровая банка не ключ, под коврик не спрячешь. Меньше ж выгонять – себе дороже… Опять же, сам можешь упиться, вусмерть…  Словом, бросил Веня гнать самодур - от греха да подальше… Теперь в магазин нужно ходить за водкой. 
В связи с произведенной до году назад операцией по удалению паховой грыжи, Веня теперь побаивался таскать и перетаскивать с места на место Анечку. Оставлял теперь так лежать, где и как сваливалась.
Как сумел, Веня протиснул одеяло под косточки Анины. Под голову, приподняв за шейку, протолкнул подушку; в форточку тянуло, - подумав, Веня укрыл Анечку простыней.  Аня лежала как-то неловко, бочочком, одна рука из под простыни выпростана и вывернута на сторону, неподобающим образом. Веня всегда удивлялся необычайной, нечеловеческой даже какой-то гибкости, которой обладали суставы Анечки, она могла их выворачивать на 360 градусов, поводя и играя плечами и локтями. Словом, Веня, так чтобы особенно, не обратил внимания (на некоторый непорядок в тулове Ани)…

Устроивши Анечку, Веня выглянул в коридор, достал с антресолей из ивовой корзины, с брошенной поверх тряпочкой (от Аниной штапельной кофточки), петушиную голову. Зачем? Вопрос, которым не задавался Веня…  Веня действовал по наитию.
Голова уже подсохла.
Можно было, конечно, писать певеня с натуры. Набухший кровью, прежним,  грозовым пламенем горел петушиный цезарский гребень, алые византийские серьги слепили глаз восточною роскошью.
Но вряд ли кому постичь всю силу и глубину Вениных соображений.
Даже самому Вене.
Взявши со столешницы блещущей яхтовым лаком  большой кухонный нож и доставши из выдвижного ящика серебряную вилку с трезубцем (привет от Украины, 925-я проба ), Веня воткнул вилку в пылающий солнцем гребень. Петух моргнул пленчатым глазом. Веня оторопел. «Никак, живой…»  Веня ярко  увидел, как кочет, вылетев из бокового (или переднего?) окна трамвая, заскакал по шпалам перед трамваем (без головы), объятый голубоватым  пламенем, пламенем, бежавшим наперегонки с куром по рельсам. Кто быстрее… («А как ещё и голова назад воссядет?!. Как тада побежит кура?!»)
Не мешкая и с поспешностью Веня взрезал острым (сам затачивал), как бритва, ножом череп, разъявши его надвое, и, насадив на вилку одну половину (с исподу), подъял её нутренностью к глазу.
Допрежь Веня насадил на глаз монокль-окуляр… 
(Веня не помнит точно, на левый или же правый глаз).
Патологоанатом прянул. Верно, давно не смотрел в лупу… Полушарие, само по себе не больше среза мелкой фасолины и без извилин, прямо-таки наехало на Веню из под сводов черепа и едва не сшибло… М-да…
А если посмотреть в  микроскоп?!. 
Опрокинешься.
Можно затеряться в петушиных интеллектуальностях.
Что же тогда за мозг у самого  Вени?..
То есть, если у Вени, в сравнении с энтим,  с куриным, столько извилин и между извилин – бездны, их и в трубу не рассмотришь. Да. Кора – как гряды гималайские, изнутри ж, верно, как сфера небесная, в бесчисленных вспышках синапсов (мерцают там, якоже звёзды), в нутрях в натуре - галактики… 
Как бы не пропасть там Вене!..
Если, конечно, вскочить внутрь…
То есть взять так и глазом туда упасть. От, прям чрез стекло…
В затылке у Вени заныло.
Веня давно не путешествовал.
Спустится и посмотреть… 
Спускался же Веня  в Аид.
Только что нужен - разрез… Вход…
Ну и конечно, инструмент соответственный. Для долбёжки то есть черепа. Другой. Не такой, как у Вени. Хотя, конечно, кое-что и у Вени есть. Но не то…  Не тот ассортимент. Да, вот, давеча только, Левша стращал его каким-то несказанным набором… У этого всё есть. Чего нет – изготовит.
Послюнявив газетку, Веня свернул её в козью ножку, достал  баснословный свой, шитый Анечкой кисет, ссыпал табачку на другую газетку и загрёб оный дулом ножки. Умял и ещё поднабрал, до верху. Лучом от монокля, сконцентрированным в точку, возжёг золотистый ядреный кончик. Затянувшись, пустил  дым и впал в размышление.