Глотовы

               
      Тамара и Алик Глотовы прибыли в Бирюсинский детский дом в апреле – мае 1943 года со второй группой детей из блокадного Ленинграда. Алик (был он Олег, или Алексей, или Александр я не знаю, его полного имени никто из воспитанников не знал, для всех нас он был просто Алик) выглядел тогда плохо: худой, голубовато-зелёное лицо, апатичный и малоподвижный, таким он мне запомнился с первого раза. Тамара выглядела немного лучше.

      С Аликом мы довольно быстро сдружились: начиналось лето, в лесу можно было найти какую-то еду, мы в «компании мелких» стали его учить эту еду добывать. Был он на полгода - год младше меня, Тамара – на столько же старше, но учиться мы с ней начали в одном классе. К концу 1943 года Алик немного окреп, стал играть, как все мы – его сверстники «в войну», в прятки, в «попа – гоняла», (была в моём детстве такая деревенская игра: один городок на всех и метровая палка-бита у каждого играющего. Водящий выставлял городок и назначал кон, с которого все по очереди бросали в городок палки. Если кто-то попадал в городок, и он отлетал на какое-то расстояние, городок устанавливался на том месте, где упал, а кон перемешался на такое же расстояние вперёд. Игра продолжалась до тех пор, пока не промахивались все играющие. Тогда каждый бежал за своей палкой, водящий хватал городок, и все мчались к первоначальному кону. Кто прибегал последним – становился водящим, его бита переходила к прежнему водящему, и игра продолжалась). В этой игре Алик часто оказывался водящим, но всё-таки играл и бегал.
       
    Весной или летом 1945 года в Бирюсу приехала их мама Глотова Надежда Аркадьевна, (отчество запомнилось, т.к. было редким для деревни Бирюса в то время), нашла какую-то полуразвалившуюся «хибару» и забрала детей из детдома. Выглядела она очень эффектно: блондинка, красиво укладывала свои волосы, красиво одевалась, чувствовалось, что она была городской, может потомственной ленинградкой, но к деревенской жизни абсолютно не приспособленной. С огородом у неё не получалось, завела корову – не справилась. Всё у неё было «не у рук», их семья стала голодать. Наша мама стала немного им помогать: я носил в их дом молоко, творог, мёд (в 1947 году у нас появилась пасека, иногда до пяти ульев в лето, но обычно три), всё же этого было мало и не помогало.
      
      В августе 1945 года прибыл с войны их отец (не помню его имени и отчества), весь израненный и больной. Самым страшным у него было множественное осколочное ранение в живот, он постоянно мучился от болей в желудке, от ненормальной работы пищеварительной системы. По приезду сразу же установил в доме жёсткий армейский порядок и дисциплину: Альку стал звать «Абрам», часто и сильно бил, как обходился с Тамарой, я не знаю – она не жаловалась. Алька стал постоянно «пропадать» на улице, на природе, в лесу, за что ему стало попадать от отца ещё больше, хотя мне тогда казалось, что он стал главным кормильцем в семье: всё, что мы добывали в лесу, в поле и на чужих огородах, он сам не ел, а нёс домой.
      
      Так продолжалось до лета 1948 года, Алька худел и бледнел, а их отцу становилось ещё  хуже, и в июне или июле он умер, семья лишилась всяких доходов, особенно денежных (их Глотов-отец получал, как инвалидные и орденские), стало совсем плохо. Надежда Аркадьевна решилась вернуться в Ленинград (не знаю кто из родственников там у неё был) и временно вернула детей в детский дом. В последствии оказалось, что ни в какой Ленинград она не поехала, а вышла замуж в Тайшете за стрелка военизированной железнодорожной охраны станции Тайшет, и стала жить в его доме.
      
      Хотя питание Алика в детском доме улучшилось, ему лучше уже не становилось. Стал ездить лечиться в Тайшет на стационар, сначала вроде ненадолго помогало, его выписывали, он некоторое время был жизнерадостен, но потом опять заболевал. И это повторялось всё чаще и чаще. В связи с болезнью у него проявился дар художника, рисовал он с каждым разом всё лучше. Наш учитель рисования, бывший воспитанник детдома, Мамаев Анатолий Михеевич говорил, что у Альки редкий дар ощущения светотеней, постоянно давал ему бумагу, карандаши, краски. Я тоже «поучаствовал»: купил, кажется, зимой 1950 года медовые акварельные краски с фотографией входа в Третьяковскую галерею на верхней крышке, (я тогда ещё не знал, причём здесь какие-то старинные ворота и краски). После некоторых раздумий отнёс эти краски Алику.
      
      С осени 1951 года Алику стало совсем плохо, его увезли в Тайшетскую районную больницу, оттуда он уже не вышел. Мы с его сестрой учились в шестом классе, она изредка посещала Алика в больнице, я приезжал к нему тогда совсем мало. Но летом 1952 года приезжал, (приходил пешком) к нему в больницу часто. Мы подолгу разговаривали, рисовали. Алик каким-то образом завладел книгой – учебником по рисованию (не помню, как она называлась, но хорошо помню иллюстрации в ней: гипсовые головы, фигуры, отдельные детали человеческого тела из гипса), постоянно с неё срисовывал и, как мне казалось, очень удачно и красиво. Дарил мне свои рисунки. Особенно мне нравились его многофигурные картины красками, рисовал людей он очень хорошо, у меня так не получалось, и я ему завидовал. Долго я хранил больше десятка его рисунков. При отъезде в 1956 году в Иркутское ВАТУ я их на время оставил у родителей, но потом были Куба, институт, взять рисунки себе всё не получалось. В 1971 году они ещё были в сохранности, и я очень жалею, что мог их взять тогда с собой в Монголию, но не взял. Через три года оказалось, что они исчезли, куда и когда – родители не смогли (или не захотели) объяснить.
    
        В ноябре 1952 года Алик умер от диспепсии и несварения желудка. Я был на его похоронах. Не помню, была ли там его мать, но Тамары на похоронах точно не было. Похоронили его в Бирюсе на деревенском кладбище, на очень хорошем месте. Я сильно переживал его смерть. Это была единственная смерть воспитанника Бирюсинского детского дома вообще, и выпала она на моего друга. Но постепенно новая школа, новые товарищи и друзья сгладили печальные переживания.

      В 1982 году был очередной юбилей детского дома. По обычаю часть приехавших на юбилей бывших воспитанников пошли на кладбище. Сходил и я на Аликову могилку, она ещё была заметной, хотя пирамидка на ней сгнила почти полностью. На юбилее 1992 года снова был на кладбище, но Аликовой могилки уже не обнаружил, зато рядом был похоронен кто-то из  деревенских.
   
      Тамара Глотова по окончании школы летом 1952 года была выпущена из детского дома, и поступила учиться в Канское педучилище. До 1954 года я ничего о ней не знал, Тамара для меня никак не объявлялась. В начале февраля 1954 года я увидел её в нашем интернате в компании с Валерией (Лерой) Перфильевой – дочерью завуча Бирюсинского детдома, которая училась на год впереди меня в том же интернате. Я из простого любопытства спросил куда они направляются. Оказалось, что они идут фотографироваться, я напросился пойти с ними. Сфотографировались (фотография до сих пор хранится у меня), Тамара попросила нас проводить её до дома. Пока шли, я выяснил некоторые подробности: Тамара приехала на каникулы после зимней сессии в своём Канском педучилище, живёт сейчас у матери, учится она предпоследний год – потом диплом и работа учителем младших классов. Довели её до ворот и распрощались.
   
      Вскоре Тамара снова пришла к Лере в интернат, засиделась допоздна и пришла просить меня о проводах до дому (в то время Тайшет заполняли уголовники, ходить девушкам в одиночку, тем более, поздно вечером было опасно). Лера не пошла, я проводил Тамару один. Потом мы с Валерией провожали её на Тайшетском вокзале в Канск и там условились с Тамарой, что будем писать друг другу. Началась переписка, я стал симпатизировать Тамаре и даже один раз в мае 1954 года съездил в Канск на свидание. Летом 1954 года она в летние каникулы приезжала в Бирюсу, мы потом с Лерой проводили её в Тайшет. Зимой 1955 года ещё раза два или три мы с Тамарой встречались в Тайшете, один раз я был у них в доме и говорил с Надеждой Аркадьевной. Весной 1955 года Тамара защитилась и получила направление на работу, мы с ней больше не встречались.
    
     В начале мая 1964 года я приехал с Кубы в отпуск к родителям. Этому предшествовало одно событие, меня заинтриговавшее. Когда родители из писем узнали о возможном моём отпуске, то оба (по очереди, затем, вместе) стали писать, чтобы я обязательно приехал в военной форме. Я подчинился.  В Москве сходил в военный универмаг, там за 1,5 – 2 часа меня одели в новенькую повседневную форму, в ней я и приехал вместе с женой и дочерью в Тайшет, а потом в Бирюсу.
      
      На Тайшетском вокзале первой, кого я встретил из знакомых, была Надежда Аркадьевна Глотова. Выглядела она, как бомж, (хотя тогда такого выражения не существовало), грязная, немытая непричёсанная, в отвратительной одежде и обуви. Я всё же подошёл, поздоровался и представился. Она мне вроде обрадовалась, стала просить выпивку и еду. Жена на меня рассердилась и ушла с дочерью Ольгой домой к своим родителям. Я повёл Надежду Аркадьевну в ресторан, но нас туда не пустили, а официантки даже стали меня «воспитывать», зачем я связался с такой женщиной. Пришлось купить у них только бутылку водки. Надежда Аркадьевна повела меня к продовольственному киоску здесь же на перроне и заказала какую-то еду. Быстро выпила, быстро стала есть, попутно рассказывая о себе и о Тамаре. Муж-стрелок её разлюбил, стал бить, она от него ушла, живёт здесь на вокзале или где придётся. Зато у Тамары всё отлично: она закончила Новосибирский пединститут, вышла очень удачно замуж, у неё хорошие дети, хорошая работа.  Хотелось спросить:
– Почему Вы не едете к дочери? – но не спросил. Надежда Аркадьевна ещё немного выпила и сильно опьянела, уже заплетающимся языком спросила куда и зачем я приехал такой нарядный, я сказал про Бирюсу и родителей, она сразу же пообещала приехать в Бирюсу (не приехала), а через несколько минут легла здесь же на перроне на лавочку и уснула. Стали собираться вокзальные ротозеи, я взял свой чемодан и пошёл к тестю с тёщей и к жене.
    
      В Бирюсе рассказал о встрече. Мать сразу сказала, что мне не надо было подходить к ней, Глотова уже давно ведёт такой непорядочный образ жизни. Я подумал, что на обратном пути снова придётся встретиться с ней на вокзале, но не встретился. В 1967 году был ещё раз в Тайшете и Бирюсе, но Глотову больше не встретил.
    
       Насчёт формы всё оказалось сложнее, чем я думал. Я был в Бирюсе последний раз зимой 1961 года с грудным ребёнком – привёз Ольгу к родителям на поправку (она заболела). Потом долго не приезжал из-за командировки на Кубу. Это, да ещё мой обратный адрес на письмах с Кубы «Москва-400» «навели» некоторых наших деревенских умников на мысли, что я совершил преступление и отбываю наказание в Москве или в Подмосковье. Поползли по деревне сплетни, которые больно ранили моих родителей, особенно мать. Чтобы разом разрешить  эту историю, они придумали, что я должен снова появиться в Бирюсе только в военной форме, это закроет всякие домыслы и сплетни навсегда. Но ошиблись, видимо, кому-то в деревне очень хотелось опорочить нашу семью, ещё дважды за мою службу они просили меня приехать в отпуск в форме. Я понимал эти их просьбы и приезжал, как они просили.

  Какое-то время я довольно часто возвращался мыслями о Глотовых и решил, что во многом в их жизни виновата война. Это она, не жалея ни красавицу, ни одарённого, ни взрослого, ни малыша, не жалея никого, покалечила всех. Но ещё мне казалось, что эту семью с самого начала, сразу отличало какое-то нежелание бороться за жизнь. Алик был безвольным и апатичным, может от болезни, но может, и от матери. В Бирюсе была возможность прожить, если, не жалея себя, трудиться. Я могу привести несколько примеров, когда люди приезжали в Бирюсу из Ленинграда, с Украины из других мест, пострадавших от войны, оставались жить и жили потом неплохо. У Глотовых в 1945-1946 году был огород, была корова, но не было желания собрать все силы, даже через силу, и работать. Ведь именно в этом смысл деревенской жизни, да и в городе, наверное, тоже невозможно прожить в вечном празднике, ничего не делая.  И мне кажется, что это самое главное, чего не захотела понять и признать Надежда Аркадьевна Глотова.            
               
             
     Февраль – март 2019 г.               
          г. Пермь.