Владимир, Лев и Анна

Под руку попал фрагмент из воспоминаний американского студента, филолога, слушавшего лекции Набокова. Поскольку речь идёт о значении Льва Николаевича Толстого для русской литературы, а старший внук как раз штудирует "Анну Каренину", задерживаюсь на сем эпизоде. С классической литературой дело имею на домашнем уровне, от которого до университетского как до другой планеты, например, от Земли до Юпитера.

Юпитер (древнегреческий Зевс), бородой и корпулентностью в одном ряду с Толстым. Впрочем, Лев Николаевич в старческую пору вовсе на бога не походил, это толстовцы сделали из него идола.

Семью мучая причудами, поисками смысла жизни, крупно мыслил Лев Николаевич, страдая за народ, за правду. Перепахал мыслями своими заросшую сорняками почву российской действительности, ничего по сути дела не решив и путаясь в показаниях, зато толпы толстовцев побрели по вспаханному каменистому пустырю, аж до Канады добрались, где и основали матрёшечные крестьянские общины, из которых молодёжь впоследствии неизменно стремилась прочь, не желая застревать в веке минувшем.

Владимир Владимирович правдолюбцем не был. Его отец отдал дань политике и погиб, защищая собой того, с кем не был согласен – собой загородил, приняв пулю, не ему предназначенную. Брат Набокова погиб в немецком концлагере во вторую мировую. Толстой не только до второй, до первой не дожил – не его время. Время Набокова мне ближе, как и его литература.

У Набокова не было политических и моральных иллюзий, он мыслил самостоятельно и трезво, что не исключает великолепную работу фантазии. Литература его восхитительна не размышлениями о том, что хорошо, что плохо, а вниманием к человеку живущему не столько в эмиграции ("Дар") или в мире фантастическом ("Приглашение на казнь"), сколько в художественной реальности, наполненной образами и событиями, заставляющими читателя чувствовать себя причастным к тайнам любви и творчества.
 
Владимир Владимирович, как и Иосиф Александрович Бродский впоследствии (оба преподавали в американских университетах), не пользовался славой хорошего лектора, обладая характером скорее замкнутым, чем требующим аудитории, сцены, кафедры. Кажется, так. Впрочем, я слишком мало знаю, чтобы рассчитывать попасть в точку.

Во фрагменте, спровоцировавшем меня на сомнительные рассуждения, показано, между прочим, как высоко Набоков ценил Толстого.
 
Итак, свидетельство студента:
 
«… полуденная лекция в феврале 1953 года… холодный день, безоблачное, серебристое небо, плотный чистый снег  и  сосульки вокруг Голдуин-Смит-холла сверкали на солнце. Профессор  Набоков  скучно вещал о величии “Анны Карениной”, рассуждая в несвойственной ему абстрактной манере. Несмотря на изысканность  и  почти музыкальность тона, с каким он произнес с придыханием ее имя – “ААА-наа”, его голос упал, замерев на втором слоге, – профессор  Набоков… Томясь, мы определяли размер каждого семейства сосулек за окнами, смотрели, какое из окон побеждает, затем подсчитывали, за сколько секунд на конце тающих льдинок соберется очередная капля  и  выводили средний промежуток между их падениями.
 
 Набоков резко прервал лекцию, подошел, не говоря ни слова, к правому краю сцены и щелкнул выключателями, погасив три светильника под потолком. Затем сошел по пяти или шести ступенькам вниз, грузно прошел по проходу между рядами в конец аудитории, две сотни голов смятенно повернулись вслед ему – все те же “Молодые лютеране” – и смотрели, как он молча опускает шторы на трех или четырех больших окнах, скрывая слепящие сосульки и затемняя аудиторию (шторы на остальных окнах были уже опущены для показа слайдов на лекции по истории искусства для предыдущей группы). Набоков вернулся на сцену и подошел к выключателям. “На небосводе русской литературы, – провозгласил он, – это Пушкин!” В дальнем левом углу потолка импровизированного планетария зажглась лампа. “Это – Гоголь!” Загорелась лампа в середине. “Это – Чехов!” – вспыхнула лампа справа. Затем Набоков снова спустился со сцены, направился в конец аудитории к центральному окну и освободил штору, которая взвилась вверх на своем ролике (клац!), и плотный поток сияющего солнечного света хлынул в аудиторию, как некая эманация. “А это – Толстой!” – прогремел  Набоков… студентов он убедил, их сознание величия Толстого основывалось на способности мертвого писателя воспламенить воображение профессора».

Вот так вот. А я с трудом дочитываю шестую часть "Анны". Да, мир Толстого распахнут, полон света, реальность за окном его литературы огромна и уходит вглубь, образуя перспективу.

Между тем, сам Лев Николаевич впоследствии был этой своей книгой недоволен. Наверное, не видел в ней разрешения проблем народа, прозябающего в безграмотности и проявляющего порой совершенно скотские наклонности.

Что же можно сказать внуку? Даже если что-то скажу, он не услышит, поскольку "Анну" не читает, а слушает аудиоверсию оснастившись наушниками.

Интересно, различается ли на слух своеобразие языка Толстого. Читая книгу, испытываю трудноопределимое удовольствие, особенно, если читаю медленно. Надо попробовать прочесть вместе с моим школьником хотя бы это:

   Николай Щербацкий, двоюродный брат Кити, в коротенькой жакетке и узких панталонах, сидел с коньками на ногах на скамейке и, увидав Левина, закричал ему:
   – А, первый русский конькобежец! Давно ли? Отличный лед, надевайте же коньки.
   – У меня и коньков нет, – отвечал Левин, удивляясь этой смелости и развязности в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее из вида, хотя и не глядел на нее. Он чувствовал, что солнце приближалось к нему. Она была на угле и, тупо поставив узкие ножки в высоких ботинках, видимо робея, катилась к нему, Отчаянно махавший руками и пригибавшийся к земле мальчик в русском платье обгонял ее. Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда поворот кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому; и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Левину. Она была прекраснее, чем он воображал ее.
   Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах. Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил; но, что всегда, как неожиданность поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
…

   Она подала ему руку, и они пошли рядом, прибавляя хода, и чем быстрее, тем крепче она сжимала его руку.
   – С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена в вас, – сказала она ему.
   – И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, – сказал он, но тотчас же испугался того, что сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: – на гладком лбу ее вспухла морщинка.
…

Какие бы ни были недостатки в Левине, притворства не было в нем и признака, и потому дети высказали ему дружелюбие такое же, какое они нашли на лице матери.
…

На углу тротуара, в коротком модном пальто, с короткою модною шляпою набекрень, сияя улыбкой белых зуб между красными губами, веселый, молодой, сияющий, стоял Степан Аркадьич, решительно и настоятельно кричавший и требовавший остановки.

[Останавливаюсь]