Ноль - одиннадцать

               
Улица наша грязная: на всем лежит неприкрытая дряхлость и, липкий налёт утратившего свою текучесть времени. Она грязна, как стекло надколотого стакана, который радужными от старости боками всё ещё силится отразить солнечный свет.
Когда - то, в пору первого строительства БАМа, сюда пригнали голодные толпы врагов народа, и они, за липкую пайку хлеба, выстроили эти сумрачные бараки. Потом, пришла Великая Победа, а, вместе с ней, - пленные японцы, продолжатели строительства Великого пути. Когда оставшихся в живых отправили на родину, - пустые бараки и карцеры обжили вчерашние победители. Потом – заборы порушили, колючку смотали и увезли нуждающимся, а постройками  – свидетелями тридцатилетних унижений, раскаявшись и осудив, осчастливили сыновей и внуков бывших зэков: пользуйтесь на здоровье!
Называлась она Ноль – одиннадцатой, по номеру бывшего лагерного пункта. Как то я слышал, хотели переименовать  её в улицу Энтузиастов.
…Ехал поездом – не зная куда. Время остановилось: прошлого не было, будущего – не видел. Был только общий вагон с застарелым запахом нечистоты. Бедно одетые и, большей частью, пьяные пассажиры. И я среди них, чужой всем и не причастный ни к чему. Сибирские дороги длинны, я никуда не спешил, да и никому не был нужен. К тому же, обшарпанный вагон сводил на нет то, что я коротко стрижен, что старая куртка хэ - бэ надета прямо на майку, что ноги обуты в рыжие кирзовые сапоги, бог его знает какого срока носки.
На крошечных станциях покупал у старух вареную картошку в жестких кулёчках, иногда – с прозрачным ломтиком желтого лежалого сала, в пристанционных магазинах – хлеб и папиросы; а то и находился кто-нибудь, усердно изливавший мне душу и, щедро пичкавший копеечной бормотухой, не забывая, впрочем, про сало, домашнюю стряпню и яйца вкрутую. Я не брезговал.
Выходя однажды за неизменной порцией картошки, я заметил на черном пальце трубы, торчавшей из – за шиферного хребта вокзала, большие белые буквы. Почти на самом верху её, метрах в двадцати от земли, они откровенно сообщали всем и каждому: «Наташа! Я тебя люблю!» А, чуть пониже, наспех, вкривь и вкось, скакали палочки другой надписи. «Вася, ты – говно!» - говорилось в ней.
«Вот как их расперло!» - хохоча, подумал я, и, почему то стало ясно: дольше ехать совсем не надо. Начало было хорошим. Можно было попытаться жить.
До осенних холодов пробавлялся рыбалкой, собирал и сбывал, на паях с такими же бичегонами, ягоду. Крал капусту, и огурцы с колхозных полей. Не единожды был бит и ограблен сворами молодых строителей коммунизма, конечно же – из озорства: что у меня можно было отнять? Но, пришедший незаметно октябрь, не захотел смотреть на то, что я хожу в старых кедах, выбеленной росой и солнцем штормовке, да плюс в летней шляпе с дырочками для вентиляции.
Переход из высшего в низшее качество был для меня привычен: безликой «рабсилой» я пошагал по скрипучим полам местных контор. Кадровики, едва взглянув на мои «документы», отказывали в приёме под смехотворными предлогами.
Как то, вьюжным днём бесцельно идя по улицам, я – насмерть заморозил уши и, долго не думая, вбежал в первую открытую дверь – погреться. Оказалось – контора. Самая теплая батарея лепилась напротив отдела кадров. Я ещё не успел оттаять свои бедные уши, как вдруг  дверь кабинета негаданно приоткрылась и, выглянувшая оттуда женщина спросила меня, не к ней ли? «Ну, конечно же! – ответил я, посмеиваясь в душе, и – не веря ни во что.
Однако, перелистав мои бумажонки, она спросила: « Зольщиком в котельную пойдёшь?» «Пойду!» - не раздумывая сказал я, и только потом поинтересовался: а, что это за зверь?
Работать стал в той самой котельной, та же труба пачкает небо сажей, те же блёклые буквы ещё читаются на ней. Кой – как прописали меня, даже комнату дали в бараке на Ноль – одиннадцатой. Жизнь пошла, не было счастья – несчастье помогло. Впервые в жизни у меня был собственный угол, куда я мог вползти, как улитка в раковину, захлопнуть дверь и, вволю спать, читать, думать. Я завел рыжего кота, десяток книг сносных поэтов, и в двадцать пять лет, впервые, - взаправдашние джинсы.
В барак наш не селили семейных и непьющих. Вечерами по нашей улице редко кто отваживался пройти. Жил я замкнуто, ни с кем близко не сходясь, но, соседи сочли меня своим.  Может быть потому, что, когда тоска по жизни лучшей, осмысленной, - черной кровью раздувала мне вены, моя убогая комнатёнка превращалась в питейное заведение со свободным входом… Сочли своим – и оставили в покое.
Зима сломилась неожиданно: конец февраля выдался таким, что и многим апрелям должно быть стыдно. Великие ангарские снега просели, за ночь на них нарастала твердая лубяная кора. Ещё не видимые, под рыхлой белой плотью, крошечными колокольчиками позванивали первые ручейки. Днями, от солнечного неистовства было больно глазам..
Я часто ходил на вокзал, одиночество среди людей, казалось мне, - уже чуть полегче. А, вся эта суета, угольный дым из вагонных печурок; грязно – зелёная кишка поезда, утробно чавкающая дверьми, - странным образом завораживали меня и оживляли. Я твёрдо знал: когда станет невмоготу, всегда есть хороший выход – взять билет.
В вокзальном буфете торговали скверной снедью, зато там было прекрасное зеркальное окно, за которым я часами просиживал со стаканом сока или чаю. Мне была видна восточная часть перрона - с киосками, багажной камерой, старухами, продававшими всё ту же картошку. И, если посмотреть круто в правый угол окна, можно было увидеть зелёные сени и вход в магазин. За этим я и ходил. Это странно затягивало, как взгляд в аквариум.  Отгороженный полоской стекла, никем не видимый, я – жадно хватал и впитывал зрачками каждое лицо, всякий жест и фигуру.
Зачем всё это, кому это нужно и кем придумано? - думалось мне, вот этот старик с метлой и тележкой, изо дня в день, метущий заплёванные дорожки; тощая бабка с кастрюлькой дистрофических пельменей; конопатый мальчишка в необмятой милицейской форме, надменно глядящий на мир с высоты своего величия.
Сколько лет старик метёт серый асфальт – и всё то же: окурки, плевки, сор, мерзость. Бабка, за пятьдесят лет каторжной работы, не заработавшая старости, свободной от забот о куске хлеба. А, мальчишка? Так ведь и на него найдётся добрый нож, или палка…Или, попросту, старый друг, не жалеющий чернил…
Походил к перрону поезд и выплёскивал толпы голодных, жаждущих пива и, просто не знающих как  наполнить затянувшийся досуг людей. Завокзальный магазин, изобильно снабжаемый сногсшибательной бормотухой, штурмовал полураздетый, наповал разивший перегаром и матерщиной, авангард молодёжи. В узких сенях вспыхивали молниеносные стычки, и я, из своего аквариума, мог вдосталь любоваться петушиными прыжками и увёртками драчунов.
На распаренных лицах, в постанове голов, сжатых кулаках и угрожающе  растопыренных локтях, я видел странную для себя уверенность. «Мы - то знаем – что почем!» - набухшими венами сигналили кулаки. «Мы - то знаем, как правильно жить и для чего!» - кивали хмельные головы. «А мы, знаем – что хорошо и, что – плохо!» - визжали и верещали локти, литые спины и медные зады полных молодецкого задора фигур. Вся эта масса молодого горячего мяса, росчерком имперского пера двинутая на восток, рвалась изорвать свои мышцы непосильной работой, выхаркать простуженные лёгкие в беспределье сибирских равнин. А после, утратив лёгкость на ноги и здоровье, - спиваться по новостроенным станциям в дощатых балках и засыпушках. Поезда тысячами везли знающих на стройку Века, один я был доволен прохладным сумраком буфета и, изнемогая от непонимания мира и собственной бескрылости, - молчал, смотрел и не двигался с места. Молчал, покуда маленькая кудрявая женщина не уронила стакан жидкого чаю на мои колени и аквариум лопнул.
Звали её Витой.
Куцыми летними ночами, далеко за полночь, когда смолкали пьяные крики старожилов улицы, читая библиотечный томик Петрарки «Nuova vita», я, мимо воли, соединял в одно – её и жизнь.
Август уже клонился к закату, когда поздним теплым вечером, я принёс её вещи к себе. Мы, не зажигали огня, молча и тихо, лицо в лицо, сидя друг против друга. Восходящая луна косо перечеркивала доски пола крестом рамы. «Провоняю я редькой и луком!» - свирепо пел сосед за тонкой перегородкой и тяжко бил по столу кулаком. Неподалёку где - то вспотычку, запьянцовски наяривала гармонь…
Их не было, никого не было. В моей нищей комнате разгорался чудесный теплый свет, названия которому я не знаю. Я закрыл глаза и закрытыми видел: к старым часам, давно висевшим в чулане, протянулась заботливая рука, - смахнула пыль, подтянула гирьку, толкнула маятник. И они пошли, без сбоев, ровно и отчётливо, - пускай за окном опять уже просыпалась Ноль – одиннадцатая, стряхивала похмельную дрёму, со стонами и руганью крутила головой и охала.