Ответ И. Гарину в Вопросе оболганный Достоевский?

                Ответ И.Гарину в Вопросе: оболганный Достоевский?

            Поздравляю вас, профессор И.Гарин! Вы смело с гордостью можете причислить себя к лику "русской интеллигенции" или даже "мировой интеллигенции" (Вы же демонстрируете себя как "гражданин мира" или "Рима"), причислить себя к её рядам, которые с такою "любовью" "одолели"-оболгали Достоевского.

            Ведь Вы же оболгали-"одолели" Достоевского? И так оболгали, как никто из критиков не лгал, с таким сладострастием, с таким усердием приспособляли Достоевского к своим "святым задачам". Впрочем, самая-то цель задачи и была и есть у профессора как оболгать и развенчать Достоевского. Вот только, если В.В.Набоков открыто признался в своем потаенном желании, то И.Гарин свою "святую задачу" очень искусно замазал, замаскировал под толщиной словес, чтоб никто не заподозрил его "великую задачу". Ведь, профессор считает самого себя гением и думает, что никто не раскусит его потаенного желания, как и его либерального сладострастия: вешать лапшу на уши читателям. 

            А ведь как всё начиналось-то? Вспомним книгу И.Гарина, изданную в 1997 году под названием "Многоликий Достоевский". Название-то какое странное, даже жутковатое. Но ничего странного нет, если внимательно прочитать её. Так вот в этой книге есть такая глава 15 и именно с таким названием "Оболганный Достоевский".

            О, сколько в этой главе критики и критического пафоса с задранным кверху носом профессора! А кого там критиковал-то профессор? Кого-кого, советскую школу критики и литературоведения. У И.Гарина ко всему советскому имеется особые счёты, как и особые стимулы к профанации. Что ж, школа-то одна - советская. Как бы профессор от неё не отмежевывался, ни отмывался. Послушаем эти СТОНЫ профессора?..

           "И вдруг — любимое словечко Федора Михайловича! — вдруг после десятилетий забвения, запрещений, поношений, унижений — огромная панегирическая достоевскиана.
Гуманизм и демократизм Достоевского вдруг начал занимать его соотечественников — как всегда в конъюнктурном порядке — в связи с подготовкой к юбилею писателя.
Приказано — сделано: и вот пред нами плод служивого усердия — оболганный, извращенный, сглаженный, идеологизированный Д-й.
Бедный Федор Михайлович... Знал бы он...
            Можно ли придумать большую галиматью? Можно ли превзойти «изящную словесность» этих «отцов» соцреализма?
И вот такие, с такой ахинеей, с таким уровнем мышления и культуры топтали Достоевского, «разоблачали» Джойса и Элиота, предавали анафеме Ионеско и Беккета, поносили Пруста и Кафку...
Делалось множество попыток привязать Достоевского к своему времени, вывести его из эпохи. Важно было накрепко привязать его к своему времени, тем самым предельно умалив его вневременность. Для этого мы гипертрофировали злободневность и актуальность Достоевского, ради этого мы навязали ему время в облике «буржуазной действительности», во имя этого скрыли то, что он сам чувствовал себя Аввакумом Петровым, для которого время — лишь часть вечности, необходимая для пророчеств...
            Бедный, бедный Федор Михайлович. Когда Вы писали своих бесов, могли ли предполагать, что из них выйдет в третьем, четвертом, пятом коленах?.. Разве то были бесы? То были грудные младенцы, сосунки...
И все же Достоевский провидел! Провидел словами Инквизитора, уверенного в торжестве своего «царства», — Инквизитора, бросившего в лицо Христа эти страшные, пророческие слова:
То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это ты.
Правда Великого Инквизитора восторжествовала в стране Достоевского. Результат — налицо..." (И.Гарин "Многоликий Достоевский").

             И действительно, "бедный Ф.М.", знал бы он своего "адвоката" то ли профессора И.Гарина, то ли "адвоката Фетюковича", которого Автор "Карамазовых" прямо называет "прелюбодеем мысли". А разве писатель И.Гарин не прелюбодей мысли? Таких прелюбодеев, как профессор Гарин, еще не сыщешь, просто гениальный прелюбодей. Даже в одной книге умудрился проклинать тех, кто Достоевского оболгал, одновременно же, примыкал к другому лагерю "Тургеневскому-Грановскому", кто лгали на Ф.М., как впрочем и сам писатель И.Гарин не прочь показать себя судьей и моралистом, приспешником Инквизитора, подбрасывая угольки лжи и клеветы к костру, на котором чинили суд над Достоевским. А как насчет другой главы "Звездный час и падение" из книги "Многоликий Д."?.. Может процитировать?..

             И действительно, оставим эту устаревшую книгу, когда за 20-ть с лишним лет после её выхода, профессор И.Гарин столько уже написал о Достоевском, столько наговорил разных "прелестей", что писатель И.Гарин уж заслужил орден кардинала за свои бесспорные заслуги в "одолении" Достоевского.

            Кстати, вот кто-кто, а у И.Гарина есть такой единомышленник, который раскрывает все тайные козыри профессора в его хитрой игре под названием "писательство". Вспомним, как там писал Василий Розаном о неком господине:

       "Одним из самых любопытных вечеров петербургского Литературного Общества в этот год было чтение г. Столпнера о Достоевском, прочитанное перед летним перерывом. Сперва путаясь и вообще читая очень некрасиво, во второй половине длинной своей лекции он высказал мысли очень интересные об отношении Достоевского к прогрессивным идеям передовой части нашего общества. „Достоевский есть чрезвычайно опасный враг нашей интеллигенции, — приблизительно говорил он.

• Он отрицает все главнейшие идеи интеллигенции, он постоянно борется с нею. Борьба со свободою, гражданственностью, наукою, борьба с самим разумом человеческим стала постоянным стимулом Достоевского,... В „Записках из подполья“ дана такая критика социализма, которая мало что оставляет от социализма и с которою должны согласиться и согласились научные критики его“. Так приблизительно говорил лектор и добавил, что „русская интеллигенция, чтобы спокойно и с чувством правоты идти к своим святым задачам, к задачам лучшей гражданственности, свободы и просвещения, — должна будет непременно пройти через Достоевского и победить Достоевского“ (В.В.Розанов "На лекции о Достоевском").

               "Достоевский есть чрезвычайно опасный враг нашей интеллигенции...
                Он отрицает все главнейшие идеи интеллигенции,
                он постоянно борется с нею. Борьба со свободою,
                гражданственностью, наукою, борьба с самим разумом
                человеческим стала постоянным стимулом Достоевского...
                русская интеллигенция, чтобы спокойно и с чувством правоты
                идти к своим святым задачам, к задачам лучшей гражданственности,
                свободы и просвещения, — должна будет непременно
                пройти через Достоевского и победить Достоевского"
                (г. Столпнер (Из воспоминаний В.В.Розанова)

               Так ведь у господина Столпнера и у профессора И.Гарина -
               одна и та же "святая задача": это одолеть Достоевского,
               что значит победить Достоевского. Они, по своим правам и задачам,
               единомышленники.

               А вот теперь ремарка от Василия Розанова:

               Мысль верная, хотя нуждающаяся во множестве оговорок, дополнений и в заключение даже в оспариваний. „Одолеть“ Достоевского едва ли сможет русская интеллигенция, ибо „одолеть“ и сам себя не мог Федор Михайлович, хотя он был величайший, небывалый русский интеллигент, и притом типичный в своей житейской захудалости, в своих нервах, в своем угаре и сбивчивости. Если он „сам себя“ не мог одолеть, — интеллигент такого роста, то куда с ним меряться русским студентикам, журналистам, критикам, кой-каким профессорам по церковному праву или по государственному праву, и проч. И проч.? Но „пройти через Достоевского“, — этот главный пункт чтения безусловно правилен. Мы только думаем, что „проходя через Достоевского“, общество никак не сможет остаться в устоях приблизительно Салтыкова — Михайловского — Стасюлевича. Дело в том, что нужно же и умному человеку иметь на себя оглядку, и нашим заядлым либералам и рационалистам, от имени которых говорил лектор, нужно просто признать некоторую скудоумность или, вернее, скудо-душевность в своих очень умных, очень просвещенных, очень гражданских идеалах. Они просвещены, но им надобно расти; они умны, но нисколько не гениальны. А история и, наконец, те глубины суждения о ней, к каким подвел нас Достоевский, требуют гениальности. Ее, и никак не меньше. Если Достоевский повалил такое множество талантов и талантливости, если, например, он совершенно упразднил Белинского, сделав абсолютно неинтересным, абсолютно копеечным все его идейное содержание, оставив от „великого критика“ только схемку и шкурку „молодого порывистого идеалиста“, — то и для „борьбы с собою“ и „преодоления себя“ он требует гения, сердцеведения, проницаний таких, каких у волнующейся нашей интеллигенции вовсе нет. Отчего Столпнерам и русской интеллигенции не формулировать задачу скромнее: „оглянемся на себя, переглядим свой багаж и признаем, что в нас много плоско-глупого, а в идеалах наших много лживого, гнилого“..." (В.В.Розанов "На лекции о Достоевском").

           Вот это! съешьте профессор И.Гарин с достоинством, если оно у вас имеется, и не поперхнитесь...

            "...Отчего Столпнерам и русской интеллигенции
             не формулировать задачу скромнее: „оглянемся на себя,
             переглядим свой багаж и признаем, что в нас
             много плоско-глупого, а в идеалах наших
             много лживого, гнилого“..." (В.В.Розанов "На лекции о Достоевском").

           Именно! в ваших идеалах и "святых задачах", профессор-писатель И.Гарин, много гнилого и лживого, чтобы так лицемерно демонстрировать себя адвокатом Достоевского с либеральными стонами "ах, оболганный Достоевский". Потому что СТОНЫ ваши лживые и вы очень-очень про то знаете... 

                (Начато 21.01.1919)

                ***

           Поздравляю писателя И.И.Гарина с опубликованием своего, пожалуй, главного шедевра на сайте "Проза" под названием "Русская идея" (от 17.05.2019). Монография в полном виде от названия темы до примечаний. А поздравить писателя, действительно, есть с чем. Ведь, здесь нужно было проявить настоящее мужество: показать свое истинное лицо человека, который задумал развенчать и одолеть Достоевского, как и показать себя голым изнутри, т.е. оголить не только свою идеологию, но и самый ЗАМЫСЕЛ. Спрашивается, для чего писателю И.Гарину нужен был "Многоликий Достоевский"? Наверное, для того, чтоб из этого "Многоликого" нарисовать образ МОНСТРА. И в одном из последних "шедевров" писателя И.И.Гарина, опубликованном в 2014 году под названием "Русская идея", эта величайшая задача писателя осуществилась. И МОНСТР по имени "Достоевский" под пером писателя И.Гарина окончательно обрел тот вид, что был еще задуман в "Многоликом". Если в книге "Многоликий Достоевский" писатель И.Гарин посеял только семена сомнений и яда ненависти в сердца читателей к Достоевскому, то в книге "Русская идея" И.Гарин уже продемонстрировал то, как эти семена превращаются в злаки. Книга "Русская идея" И.Гарина - это, действительно, ЗЛАКИ всего творческого пути писателя И.Гарина; здесь свершилась ВСЯ его ЗАДАЧА: оболгать не только "русскую идею" в целом, но и первично те имена мыслителей, которые породили её. А Достоевский - главный из этого списка имен, попавший под прицел писателя И.Гарина.

           Для всех читателей, желающих ПОНЯТЬ, в чем состоит настоящая Правда, как и специально для тех, кто скажет, что мною сказанное о писателе И.Гарине, мол, одна клевета, предоставляю отрывок из книги И.Гарина "Русская идея", в котором высказано "последнее слово" писателя И.Гарина о Достоевском:    

          "ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

По Достоевскому люди Запада узнают Россию.
Н. А. Бердяев

Тема «русской идеи», особого вселенского предназначения России, особенно мощно зазвучала в российской мысли, начиная с Федора Достоевского и Владимира Соловьева. Если у России есть духовный символ, то это — Достоевский. «Понять до конца Достоевского — значит понять что-то очень существенное в строе русской души, значит приблизиться к разгадке тайны России». Достоевский — символ духовного величия нации и ее болезни, смирения и буйства, гениальности и юродства, безмерности и истерии.
Феномен Достоевского — ВСЁ. Самый русский писатель, Достоевский в то же время и самый европейский. Русское в нем — мессианство, скитальчество, отщепенство. Европейское — рефлексия, психологичность, сомнение, раздвоение, множественность, глубина...
Феномен Достоевского — ВСЁ. Самый неистовый борец с бесами, он сам плодил бесовство — и не только тем, что обращал многих своих героев в бесов, бунтарей против существующего миропорядка, отщепенцев, разрушителей... Даже милейшего Алешу Карамазова гонитель «бесов» планировал обратить в бунтаря-народовольца... Вот уж где «русская широта», вот уж где дремучесть огромной «русской души»...
Если хотите, Достоевский — это смесь 50 % Пушкина и 50 % Аввакума, открытость всем европейским ветрам и проклятье всем новым веяниям.
Феномен Достоевского — конфликт между идеалом и жизнью, упованием и реальностью, совершенным человеком и человеком падшим, жертвой и палачом. Вот почему «враг нигилистов» так легко восставал против «высокого и прекрасного» или вослед Толстому рвал с «Шиллерами»...
Обычная борьба революции и контрреволюции происходит на поверхности. В этой борьбе сталкиваются разные интересы, интересы тех, которые отходят в прошлое и вытесняются из жизни, с интересами тех, которые идут им на смену в первых местах на пиру жизни. Достоевский стоит вне этой борьбы за первые места земной жизни. Большие люди, люди духа, обычно ведь стояли вне такой борьбы и не могли быть причисленными ни к какому лагерю. Можно ли сказать, что Карлейль или Ницше принадлежали к лагерю «революции» или «контрреволюции»? Вероятно, они, как и Достоевский, должны быть признаны «контрреволюционерами» с точки зрения революционной черни и революционной демагогии. Но потому только, что всякий дух враждебен тому, что на поверхности жизни именуется «революциями», что революция духа вообще отрицает дух революции. Достоевский был таким апокалиптическим человеком последних времен. И к нему нельзя подходить с вульгарными и пошлыми критериями «революционности». Или «контрреволюционности» старого мира. Для него революция была совершенно реакционной.
Он не любил «революции», потому что она ведет к рабству человека, к отрицанию свободы духа... Из любви к свободе восстал он идейно против «революции», изобличил ее первоосновы, которые должны вести к рабству.
Достоевский не просто вывел социализм из безбожия, из «сведения небес к земле», но проследил грядущую эволюцию «русских мальчиков» от атеизма к социализму:
Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют?.. Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, 40 лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие, а которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату...
А вот результаты таких разговоров:
Шигалев смотрел так, как будто ждал разрушения мира и не то, чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого.
Все путчи во все времена были трактирными, пивными и все как бы враз, с пьяных глаз, ровно в кривое время да от брюхатых мужиков, что революцией бременеют...
Не будучи знаком с хилиазмом марксистского толка, Достоевский распознал в социализме антихристово начало, антихристов дух — подмену небесного и свободного хлевным и тюремным: «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны...»
Ничего и никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы. А видишь ли сии камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее.
Хотя Достоевский отрицательно относился к славянофилам и чтил достижения западной культуры, он отказывал в праве на жизнь именно тому, к чему Запад шел сотни лет, — рыночному хозяйству, бюргерству, социальной стратификации, буржуазности, праву, свободе, демократии. В этом он полностью сходился с другим религиозным мыслителем — Константином Леонтьевым. «Загнивание» мещанской Европы — общее место «русской идеи». Мы, русские, передовые, потому что отсталые, до буржуазного загнивания не развившиеся. Бюргерство, которое, согласно Гёте, создало великую культуру Европы, по Достоевскому, закрыло небо и звезды. Мы — самый духовный народ, несовместимый с мещанством, накопительством, личным интересом. «И вот является соблазн думать, что эта мировая тенденция современной цивилизации не имеет власти над Россией и русским народом, что мы другого духа, что она есть лишь явление Запада, народов Европы». А раз мы не такие, как все, раз земля нас не интересует, — только небеса, — то появляется соблазн думать, что мы не только бескорыстные, но и исключительные, богоносные, что в нас — спасение мира, что и живем мы только для того, «чтобы стоять во главе народов, приобщать их всех к себе воедино и вести их в согласном хоре к окончательной цели, всем им предназначенной».
И такую задачу всеобщего спасения ставит Достоевский перед русским народом, народом-богоносцем.
Славянофилы претендовали на высший тип христианской культуры русского народа, Достоевский утверждал, что русский народ должен спасти весь мир, дать ему вселенскую правду. По невежеству нашему мы полагаем, что об арийстве впервые заговорили нацисты, но задолго до них об этом уже говорили русские шовинисты:
Для настоящего русского Европа и удел всего великого Арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел всей родной земли, потому что наш удел и есть всемирный.
Нет, Достоевский не звал к завоеванию всего мира огнем и мечом, но он хотел подчинить весь мир русскому духу. Не знаю, что хуже... Впрочем, и о мече у Достоевского хватает.

Сам термин «русская идея» тоже приписывают Достоевскому, видевшему в ней синтез всех лучших идей, которые развивала Европа в отдельных своих национальностях *.
Отсюда, из русской идеи, Достоевский выводил «всемирную отзывчивость» русских и их способность принять в себя идею всечеловеческого единения. Достоевский выступал антиподом Толстого, защищая в «Легенде о великом инквизиторе» личностное начало, якобы испокон веку присущее русской культуре. Если практика — критерий истины, то реалии русского коммунизма и нынешнее впадение России в фашизм являются иллюстрациями и «отзывчивости», и «личностного начала», и «единения» путем закабаления...
Смиренное «всеслужение» русского народа человечеству, «спасение» последнего русскими невозможно без войны: «Константинополь должен быть наш» следует понимать в расширительном смысле, и Достоевский не только не скрывает этого, но в своей апологии войны детально расшифровывает эту свою мысль: «Восточная война сольется со всеевропейскою, и даже лучше будет, если так разрешится дело. О, бесспорно страшное будет дело, если прольется столько драгоценной человеческой крови... Но пролитая кровь спасет Европу».
Комментирует Дмитрий Сергеевич Мережковский: «Спасет ли пролитая кровь?» — ставит он тот же вопрос, как в «Преступлении и наказании», и в области общественной дает тот же страшный ответ, как нигилист Раскольников в области личной: «разрешает себе кровь по совести».
«Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока». — «Человечество любит войну: тут потребность... Долгий мир ожесточает людей, производит разврат». — «Война очищает зараженный воздух, лечит душу, прогоняет позорную трусость и лень». — «Без войны провалился бы мир или, по крайней мере, обратился бы в какую-то слизь, в какую-то подлую слякоть, зараженную гнилыми ранами». — «Война необходима... Это возмутительно, если подумать отвлеченно, но на практике выходит, кажется, так». Всё это, увы, — Достоевский...
А христианство? «Христианство само признает факт войны и пророчествует, что меч не пройдет до кончины мира... Война разбивает братолюбие и соединяет народы». [Не только теоретик антисемитизма, но, как видим, — империализма тоже…]
В этом оправдании войны скрыт софизм, достойный Великого Инквизитора. Что «пролитая кровь спасает», доказано жертвою Голгофы. Но освящать именем Христовым пролитие не своей, а чужой крови — значит не с Христом распинаться, а распинать Христа; освящать войну, всемирное человекоубийство, именем христианства — значит распинать Богочеловека в Богочеловечестве.
Социалисты, по уверению Достоевского, «хотят залить мир кровью», и он за это считает их бесноватыми; но ведь и сам он того же хочет, с тою лишь разницей, что революционеры, подобные Шигалеву, требуют «сто миллионов голов» во внутренней, а реакционеры, подобные Достоевскому, — во внешней политике. И не с тем же ли правом, с каким он восклицает: «Да будет проклята цивилизация, если для ее сохранения необходимо сдирать с людей кожу», — можно бы воскликнуть: «Да будет проклято христианство, если для его сохранения необходимо сдирать с людей кожу»?
Остается только утешаться тем, что сдирание кожи с еретического человечества спасет православное «всечеловечество». «Это возмутительно, если подумать отвлеченно, но на практике выходит, кажется, так».
Завоевание Константинополя, по Достоевскому, как ныне по Жириновскому, только первый шаг России в Азию по следам всех великих завоевателей, ибо только там, в Азии, над колыбелью и гробом человечества возможно последнее всемирное единение человечества, всемирная монархия. И Достоевский предсказывает для России «необходимость в захвате Азии», — «В Азию! В Азию!» — как будто бредит он в предсмертных дневниковых записях. — «Пронесется гул по всей Азии, до самых отдаленных пределов ее. Пусть в этих миллионах народов, до самой Индии, даже в Индии, пожалуй, растет убеждение в непобедимости Белого Царя и в несокрушимости меча его... Имя Белого Царя должно стоять превыше ханов и эмиров, превыше Индейской императрицы, превыше даже самого калифова имени».
Наполеон шел в Азию. Он казался русскому мужику Марею «Антихристом». Но Достоевский все-таки жалеет, что «в двенадцатом году, выгнав от себя Наполеона, мы не помирились с ним, под условием, чтоб у нас был Восток, а у него Запад». Мы разделили бы мир пополам, конечно, только до времени, пока обе половины старого мира не соединились бы в новый Третий русский Рим.
Такова «братская любовь России к другим народам» — не только в религиозном созерцании, но и в политическом действии, не только в теории, но и на практике: Россия проглотит сначала Европу, потом Азию и, наконец, весь мир. Это любовь даже не живого к мертвому, а хищного зверя к добыче, хищной птицы к трупу. «Где труп, там соберутся орлы». Вселенная — труп. И русский двуглавый орел насытится трупом Вселенной.
«Взявший меч от меча погибнет. Нет, непрочно мечом составленное… После такого духа ввериться идее меча, крови, насилья». ...Это сказал Достоевский о Германии, и это можно сказать о нем самом.
«Нам нужна война и победа». — «Россия, особенно теперь, самая сильная из всех стран в Европе». — «Об такую силу разбилась бы вся Европа». — «Россия удивит мир». — «Россия непобедима ничем в мире».
Какою жалкою кажется эта гордыня теперь, когда взявший меч от меча погибает.
Достоевский жаждал «Третьего Рима», большевики дали «Третий интернационал». Достоевский верил в мессианство православия (хотя иногда заговаривал о его параличе), большевики верили в мессианство коммунизма и мировую революцию, коим дано развеять «буржуазную» тьму. Достоевский сознавал Россию империей, несущей освобождение всему миру, большевики несли «свободу» народам огнем и мечом...
Противоречия, соблазны и грехи русской мессианской идеи вложены в образ Шатова. Но свободен ли вполне сам Достоевский от Шатова? Конечно, он не Шатов, но он любил Шатова, и что-то от Шатова было в нем самом.
Шатов говорит в «Бесах» словами автора «Дневника писателя»:
Знаете ли вы, кто теперь во всей земле единственный народ «богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова?
Если великий народ не верует, что в нем одном истина, если не верует, что он один способен и призван всё воскресить и спасти своей истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ.
Черносотенцы и Ленин нередко говорили языком Достоевского, в этом они были его прямыми наследниками...
Образ Шатова замечателен тем, что в нем соединяется революционная и «черносотенная» стихия, обнаруживается родство этих двух стихий. Русский революционер-максималист и русский «черносотенец» часто бывают неотличимы, черты сходства между ними поразительны. И одинаково оба соблазняются народопоклонством. Народная стихия мутит их разум, поражает и разлагает их личность. И тот, и другой — одержимые.
Не случайно в недрах русского народа народилось хлыстовство, явление очень национальное, характерно русское... Русская религиозность, когда она принимает экстатические формы, всегда почти обнаруживает хлыстовский уклон.
Вместо чувства жгучего стыда — стыда за тысячелетнее холопство народа, стыда за то зло, которое причинили другим народам, стыда за постыдную историю — самовосхваление и лесть, то есть самые сильные растлители, какие только измыслил человек. Восхвалением и лестью не служат порабощенному народу, а продлевают его рабство. Народопоклонством не возвеличивают, а унижают. Не в результате ли этих вековых одических песнопений «всечеловечный народ» с немыслимой легкостью пошел вначале на ленинские уловки, а затем на сталинские бойни? Не из-за песен ли сирен стал глух и слеп?
Будь-то подавление польских восстаний в ХIХ веке или вторжение в Чехословакию, Венгрию или Афганистан во второй половине XX-го, вся народная русская «всечеловечность» свелась к единственному Лунину, гневно заклеймившему затопление кровью братьев-славян, к Сахарову, еще — к семерке Л. Богораз, В. Делоне, В. Файнберг, В. Дремлюга, П. Литвинов, Н. Горбаневская, К. Бабицкий, вышедшей на площадь в знак протеста против танков, давящих братьев...
Порой мне кажется, что всё, что мы наблюдаем сегодня — первые места России по самым гнусным показателям, обернувшиеся поражениями «победы», памятники палачам и непохороненные жертвы, матери-одиночки и беспризорники, спившиеся мужчины, африканский средний возраст населения, возрождение культа некрофила Сталина, клептократический путинский режим, поддерживаемый «передовой интеллигенцией» — всё это и многие иные непоребства являются расплатой за такие «русские идеи» и за народные восторги, с ними связанные. История свидетельствует, что ничто на свете не остается безнаказанным и что за все непотребства — материальные и духовные надо платить. Много ли можно насчитать в прошлом русских интеллигентов, отстаивающих личностное начало, свободу, демократию, торжество права, ориентирующихся на закон, ценящих западные ценности? Раз, два и обчелся... Б. Чичерин, С. Гессен, с оговорками П. Флоренский, С. Булгаков, Л. Шестов... Кто еще? Ау...
Когда в Германии пал фашизм, совесть нации только и занималась изысканием и уничтожением его корней. Когда у нас попытались разобраться, что с нами произошло, тотчас появилась «Русофобия» и был поднят на щит явный нацизм И. Л. Солоневича...
Там, где народ «возводят до Бога», почему-то с неизбежностью возникает «образ врага». Почему так происходит? Еще раз внимательно вслушаемся в монолог Шатова (Достоевского):
Истинно великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве, или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы имели своих особых и великих богов.
С позиции логики, из теории элит, доктрины иерархии, вообще — науки, рассуждение это безупречно: в стратифицированном, классифицированном, эволюционизирующем мире всегда есть «высшее» и «низшее», «наилучшее» и «наихудшее», развившееся и недоразвитое. Но применима ли наука к народам, расам, к добру и злу, к божественной благодати, к любви, к прощению, просто к отдельной личности, тем более к народу? Не выходит ли всё это за пределы логики, правил, законов, силлогизмов? Лучший народ, высшая раса, богоизбранные, всемирные — не отсюда ли «вражеские происки», «протоколы сионских мудрецов», ксенофобия, антисемитизм, поиск врага, Большой и Малый народы?
У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, тогда само различие между добром и злом начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя бы приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличается полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестный до нынешнего столетия.
Невозможно списать пророческую характеристику полунауки на Шатова; слишком органична она для Достоевского, слишком вытекает из философских страниц «Подполья» и уточняет их: именно  п о л у н а у к а  уморила голодом и холодом 13 миллионов крестьян в Евразии, а потом 6 миллионов евреев и цыган в Третьей империи, а потом еще пару миллионов в Кампучии. Разум и наука не могут сами создать нравственность, но они участвуют в работе духа; ничего положительно б е з -нравственного и в науке нет. «Страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны» — только  п о л у н а у к а . Это одна из глубочайших мыслей Достоевского.
И самое печальное — что он сам попадал в им же поставленные силки...
Что святее и чище подвига такой войны, которую предпринимает теперь Россия? О да, да, конечно — мы не только ничего не захватим у них и не только ничего не отнимем, но именно тем самым обстоятельством, что чрезмерно усилимся (союзом любви и братства, а не захватом и насилием), — тем самым и получим наконец возможность не обнажать меча, а напротив, в спокойствии силы своей явить собою пример уже искреннего мира, международного всеединения и бескорыстия. Мы первые объявим  миру, что не через подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполнясь мировым общением народов до полного единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю.
Эту хлестаковщину стыдились цитировать даже наши коммунисты-интернационалисты... Комментарий историка:
Помню, с каким воодушевлением я это читал 50 лет тому назад; но, к несчастью, такой России, о которой пишет Достоевский, никогда не было и сейчас нет. Если же провести сравнение логически корректно, на одном уровне близости к фактам, то выводы будут противоположными. Западные страны, достигшие национальной консолидации, с XVI века существуют примерно в одних и тех же границах, и если границы менялись, и не всегда справедливо, то ненамного. Самый агрессивный французский националист не хотел сделать Испанию или Германию Францией. На востоке же Европы и дальше в Азии господствовали империи, поглощавшие полностью целые народы. Начиная с XVI века Московия, а потом Российская империя поглотила царства Казанское, Астраханское, Сибирское, Эстляндию, Курляндию, Финляндию, Польшу, Молдавию, Грузию, Армению, Азербайджан, Хиву и Бухару. Насколько это было выполнено в братском единении, восполняясь в любви и общаясь душою и духом, можно судить по афоризму современника Достоевского, графа Муравьева-Виленского: «Муравьевы делятся на тех,  к о т о р ы х  вешают, и на тех,  к о т о р ы е  вешают»...
Последнюю фразу я списываю на бахвальство графа, перевешавшего в восставших провинциях, в лучшем случае, миллионную долю иноверцев «братского единения»...
Двадцатый век был не только научным, но и, вопреки ожиданиям, националистическим. Это своеобразное, кажется, никогда ранее не встречавшееся сочетание отняло у культуры самые зрелые ее силы и сделало ее разорванной. Культура, лишенная сплошного развития, всегда склонна к соблазнам. Один из наиболее опасных соблазнов, особенно в мучительный век, есть соблазн достичь счастья через страдание. Это краеугольный камень духовного творчества Достоевского, особенно периода «мировых» романов. Но такие разные личности, как российский писатель Гоголь, как библейский Иов и как Иисус из Назарета, отвергали подобный фрейдистский медицинский способ — достичь через страдание самоуспокоения... Для каждого из них страдание было не способом для достижения счастья, а духовной обязанностью перед тем, что вне их и над ними. Они начисто отвергали в страдании индивидуализм. Нет, не тому они учили нас и не туда звали... Достоевский возвысился на неком «буме» психоанализа, завладевшего культурой двадцатого века. Учиться у него легче, чем у Гоголя или даже Тургенева, подражать проще, соблазняться его идеями заманчиво и льстит самолюбию, ибо всякий несовершенен. Достоевский — это вершина культуры, приобретшей многое, но потерявшей лишь одно — святость, нечто консервативное, не динамичное, не обтекаемое и даже, с точки зрения бунтующей личности, смешное... Но такая культура рано или поздно обречена на самоистребление, согласно метафизической системе предтечи Фридриха Ницше, самоубийцы Кириллова из романа «Бесы»... Ибо то, что в ней господствует, более уязвимо и непрочно, чем то, что в ней подавлено и гонимо.
Может быть, отказывая собственному народу в свободе, был прав Федор Михайлович, только и делавший, чтоб обозначить пути от «безграничной свободы» к «безграничному деспотизму»? Может, сознательно отказывал, считая, что не созрел народ до свободы? Ибо страшно освобождение рабов... Нет, ни один народ не преодолел рабство рабством. Ни один не стал свободным без метафизического «билля о правах». Именно такого билля нет у Достоевского. Как у большинства русских, у него много о духе и величии, но мало о праве, законе, регламенте, порядке, демократии, свободе... Нигде у Достоевского я не нашел свободы, которая — закон, равный для всех. И здесь он — самый русский изо всех русских...
Как никто другой, Достоевский страшился бесовского своеволия, разрушительной революции, сознавая сокрушительную мощь русской стихии. Как никто, разоблачал бесов. Как кошмар давила его мысль об опасности «безграничного деспотизма». И этот же Достоевский приложил руку к тому, чего больше всего страшился: отказав бесам в праве на «принудительное счастье», он «соблазнял» русских, может быть, еще худшим: национальным мессианством, чванством, высокомерием, освободительной функцией, «нашим Константинополем». Патриотизм — хорошая идея, когда любят свою землю, патриотизм — страшная вещь, когда посягают на чужую, когда кого-то «освобождают», «присоединяют», «осчастливливают» «исполняют интернациональный долг», происходящий из «соборности», «всемирности» и «всечеловечности»...
Почву для национальной мифологии удобряла русская художественная интеллигенция, и она несет ответственность за поднимающуюся истерию национальной вражды. Русская агрессивность, русский империализм следуют не из величины русских территорий, а из стихов русских поэтов. Русские интеллектуалы много разглагольствовали о высоком призвании и духовности России, но ни один из них — ни один! — не сказал о том, насколько страна подготовлена к высокому призванию, и на чем — на каких фактах (кроме «Царьград должен быть наш!») — основывается ее духовная и «освободительная» миссия.
Достоевский признавал, что мужики пьянствуют, лгут, воруют, но зато у них есть сознание греха,  способность к покаянию и очищению. Поэтому они в конечном счете и нравственнее, чем интеллигенты, потерявшие веру в Бога.
Достоевский, считавший, что «блаженны нищие», вместо того, чтобы пестовать национальную скромность, возбуждал национальную гордыню и спесь: мы, русские, особенные, святые, избранные. Хуже того, как затем большевистские вожди, он играл на иррациональных чувствах толпы и упивался реакцией интеллектуалов, возбуждая в них патриотический экстаз и, тем самым, превращая в эту самую толпу.
Чем рождена гордыня? Только одним — комплексом национальной неполноценности, ущемленности. Ведь к чему мы привыкли? Что, с одной стороны, нас эксплуатируют, а с другой — с высоких трибун вдалбливают нам, какой мы великий народ. Чем больше эксплуатировали — тем больше вдалбливали.
Достоевский, как старец Зосима, ждал «немыслимых идей» и «таинственного срока для возведения божьего града на земле»: «Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш, и скажут люди: “Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла”».
Случилось, однако, так, что наступил таинственный срок для идей, противоположных тем, что ожидались старцем. Старец ошибся в своих ожиданиях. Народ «воссиял» и... погас.
В утопии Достоевского необходимо было свершить чудо: Русь должна была стать святой, народ — церковью, забитые — богоносными и всечеловечными. Но чудо — удел Бога: невозможное для людей становится реальным для Бога. «Достоевский начинает мечтать о таинственном посланнике старца Зосимы, одном из ожидаемых “чистых и избранных”, — как о предуготовителе свершительного чуда, как о зачинателе “нового рода людей и новой жизни”»... Но чудес не бывает: бывает то, что должно быть, что предопределено историей: на месте «чистых и избранных» появляются «предопределенные»... В этом грех Достоевского-утописта: настроив русскую интеллигенцию на чудо и «зачинателя», он споспешествовал утрате иммунитета к тем, кто только и является в облике «чистых и избранных», к народовольцам, черносотенцам, ленинцам, некрофилам...
Всплески национализма, шовинизма, мессианства, «всемирной отзывчивости», «всемирности», «всеединства» — свидетельства либо ущемленности, либо усталости, кризисности, упадка. К ним и прибегают, их и эксплуатируют, с их помощью и углубляют кризис в тяжкие исторические времена, которые никогда не кончаются. Все лжепророки и лжемессии и появляются в образе божьем, выполняя миссию сатаны.
От «всемирной отзывчивости» до «авангарда всего человечества» — один шаг. И не магией ли все той же «всемирности» порождены державность, извечное противостояние миру, оборонное сознание, «осажденная крепость», русская конспирология, «происки врагов»? Не здесь ли истоки «империи зла»? Не от «всемирной отзывчивости» — пугало для мира?.. «Пусть весь мир рухнет, а мы со своей идеей останемся».
Где держава, нет места человеку. Можно и нужно гордиться своей страной, достойной гордости, нельзя возлагать на себя бремя величия.
Может быть, это звучит кощунственно, но при всей всемирности Достоевского его противостояние Западу было способом самоутверждения периферийной культуры, опоздавшей к пиршественному столу культуры европейской. Самое страшное здесь то, что, начавшись в сфере духа, это противостояние завершилось «торжеством ленинизма» и «построением социализма в отдельно взятой стране».  Отрицая Достоевского, коммунисты следовали в фарватере его идей, превратив «всемирность» в противостояние всему миру.
Коль на то пошло, то реальная «всемирная отзывчивость» — черта куда более западная, чем русская: наши почти на всё чужое «отзывались» аввакумовой хулой или толстовским нигилизмом, тогда как прогресс Запада своим происхождением обязан взаимовлияниям и вечным самоотрицаниям, наднациональному духовному бурлению и многообразию. Да и о какой «всемирной отзывчивости» можно говорить, когда Данте шел к России пять столетий, Шекспир — два, древние греческие философы — тоже два, но тысячелетия...
По мнению Г. П. Федотова, XX век сделал наивным всё, что было написано в XIX-м. Достоевский — не исключение. «Всемирная отзывчивость» Святой Руси — не более чем колыбельная народившемуся чудовищу, пропетая в семидесятых... Особая «душевность» русского человека — та почва, на которой зверело это чудовище, начало дьявольской подмены христианства его суррогатами. Пролетариат был объявлен новым богоизбранным народом отнюдь не вопреки Достоевскому: он, величайший знаток души, облегчил своим мессианством утверждение этой человеконенавистнической идеи, на алтарь которой положены миллионы... И легкость коллективизации объясняется подготовленностью русских к коллективности и всеединству.
Вестничество Достоевского ограничилось сферой личности и потерпело крах в сфере общественной, государственной. Достоевский не предвидел, что мессианство и общинность столь легко трансформируемы в бесовский шабаш, в борьбу против бытия как такового. Проникнув в сокровенное человеческое, Достоевский не освятил его, ужаснувшись язвами персонального зла. Неуважение к человеческой личности, лежавшее, по мнению Розанова, в основе случившегося в России, тоже во многом обязано Достоевскому. Оно — результат его ужаса, дань безднам души, которые он вскрыл. Вот вам типичный пример опасности народопоклонства и народоугодничества — того, что благими намерениями устлана дорога в ад:
Русская душа… гений народа русского, может быть, наиболее способны из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное; снимающее противоречия.
Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщать их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной.
Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях.
«Спасение мира» и «всемирность» Достоевского проложили путь и «великим идеям», и «великим свершениям», и «великим вождям» — все они начинали с «особого пути» России и кончали тем, что привели страну в хвост истории. Даже такие проницательные люди, как Владимир Соловьев, Мережковский, Бердяев, Белый, Вячеслав Иванов, Есенин, Блок, звали Россию возглавить путь человечества к новым небесам. Не отсюда ли — с одной стороны — «военно-патриотическое Отечество», граничащее чуть ли не со всем светом, а с другой — больная родина, по маяте и нищете ровня бывшим своим республикам-соседям? Впрочем, это не разные стороны, а одна: из военно-патриотического Отечества — больная родина...
Результатом такой эсхатологии становится вовсе не новая земля и новое небо, которые могут быть сотворены только тем же Началом, что в самом начале сотворило небо и землю. Нет, запустелая земля и опустевшее небо — вот что такое человечески исполненный конец времени. За которым — не спасенье вечности, а серость безвременья.
И вот уже народ-богоносец, много толкующий о своем особом национализме, именует себя народом-«интернационалистом», оказывающим миру «интернациональную помощь». Что это за помощь, можно узнать из «Цинковых мальчиков» С. Алексиевич. Да только ли Афганистан? Разве «небывалый расцвет всех наций и народностей» — не исходная точка испепеления национальных культур, геноцида и переселения народов, доведения русского народа до деградации и босяцтва? Не потому ли после всего произошедшего, после всемирной вины («Нет такого соседа, перед которым мы, русские, не были виноваты»,— говорил А. И. Солженицын), после жатвы гнилых плодов национальной гордыни — все та же визгливая, агрессивная, злобная, империалистическая национальная истерия?
Как-то один американец поинтересовался у Анны Ахматовой, что есть «русский дух».
— Мы не знаем, что такое русский дух, — ответила Анна Андреевна.
— А вот Достоевский знал! — воскликнул американец.
Он еще не кончил фразу, а она уже говорила:
— Достоевский знал много, но не всё. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым, а мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек — и вечером пойти в театр.
Достоевский знал много, он знал, что карамазовская натура — национальная: страсть, крайности, истовое благочестие и жажда самоуничтожения, но он не знал, как легко из народа-богоносца сделать стадо обреченных на заклание и армаду палачей-убийц. Он не знал, что можно убивать массу старух без терзаний совести и что убийство — путь к «гармоничной и цельной личности». Пройдет совсем немного времени, и новые Иваны непомнящие и бездомные, уже не «архискверные», а помазанные самим Горьким, будут призывно — печатным словом — заклинать: «уничтожать как бешеных псов!..», «стрелять как бешеных собак!..»
Призыв предпочесть батыевщину, взять ее в союзники для того, чтобы выиграть извечную битву с Западом, — это позор русской культуры, такой же, как тютчевский отказ от соглашений с Западом. Сам факт противопоставления позорен, уже в нем заложено зерно грядущей тоталитарности, которой они страшились и с которой никак не связывали свой национализм.
В своем национализме Достоевский заходил за ту запретную черту, когда лишь одна, собственная, нация объявляется братской всему человечеству, а все остальные — предмет благодеяний «Старшего Брата». Сказывают, что когда на банкете по случаю пушкинских торжеств писатель Юрьев брякнул о стремлении к братству французов, идущим к этому своим путем, Достоевский зло одернул его за фалду фрака...
Русский народ весь в православии. Более в нем и у него ничего нет, да и не надо, потому что православие — всё. Православие — Церковь, а Церковь — увенчание здания и уже навеки. Кто не понимает православия, тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того: тот не может и любить русского народа.
И только Россия бескорыстна, и царь наш — освободитель, и народ наш — средоточие древних верований и  надежд, и вера наша — лучшая и единственная, чуждая лицемерия и ханжества, и строй наш — высшее единение царя и народа, и юродивые наши — Ильи Муромцы, подвижники правды, и Царьград  должен быть наш, ибо Россия достойна «пупа земли» и выхода на простор, дабы дохнуть вольным воздухом морей и океанов (вырос великан!) — и всё это только на двух страницах «Дневника писателя», отвлекшегося думой о Константинополе, который еще «не наш»... Да, Достоевский вожделел колониальных завоеваний — не только Константинополя, он требовал приумножить землицы и в Средней Азии, и на других рубежах... При всем том — непременная фразеология, столь широко используемая нашими «интернационалистами»: «святая земля», «великодушные цели», «великая цельность», «всемирная отзывчивость», «любовное общение с другими народами»... И — рядом — рассуждения о Кифомокиевщине, о том, что славянин — не турка и не татарин, что, помогая друг другу, славяне вершат божье дело, а татарин, помогая турке, становится изменником, что хозяин империи один русский, как самый терпимый, самый гуманный, самый простой, самый добрый.
Только у нас, в России, возможна абсолютная свобода — без всяких революций, ограничений, договоров. Нам, русским, ее и нужно более, чем другим народам, ибо работы больше. Только у нас — полная искренность, чтоб ничего не осталось невысказанным!
Мы — необходимы и неминуемы и для всего восточного христианства и для всей судьбы будущего православия на земле... Россия — предводительница православия, покровительница и охранительница его... Царьград будет наш...
Россия поступит честно, Россия пойдет на явную невыгоду и жертву, лишь бы не нарушить справедливости.
...Если я вижу где зерно или идею будущего — так это у нас, в России.
Кто-то из великих сказал, что культура совершает измену самой себе, когда служитель духа становится оруженосцем националистических идей. Как это ни прискорбно, Достоевский, хотя ему было тесно в русском национализме, был таким оруженосцем. Хуже того, он не только не ограничился народоугодничеством, но стал апологетом великодержавности, шовинизма и национальных захватов, еще хуже, подобно Гобино, «научно» обосновавшем расизм, Достоевский стал теоретиком антисемитизма. Впрочем, не он один, таких много среди русских интеллектуалов. Он вообще недолюбливал иностранцев, но «жиды» у него — особая статья со своей цельной и стройной «философией» юдофобии. Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея — этим «теоретически обоснованным» черносотенством пестрят страницы «Дневника писателя».
Он был шовинистом. И много есть несправедливого в его суждениях о других национальностях, например, о французах, поляках и евреях. Русское национальное самочувствие и самосознание всегда ведь было таким, в нем или исступленно отрицалось всё русское и совершалось отречение от родины и родной почвы, или исступленно утверждалось всё русское в исключительности, и тогда уж все другие народы мира оказывались принадлежащими к низшей расе.
Достоевский был буквально одержим идеей мессианства: предназначение России — объединить мир, освободить его от материальной зависимости и дать ему духовную безопасность и свободу. Можно ли поставить это в вину человеку, родившемуся и воспитанному в гигантской империи, столетиями ориентированной на экспансию, в стране, интеллигенция которой восторженно поддерживала акции правительства по подавлению малых народов, в стране, где даже Пушкин и Тютчев приветствовали подавление восстания в Польше?.. Высокомерие по отношению к культуре Запада, за которое мы расплачиваемся сегодня, — свойство русского характера, хуже того, русского гения. Самый свободный от национализма поэт наш писал:
Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Монтень, Вольтер, Монтескьё, Лагарп и сам Руссо доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно.
Национальная гордыня, национальное чванство, национальная спесь — опасные черты. Они привели Россию к бесам и Германию к Гитлеру. Национальное самовозвеличивание есть проявление внутренней несвободы, глубоко спрятанного страха перед другими культурами, болезненной боязни, что нам нечего им противопоставить. Достоевский страдал этим комплексом национальной неполноценности, рождающим манию национального величия.
Если хотите, Достоевский — Дон Кихот русской имперской идеи: подобно тому как Кихано Добрый — выразитель испанской философии, Достоевский — наш Федор Кихот, последний рыцарь «светлого образа», рожденного болью, болезнью, болезненными наваждениями...
Именно у Достоевского наиболее остро русское мессианское сознание, оно гораздо острее, чем у славянофилов. Ему принадлежат слова, что русский народ — народ-богоносец. Это говорится устами Шатова. Но в образе Шатова обнаруживается и двойственность мессианского сознания — двойственность, которая была уже у еврейского народа. Шатов начал верить, что русский народ — народ-богоносец, когда он в Бога еще не поверил. Для него русский народ делается Богом, он — идолопоклонник. Достоевский обличает это с большой силой, но остается впечатление, что в нем самом есть что-то шатовское.
Как и Владимир Соловьев, Достоевский исповедовал идею грядущей теократии и пророчествовал о пришествии антихриста. Как показывает опыт человечества, отрицательные пророчества сбываются раньше и вернее: антихриста Соловьев и Достоевский вычислили с абсолютной точностью. Что же до теократии... Вместо теократии явился «грядущий хам»...
Не потому ли «русские мальчики» никогда не интересовались ничем меньшим, чем решением конечных мировых проблем, устроением человечества и построением хрустальных замков? Максимализм — иная сторона нигилизма. А там, где максимализм и нигилизм, культура — помеха. Где необходимо всё или ничего, там не требуется середина, которая и есть культура, труд, правда, сама жизнь. Потому-то только у русских жизнь — копейка. Зачем вековечный труд, кропотливое строительство, бережливость, усердие там, где «судоргу сделаем» и «кто был ничем, тот станет всем»?
Русские апокалиптики и нигилисты пребывают на окраинах души, выходят за пределы. Достоевский до глубины исследовал апокалипсис русского духа и нигилизм русского духа. Он открыл какую-то метафизическую истерию русской души, ее исключительную склонность к одержимости и беснованию. Он до глубины исследовал русскую революционность, с которой тесно связано и русское «черносотенство». И русская историческая судьба оправдала прозрения Достоевского. Русская революция совершилась в значительной степени по Достоевскому. И как ни кажется она разрушительной и губительной для России, она все же должна быть признана русской и национальной. Саморазрушение и самосожигание — русская национальная черта.
Хотя монархиста Достоевского трудно заподозрить в анархизме, Н. А. Бердяев считал, что в этом он не отличался от славянофилов.
Теократическая утопия, раскрывающаяся в «Братьях Карамазовых», совершенно внегосударственная, она должна преодолеть государство, в ней государство должно окончательно уступить место Церкви, в Церкви должно раскрыться царство, Царство Божье, а не царство кесаря. Это есть апокалиптическое ожидание. Теократия Достоевского противоположна «буржуазной» цивилизации, противоположна всякому государству, в ней обличается неправда внешнего закона (очень русский  мотив, который был даже у К. Леонтьева), в нее входит русский христианский анархизм и русский христианский социализм (Достоевский прямо говорит о православном социализме). Государство заменяется Церковью и исчезает. «От востока земля сия воссияет», — говорит отец Паисий.
Но настоящее религиозное и метафизическое обоснование анархизма дано в «Легенде о Великом Инквизиторе». Анархический характер легенды не был достаточно замечен, она ввела многих в заблуждение, например, Победоносцева, которому она очень понравилась. Очевидно, сбило с толку католическое обличье легенды. В действительности «Легенда о Великом Инквизиторе» наносит страшные удары всякому авторитету и всякой власти, она бьет по царству кесаря не только в католичестве, но и в православии и во всякой религии, так же как в коммунизме и социализме.
Ярый противник бесовщины, один из первых русских антикоммунистов, Достоевский не только допускал своеобразный христианский коммунизм, но и противополагал его западному буржуазному строю.
Феномен Достоевского: эсхатология плюс нигилизм, «красота спасет мир» плюс «все мы нигилисты». «Красота спасет мир» — эсхатологическая надежда, наступление Царства Божьего. Но и нигилизм — отрицание государства во имя теократии, то есть все того же Царства Божьего на земле. Коммунизм не случайно пришел в Россию: эсхатология и нигилизм удобрили ему почву. Религиозность же была поверхностной и неукорененной — оттого русская вера в возможность построения Царства Божьего без Бога. Коммунизм стал наследником не только эсхатологии и нигилизма, но и мессианской идеи в безрелигиозной ее форме, извращенным русским искательством царства правды волей к могуществу.
Один из главных парадоксов Достоевского — в том, что он, поставивший Христа выше истины, усомнившийся в Идее, постигший примитивность «доказательств», уверовавший в спасительность красоты, не просто постоянно впадал в «грех» дискурсивного мышления, но временами прибегал к самым пошлым, низменным, примитивным стереотипам, опускаясь до уровня черни. Таковы его шовинизм, империализм, ксенофобия, мессианство, апология войны.
Достоевский прекрасно понимал, что высшая истина — молчание, и... говорил, говорил, говорил... Высшему разуму не должно опускаться до сиюминутности, злобы дня, политики, экономики, национальности, войны, ада. Но... все мы человеки...
Мышкин был прав... когда заметил, что профессор «не про то говорил». «Сущность религиозного чувства, — объясняет он Рогожину, — ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить...»
В этих словах можно увидеть не только критику атеизма, а некоторое описание самого религиозного чувства — негативное описание. Достоевский (может быть, сам того не заметив) примыкает здесь к очень древней традиции, известной, впрочем, и в православии, особенно в сочинениях Дионисия (Псевдодионисия) как апофатическое (негативное) богословие. Начиная с памятников VIII-VII веков до н. э., чувство сверхъестественной полноты бытия, разрывающее сердце и ослепляющее ум, описывалось отказом от всякого описания. И подобно тому, как Достоевский повторяет «не то», «не про то», — мудрец Яджнявалкья, в «Брихадараньяке-упанишаде», повторял: «на ити! на ити!» (т. е. «не это! не это!»).
К сожалению, удержаться на таком уровне Достоевский не сумел, и его Мышкин тоже пытается найти дополнительную опору в «русском сердце», где будто бы зреет окончательный и бесспорный ответ на все человеческие сомнения. Как во всякой игре воображения, здесь есть краешек правды: и в русской традиции были свои духовные вершины, свои великие точки опоры. Но, во-первых, они есть и в других традициях. А во-вторых, мы на горьком опыте убедились, что никакие, самые святые, традиции, не определяют поведения отдельного русского, или немца, или китайца, а в эпоху кризисов культуры — и поведения масс. В каждой традиции, даже не такой изорванной, как русская, даже в очень прочной, как китайская, есть свои щели, в которые может, например, проскочить великая пролетарская культурная революция.
Грустно читать, как дьявол захватывает самого Достоевского, как ненависть в борьбе с бесами доводит его самого до бесовщины, до каких-то судорог, до пасквиля в описании Лямшина, до литературного доноса на Тургенева (которому он клеит соучастие с Нечаевым-Верховенским совершенно так же, как это сделал бы Кочетов или Шевцов), до принципиального оправдания доноса (и это в стране, в которой, по его же словам, старые понятия о чести Петр разрушил, а новые — не очень привились). Та же бесовщина — только с другого конца.
Есть какая-то точка, в которой свет начинает дрожать и мигать в уме и сердце Достоевского. На самом пороге той гармонии, в которой нет уже никаких противоречий и все реки вливаются во внутреннее море. Что-то запрещает ему сделать последний шаг. Страстный защитник внутреннего (ср. Христа в молчании с Великим Инквизитором), вдруг хватается за внешнее и как будто пытается удержать вечность за шиворот, пригвоздить к тлену, к месту и времени, к народу, к его будто бы особой миссии среди других народов мира, к православной и даже государственной идее России. А если не удается, то пристрелить, пришибить, принизить...
Подводя итоги влиянию Ф. М. Достоевского на русский характер, Н. А. Бердяев писал:
«Достоевщина» таит в себе для русских людей не только великие духовные сокровища, но и большие духовные опасности. В русской душе есть жажда самосожигания, есть опасность упоения гибелью. В ней слаб инстинкт духовного самосохранения. Нельзя ведь призывать к трагедии, проповедовать трагедию как путь, нельзя учить опыту прохождения через раздвоение и тьму. Трагедию человека, раскрываемую нам Достоевским, можно пережить и обогатиться этим переживанием, но учить переживанию этой трагедии как жизненному пути нельзя. Экстатическая, дионисическая стихия, рождающая трагедию, должна быть принята как первичная данность, как первооснова бытия, как атмосфера, в которой совершается наша человеческая судьба. Но нельзя призывать к дионисической стихии, нельзя придавать ей нормативного характера.
Русским не хватает характера, это должно быть признано нашим национальным дефектом. Выработка нравственного характера, выработка духовной мужественности — наша главная жизненная задача. Помогает ли в этом деле Достоевский? Помогает ли Достоевский выработать нам истинную автономию духа, освободиться от всякого рабства? Я старался показать, что пафос свободы был настоящим пафосом Достоевского. Но он не учил тому, как стяжать себе свободу духа, нравственную и духовную автономию, как освободить себя и народ свой от власти низших страстей. Он не был учителем свободы, хотя он учил о свободе как первооснове жизни. Для него дионисическая трагедия, раздвоение, бездна как будто бы остаются единственным путем человека. Путь к свету лежит через тьму. Величие Достоевского было в том, что он показал, как во тьме возгорается свет. Но русская душа склонна погрузиться в стихию тьмы и остаться в ней как можно дольше.
Достоевский сам носил в душе слишком много тьмы, чтобы стать образцом света. У него было слишком много комплексов, и он претерпел слишком много унижений и сквозь них видел мир. Не лучшая позиция для того, чтобы стать учителем жизни. В Достоевском слишком много русской стихии, хаоса, даже смердяковщины. Вот почему «и после величайшего явления нашего национального духа — Достоевского — у нас все еще нет здорового и зрелого национального самосознания».
Это роковым образом отразилось на ходе русской революции. У Достоевского была роковая двойственность. С одной стороны, он придавал исключительное значение началу личности, был фанатиком личного начала, и это была самая сильная его сторона. С другой стороны, у него большую роль играет начало соборности и коллективности. Религиозное народничество Достоевского было соблазном коллективизма, парализующего начало личной ответственности, личной духовной дисциплины. Идея религиозной соборности у русских нередко бывала ложной идеализацией русского народа, идеализацией народного коллектива как носителя духа. Но русский народ более всего нуждается в идее личной ответственности, в идее самодисциплины, личной духовной автономии. Оздоровить русский народ может лишь духовная реформа в этом направлении. Достоевский лишь одной своей половиной обращен к этой задаче и помогает ее осуществлению, другой же — соблазняет русским народничеством и русским коллективизмом, т. е. препятствует осуществлению этой задачи.
Я бы изменил акцент: совращает куда больше, чем  помогает. К тому же все носители сильного личностного начала у Достоевского терпят крах... Это — не обвинение, это констатация реализма Достоевского в части понимания писателем судьбы личности в собственной стране.
Почти все говорили о пророческом даре Достоевского, но мало кто замечал, что сбылись лишь самые страшные его пророчества — о бесах, поглотивших Россию. Почти ни одно положительное пророчество Достоевского так и не воплотилось в жизнь.
Мучительно читать теперь страницы, написанные  о русском Константинополе, о белом царе, о русском народе как исключительно и единственно христианском народе в мире. В одном радикально ошибся Достоевский и оказался плохим пророком. Он думал, что интеллигенция заражена атеизмом и социализмом. Но верил, что народ не примет этого соблазна, останется верен Христовой Истине. Это была аберрация народнического сознания.
Не оправдалось главное пророчество Достоевского — о христианском возрождении, которое Россия несет миру. Безбожным был Запад, а церковь истребили в России... И не без помощи народа-«богоносца»: уничтожить сотни тысяч священников за один (1919) год — тут большевики без поддержки народа никак не обошлись бы... Как сказал С.  Довлатов, Сталин, конечно, был палачом, но кто написал 40 миллионов доносов?..
Проницательность и дар предвидения не уберегли Достоевского от непростительных заблуждений. Даже если взглянуть не в далекое будущее, а в далекое прошлое, то и здесь он слишком часто заблуждался. Уж насколько ненавидел католицизм — протестантство не терпел еще больше и всячески старался опорочить его в глазах людей.
По обыкновению, средств не разбирал, вероятно, никогда даже не давал себе труда хорошенько ознакомиться с учением Лютера. Чутье его не обманывало — религия и мораль протестантства менее всего годится для него и ему подобных людей.
Между тем, именно лютеранство и кальвинизм дали Европе того человека — активного, деятельного, совестливого творца, о каком мог только мечтать проповедник всечеловечества. Слово — Льву Шестову:
А Достоевский нападает на лютеранство! Ему жаль было старого католичества и той захватывающей дух высоты, на которую взлетали его «духовные» дети? Достоевскому мало было здоровой морали и даваемых ей устоев?! Поверят мне или нет, но я снова скажу и всегда буду повторять: все-таки прав был не Владимир Соловьев, считавший Достоевского пророком, а Н. К. Михайловский, называвший его «жестоким талантом» и «кладоискателем».
Утопическая или революционная экзальтация — недуг русской души. Болезнь тяжкая. Даже ее великий диагностик, революцию ненавидевший, носил в себе ее вирус. Д. С. Мережковский в статье «пророк русской революции» писал по этому поводу: «Он ведь и сам в себе носил начало этой бури, начало бесконечного движения, несмотря на то, что хотел быть или казаться оплотом бесконечной неподвижности; он был революцией, которая притворилась  реакцией».
Вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездною», — писал он еще раньше, в 1878 году. От этой бездны он и отворачивался, и пятился, и цеплялся судорожно за скользкие края обрыва, за мнимые твердыни прошлого — православие, самодержавие, народность. Но если бы он увидел то, что мы сейчас видим, — понял бы, что православие, самодержавие, народность, как он их разумел, не три твердыни, а три провала в неизбежных путях России к будущему? Она пошла туда, куда он звал, к тому, что он считал истиной. И вот плоды этой истины. Россия уже не «колеблется», а падает в бездну. Самодержавие рушится. Православие в большем «параличе», нежели когда-либо. И русской народности  поставлен вопрос уже не о первенстве, а о самом существовании среди других европейских народов.
На чью же сторону стал бы Достоевский, на сторону революции или реакции? Неужели и теперь не  почувствовал бы дыхания уст Божиих в этой буре свободы? Неужели и теперь не отрекся бы от своей великой лжи для своей великой истины?
Противопоставляя католичеству православие как всемирное духовное объединение людей во Христе, Достоевский отбирает у Запада «христианское духовное начало».
Таким образом, в восточном идеале — сначала духовное единение человечества во Христе, а потом уж, в силу этого духовного соединения, и несомненно вытекающее из него правильное государственное и социальное единение; тогда как по римскому толкованию — наоборот: сначала заручиться прочным государственным единением в виде всемирной монархии, а потом уж, пожалуй, и духовное единение под началом папы как владыки мира сего.
Историческая деятельность, комментирует Д. С. Мережковский, совершенно противоположна исторической схеме Достоевского: идея всемирного духовного единения человечества во Христе существовала, хотя и с неудачными попытками осуществления, только в западной половине христианства, в католичестве, тогда как в православии эта идея и не брезжила. Здесь, на Востоке, римский кесарь, самодержец в языческом смысле, «земной бог», «человекобог» — каким был до христианства, таким и остался в христианстве. И не было такого насилия, такого кощунства, такого непотребства самодержавной власти, которые не благословлялись бы православной церковью. Последний предел этой власти достигнут в естественном продолжении и завершении восточной римской империи — русском самодержавии. И ежели государственная власть пап Достоевскому кажется отречением от Христа, то русское самодержавие и русское язычество должны бы ему казаться прямым и широким путем в царство Антихриста.
А противополагать самодержавие папству, как духовную христианскую свободу — государственному языческому насилию, как теократию — демократии, значит называть черное белым и белое — черным. Достоевский называл католичество, создавшее европейскую культуру, Великим Инквизитором — это ли не интоксикация? это ли не ослепленность «русской идеей»? это ли не хворь нигилизма, который он так ненавидел?
Уравнивая в «Легенде о Великом Инквизиторе» католичество и коммунизм, Достоевский ставил на одну доску величайшую по своему многообразию христианскую культуру, давшую Данте, Фому Аквинского и Франциска Ассизского, и хлевные идеалы марксизма. Даже провидец и пророк, раньше всех узревший бесов, оказывался в шорах, как только давал волю своей «русскости». При всем сходстве марксизма c учением Лойолы или Сталина с Торквемадой, западная культура никак не сводится к кодексу иезуитов, а вот коммунизм полностью исчерпался Марксом-Лениным-Сталиным. Когда гении одной страны пышут ненавистью к тысячелетней культуре другой, уравнивая Рай и Ад, не подпитывают ли они своей желчью черное пламя? не наращивают ли льды Коцита? не провоцируют ли хозяина преисподней?
Русская революция очень приблизила к нам Достоевского. В то время, как другие большие русские писатели оказались писателями дореволюционной эпохи, Достоевский должен быть признан писателем революционной эпохи. Он все время писал о революции как явлении духа. Достоевский был явлением духа, пророчествовавшим о том, что Россия летит в бездну.
По Достоевскому, будущее Европы еще безнадежнее настоящего. Нынешним правым не мешало бы прочитать несбывшиеся пророчества своего идейного отца, дабы свериться со своими: «В Европе все подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно, навеки веков». «Она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного». «Пролетарии бросятся на Европу — и все старое рухнет навеки» [Достоевский или Маркс?]. «Германия — мертвый народ и без будущности». «Провалится Франция. Сами себя погубят. Таких даже и не жалко». «Уничтожатся французы... Останутся дикие, которые поглотят Европу. Из них подготовляется исподволь, но твердо и неуклонно, будущая бесчувственная мразь».
Комментарий Д. С. Мережковского в моем пересказе. Так вот что значит «почти братская любовь» России к Европе: любовь живого к мертвому. Русский образованный человек может целовать эти «старые чужие камни», плакать над ними и умиляться: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия». Но что же делать русскому мужику Марею, Микуле Селяниновичу с европейским кладбищем? Разве только смести мертвые камни, мертвые кости, «осколки святых чудес», и вспахать для нового русского сева старую европейскую землю, утучненную прахом «дорогих покойников». Вся Европа — только затонувший материк, древняя Атлантида, которую зальет волнами русский океан. Если это и любовь, то от такой любви не поздоровится!
Кажется, сам Достоевский иногда чувствовал, что его необыкновенная «всечеловеческая» любовь к Европе похожа на обыкновенную, тривиальную человеческую ненависть. «Если бы вы знали, — пишет он приятелю из Дрездена в 1870 году, — какое кровное отвращение до ненависти возбудила во мне к себе Европа за эти четыре года. Господи, какие у нас предрассудки насчет Европы!.. Пусть они ученые, но они ужасные глупцы... Здешний народ грамотен, но до невероятности необразован, глуп, туп, с самыми низменными интересами».

Мы упали в яму, которую рыли другим. В то время как думали, что Вселенная — труп, мы сами были уже почти труп; в то время как мечтали «русским Христом» воскрешать вселенную, от нас самих уже отступил Христос. И ежели такой человек, как Достоевский, впал в искушение, значит, действительно, мы были на краю гибели.
Самое потрясающее в этих словах Дмитрия Сергеевича Мережковского в том, что опубликованы они в... 1906 году... И далее:
Мы думали, что христианство — истина вселенская; но вот оказывается, что христианство — истина одного народа избранного, русского народа-богоносца, нового Израиля.
Каждый народ должен Христу сораспяться, чтобы со Христом воскреснуть. А народ, который утверждает свое первенство в том, чтобы не самому быть слугою всем, а чтобы все были слугами ему одному, который не собою жертвует всем, а всеми жертвует себе, такой народ не со Христом распинается, а распинает Христа, Богочеловека — в Богочеловечестве. Это и есть подлинное «жидовство» — «жидовство вместо неудавшегося христианства», как выразился однажды Достоевский о современной Европе с ее царством еврейской биржи, и как можно бы выразиться с гораздо большим правом о национально-исключительном, суженном, «обрезанном», жидовствующем православии самого Достоевского.
И еще комментирует Д.  С. Мережковский: Достоевский не дожил до 1905-го — то-то бы посмотрел, что этот русский Бог сделал уже не с чужими — с собственным народом.
9 января 1905 года, в лице сотен тысяч русских рабочих, которые шли по петербургским улицам на площадь Зимнего дворца, с детьми и женами, с образами и хоругвями, весь русский народ шел к царю своему как дети к отцу, с верою в него, как в Самого Христа Спасителя. «Такому ли народу отказать в доверии?». Казалось бы, стоило только ответить верой на веру — и совершилось бы чудо любви, чудо соединения царя с народом. Казалось бы так, по Достоевскому. Но — увы! — и здесь он оказался плохим пророком, мы знаем, что произошло и чем ответила власть еще мирному тогда народу, любовь отчая — детской мольбе. Народоубийством, детоубийством. И в том вина не какого-либо отдельного самодержца, а всего «православного самодержавия», всего «христианского государства», от Константина Великого до наших дней.
А лицо русской земли залито русскою кровью. И под личиной Христа народ увидел лицо Зверя.
Для Достоевского русский царь, Кесарь Третьего Рима, новой всемирной монархии и есть «русский Христос, еще миру неведомый», как и утверждает сам Достоевский: «Россия воскресит Европу русским Христом, еще миру неведомым». И по другой формуле: «Бог есть синтетическая личность народа», а «русский царь есть воплощение личности русского народа», выходит опять-таки, «русский Бог», «русский Христос» есть русский царь. Но ведь это уже не христианство, а хлыстовство. От веры в Мессию народного, воплощенного в целом народе-богоносце, к вере во Христа, воплощенного в отдельном человеке-богоносце, в Царе, то есть от жидовства к хлыстовству — таков путь Достоевского от православия к самодержавию.
Разве вся история русского самодержавия — не самое фантастическое и самое реальное «неистовство» — почище ставрогинской бесовщины? Во всяком случае, это не что-то трезвое, умеренное и благоразумное, «конституционно-демократическое», а пьяное, дикое, как тот огненный бред, из которого родились легенды скопцов и хлыстов о боге-саваофе, «сокатившем» с неба на землю. Герой Достоевского Петр Верховенский, гениальнейший из русских революционеров, первый понял, что в русском самодержавии, которое доныне казалось только силою реакционною, задерживающей, скрывается величайшая разрушительная революционная сила. Революция — ни что иное, как обратная сторона, изнанка самодержавия; самодержавие — ни что иное, как изнанка революции. Анархия и монархия — два различные состояния одной и той же prima materia, «первого вещества» — насилия как начала власти: насилие одного над всеми — монархия, всех над одним — анархия. Постоянный и узаконенный ужас насилия, застывший «белый террор», обледенелая, кристаллизованная анархия и есть монархия; расплавленная монархия и есть полный произвол. Мы это видим на опыте, в том, что перед нашими глазами теперь происходит: тающая глыба самодержавия течет огненною лавою революции.
«Романов, Пестель или Пугачев?» — таким вопросом Бакунин некогда озаглавил одну из своих статей, в которой, между прочим, доказывал, что русский царь мог бы спасти, по крайней мере, на время самодержавие, если бы стал во главе русской и всемирной социальной революции. Выкинув среднего, слишком серединного Пестеля и оставив двух крайних, получим вопрос: Романов или Пугачев, самодержец или самозванец? — вопрос монархиста Достоевского, совпавший с вопросом анархиста Бакунина.
Главного не разглядел Достоевский: что русский абсолютизм и русская бесовщина — два лика Антихриста... Абсолютная власть, всемирное государство, тоталитарная теократия — всё это и есть Антихрист.
Русская монархия — узаконенное беззаконие, застывший террор, обледенелый произвол; и русская революция слишком часто — только «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», по слову Пушкина, — та же анархия"
   (Книга Игоря Гарина "Русская идея" опубликована издательством Lambert Academic Publishing, Saarbrucken, 2014, 308 с. / Электр-й ресурс: http://proza.ru/2019/05/17/1164).

                ***

             Нет-нет, писатель И.И.Гарин пожелал не просто оболгать Достоевского, но одолеть так, чтоб уничтожить Достоевского раз и навсегда, а вместе с ним и его "русскую идею". Но писатель И.Гарин не только "пожелал", но и совершил ВЫСТРЕЛ в Достоевского.

             В замечательной книге о Ф.И.Тютчеве историк и мыслитель Вадим Кожинов подробно исследует вопрос, поставленный поэтом:

                "Из чьей руки свинец смертельный
                Поэту сердце растерзал?
                Кто сей божественный фиал
                Разрушил, как сосуд скудельный?"

             И здесь говорю к тому, что если даже писатель И.Гарин "пожелал" уничтожить-одолеть-оболгать Достоевского по чьему-то заказу, то подобное совершение не снимает ответственности ни с его совести, ни с его замысла-умысла.

             В последней своей книге, опубликованной в 1995 году, Арсений Гулыга поставил вопрос:

             "...Чем не является русская идея? Подчас уверяют, что русская идея - "идеология русского империализма" (Янов А. Русская идея и 2000 год. Нью-Йорк, 1988). Я цитирую книгу А.Янова, увидевшую свет в США в 1988 году (на обложке - карикатурное изображение православной иконы: нимб святого выкроен из советского герба; в глазах автора "русская идея" - программа экспансии, где церковь и власть действуют заодно). Для того, чтобы придерживаться этого взгляда, не обязательно быть эмигрантом "третьей волны". На страницах бывшего "Коммуниста" читаем аналогичное: ..."Русская идея" - в значительной степени государственная имперская идея" (Хорос В. Русская идея на историческом перекрестке. "Свободная мысль", 1992). Пусть не удивляет нас совпадение взглядов антикоммуниста и посткоммуниста, не будем доискиваться причин столь удивительного единомыслия, в том и другом случае перед нами стремление скомпрометировать духовную историю России. (Прим. В.Г. - но вот удивительно, И.Гарин в своих статьях также по многим вопросам совпадает в мнениях, например, о Достоевском, с теми советскими идеологами, которые искажали образ писателя и мыслителя, что мы рассмотрим чуть ниже)...
...Фонд Горбачева провел в 1992 году конференцию на тему "Русская идея и новая российская государственность". Выступавшие говорили о чем угодно, меньше всего - о русской идее. Вот характерные заявления О.Р.Лацис: "Мы не знаем, что такое русская идея". Д.В.Драгунский: "Когда говорят о русской идее, у меня по коже пробегает легкий мороз. Потому что на самом деле это просто идея российской империи, не более того и не менее" ("Новый мир". 1993)...
...Не удивительно, что из-за рубежа к нам приходят призывы забыть о русской идее, отказаться от нее, отречься как от устаревшей затеи, вносящей лишь рознь между народами. В марте 1993 года состоялась международная конференция по русской философии. Американский славист Дж.П.Скэнлан рекомендовал нам избавиться от "невроза уникальности", которым мы якобы страдаем; для этого, по его мнению, русскую идею пора сдать в архив, "она ставит только преграды между Россией и цивилизованным миром". Известный польский (а ныне американский) специалист по русской политической истории 19-го века Андрей Валицкий солидаризировался с ним: "Нет необходимости замыкаться в рамках какой-то русской идеи" ("Вопросы философии", 1994)..." (А.В.Гулыга "Русская идея и её творцы" / с. 11-12, 1995).
 

             И в самом деле, "Пусть не удивляет нас совпадение взглядов антикоммуниста и посткоммуниста, не будем доискиваться причин столь удивительного единомыслия, в том и другом случае перед нами стремление скомпрометировать духовную историю России...". Но, по-моему, доискиваться причин всегда желательно, если хочешь понять, в чем подлинная Правда, как Правда о ЧЕЛОВЕКЕ. 

                ***