Экзамены

                Часть I
                История об истории
   Кто из нас не сдавал экзаменов в ВУЗах, тот, конечно же, их не сдавал. Даже если и пытался, но это частный случай. Остальные меня поймут и вспомнят о своём. Каждому есть о чём. Не буду мешать.
Сразу скажу: и мне доводилось получать повышенную стипендию, сдав сессии на «отл.» и «хор.» И даже получать эти оценки вполне заслуженно, а то и по беспределу: автоматом. Но всё это мало интересно, постно, рутинно, без изюминки, кроме, разве что, госа по научному коммунизму. Поэтому расскажу о других экзаменах – оставивших пока ещё не слишком стёршиеся весёлые, как мне кажется по прошествии многих лет, воспоминания. Ну и о госе, если не забуду, в конце.
Первая сессия, пятым экзаменом – «История КПСС».
Лекции читал доцент, он же кандидат наук, он же зав.кафедрой или, по крайней мере, чуть ли не завкафедрой, что почти одно и тоже, а на ход повествования не влияет. Фамилия его начиналась на С. А дальше я знаю, но вам не скажу – вы всё равно не запомните, потому что оно вам не надо. Очень габаритный товарищ, но больше в талии. Потел сильно, всё время утирался платочком, пока мы мёрзли в огромной, рассчитанной на поток (наш - восемь групп) наклонной аудитории, внимательнейшим образом вслушиваясь в подаваемый в вальяжной манере материал и, после переосмысления услышанного, рисуя на последних страницах конспекта всякие графические символы, к предмету прямо не относящиеся. Не все, конечно, что я за всех-то расписываюсь. Но я – точно.
Однажды ну вот буквально за пятнадцать минут до конца пары у меня кончилась паста. И что делать? Как преодолеть вселенскую скуку-тоску и при этом не выдать мимикой и жестами свою крайнюю заинтересованность в чём угодно, кроме науки? Посмотрел в окно. Надо сказать, что левая стена была практически полностью остеклённой – от потолка до панели с батареями отопления. Но этаж – четвёртый-третий и в поле зрения не попадает ничего интересного, кроме никогда никуда не девавшегося здания горкома партии и верхушек деревьев. Ну, не памятник архитектуры. И не лес. Не залюбуешься.
Посмотрел перед собой. Где-то внизу громким уставшим от всего вот этого голосом учил нас партию любить товарищ С. Но его было плохо видно: загораживала голова однокашника. Назовём того Ш., хотя так оно и есть. По крайней мере, было. Теперь, конечно, Sh. Ну, вы поняли, да?.. Чего загораживает, зачем загораживает? Кто его знает… А не мешало бы узнать. Я быстренько отключаю мозг, вырвав с корнем жгут нейронов, шутка, и легонько так, без фанатизма, дёргаю Ш. за волосы возле шеи.
Трудно сказать, то ли у него общий болевой порог был низким, то ли конкретно в том месте подкачал, но Ш. взвыл заводской сиреной, развернулся, насколько позволили конструкции парт и организма, и со всей дури кааак гагахнет по мирно покоившейся на краю парты моей проказнице ладони. А я её убрал. Грюк по доске получился внушительный и С., хмуро оглядев место предполагаемого преступления, поднял этого Ш. и предложил ему покинуть аудиторию сию же минуту, иначе всё. Но Ш. наверняка было интересно на лекции, и он не желал никуда выходить. Тем более, что ни в чём таком не был замешан.
- Вот он меня за волосы дёрнул! – Смело указал на меня Ш. и был тут же помилован. А поднят я.
- В чём дело? – Ласково спросил препод. Даже успевшие разбежаться по моей спине мурашки сходу притаились и едва слышно зашушукались о чём-то своём.
- Да я… Просто я хотел узнать, идёт ли он на перерыве (45 минут) в столовку. Дёрнул его слегка за волосы – я же не знал, что у него там под ними вавка… - Соображать было некогда да и нечем. А потому ляпнул я то, что первым попалось под руку. В смысле, на ум пришло. Сроду мы с ним в столовку не ходили парой.
- Давай сюда конспект. – С. вообще не церемонился в отношениях со студентами, забыв о такте, называл нас на «ты» и это были ещё цветочки. Но мне было не до этики: в первой половине моей девяностошести листовой тетради красовались три-четыре строки из разных лекций, бессистемно, вразброс, зато задние были заполнены, как я уже говорил, всякими неподобающими символами и карикатурами на него, «любимого». К тому же непохожими. А потому заботливо подписанными. Чтоб уж комар носа… В памяти тут же всплыли глупые россказни старшекурсников о том, что С. – большой любитель взять у такого кренделя, как я, конспект и, если тот не соответствует его понятиям об этом девайсе, швырнуть его лихо к выходу и предложить невезучему студенту следовать тем же курсом, но в двери не останавливаться. Для себя решил: если швырнёт – ни за что не подниму (да, гордый – а что?), и далее по цепочке: неуд, вылет из «бурсы», сапоги-шинель… Неужели в моих глазах он прочёл затаившийся протест? Не швырнул. Передал из рук в руки. Но, правда, удовлетворив своё любопытство просмотром трёх строчек, во вторую половину не заглядывал. Просто взял и выгнал обоих. Меня и конспект.
Следующие минуты прошли в тягостном ожидании звонка. Наконец он раздался, из аудитории выскочили счастливые друзья и радостно сообщили мне, что я внесён в «чёрный блокнот». И на экзамене меня ожидает один из обитателей тундры.
На оставшихся до окончания семестра лекциях я был подавленный, присмиревший, и единственной в нашей группе девушке на меня было больно смотреть. Я по глазам видел, от меня такое не ускользнёт. На всякий случай я больше не рисовал карикатур. Всё равно не похожи.
Как я ни боялся этого экзамена, но три из четырёх дней подготовки потратил на то, чтобы заставить себя открыть учебник. Только на четвёртый мне это удалось, сам не знаю, как. Угрожавший стать незабываемым момент истины я старался оттянуть, как мог. Часов до десяти утра не выходил из дому, глядя на листик с 99-ю вопросами, пробегая их глазами уже во второй, третий… десятый раз и убеждая себя, что знаю всё. На каком-то пробеге удалось убедить, что знаю ответы на 66,(7)%, то есть на 2/3 вопросов. Уже кое-что. На четырёх предыдущих экзаменах я заскакивал в аудиторию первым, чего вола за хвост тянуть, тащил верхний билет и получил три «отл.» и «хор.» по общей геологии, если вам это интересно.
С. было интересно и, когда я всё-таки предстал пред его ясны очи, он внимательно ознакомился с результатами моей сессии, что меня несколько взбодрило и… сразу закатал мою губу. Вам когда-нибудь приходилось слышать, как матёрый бычара, сверля вас красными от необъяснимой злобы глазами, как будто вы претендовали на его корову, говорит: «Мммммууууууууууууу!!!»? Ну вот, он тоже так начал. Только через «н»:
- Ннннуууууу, какой ты человек, мы уже знаааем, а какой студееент, сейчас посмоооотрим. Садииись, готооовься.
Ноги мои подкосились и уже намылились было упустить меня на пол возле стола, но я собрался духом и дотянул до первой парты. Один из трёх вопросов показался мне знакомым, и я его немедленно скопипастил из памяти. Второй рассматривал со всех сторон, но ничего знакомого так и не увидал. А третий… А третьим вопросом было предложение сформулировать любое одно из двух определений диктатуры пролетариата. И – о, чудо! Я-то был уверен, что не знаю ни одного, однако память, наскоро пробежавшись по чужим ответам на давно ушедших в прошлое семинарах, вытянула его из подсознания, где хранились руины моих знаний – более короткое, ну и пусть. Сошло и такое.
С. очень хотел меня завалить - чтоб знал. Но вот эти два попадания из двух выстрелов при одной осечке, а скорее хорошие оценки по предыдущим экзаменам, с укором смотревшие из зачётки прямо в глаза его совести, перечеркнули все его планы. Мне было строго указано на недопустимость подобного поведения впредь и с сожалением поставлено четыре полновесных балла. В сравнении с моими ожиданиями это была большая удача. Я с большим трудом скрыл её от досужих завистливых взглядов и рысью припустил прямиком по пиво. Там, недалеко. Практически напротив.
P.S. На втором экзамене по этому предмету тот самый Ш. надиктовал мне один ответ, ещё один я и сам с усам был, но в итоге ничего этого не понадобилось: опять в зачётке резала глаз парочка «отл.» и я рта не успел раскрыть, как передо мною на стол упала мою зачётка, зачёточка моя любимая, с ещё одной «отл.» Думаю, С. меня уже забыл к тому времени. А я вот до сих пор его помню…
                Часть II
                Труба
   Вообще самые весёлые воспоминания об экзаменах у меня лично связаны с общественно-политическими науками. Так сложилось. Однокашники меня уверяли, что со мной ничего не произойдёт непоправимого, если я на голубом глазу с присущим мне красноречием (с чего взяли?) буду растекаться мыслью по древу о том, во что сам уже в те времена не верил. Другие же краснобайствуют – и ничего. А я не мог. Мне было очень совестно. И я молчал, и молчание моё могла прервать только очередная двойка на семинаре. Тогда меня отпускало. Как я исправлял эти двойки – отдельная песня, но деваться было некуда – исправлял. Один на один с верующим в нужность своей науки всем вокруг, особенно шахтостроителям, или не верующим, но тщательно это скрывающим преподавателем мне врать не краснея было значительно легче.
   Каким макаром в сонм этих общественно-политических мучений затесалась физика – мне по сей день не ясно. Да, правдой было то, что финальная «пятёрка» в десятом классе была, мягко говоря, несколько завышена, правдой было даже и то, что, самостоятельно летом готовясь поступать, я открыл для себя новость, которая состояла в том, что физика – не такая уж и непонятная наука, и то, что вступительный по физике я сдал уже на честные пять баллов, и то, что к первому экзамену в институте я её ещё не забыл. Но правдой было и то, что ко второму экзамену она напрочь испарилась из моей головы. Как будто сквозняком студенческой разгульной жизни вынесло, уж не знаю, через какую из «форточек».
   Случались со мной вполне себе анекдотичные вещи на лабораторных и в течение семестра, но я остановлюсь только на самом этом втором экзамене.
   Небольшая ремарочка. Физику в том семестре у нас вёл старый, по-своему добрый в полугодии  и карательно-злой на экзаменах Борис Абрамович. Тихим, доносящимся до задних парт наклонной аудитории в виде фона наподобие жужжания мухи в соседней комнате, голосом он читал нам лекции вперемешку с анекдотами. Первые ряды услужливо и льстиво хихикали, а мы ничего не понимали, потому что не могли разобрать слов. Прознав от старших ребят, что на экзаменах этот господин в очках с толстыми линзами дерёт со студентов по семь шкур с каждого, невзирая на пол и другие прибамбасы, наиболее продвинутые из нас, не знаю, кто именно, поближе к сессии пожаловались на него в деканат. Мол, не лекции читает, а анекдоты, знаний не даёт и мы страдаем от их недостатка и опасаемся за наши оценки на экзаменах. Деканат, по заверению наших старост, перетёр этот вопрос с кафедрой физики, и там ему прямым текстом намекнули, чтобы он не выделывался и двоек не ставил. Ну а тройка меня устраивала.
   Будучи местным, я почти всё время в эти пять лет проводил в общажке с друзьями. Приезжал туда сугубо по делу: в футбол поиграть, пулю-другую расписать, ну там всякое другое из серии 18+ и не только. Учить в толпе у меня категорически не получалось никогда. Отвлекало всё. В дни подготовки к экзамену по физике меня очень расстраивало какое-то нездоровое, не пойми откуда взявшееся любопытство друзей к этой науке. Сказано же: двоек ставить не будет! Двое из трёх самых закадычных, правда, нацелились на красные дипломы, так что к ним никаких претензий. Но под ложечкой всё равно начинало посасывать, и не от голода, и в голову заползали нехорошие мысли-предчувствия. Тем не менее, я держался: не учил в течение семестра – и начинать не стоит. Все четыре дня героически продержался, так и не заглянув хотя бы в учебник за неимением конспекта.
   На экзамен пришёл не в первых рядах, а как раз в последних. С незамутнённым познаниями рассудком. И пошатнувшейся в самый неподходящий момент верой в хорошее. Осведомился у отстрелявшихся и толпившихся у дверей в надежде порадоваться за других о международной обстановке в отдельно взятой аудитории и в её округе. Оказалось, что ещё ни один не отхватил два балла. Не успело счастье озарить моё чело, как из аудитории вышел однокашник Толик с недоумённым выражением лица: он таки умудрился заполучить «пару» и не мог в это поверить в свете решений нашего деканата и кафедры физики. Однако головы не потерял, отдал мне шпоры на все задачи. Шпор на вопросы у него не было. А шпоры на задачи были у всех. Как такое может быть – не знал никто. И я.
   Не могу похвалиться умением пользоваться шпорами: это был для меня первый раз. Ещё и приземлил меня этот самый препод на первую парту прямо у своего стола. После того, как я, не мудрствуя лукаво, вытянул верхний билет №13 (тот же, что был у Толика), на лице Бориса Абрамовича растеклась от уха и до уха мечтательная улыбочка, а мне было всё равно: хоть №13, хоть 21, хоть 31 – из его курса я не знал ничего от слова абсолютно. Между нами была только вазочка с жидким букетиком от старосты – у каждого свои подходы к освоению диплома.
   Но, видимо, надо верить в истории о том, как в стрессовых ситуациях в людях пробуждаются невиданные доселе силы и способности. Два вопроса по теории во мне не вызвали никаких эмоций. В первом мне общую формулу продиктовал один из закадычных друзей, сидевший позади. То ли формула распределения молекул Больцмана. То ли Максвелла. Не помню, но точно кого-то из них двоих. Расшифровать мне её не удалось, да я особо и не старался. Сами представьте: вот лежит перед вами сияющий девственной чистотой листок, на котором сиротливо приютились несколько буковок латинского алфавита с лёгкими вкраплениями греческого на месте коэффициентов и углов, соединённых между собой математическими знаками. И что? И ничего… Если ты не знаешь, что обозначает каждая из них. А я не знал качественно. Но мне удалось незаметно срисовать задачу. То есть, не совсем всю. Условие и решение, но в виде буквенных символов. Подставить вместо букв числа и получить результат для меня не составляло труда. Или мои познания в матанализе и теории вероятности, не говоря об алгебре, не были по достоинству в разное время оценены пятью из пяти возможных?! Потому я не стал заморачиваться и рисковать быть застуканным, спрятав шпору под парту, но не прямо перед собой, – я же до чёртиков хитрый – а отодвинув её влево насколько хватало запаса плеча + предплечья + кисти + щелбана. И занялся подстановкой чисел в заведомо правильные формулы с дальнейшими вычислениями.
   А задачка была связана что-то со скоростью звука, по-моему. Но как-то мудрёно закрученная. В общем, путём манипулирования знаниями надо было в конечном итоге выяснить длину какой-то трубы, в которой не было ни капли жидкости. И тут началось… Я уже писал, что имел по алгебре всегда честную пятёрку? Так вот. Подставив в конечную формулу числовые значения величин и произведя вычисления, из которых, как сейчас помню, самой сложной была обычная пропорция, я получил длину трубы в… несколько микрометров или, по старинке, микронов, хотя от этого не легче.
   Я сидел и парился, не понимая, в чём прикол. Несколько десятков раз проверил преобразования. Всё правильно. Вычисления. Правильно. Ну не верилось мне, что кому-то понадобилась труба такой протяжённости – и хоть ты тресни! Тогда я пошёл на сговор с совестью или не знаю с чем, презрел все свои предыдущие знания и, допустив, что от стресса мог неправильно составить пропорцию, тупо поменял местами числа над и под дробью. И получил трубу длиной в несколько тысяч километров. Что тоже не радовало. Мозги кипели, даже если правильно говорить и писать «мозг». Предохранительные клапана не успевали срабатывать и изо всех отверстий в бедной моей головушке наверняка струился перегретый пар. Из пор тоже.
   Спас меня препод. Он то ли заподозрил что-то неладное, то ли решил, что сидит слишком близко от имеющего все шансы вот-вот взорваться студента, но вздумал пройтись между рядами парт в конец аудитории. И оттуда, слегка пригнувшись и сощурившись, увидать у меня под партой шпору. После чего ехидненько так поинтересоваться:
  - Молодой человек, а что это у вас под партой?
Ну, я сижу молча, не поворачиваюсь, делаю вид, что меня это не касается: у меня же ведь под партой ничего нет! Или что-то, может, и есть, но я об этом не знаю. А чую: краснею не по дням, а по секундам. А он:
  - Молодой человек, за первой партой.
А из сидевших за первыми партами остался только я… Поворачиваюсь:
  - Я?
  - Вы, вы.
Я, включив лучшего актёра современности и обозримого будущего, мацаю рукой под партой «вслепую», не наклоняясь. Но – строго перед собой и ничего, естественно, не обнаруживаю. Но он сам виноват: сказал же, что «у меня» под партой. Однако препод настойчив:
  - Левее, левее.
Нагибаюсь, смотрю под парту, с трудом достаю, пока он подходит – рассматриваю, отчаянно притворяясь негодующим: это же надо такое! Я занимаюсь ночи напролёт с утра до вечера, готовясь к экзамену, а кто-то накалякал шпор и – оп-па – герой! Вешайте его на доску почёта. Ну, не совсем его. Хотя можно и его, кто там будет разбираться. Борис Абрамович отбирает у меня штучку, внимательно её изучает, затем подходит окну и сверяет решения задачек в шпорах и в листиках на подоконнике, которые оставили после себя сдавшие экзамен.
  - Дааа… Один к одному…
А то! По всему выходило, что просто двойка для меня может оказаться не худшим вариантом… За нею ведь могут последовать выяснения отношений с однокашниками по схеме: «Какого … ты, …., её там оставил?!!!» С оргвыводами. Забегая вперёд, успокою начавших вопреки всякой логике за меня переживать: как-то пронесло. Впрочем, там после меня и оставалось с пару человек. От тяжких мыслей меня отвлёк всё тот же Борис Абрамович:
  - Ну, хватит вам уже готовиться, выходите отвечать.
Стул возле его стола показался мне электрическим. Он внимательно осмотрел мой листок…
  - Первый вопрос – ноль?
  - Угу…
  - Второй вопрос – ноль?
  - Угу…
  - Так-с… Задача… Что это у вас, молодой человек, труба, на которой играет трубач, длиной отсюда до Урала? И даже дальше? И как он сможет в неё дуть?
  - Ну а как бы трубач дул в несколькомикрометровую?..
  - Ладно, идите уж, «тройка». Хоть не списывали… - Мне очень повезло, что он, увлёкшись своим Уралом, не сверил моё решение со шпаргалкой: ведь я умудрился даже решение разместить точь-в-точь как там: в два совершенно идентичных со шпаргальными столбца. Один слева, другой справа. Один слева, другой справа… И опять же ни черта не ведал, что обозначает та или иная буковка…

                Часть III
                Политэкономия или бред ещё не сивого мерина
   Философия, пожалуй, единственная из общественно-политических наук, не попытавшаяся пройтись беспощадным катком взаимопроникновения по моему тогда ещё неокрепшему уму. На лекциях и семинарах в воздухе аудиторий чуть ли не осязаемо, цинично, как сама жизнь, витала атмосфера обоюдной индифферентности, что никак не сказалось на её, философии, для меня привлекательности. Наверняка виной тому – умудрённый опытом преподаватель, старичок лет 75-и в звании профессора, который даже не пытался вовлечь меня и многих моих друзей по несчастью в сферу влияния диалектического материализма. Не я же. Зря он так, конечно. Хватало потом в шахте и мата, и реализма. Да и диалектики, чего уж. Надо было нас как-то подготовить. Насильно, я не знаю…
   Как не зашло мне всё это с первой же недели, так и по сей день. В памяти не зацепились не только жалкие обрывки знаний в этой области обмозгования всего сущего, но даже и полученные на экзаменах оценки. Очевидно, всё прошло гладко, постно, хоть и не верю, что на отлично. Где-то с периферии мозга сейчас вот доносится едва слышное: «хор.» и «удовл.», но это не точно. Возможно, наоборот.
   А коль так, то, оставив философию скучать в самых отдалённых и неосвещённых анналах моей памяти, приступлю сразу к политэкономии. В смысле, к экзаменам. У нас их было два. По политэкономии социализма и политэкономии капитализма. Похоже, так было у всех, кто в те времена решил в своей будущей трудовой деятельности успешно и неустанно проецировать её догмы и гипотезы, если таковые там наличествовали, на процесс добывания денег путём утраты нервов, здоровья и веры в человечество.
   В какой последовательности они нам преподавались, я, представьте, запамятовал. Зато отчётливо помню, что первый экзамен у меня принимал лектор, который, устав наблюдать мои жалкие попытки выудить из глубин познаний при помощи речевого аппарата нечто членораздельное, со вздохом поставил мне «хор.», приговаривая полушёпотом, чтобы не слышали остальные:
  - Если бы не такой же раздолбай дома…
   А на втором остановлюсь чуть подробнее. Семинары у нас вела девушка, в свою очередь только что выпустившаяся из универа. Описывать её наружность не имеет смысла ввиду обыкновенности, но душой была необычайно красива и добра. Было отчётливо видно, как она переживает, когда ей приходится ставить «неуд.» какому-нибудь идиоту вроде меня. Только что не плакала. Вот она как раз ещё верила в то, что её любимая политэкономия будет той самой осью, вокруг которой и завертится вся наша будущая производственная жизнь. К ней я и пошёл отвечать на экзамене, дождавшись, когда она освободится от очередного знатока, а лектор будет ещё занят. Впрочем, всё по порядку.
   Руку на семинарах я по понятным причинам не тянул: чего зря напрягать мышцы, если намедни не напряг мозги? Тем не менее, и от этого никуда не деться, время от времени меня тоже вызывали отвечать. Отвечаю: порой я даже что-то отвечал. Не исключаю, что почти правильно. Но однажды я огорошил её глубиной своего незнания вопроса. Она явно не была готова. Но я же не знал, мне простительно. Получив вполне заслуженную «пару», я с чувством выполненного долга присел за парту. Она объявила нам, нескольким свежеиспечённым двоечникам, время и место, где и когда будет с удовольствием нас ждать, чтобы пытать, пытать, пытать… Калёными клещами вытягивая из нас крупицы знаний.
   Мы пришли без опозданий, деловые такие, некоторые даже при галстуках. Терпеть их никогда не мог. Галстуки. Не только мы такие там оказались, были и незнакомцы, и даже прекрасные незнакомки на любой вкус, что отвлекало, но не сильно. Преподавательница с очень серьёзным видом продиктовала каждому из нас по вопросу. Нет, правда, даже не улыбнулась! Мне кажется, вот именно это несоответствие её настроения текущему моменту и вызвало во мне когнитивный диссонанс. И, как следствие, наизусть вопрос я запомнить не успел. Поэтому, пока другие по очереди отвечали, я нервно шарился по параграфам темы, надеясь, что название какого-то из них окажется до боли знакомым, ещё недавно ею произнесённым вслух. Дело осложнялось тем, что это только мне она задала один вопрос, а если считать всех вместе, то не менее десятка. И они сплелись между собой внутри моей головы дополнительной извилиной. Жаль, полой и бесполезной. Я добросовестно дождался, когда все отстреляются и мы наконец останемся наедине. И такое мгновение наступило. Она молча воззрилась на меня, а во взгляде её читалось:
  - Ну? Говори же, не молчи! Ну же, ну?
   Ага, легко сказать «говори». А что? Не найдя в себе сил врать этой милой девушке, я признался, что тупо не запомнил вопроса, и что они для меня все на одно лицо, я в них не разбираюсь, увы. Она вздохнула и произнесла, готов поклясться, совсем не официальным тоном:
  - Ладно, сейчас я ставлю «три», но при одном условии. Вы (вот это «вы» было явно лишним) торжественно обещаете, что будете готовиться ко всем оставшимся семинарам, а я, в свою очередь, вам не поверю от слова совсем и буду спрашивать на каждом занятии. И экзамен у вас приму я. Договорились? Вы когда-нибудь слышали, чтобы поверженная без шансов жертва отказывалась договариваться об условиях полной капитуляции? Я – нет. Вот и сам грустно кивнул головой, дабы не выделяться. Зная себя, как облупленного, я был уверен, что, коль дал обещание, теперь мне придётся его выполнять и умирать над чужим учебником (вести конспект было выше моих сил, а своего учебника просто не было, хотя я его и брал в библиотеке: не иначе, кто-то резвый «помыл» библиотечную вещь) перед каждым семинаром.
   И я его выполнил уже на следующей неделе, полностью и досконально изучив надлежащую тему. Был опрошен с пристрастием, особых прорывов в науке, честно говоря, мой ответ не сделал, но всё-таки улыбку на её лице наконец-то вызвал. Одобрительную, не надо тут мне…
   В том, что вскорости я изменил себе и перестал выполнять обещание, моей вины мизерная доля: она сама первая больше меня не вызывала ни разу до окончания семестра. Я и расслабился в отместку. Тут же, не теряя времени даром.
   Подошло время сессии. Перед каким-то экзаменом нас несколько самых нетерпеливых толклось перед аудиторией в ожидании экзаменатора. И тут мимо идёт она.
   Пара ремарочек. Знаю, это плохо, но не помню совсем её имени. Поэтому назову её сейчас Валентиной Валерьевной, а вы не обращайте внимания. Политэкономия у нас третьим экзаменом была поставлена, после сопромата, если что. И даты своих экзаменов я знал наизусть.
   Итак, мимо идёт она. Здороваемся, но я чувствую, что ей этого мало. Останавливаю её возгласом:
  - Валентина Валерьевна, можно вас на минуточку?
  - Вся внимание.
  - Видите ли, тут такое дело… Конспект я потерял не ко времени, а книги нет… Не могли бы вы мне одолжить свою на время подготовки? Нет, прямо сегодня не надо, что вы, у меня впереди сопромат, нужно к нему готовиться, а вот сразу после экзамена по сопромату мы бы могли встретиться…
   Так и договорились: в день экзамена по сопромату, но не вместо, а после него, во второй половине дня она назначила мне встречу у неё в общежитии, адрес такой-то, комната такая-то. Не подумайте ничего такого. А то будете выглядеть такими же придурками, каким выглядел я, когда припёрся в назначенное время, тютелька-в-тютельку, с шампанским и конфетами, отличным настроением ввиду «отл.» по сопромату и другом Сашкой ввиду того, что он всё слышал и не смог бросить друга на амбразуру. А её не оказалось на месте. Представляете наш с Сашкой идиотский вид, когда мы пили шампанское из горла и заедали его конфетами? Мы тоже представляли, потому нашли подворотню потемнее, чтобы не позориться.
   Книгу мне удалось раздобыть уже привычно в последний день подготовки. Взял поносить у бывшей одноклассницы, у которой экзамен прошёл на день раньше. Учебник был столь нов и свеж, что я целый день боялся к нему прикоснуться. Только пылинки сдувал. Ближе к ночи решился с ним уединиться. В постели побоялся по понятным причинам, а из столов, таких, чтобы не мешать порядочным членам семьи добровольно вовлекаться во владения Гипноса, был только один. И тот – собранная швейная машинка. Ну, на безрыбье… Приставил к ней кресло, сел, открыл учебник и… Проснулся утром на середине книги. Не в прямом смысле слова. Просто она была открыта на середине. Значит, половину я выучил. Это же логично. Как меня не хватило на весь курс – ума не приложу.
   Приволокся на экзамен в первых рядах и в них же торчал под аудиторией в ожидании времени «Ч». Подходит она, поздоровалась как-то обще, без выделения персоналий. Это насторожило. Но вскоре она меня отозвала, не выдержала:
  - Я не ожидала от вас обмана. Вы обещали прийти такого-то во столько-то и не пришли. Я зря ждала.
  - ??? Я приходил, у меня и свидетель есть! Но вас не было.
   В общем, один из нас дату перепутал. И это была она, так как я привязывался к конкретной - экзамена по сопромату, а для неё это было просто абстрактное число. Но она настояла на своём и зашла в аудиторию в обиженном состоянии. А я не стал особо перечить, так как она, во-первых, женщина, а во-вторых, сейчас будет принимать у меня экзамен. От этого я отступать не имел намерения.
   И вот, как писал выше, я дождался подходящего момента, пока лектору в левое ухо что-то бубнил какой-то очередной умник, а она освободилась от своего,  и присел рядышком с ней, полон готовности искупить всю свою вину кровью. На покусанных от нечеловеческого напряжения мысли губах. Знания роились в моей голове. Нет, не были разложены по полочкам, а именно роились. С виду беспорядочно, а на самом деле это мягко сказано.
   Вопросы в билете показались мне знакомыми. И я начал отвечать. Не то, чтобы бойко, но без запинки наворачивая груды бреда. Почему бреда? А вам доводилось смотреть на себя со стороны, когда вы несли откровенную чушь, параллельно прекрасно это осознавая, но продолжая её нести с упорством, достойным лучшего применения? Чушь была, для лучшего понимания её глубины, примерно такого уровня: человек талдычит о первобытно-общинном строе, наделяя его всеми атрибутами феодального, понимает это, но остановиться не может. Что-то в этом роде. Мне даже страшно стало: а вдруг это начало? А каково было ей?! Вот поэтому она пресекла растекание моей мысли по древу примерно на середине ствола и выдохнула:
  - Дааа… Идите уж.
Я пошёл к столу лектора, там в числе других покоилась и моя зачётка. Лектор был занят и тут меня осенило: «Ёлки! А какую оценку говорить? «Три»? А вдруг она решила поставить «четыре» и я её скомпрометирую в глазах лектора, который обязательно подумает, что она плохо справлялась со своими обязанностями на семинарах? «Четыре»? А вдруг она собиралась ставить «три» и воспримет это как вопиющую наглость с моей стороны, захочет вывести меня на чистую воду и мне крышка?» А её, между тем, уже развлекал следующий знаток основ политэкономии. И она, глаза долу, пыталась понять что-нибудь из его бреда. Я уставился на неё немигающим взглядом и начал сеанс телепатии. В которой оказался вопреки здравому смыслу силён. Минуты три всего мне и понадобилось-то, чтобы она устремила на меня свой взор. За эти три минуты с меня сошло семь потов. Я глазами спросил: «Сколько?» А пальцами предложил ей варианты на выбор: «Три»? «Четыре»? Она быстро закивала, опасаясь, очевидно, продолжения по восходящей. А я остался с повышенной стипендией ещё на один семестр. Уметь надо. Но рекомендовать учить политэкономию по ночам всё же остерёгся бы.

                Часть IV
Пятый курс. Первая и единственная.
В 1973 году на нашу кафедру из Ленинграда перевёлся профессор К. Их там в Ленинграде было - не протолкнуться. Сейчас, наверное, ещё больше, но это их проблемы. Возможно, ему обещали эту кафедру. А заведующий был доцентом. Доцент Г. Но у него были, наверное, неплохие тяги и кафедра осталась за ним ещё на долгие годы. Зато мы как раз поступили и профессору вместо кафедры дали нас. Он с пылу с жару стал куратором нашей группы. А заодно и вторым отцом - строгим, справедливым и заботливым, сопровождая нас, если кто обращался с какой просьбой, и после института. А в параллельной учился сынуля от первого брака заведующего кафедрой. Параллельная группа вообще больше, чем наполовину, состояла из мажоров местного разлива. Мы на них столько шампанского заработали, подменяя их знания своими в различных курсовых и расчётках, что, как говорится, если бы их не было, их стоило бы придумать. Кто тогда мог предположить, что вскоре такие нашими начальниками станут и приноровятся изливать на нас накопленные знания в потоках матерщины...
Между тем, на кафедре порядком искрило. По-видимому, там были некие трения. И подковёрная борьба, даром, что ковра не было. Так или иначе, но заведующий нашу группу слегка возненавидел. У кого чубы трещат, когда паны дерутся? Правильно. А тут ещё она на всех сессиях по показателям была на голову выше группы «А», где прохлаждался его сынок. Тот уже где-то учился, но со свистом вылетел ввиду своего мажористого раздолбайства и несмотря на вполне приличный интеллект. И сходил в советскую армию. После которой и поступил сюда. Ладно, хватит лирики.
Незадолго до окончания второй производственной практики летом между четвёртым и пятым курсами по неизвестной мне причине в меня вселилась какая-то жуткая болячка, буквально разрывавшая изнутри область ниже груди на части. Я не то, что работать, а у нас там был чисто трэш, а не работа, а даже ходить не мог. Вернее, мог, но буквой «Г». Так получилось, что до больницы на следующий день я не доехал. Нерадиво сбился с пути праведного и доехал в другое место, в другом городе, где меня прихватил приступ, отпустивший прямо перед приездом скорой. То есть, часа через два. Врач скорой, видя, что я в холодном поту, ложный вызов не оформлял, но и записи о болезни никакой не сделал. Решил, что это был первый приступ аппендицита. А по возвращению домой я поехал на «свой» участок в шахтостроительном управлении и взял расчёт. В сумме выработав необходимое кол-во дней, но по календарю не дотянув до окончания практики неделю. Не знаю, кто так обошёлся с математикой, может, девочка-секретарша напутала, как всегда и везде, но так оно и было.
Отчёт по практике у меня принимал зав. кафедрой. Вдоволь налюбовавшись красиво оформленным отчётом (или я не был постоянным и единственным членом редколлегии сначала в классе, а затем и на факультете?), он уже занёс ручку выводить «отл», как чёрт его дёрнул глянуть на обратную сторону последней страницы. Там он узрел мой ранний уход с практики… Моё блеянье о болезни ничем документально не подтверждалось и во внимание высокой стороной принято не было. Вместо «отл» на отчёте закрасовалось жирное «неуд» и передо мной замаячил вылет на самом интересном месте.
Мне передавали, что он ждёт, что я приползу на коленях вымаливать «удовл», однако не на того напал. Рождённый вылетать ползать не может! Я уже собирал вещички в армию. Пока мысленно. Говорят, за меня вступилась вся кафедра. Врут. Максимум, куратор и преподаватель по буровзрывным работам – мы с ним очень друг друга уважали. Особенно я его. Мы у него на СНО неплохие деньги зарабатывали. А ещё он ветеран войны был. Полковой разведчик. И очень мягкий, добрый человек. Ну а я у него был одним из тех, кто не трепал ему нервы и любил его предмет. Остальные даже при желании вступиться за меня вряд ли посмели бы. Как бы там ни было, но «неуд» был исправлен на «удовл» без моего участия. Некоторые товарищи нашептали, что сынуля заведующего на той практике не проработал вообще ни дня. Ну, возможно. Я о нём тогда вообще не думал.
А через несколько дней наступил последний учебный семестр. После него полгода преддипломной и – в жизнь, размахивая путёвкой в виде бумажки о распределении. Но сначала – полгода учёбы. На этот период выпадал курс «Организация…» Того, чего надо, организация. Околовсяческая, короче. Я просто не помню. Читал нам курс заведующий кафедрой. По своей книге. Мне кажется, не напиши он эту книгу, и курса такого не было бы. Вода водой. Начиная с названия. Но я могу быть предвзят.
Худо-бедно семестр пролетел, подошло и время экзамена по этому предмету. У меня что-то там было в конспекте, положа руку на сердце, весь курс можно было выучить за день. Ничего в нём не было эдакого, для понимания сложного. Но ведь лень… Просмотрел «одним глазом».
Сдавали на следующий день после группы «А». Ну, пошёл на экзамен. Взял билет. Вижу: из трёх вопросов знаю где-то полтора. Записал всё, что знаю, пока не забыл и это. Опять на первой парте сижу. Думаю: «Идти отвечать, или погодить трошки? Может, ещё чего вспомню?» А тут друг Сашка вызвался. Подсел к столу, заумничал там, но номер не прошёл:
- У вас из трёх вопросов ответы только на полтора. Свободны, два.
Я и решил: а чем я лучше? Смысл засиживаться, если у меня тоже полтора? Поднялся, положил ему на стол листок. И вышел вон. Не успела дверь за моей спиной хлопнуть - сразу мысль: «Это же он, к бабке не ходи, решит, что я демонстративно так протестую! В знак солидарности с безвинно «неуд»овлетворённым! А тут ещё свежи в памяти наши с ним тёрки по практике…»
Это была моя первая и единственная экзаменационная двойка за весь период обучения в институте. Я бы взял её в рамочку, но двойки в зачётку не вносились. Отвлёкся.
В общем, на пересдачу я шёл с «лёгким» сердцем. Что-то там подучил, но не так чтоб на зубок. В общих чертах. Шаляй-валяисто как-то. Всем двоечникам (а он на нашей группе отыгрался за все годы унижения милой его душе параллельной, «А»: в той группе ни одной двойки, а нам – тринадцать влепил) он легко и весело поставил по положительной оценке и вот очередь дошла до меня. Ну, я был прав. Завкафедрой поинтересовался, какого лешего я выёживался, что я из себя вообще строю, когда вся страна строит из себя коммунизм, и а не пошёл бы я в армию. А когда я честно объяснил, что, сидя за первой партой, слышал и видел, как друг Сашка получил двойку за полтора ответа, и, имея в своём активе ровно столько же и ни буквой больше, не видел смысла продолжать призывать на свою голову удачу, он подобрел душой, сжалился и поставил аж четыре балла. За такие же полтора ответа. Что снова не помешало мне получать повышенную стипендию.
Важно: когда я объяснял ему, почему так поступил на экзамене, то честно, не отводя взгляда и по возможности не моргая, смотрел ему прямо в глаза. Я не врал, так всё и было, но я на всякий случай отрепетировал процесс перед зеркалом. И не прогадал. Потому что угадал. Все они такие предсказуемые…
                Часть V
                Последнее препятствие
   Гос! Гос! Гос! Ура. Не то, чтоб вот прямо-таки восторг, но деваться некуда.
Последним общественно-политическим препятствием на тернистом пути к получению диплома, выстраданного пятилетним недосыпанием, недоеданием, перепиванием и недопониманием ответственности за вот-вот-уже-совсем-скоро возлагаемую на нас государством миссию молодых специалистов был госэкзамен по научному коммунизму. Само название предмета с суровостью, свойственной товарищам из былых времён, говорило о том, что в природе, маскируясь под настоящий, кондовый коммунизм, существует и прекрасно себя чувствует псевдонаучный, или, если грубо, ненаучный, хотя это вопрос терминологии.
И пусть до этого ты ни разу не встречал ни того, ни другого, да и третьего тоже, в тебе должна была крепнуть уверенность в том, что, вооружившись знаниями о научном коммунизме, ты будешь способен моментально распознать дешёвую подделку и ни за что не поддашься её популистскому влиянию. Так задумывалось. Для того и нужна была эта наука. Ну, не считая того, что она давала возможность непыльно заработать на хлеб с маслом тысячам людей непоколебимой идейной направленности, врождённого, на генетическом уровне приобретённого чувства долга, большую часть которых только обстоятельства непреодолимой силы на переломе времён, в конце восьмидесятых и начале девяностых, вынудили сменить политическую ориентацию. На противоположную. Но это было после.
По уже сложившейся традиции я не обладал по этому предмету впечатляющими знаниями в голове, а также конспекте и учебнике за неимением последних. Собственно, не будет преувеличением сказать, что никакими не обладал. Разве что ФИО преподавателей выучил, но сейчас и тех не помню. Помню лишь, что лекции нам читал седой старичок с нормальным, абсолютно не вредным характером и какой-то учёной степенью, а семинары вёл молодой, заточенный на карьерный рост старший преподаватель. У нас их называли «проработчиками».
И снова, в который уже раз, небольшое отступление. Нас четверо, с лёгкой руки студента-перестарка, снабженца от бога Марка Ароновича, подвизались сначала сделать два контрольно-обучающих стенда по стойконстукциям, был такой предмет, представлявший из себя раствор готовых и уже известных нормальным студентам вроде меня, формул строймеханики в мутной водице ошеломляющих научных находок из многочисленных кандидатских диссертаций соискателей тёплых местечек под Солнцем. Стенды так понравились нашему замдекана, который вёл этот курс, что полёт его фантазии и здоровое нахальство нашего «бригадира», друга Сашки, привели нас к тому, что мы согласились сделать ещё и контрольно-обучающую машинку размером в что-то среднее между МК-64 и МК-53. В эбонитовом корпусе, изготовлением коего под опытным глазом Сашки и оканчивалась, не успев толком начаться, собственно моя миссия.
В заморочках со стендами я участвовал ещё и на правах художника-оформителя, а также подай-принеси высокой квалификации. Вся электронная часть, состоящая из кучи диодов, телефонных проводов и тумблеров, была самовозложена на Сашку и одного из моих многочисленных тёзок. Снабжение придавило плечи Марка Ароновича, проявлявшего в период обучения чудеса в этой сфере легализованного мошенничества, но по окончанию института пошедшего по нелёгкой шахтёрской стезе. Схемы, как я понимаю, были дефективными, диоды постоянно пробивались, но методом проб и ошибок потроха стендов удалось довести до ума в последнюю ночь перед экзаменом, в подвале корпуса №5. А остальное я уже к тому времени давно и качественно сделал, чем безмерно гордился, не переставая зевать.
Не могу припомнить, куда подевались из нашей организованной преступной группировки два её члена на период изготовления машинки, но в канун экзамена по научному коммунизму её делали только я и Сашка. Я шлифовал и полировал эбонитовый корпус, а Сашка продолжал жечь диоды и материться. Жили мы с ним почитай в разных концах города, но ездил к нему обычно я, поскольку практически любой его выход из дома без дипломата с конспектами оканчивался вдалеке от первоначально поставленной цели, наедине с очередной представительницей лучшей половины нашего с вами социума. Что поделаешь, предназначение… С дипломатом ему, кстати, тоже не всегда удавалось пробиться сквозь плотные ряды желающих для своих будущих детишек хорошего, ядрёного такого генофонда.
Однако вернёмся к прекрасному. Накануне экзамена у меня всё ещё не было учебника, но он был у Сашки. Туда ехать вообще-то было влом, потому что мог заставить меня помогать доламывать машинку. А это меня утомляло. Но – надо. Есть такое слово. Приехал ближе к вечеру, подполировал места на корпусе, на которые мне указал «бригадир», взял в руки книгу, потребовал у Сашки кружку кофе. Она у него полулитровая и я, тогда ещё ничего не зная об эффекте тридцатого километра, наивно чуть ли не залпом заглотнул всё содержимое. Проснулся только утром. Да, на предисловии. Не осилил, выходит. А всё этот пресловутый теобромин растворимого кофе…
Подкормились и бодренько зашагали к трамваю – ехать на экзекуцию. Сашка тоже ничего не знал, но у него всегда с собой было. В этот раз – «бомбы». А у меня ничего. Это бодрило и придавало остроты ощущений. Особенно ниже пояса. Приехали, потусовались под дверью, настраиваясь на серьёзные дела, и вдруг из аудитории выходит тот самый Толик, который давал мне шпоры на задачи по физике, в этот раз довольный, и даёт мне «бомбы» по всем билетам. Ничего себе! Взял, кое-как упрятал их под полу пиджака, не помню уж, при помощи чего их там зафиксировал. Вероятно, Толик и прищепку какую-никакую дал.
   Ну что, зашли и рассосались по аудитории, куда деваться. Что у меня с лицом, не ведаю, но на экзаменах буквально по всем предметам, в которых мои знания стремились к нулю, меня обязательно присаживали на первую парту перед носом экзаменаторов. В этот раз (как же, гос!) их было двое. Оба до боли знакомые: лектор и проработчик. А у меня - первая парта, «бомбы» и я второй раз в жизни пытаюсь воспользоваться этим подспорьем нерадивых студентов. Делали ли они вид, что не замечали моих манипуляций? Или неужто впрямь не замечали? Тайна, покрытая мраком. Но списать мне снова удалось. Наученный горьким опытом, «бомбы» оставил при себе. Вышел отвечать. Обычно, знал это ещё со времён «работы с первоисточниками», я абсолютно ничего не запоминал из на автомате законспектированных текстов. Ни буквочки. А тут вдруг, не успев прочитать и пары строк, понял, что всё отложилось в извилинах. Ха! Я демонстративно отложил в сторону листки с каракулями и продолжил докладывать по памяти, ясноглазо уставившись в лицо лектора. Видел отчётливо: оно меня одобряет. Оттараторив, я с замиранием сердца стал ждать дополнительных вопросов. Лектор сказал:
- У меня вопросов нет.
Внутренний голос сказал: «Фух!» и сглазил. Проработчик сказал:
- У меня вопрос…
Не надейтесь, что я его воспроизведу. Я и тогда не понял, о чём он. И когда он закончил его задавать, начала я уже не помнил. Но в процессе мне показалось, что на такой же я дал ответ только что, считывая по памяти с листочков. Только я сомневался. Потому что не понимал смысла того, что так разухабисто проплетал. Передо мной во весь рост встала дилемма: повторить то, что уже отвечал ранее? А вдруг это совсем не то, что сейчас спросил этот редиска, и они оба сразу поймут, что я – ни бельмеса? Молчать? Но тогда посыплются ещё и ещё дополнительные вопросы, на которые я тоже буду молчать… И всё, что так хорошо начиналось, пойдёт прахом или даже коту под хвост… На что решиться? Я, глубоко вздохнув, решился на первый вариант. Пока и его не забыл на нервах. Проработчик сказал:
- У меня вопросов нет.
Я подумал: что это может означать? Или я ответил чрезвычайно правильно и у меня уже практически в кармане заслуженная «пятёрка», или сморозил редкую чушь, отвечая: «Зелёное» на вопрос: «Это мягкое или чистое?». И тогда «пятёрка» резко усыхает до «двойки» с неясными перспективами. Эта мысль вышла из аудитории вместе со мной и не покидала мой организм вплоть до того момента, когда подошёл разведать, как идут наши дела, замдекана, которому мы вот ту машинку делали. В аудитории они с экзаменаторами о чём-то пошушукались, а по выходу он долго издевался над нами, не сообщая, несмотря на наши настоятельные просьбы, какие оценки мы заслужили. И всё-таки сломался. Мне объявил «пять». Все сходу кинулись завидовать, Сашка, видевший процесс моей подготовки во всей красе, недоумевать, а я – терзаться сомнениями: а не ошибся ли он? Терзался я так, на всякий случай, зная, как больно бьют по психике не оправдавшиеся ожидания...