Грех

День сегодня дождливый и нетёплый. Тонкий ветер почти незаметен, он едва существует и лишь слегка касается лица своим невидимым присутствием. Набережная безлюдна, я стою один и смотрю на бурую воду, которая медленно движется внизу и отражает низкие тучи. По ту сторону реки виден берег, он сплошь покрыт свежей зеленью, какая бывает в самом начале пробуждения природы. Пахнет влагой и землёй. Я вдыхаю как можно глубже, и внутри меня возникает странное чувство восхищения и тоски. Место это необычайно красиво и уютно, река поворачивает в нем, а после, ныряет под длинный горбатый мост, расположенный чуть ниже по течению. Тополя на той стороне уже выпустили крошечные блестящие листья и стоят теперь подёрнутые смолянистой желтизной, устремляя вверх пахучие и толстые ветки. Ивы нависают над водой и она, ещё не спавшая от недавнего паводка, задевает их длинные листья набегающей невысокой волной. В течении мутной реки отражается движение плотного низкого неба. Мне кажется, что наблюдая за этим движением, я вижу само время, которое протекает мимо меня долго и безвозвратно, заворачиваясь, порой в воронки и неся в себе глубокую непроглядность грядущего дня.
Много лет назад я стоял на этом же месте, но всё представлялось другим: и река, и воздух, и берег, и будущее. Я стоял не один, со мной рядом была та самая, которая, как мне казалось, пришлась по душе и по сердцу. Мы познакомились тёплым летним вечером на одной из узких улочек старинного города. «Мотылёк»,- подумал я, глядя на её простое белоснежное платье. Вся она источала очарование и тайну, вся была загадкой и изяществом. Я даже не мог точно сказать, что именно мне так приглянулось в ней. Весь образ её состоял из каких-то неуловимых деталей, и я не пытался разгадывать их. Более всего прочего, меня, как человека молодого и горячего, желающего показать свою волю и характер, привлекала её природная скромность и даже смущение. Никогда она не выказывала пренебрежения к моей несдержанности, никогда не пыталась стать равной. Она успокаивала меня в горячности, и я повиновался, потому что более всего на свете боялся обидеть это кроткое и слабое создание.
Вскоре я стал ощущать права на неё. Мне не всегда нравилось, что другие могут заговорить с ней, разглядывать или просто интересоваться. Я отчётливо понимал, что с человеком так нельзя, но поделать ничего не мог. Мне удалось оставить её в почти полном одиночестве без подруг и привязанностей, и даже здесь она не стала спорить. Она всегда говорила, что никого для неё нет дороже, что весь остаток своей жизни она хотела бы провести лишь со мной.
Боже! Какой же чистой и искренней бывает первая любовь, как она бесценна, прочна и непритязательна. Мы живём и не знаем, что не повторится в душе более этой чистоты, что есть лишь одна попытка на счастье, а, не зная, губим её самым жестоким, самым зверским образом, ставя вперёд свои желания и предубеждения. Так поступил и я. В силу молодости и страстности своей, а также в силу её покладистости и безропотности, я быстро осознал, что могу повелевать, что решение всегда будет за мной и только. Я прочно укоренил в себе эту мысль, и отныне считал правым лишь себя. Теперь, спустя годы, я понимаю, что именно в момент рождения этой самой мысли я перестал чувствовать, перестал бояться обидеть и задеть, и в дальнейшем она уже лишь мучилась, находясь со мной. Скорее всего, она пыталась найти оправдания моей твёрдости, но боль от слов и поступков то и дело выступала слезами на её миловидном лице.
О том, что она ждёт ребенка, я узнал не сразу. Всё вышло скомкано и нелепо, она сообщила мне об этом спустя время, как бы даже невзначай, но лицо её было просветлённым и радостным. Она ждала, что я разделю с ней это, что, возможно, подхвачу на руки и пообещаю отныне всегда быть рядом, но я воспринял эту новость иначе. Мы были молоды, и менять что-либо не входило в мои планы. О, если бы я только мог понять тогда, как многое значит для неё это событие. Человек, состоящий из нежности, боязливости, терпения и любви просто не способен на преступление, но я был не таким, как она. Я предложил избавиться от этой, пока ещё незаметной жизни и всё немедленно позабыть. Она расплакалась горько и тяжело, но я решил, что это обычные слёзы, каких уже много бывало между нами.
Через неделю мы вместе отправились в больницу, где уже было договорено, и нас ждали к назначенному часу. Я ехал с твёрдым убеждением, что поступаю верно, что, несмотря на весь ужас происходящего, так будет лучше, а она сидела молча, отвернувшись к окну и не говоря ни слова. Оказавшись на месте, я проводил её до дверей. Она была бледна и испугана, руки её дрожали. Я прижал её к себе и сказал, что люблю, а она лишь тихо попросила, чтобы не ждал её здесь, что так ей будет спокойнее, и я пообещал вернуться через несколько часов.
Время ожидания было для меня мучительным и трудным. Бездействие выводило из себя, я не мог отвлечься. Постоянно думал как она там, что с ней происходит. Мне хотелось, чтобы это всё поскорее закончилось, а после забылось и мы стали бы жить как прежде, не вспоминая более этой ужасной случайности.
Когда я вернулся, она ждала меня на скамейке больничного парка. Глаза её были безразличными и усталыми, она сидела сгорбленно, скрестив ноги, и смотрела в одну точку. Я крепко обнял её, но она не ответила взаимностью, лишь пожаловалась на изнеможение и попросилась скорее домой. По дороге я спрашивал её о самочувствии, пытался ободрить, но она будто не слышала меня, и все попытки поддержать оказывались тщетными.
Пару недель мы жили, как прежде, за исключением некоторых моментов, но я списывал их на душевное потрясение и старался всячески заполнить пустоту, образовавшуюся между нами. Я ощущал страшную подавленность и напряжение, хотя и понимал, что ничего уже не изменить. А через две недели она сказала, что уходит от меня. Впервые в жизни я не нашёлся, что ответить. Я уже не мог приказывать и повелевать, я не мог даже попросить, потому что слова её прозвучали так, как никогда ещё не звучали. В них была и скорбь, и твёрдость, и бесконечная боль, так что я, набрав воздуха в грудь, просто выдохнул вместо бессмысленных слов.
Когда она уехала, я готов был разорвать себе грудь. Сон совершенно оставил меня, мысли пронзали сознание болезненными вспышками памяти, и мне то и дело хотелось сорваться в ночь к ней и, стоя на коленях, просить прощения и обещать, что отныне всё будет иначе, но я не мог. Не мог, поскольку только теперь осознал, на что толкнул её и как был беспощадно жесток ко всей её сути. Всё женское естество было уничтожено мной, выжжено и засыпано солью. Разве могла бы теперь там, в этой пустоте, в этом мраке, снова зародиться любовь ко мне? Разумеется, нет, и я держался, держался, как мог. Я не искал встреч с ней, потому что был уверен, это сделает меня ещё несчастней. Лишь во сне она посещала меня, но всегда являлась мутной и бледной, ужасно печальной и слабой. Она молчала, и я просыпался в холодном поту, пытаясь догнать этот едва уловимый мираж.
Без малого три года я проводил свою жизнь в одиночестве, но время, как известно, искусный лекарь, и, в конце концов, я забылся, встретив другую. Нужно сказать, что и сам я на тот момент уже стал другим. Мне открылось знание, что любви необходимо учиться, что её нельзя принимать как должное, что она не может существовать в условиях непригодных и унизительных.
Всё шло своим чередом, и я был доволен жизнью. Память поистёрлась, а в один из дней узналось, что прежняя возлюбленная моя давно уехала почти сразу же после нашей разлуки, и я окончательно успокоился, считая, что так, наверное, было даже лучше. Но прошло ещё время, и по случайным обстоятельствам выяснилось, что она вышла замуж, что вышла давно и у неё уже есть ребенок, которому около пяти или шести лет, что она ждёт второго и всё у неё сложилось. В сердце моём закололо от неожиданности, и удушье подступило к горлу. Я испытал в тот момент и щемящую боль, и глубокое облегчение. Она соврала мне в тот злополучный день, она не была у врача, а всё время просидела в парке, ожидая моего прихода. Более я не мог уже ни о чем думать, я хотел увидеть её, я должен был увидеть. Я поехал в тот город, где она будто бы теперь жила и несколько дней провёл в поисках. Во всё время пребывания я испытывал бесконечно сильное чувство тревоги и радости. «Сколько же мужества нужно было иметь, насколько сильнее она была в сравнении со мной!» - думал я, но поиски мои не увенчались успехом.
Обратно я возвращался в подавленном и горестном состоянии, а по приезду замкнулся и находился в крайне степени раздражённости и молчаливости. Прошло ещё время, прежде, чем я убедил себя в бессмыслии собственных порывов. Незачем было вмешиваться в чужое счастье, незачем было ворошить прошлое, и всё, что ни случилось, оказалось к лучшему. Сама судьба не дала мне шанса увидеться с ней, развела нас, оберегая от глупости. Кто знает, чем бы ещё это могло кончиться и сколько несчастья могло принести. Я отступился и далее жил уже спокойно, без терзающих мыслей и лишних чувств.
Лишь иногда, в дни, подобно этому, прошлое снова подступает ко мне и становится похожим на эту мутную воду и на это тяжёлое тихо плачущее небо. Я стою долго, слившись с пейзажем, и нахожу в нём своё состояние. Внизу течёт ещё не посветлевшая и пока не успокоившаяся река, сверху, нагоняя друг друга, проносятся моросящие тяжёлые тучи, а меж этих двух стихий стою я, стою недвижно и долго, вглядываясь в туманную даль завершающегося неясного дня.