Похороны эпохи развитого неолита

               
День был только для свадеб, тихий, яркий, с пронзительной синью в небесах, а тут – похороны, вторые за неделю.
Хоронили молодую женщину Лизу Сорокину, мать двоих детей. Она лежала в гробу под белым коленкором, обложенная цветами, со строгим, чистым лицом и казалось крепко заснувшей.
Из гроба пахло шалфеем, удушливым запахом богородской травы. С двух сторон его обступила родня, и стояли Лизины дети; десятилетний Сережа, русоволосый мальчик, и пухлощекая Дуся шести лет. Оба, будто окаменели, смотрели на мать остановившимися ничего не видящими глазами.
Народу было много – вся Андросовка пришла. Был и сельский глава Олег Николаевич Бурьянцев. Не смотря на жарко припекающее солнце, одет он был в черный суконный пиджак и стоял рядом с Василием, мужем Лизы, понуро наклонив обнаженную голову. Он будто винился и перед самой усопшей, и перед односельчанами за эту вторую смерть кряду.
Лишь позавчера схоронили Марию Андреевну Телкову, почетную жительницу селу. Была она хотя и в возрасте старуха, но ещё довольно крепкая. Ходила, высоко держа голову, бодро взмахивая руками, словно солдат на марше. Все, кто работал с ней, думали, износа ей не будет. А нет, и Мария Андреевна скопытилась, и её свалило. И женщины на похоронах говорили между собой: «Надо же, така веха убралась! А поносилась бы, будь цела своя больница». И, набычившись, осуждающе смотрели в сторону Бурьянцева, как бы указывая, что он и есть истинный виновник ликвидации их сельской больницы, а, значит, и смерти Телковой.
Они и нынче были – эти недобрые взгляды в его сторону. А долго топтавшийся старик Гричухин, сухой и костлявый, под старость ставший едким, не выдержал, подошел и спросил, хрипло свистя застуженной грудью:
- Николаевич, как же с больницей-то, есть что положительного?
- А никак. То, что и вчера, - не глядя на Гричухина, сухо ответил Бурьянцев. – Сам видишь, как…
И кивнул на гроб с покойницей.
Гричухина он помнил еще крепким мужиком. Всю жизнь проработал молотобойцем в колхозной кузне, а теперь, похоже, и тоже недолгий жилец.
- Да-а, - неопределенно выдавил Гричухин и вскинул к небу подслеповатые глаза. – Видать, окончательно нас списали. Отпахали свое, не нужны стали....
И отошел, легонько покачиваясь и презрительно покрякивая.
Настроение старика Бурьянцеву понятно, как и - общее настроение его односельчан.  И самому тошно, и душу будто кошки дерут. И все-то одно к одному: и закрытие больницы, и вторые похороны на недели.
 А тут ещё кто-кто слух пустил, будто сам он настоял на её закрытии из нежелания лишних хлопот с ней иметь.
Это больше всего и обижало Бурьянцева. Знали бы они, каких кровей стояла ему эта больница! Но ведь людям ничего не докажешь, и без того все обозлены. А закрытие больницы, это для них все равно, что красная тряпка для быка. Оно и взбесишься, пожалуй, убрали не просто щепку с дороги, по сути, выломали целую плаху из хорошо отлаженного деревенского уклада. 
«Тупица! Знал бы, какая прореха теперь зияет в оплоте самой Андросовки!» - досадовал Олег Николаевич, имея виду Синицына, районного главврача. 
С этой досадой, яростно выплеснувшийся в нем, и скорбные лица женщин обежал своим быстры взглядом: «Эх, милые, вам и представить невозможно, какие борения выдержал из-за этой больницы! Каких кровей это стоило. С районной администрацией испортил отношения. С этим Синицыным разругался вдрызг. Зато и вылепил ему все, что наболело! И про эту оптимизацию, и про его личное угодничество.
Только разве докажешь что-то этому бездушному лепиле! Уперся, как бык: «Ваша больница общепринятым стандартам не соответствует». Милый, тридцать лет соответствовала, а теперь, видишь ли, не соответствует! А ты на что поставлен? Вот и делай, чтоб соответствовала. Вот и развивай районную медицину! Сберегай народ, а не свой карьеристкой зад под угодное кресло приспосабливай!
- Вам бы лишь отрапортовать! - кипя негодованием, бросал тогда Синицыну в коридоре административного больничного корпуса. - Люди для вас, будто мухи, пусть мрут!.. Но я этого так не оставлю. Лично к областному руководству обращусь! Открою ему глаза на вашу кипучую деятельность!
Ух, как взвился Синицын, услышав про областное руководство! Будто током садануло по самые пятки. Куда и чопорная степенность делась! Запрыгал, затрясся, губы посинели, подбородок ходуном заходил.
- Обращайся, обращайся! – закричал истеричным фальцетом. – Только как бы самому боком не вышло! Много брать на себя стали, Бурьянцев. Смотри, не надломись! По-хорошему предупреждаю, не лез в чужие дела! Своей Андросовкой занимайся
И поскакал по длинному коридору, нервно подпрыгивая, словно испуганный тушканчик. Народ, съехавшийся к нему на прием, по стеночкам шарахнулся, видя такое дело. А он, как молния, влетел в обитую мягкой кожей дверь своего кабинета,
- Я и занимаюсь Андросовкой! – только и успел крикнуть ему в спину.
И у самого нервы ходуном заходили. И самого, будто из поганого ведра помоями окатили - с мыслями не собраться.
И на улице не остыл, все ещё мысленно считался с этим Синицыным: «Стандартам не отвечает!  Причем тут стандарты, дубина, когда речь о человеческой жизни идёт?.. И с чего все должны в беликовские колоши влезать? Россия – великая страна, её не втиснуть в единую униформу кем-то выдуманного стандарта».
О Синицыне и теперь, спустя неделю, не мог думать без раздражения и неприязни к нему. Стоит лишь взглянуть в неживое лицо Лизы с её мертво заострившимся носиком, как и накатит она, эта лютой страсти неприязнь!
А ещё временами его окатывало самое настоящее отупение, какое только и случается, когда хоронишь пусть и не родного тебе человека, но все равно близкого, которого хорошо знал, мог видеть каждый день и о чем-то с ним разговаривать. И вот нет этого человека!
И Бурьянцев в страшной досаде прикусил себе краешек губы.
Подошло время прощания с покойной. Народ зашевелился, задвигался. Первым простился с женой Василий. Следом подошёл и Бурьянцев.
«Эх, Лиза, Лиза, - вглядываясь в её умиротворенное лицо, думал он. - Как подвела всех нас!.. Ушла и о своем Василии не подумала. Как ему одному управляться с детьми?..»
Уступая место очередным для прощания, Олег Николаевич попятился и уперся ногами в ещё не обнесённый оградой свежей холмик могилы Марии Андреевны.
И опять тоскливо заныло: какие люди уходят! Мария Андреевна – настоящая легенда села! Её имя когда-то по всему краю гремело: передовая свинарка, в сорок лет - Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР.
О ней заботились, её всей Андросовкой берегли. Не раз отводили от смерти, пока была своя больница. Прихватит приступ, поместят в белые покои уютного сельского стационара, старый доктор Влас Захарович поколдует над ней, сестры прокапают ей вены капельницей, поваляется Мария Андреевна с недельку под их присмотром и опять, гладишь, на ногах героическая старушка. И опять возле своих кроликов хлопочет у себя во дворе.
Смолоду ни в чем не давала себе пощады; была непоседлива, справедлива и в работе задорна.
Грозилась до ста лет жить. Оно и дожила бы, не закрой их больницу. А как закрыли, и Мария Андреевна при очередном приступе в один момент убралась. Пока вызвали скорую, пока довезли до района, никакие покои уже не нужны – прямиком в морг дорога…
С Лизой, правда, по-другому вышло: скорая её ещё живой застала. С ней такая приключилась беда. Заторопилась утром на работу, оступилась на крылечке, шпилькой туфли в щель угодила – и покатилась наземь.
Боли, рассказывали, не сразу почуяла. Хотела подняться, а не смогла. Сильное кровотечение открылось. Она же беременна на пятом месяце.
Скорую, правда, по мобильнику сама вызвала ещё. А там уже в глазах темнеть стало. Очнулась лишь в салоне скорой помощи.
 До райцентра шестьдесят три километра тряской дороги. Пока довезли, прямо возле больничных ворот и последний вздох испустила.
И Бурьянцев и сам едва не задохнулся от своих мыслей.
Подошло время гроб закрывать. Две городские родственницы покойной стали детей убирать от матери. Они влепились ручонками в борта гроба и зашлись в истошном крике: «Мамка, не уходи! Мамочка, мы тебя не пустим!»
Пальчики у обоих побелели, слезы ручьями покатились из глаз.   
Плач детей и взволновал, и возбудил женщин. Они захлюпали, зароптали, послышались громкие злые голоса: «Это когда же над нами измываться перестанут? Доколи молчать, люди Это что же, так и будут нас в морг возить? Почто больницу закрыли? Она же наша, кровная! Мы сами её строили, собственным горбом, на честно заработанные колхозом деньги! Это что же, созданное нами так и станут утаскивать из-под наших рук?» - «С главы надо спросить!  С Бурьянцева! Он виноват!» - неслось из толпы.
Олега Николаевича будто плетью стеганули. Он ещё крепче сгорбился и не смел поднять головы. Что сказать, чем ответить? Про оптимизацию сказать? Да заговорить о ней сейчас, лишь в пущую ярость людей ввести. Он и сам в глазах собравшихся односельчан один из этих оптимизаторов.
Чувствовалось, как накаляется атмосфера общего недовольства, похороны на глазах перерастают в стихийный митинг.
И неизвестно, чем бы всё это кончилось, не выступи со своим словом Василий Егорович Колотилин, бывший агроном колхоза.
Высокий, тихий, спокойный, говорит, как думу думает, он огляделся и, требуя внимания, вскинул руку. Женщины, увидев его жест, потихоньку стали затихать.
Василий Егорович покашлял себе в кулак и медленно заметил, поглядывая на только что горячившихся односельчанок:
- Пошумели, бабыньки, и хватит.
  И от его ровного тона, каким он когда-то десятки раз давал разъяснения задач на текущую посевную, женщины почтительно вытянули лица и сложили на животах руки, изображая само внимание.
 – Вы вот на Бурьянцева напали, а зря, я вам скажу. Не туда метите, дорогие мои труженицы! - говорил Колотилин. -  Что он может, ваш голова? И много ли зависит от него? И над ним есть руководство. Яви он недовольство, ему – раз! -  и перекроют кислород, возьму и совсем отключат от финансирования. А это, бабыньки, все равно, что руки-ноги Андросовке обрубить. Тогда прощай не только больница, но и жизнь самого села – прощай!.. Не там ищите, скажу! Не у нас запущен этот зловредный круг и не нашим Бурьянцевым. Все, что сотворено с больницей, я считаю актом социального вандализма. И этот акт, скажу, есть факт ухудшения качества нашей с вами жизни. Но кто об этом думает? Тот, кто запустил этот камень, тысячу уверток найдет в свое оправдание. Ужом извертится, интересами страны прикроется. Будет утверждать, будто не во вред, а в пользу нам все это сделано. И думают в этом деле не о нас с вами, не о стране, о своем кабинетно-шкурном интересе. Но мы-то с вами не совсем дураки и понимаем; все, что сделано во вред человеку, не может быть полезным для страны! А мы с вами и есть эти человеки - соль нашей державы. Не станет этой соли, и самой страны не станет…
А Бурьянцев, опять же скажу, тут ни при чем. Он впереди телеги не бежит, хотя и отстать от неё, как пристяжная, не может. Он, послышу, и без того слывёт человеком, от которого много беспокойства. И я вам, бабынки, советую так; давайте успокоимся, по-доброму похороним нашу Лизу и добрым помином помянем её.
 Когда Колотилин умолк, установилась тишина, от которой всем сделалось неловко. Женщины, только что кипевшие негодованием, вспомнили, зачем они сюда пришли, и стояли плотной стеночкой, не поднимая на Бурьянцева глаз.
Детей тоже успокоили. Они, прижавшись к отцу, уткнулись носиками в его штанины и легонько вздрагивали хрупкими плечиками.
 Два молодых крепких мужика, исполнявшие роль могильщиков, нахлобучили на гроб крышку и принялись приколачивать её. Стук молотков был резким и сухим холодом отдавался в ушах.
Когда гроб на веревках стали опускать в могилу, один её край не выдержал плотно подступившей толпы и пополз под ногами. Женщины взвизгнули и разом отпрянули в стороны. А могильщики, собрав веревки, спокойно сматывали их в бухты.
Бурьянцев занялся тем, что, охорашивая венок, который держали две рослые старшеклассницы, принялся поправлять на нём завернувшийся лепесток бумажного цветка.
Этот роскошный венок с преобладанием желтого цвета среди его бардовых и черных тонов был куплен в складчину от всего коллектива их сельской администрации. Лиза хотя официально и не числилась у них в штате, работая от страховой кампании, но её считали своей, и в общей комнате для неё был поставлен письменный столик.
Хороший все-таки человек она, думал о ней Олег Николаевич. Не склочница, не зануда, от которых, бывает, бежать хочется. Спокойная, уравновешенная и перовая заводила в коллективе. Ни одного общественного мероприятия не прошло без её участия.
Она и с домашним хозяйством управлялась, по сути, одна. Её Василий после армии начинал сварщиком в колхозе, но когда хозяйство раскрошили на отдельные паи и колхоза не стало, не стало и постоянных сварочных работ для Василия. Он с тех пор и приладился ездить на заработки то в Сибирь, то на Сервер. Месяца по три пропадал.
Как-то из Тюмени привез Лизе подарок – золотое колечко с бирюзовым камешком.  Она дорожила им, иной раз подарком и похвастаться была не прочь. А нынешним летом на Ивана Купалу своим женским коллективом в обеденный перерыв они пошли купаться на речку.
Потом рассказывали, как весело подурачились там, подныривая друг под дружку и хватая за ноги. А когда, накупавшись, вылезли на берег, тут Лиза и хватилась: колечка-то нет! И не почувствовала, как скатилось в воду. Только и осталась едва приметная ложбинка на безымянном пальце.
Это же такая неприятность - подарок мужа упустить! Подружкам забава, а ей не до смеха. Секретарша Рая, замужняя, как и Лиза, но бездетная, принялась поддразнивать её: «Сама водяному колечко удружила!» И пропела, задорно притопывая: «Скатилось колечко с гнилого крылечка…»
Лизе досадно: вот зараза, самой-то муж деревянной чурки не подарит! Но досады своей показывать не стала. Беззаботно рассмеялась и в тон Рае подхватила: «Ну чего несешь! Это я-то, по-твоему, гнилое крылечко? Да я вас ещё всех переживу!»
 Вот и пережила…
И Бурьянцев хмурым взглядом обежал кладбище, сильно разросшееся за последние годы: сплошной лес дубовых крестов да металлических пирамидок под звёздами.
Однако сегодня все это выглядело не так угрюмо благодаря ливню, случившемуся в день похорон Марии Андреевны. Они тогда и за ограду не успели выйти, как он налетел из совсем небольшой тучки, быстро заслонившей солнце. И не только вымочил их до нитки, но и как бы грусть-кручинушку развеял. Женщины в мокро прилипших платьях сбились в кружек под ближней развесистой берёзой и, ошлёпывая себя ладошками, звонко вскрикивали: «Ах, Мария Андреевна, голубушка ты наша! Царствие тебе небесное! Не забыла почтить нас своими небесными слезами».
После того короткого, но обильного и тёплого, как парное молоко, ливня, ныне и могильная трава заметно поднялась, налившись такой живительной силой, что, глядя на неё, и не веришь, будто на земле могут быть горести и смерти.
«А они есть -  и смерти, и горести наши», - с тоской думал Бурьянцев, чувствуя, как опять что-то мутное подступает к его голове. И вот и внутри это мутное заныло, заскрипело, горячо обложив грудь. «Ну, кому стало лучше, что закрыли больницу? – не переставал он думать. – А все сволочь Синицын! Не закрой он её, могли бы спасти Лизу! И сами медики о скорой говорили: «Успей они на полчаса раньше, жила бы ваша Лиза!»
Бурьянцев вздохнул и подошел бросить прощальную горсть земли. Она мягко шлепнулась о крышку гроба и с шорохом раскатилась по могильной яме.
Могильщики дружно взялись за лопаты. Василий, чтобы не видеть, как закапывают его жену, отошел с детьми в сторонку и стоял с неподвижным лицом, держа ребят у себя под руками.
Бурьянцев почувствовал, как ему опять становится невыносимо душно. Он расстегнул пуговицы пиджака, хотел снять его, однако передумал: не на гулянье же пришел.
С тяжелыми мыслями и вышел за кладбищенский притвор, остановившись среди луговины, поросшей крупными метелками короставника и кистями чернильно- синего шалфея. Бессмысленно поведя глазами, увидел все тот же унылый порядок уличных домов, иные из которых уже безнадежно опустели и стояли, сгорбившись просевшими крышами, словно пригорюнившиеся безродные старушки.
И за дворами на деревенском выгоне – тоже всё знакомо и привычно; те же кирпичные остатки некогда процветающей свинофермы, прославившей покойную Марию Андреевну. С другой стороны, из-за угла кленовой лесополосы проглядывал сиротливый островок поля, рябого от созревающих подсолнухов.  А дальше среди открытого пространства над зубчатой каймой горизонта сияла, мелко дрожа, далекая полоска белого света.
Всё, что тут есть на этой земле, Олег Николаевич видел тысячи раз. Все это в нем и с ним, дурное, и хорошее. За дурное бывает совестно, а хорошим никого не удивишь.
Угасает их Андросовка. Семь смертей за прошлый год при одном новорожденном. А было, десятки новых жизней за год появлялось! И сама Андросовка была совсем не маленьким селом. В войну целый полк мужиков выставила на защиту Отечества.  Назад вернулось горстка. Но и те недолго гостили на родной земле.
Оно все годы, сколько Бурьянцев помнил себя, из Андросовки только и
 черпали полными горстями. И ресурсы, и живой человеческий материал без конца выкачивали то на восстановление народного хозяйства, то на лесоповал, то на укрепление обороноспособности.
  А ещё молодые резервы для фабричных школ и ремесленных училищ черпали. Вот и выдыхалась Андросовка, вот и вычерпали до самого донышка.
А теперь новая напасть – оптимизация!
 И Бурьянцев стал думать, это сколько же ещё допрежь его, совсем безвестных андросовок по стране было когда-то пущено под волюнтаристский нож ликвидации малых деревень! Похоже их Андросовку тоже ждет всё та же кончина. Люди хотят радостей получить, а им все тоньше обрезают пуповину. В конце концов до такого волоска истончает она, что и никакая жизнь уже не удержаться.
И в Бурьянцеве злая ирония глухо вскипела: «Ату их, все эти андросовки! Да здравствует оптимизация! Пусть многомилионная Москве процветает всеми цветами радуги!»
И пелена какого-то сардонически бешеного веселья накрыла его. И он думал, глядя на домишки, что же будет на месте их Андросовки через тысячи лет? А ничего! Разве только могильник эпохи, скажем, какого-нибудь технократического неолита.
  «А что же было при этом неолите?» - спохватился он и лихорадочно принялся припоминать исторический курс школьной программы. Этот период пришелся, кажется, на эпоху гладко обработанного каменного топора и на расцвет матриархата. Оно и теперь все это есть на современном уровне. Вместо каменного - электронный и термоядерный топор. И матриархат буйно расцветает! Загляни в курилку любого городского офиса и увидишь, как по-мужицки крепко поставив ноги, молодые девушки и женщины деловито пускают в потолок клубы дыма. Сразу видно, кто в доме хозяин!..
Бурьянцев так закопался в этих своих умствованиях, так глубоко ушел в них, что перестал замечать происходящее.
Его окликнул Колотилин:
- Олег Николаевич, чего застыли? За столы пора…
  Бурьянцев словно бы очнулся, решительно сбросил с себя вконец запаривший его пиджак, повесил на руку и пристроился в хвост общей процессии, покидающей кладбище.
 Ему надо было ещё доброе слово сказать о Лизе за поминальным столом.