В сумраке мглистом. 3. Башкин

Башкин Сергей Юрьевич – учитель русского языка. Ему двадцать два года. Он выпускник педагогического института. Первое время, только он поселился в общежитии, его жилицы проявили к нему необычный интерес. Когда же они удовлетворили свое любопытство – кто он? какой он? – их ждало разочарование: учитель был нелюдим; после уроков он скрывался в своей комнате и, запершись там, не подавал признаков  жизни до утра следующего дня.

Оттуда уже выманить его не представлялось возможным. Но если такое и случалось, а именно, что он, поддавшись на уговоры, все же покидал свою комнату, то везде, где бы он ни появлялся, вокруг него возникала пустыня. Как бы это объяснить, его не то, что боялись, но побаивались, подозревая, что он не такой, как все.

Они были правы. Он другой, но не стрелять же в него за это. Башкин знал о том и поэтому, чтоб лишний раз не испытывать чувства неловкости, которое возникало в нем, когда он оказывался среди людей, он старался без надобности из комнаты не выходить, а если и выходил, то спешил туда вернуться.

Вот и теперь, он торопился. Хлопнув дверью, он скрылся в комнате, обставленной очень скромно: желтый платяной шкаф и железная кровать со смятой постелью занимали большую часть ее, у глухой стены стоял круглый стол с книгами, тетрадками и листами бумаги, рядом со столом, как младшие братья, примостились два деревянные стула, обтянутые коричневым дерматином, который еще блестел, как кожа, но, уже открывая подмену, от времени в некоторых местах начинал трещать. Здесь учитель читал и делал выписки из книг, и тут же на электроплитке подогревал пищу, поэтому воздух в комнате тяжелый, но он привык к нему и приучил других, таская за собою несвежий компот из запахов книг и супов.
Сырой осенний ветер, который дул из щелей в единственное окно в комнате, голые окрашенные в салатовый (заметно выцветший) цвет стены и казенная мебель – вся эта аскетическая обстановка действовала угнетающе на всякого, кто сюда попадал, и, конечно же, на Башкина, потому что он не был аскетом.

Башкин не был аскетом в том смысле, который мы обычно вкладываем в это слово, то есть отказ от всех радостей жизни, в том числе и от женщин; что касается женщин, он, казалось, не обращал на них внимание, но так только казалось,  в своих расплывчатых мечтах он звал соблазнительную Жанну Дюваль из Бодлера.

Интерес к нему постепенно пропадал. Всех, кто видел его, обычно, сбивали с толку его постная мина на бледном лице и печальные глаза. Всегда печальные его глаза часто выражали не то, что он чувствовал, а то, что он не чувствовал.

И все же Башкин оставался преимущественно печальным. Но его печаль была чисто внешней. Нередко, обращая внимание на его бледность,  его спрашивали, здоров ли он; он отвечал, что здоров. Из-за той же бледности (белизны) и холодности однажды решили, что он гордый. Он хотел бы сказать, что это не так, но кто его послушает. Башкин знал, что все это очень плохо, а именно, то, что его не понимают, но непонимание его спасало. Он и сам не находил в себе силы объяснить себя и опять же страдал, один, подобно льву в своей пустыне, находясь в начале пути к самоопределению.

Но были часы и дни, когда он, действительно, был печальным. Что, какие энергетические импульсы вызывали в нем чувство печали? Откуда эта печаль? Не только я, но и он задавал себе эти вопросы и не находил на них ответов. Вопросы не расстраивали его «я». Страдание множило духовный опыт, удваивая его личность. Зеленая сетка, скрывающая здание и леса вокруг него, возведенные строителями, «биологическая трава» посредством сжигания, растворения и элементарного синтеза, очищающая загрязненную воду, тяжелый занавес перед спектаклем, разделяющий участников его на зрителей и актеров, готовящихся разыграть драму, закрытая дверь, результат, вывод – вот, что такое его печаль.  Влечение к осуществлению чего-то неясного, неустановленного, содержание которого не раскрыто, и смелый, невыполнимый план; смутное стремление к совершенству и ощущение головокружительного восхождения к идеалу; непоколебимая уверенность в возможности одолеть неимоверные  трудности, преодолеть непреодолимые препятствия, победить все противоречия и осознание своей ограниченности; комок нервов, узел противоречий, не просто совмещение  противоположностей, а единый, неделимый, насыщенный, наполненный озаряющей, освящающей на независимое самоутверждение красотой, естественный, честный, наивный, благородный лик – его лицо.

Эх, скажете, куда его занесло. Но в нем чувствовался какой-то надрыв, трагизм. А если это так, то как тут обойтись без пафоса?

Эта (внутренняя) его печаль могла быть результатом работы неутомимой мысли, которую, к тому же, поддерживало нездоровое пристрастие к чтению.

О том, что он много читал, свидетельствовало хотя бы то, что, когда кто-то оказывался в его комнате, то первое, что ему бросалось в глаза, были не шкаф и не стол, а именно книги, на столе, на стуле, на подоконнике; но он совсем не беспокоился об их сохранности, о чем красноречиво свидетельствовал тот факт, что две, или три раскрытые книги всегда пылились где-нибудь под кроватью.

Здесь были и оранжевый двухтомник В.Шкловского, и исследование А.Молля, и роман Л.Леонова «Вор», разрозненные книжки собрания сочинений Горького с множеством помет и подчеркиваний, и еще много-много книг, которые я намеренно обхожу вниманием, чтоб не утомлять читателя длинным списком скучной литературы, которую современный человек ни за что не станет читать.

Зачем, например, читать Федора Панферова? Может, кто и знает, что это один из руководителей РАППа, но его романов, кроме Башкина, точно никто не читал.
 
Следует заметить, что он относился к разряду восторженных читателей, которые и слезу могут пролить, следя за развитием сюжета. Он плакал, когда читал последние страницы «Будденброков». А когда он встречал в тексте удачную метафору, то начинал прыгать от счастья. Например, такую, как эту:
Роет землю
Багровый от крови
Указательный палец моркови,
или вот еще сравнение:
           И в смехе грусть, как в вишне косточка.
Или это:
           Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят,-
           Стук костыля, деревянной ноги.
           Это по лестнице времени всходят и сходят
           Часы, это их шаги!
Впрочем, ну ее, эту метафору. Что хорошего в метафоре? Ничего. Хотя учитель получал большое удовольствия от удачной метафоры.

Втайне мечтая о литературной работе, он делал выписки из книг, нередко прямо на стене - в  углу, где стояла кровать. Понятно, эти выписки составляли лишь малую часть того, что он заносил в тетрадь. Он думал, что они ему пригодятся в будущем. Они касались проблемы народа:"Настоящий народ Клим воображал неисчислимой толпой людей огромного роста, несчастных и страшных, как чудовищный нищий Вавилов","Это обиженный Иль Муромец, гордая сила народная". Переживая двойственность народа: с одной стороны, народ, как понятие - этнос, а с другой,  он – толпа, - он представлял его птицей с накинутой на шею петлей.

Руководитель государства представлялся ему сторожем, охраняющим сон народа. Именно сны (подвиги предков) говорили о его самоидентичности.

Не дай бог разбудить народ, «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный» (А.С.Пушкин). Не дай бог, вмешавшись в сон, переиначить его. Если такое произойдет, то конец народу. Несмотря на строгое предупреждение того же А.Пушкина о том, что «те, кто замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка», Башкин оправдывал народный бунт стремлением к политическому и культурному «самовыражению», понимая под ним какое угодно самовыражение, только не народное (во всяком случае, не его сон) и продолжал кричать:
-Нужна революция! Нужна революция!

Когда он говорил о революции, то она была той, где «Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди», предчувствуя, что она (русская революция), начавшись примерно в 1905 году, не закончилась в 17-м.

Виктор Васильевич, их учитель истории, с усмешкою кивал, а Злыдарь, который тоже иногда присутствовал при этом, косился на него.

Но уже через минуту он возражал ему:
-Толпа, толпа и бунт, но не птица. Народ не способен инициировать революцию. Нельзя иметь благородные цели и устремления и думать о наполнении живота. Здесь на первое место выходит личность, или личности.

-Что? Личность. Какая личность? И какая роль личности? Не один, так другой. Не Троцкий, так Сталин. Человек появляется под ситуацию. Выделяется, выталкивается из среды (народа). И поступает соответственно ситуации. Он подобно серфингисту скользит по волнам народных настроений. Как Ленин: то военный коммунизм, а вот – НЭП. От конкретного человека мало что зависит. Разве что появится очередной Пугачев.

-И все-таки позволь не согласиться.

Спор разгорался с новой силой.

Башкин говорил об обывателях (филистерах) К.Маркса, что если народ ни при чем, то эти точно решают, кто будет у них во главе и каким быть обществу, потому что главная их цель – существование и размножение.

О народе он говорил с вдохновением, а об обывателе – с пренебрежением:
- Народ – это тот же обыватель, но в революции.

И в качестве иллюстрации приводил пример из «Клима Самгина» М.Горького, а именно, то место, которое тот посвятил Московскому восстанию 1905 года, где жильцы дома строят баррикаду, и подходят к этому делу очень основательно, но все как-то несерьезно и солдата дворник убивает глупо.

Тут историка прорвало:
-Революция! Революция! Тогда люди тоже ругали власть. И тоже мечтали о разном. Например, о свободах. Но революция 1905г. не победила. Коммунары за неделю потеряли Париж. Проигрывает и расстрелян Че Гевара. Не обязательно победит твоя революция. Например, революция Керенского потерпела поражение, а другая (знаешь какая) – победила.

-Мы учили, что Керенский бежал в женском платье.

-Вранье. Не бежал и не в платье, а в своем полувоенном мундире.

-На чем я остановился?

-Другая революция победила.

-Да. И потом, многие могут ее не пережить. До Октября в Петербурге проживало 2,5 миллионов человек, а выжило 700 тысяч. Некоторые говорят, что никто не выжил. А эти 700, или сколько там, тысяч уже потом, когда вывезли трупы, завезли из ближайших деревень. А кто переживет? Уж точно не Сен-Жюст, не Демуле, не Лавуазье, а грязь в шелковых чулках – Талейран. Не герой Фурманова и Серафимовича Ковтюх, не Строд, не Плюснин и Рокоссовский, наконец, не Кулик, а царские генералы Каменев, Шапошников, Брусилов, Самойлов, Егорьев, Новицкий.

Все эти разговоры (крики) только усугубляли его положение, характеризуя учителя, как человека странного, не от мира сего, во всяком случае – непрактичного.

Он читал не только ради идей, но и потому еще, что любил это дело. Отбирая из книг не совсем обычные, блестящие, как бусы, мысли, стараясь подцепить как можно больше мыслей о народе, унылыми вечерами, через обещание и обман, которые необходимы, чтоб увлечь читателя,  приманку и искусно замаскированные ловушки,  обнаруживая прекрасные намерения - гармонически настраивающие его духовный мир, он приближался к финалу романа. Мысли, уже в его голове,  повторяясь, следуя одна за другой, цепляясь за характеры и события, выстраиваясь в ряд, образовывали одно гармоническое целое. Из парадоксальных мыслей, которые должны были бы повториться, найти свое подтверждение в последующем, из переживания перебоя при нарушении уже успевшей  сложиться схемы, из столкновения обычного, устоявшегося и необычного, которое удерживало его внимание, не давало ему отвлечься, держало его в постоянном напряжении ожидания, из конфликта, в результате которого все рушилось, разбивалось вдребезги и создавалось вновь его воображением – возникало сильное душевное волнение, подготавливающее его «выход из себя», выход за пределы ума, выход за все возможные пределы. И тогда ему уже не было никакого дела ни до неподготовленных уроков, ни до героев прочитанных книг, ни до людей, мыслящих и мечтающих, ищущих веры и утешения, изломанных, бесконечно несчастных, ни до дурных мальчиков, ни до вздоха девочки, ни до петушиного крика, ни до шороха юбок, ни до карих глаз, ни до зеленого платья, ни до красной крови, на сладкий запах которой пришли, проникшие в дом, где его уже не было, через трещины и разломы крысы.

 Прочитав, как обычно с подчеркиваниями и выписками, «Эстетику Возрождения» Лосева, он восхитился героями той эпохи, но ему была чужда их грубая чувственность, а больше импонировала совоокая мудрость, которая очаровывала его цельностью, совершенством форм, созвучием и блеском, ясностью, он вбирал их в себя, оставляя пустому пространству бездушную структуру.

Подобно купальщику, окунающемуся во все новые воды, его душа, находясь, то извне, то в нем, питаясь разумом, разлитым в природе, становилась мудрее, личность его самовозрастала. Он всматривался в солнце, колющее тысячью иголок, дышал фиалковым ветром, с дивным трепетом внимал природе, намереваясь во всем поступать согласно ей. К нему подошли бы слова зрелого Камю о том, что мягкие линии холмов, вечерний покой научали его куда большему.