Петушок

      Летят! – крикнул с улицы в разбитое окно часовой. – В-о-о-здух!
      Через минуту изба опустела. Из щели, вырытой на огороде, видно было, как над заводской трубой на окраине Ржева, появились три точки. Они увеличивались с каждой секундой, и вот уже донесся поющий звук моторов. А еще через несколько секунд три хищные птицы с белыми крестами на крыльях накрыли деревню почти на высоте телеграфных столбов. Стальные когти разжались, и на землю посыпались бомбы.
      Вот уже третий день бомбят фашисты деревню, где разместились наше подразделение и полевая почта. А в деревне-то всего девять домов. Идут они улочкой от оврага к ельнику, почерневшие от времени бревенчатые стены, такие же черные тесовые крыши. Бомбы рвутся где-то в овраге, и дома скрипят от воздушной волны, крыши шевелятся, как живые. В ушах от разрывов стоит сплошной гул.
Две бомбы угодили на почту. Одна пробила крышу и застряла на косяке в дверях, а вторая упала у окна на улице. Сброшенные с малой высоты, они легли на землю горизонтально и не разорвались.
      Когда рассеялось черное облако пыли, почтовики увидели сначала бомбу в избе и начали выбираться через окна. А там чуть не наступили на второго «поросёнка». Скоро пришли саперы и, вывернув взрыватели, сбросили бомбы в овраг.
      На другое утро я не успел умыться из чугунного чайника, висевшего в темном узком «проулке» между стеной и русской глинобитной печью, как послышался резкий тесак разрыва. Я понял: бомба упала где-то близко. Выскочил на улицу. У нашего дома снесло крышу, а в соседнем вместе с крышей и верхние ряды бревен. Верх печной трубы срезало, словно саблей, а печь осталась. Мы бросились туда, зная, что там жила одинокая старушка, единственная жительница деревни, не пожелавшая эвакуироваться. Мы видели ее накануне, она лежала на печи. И когда забежали в избу, она там и была.
      - Дышит! – радостно крикнул солдат Акзамов.
      Бабушку бережно перенесли на руках к себе в дом и уложили на теплую печь.
     Скоро она пришла в себя. Солдаты поили ее чаем, офицеры делились с ней своим доппайком. К обеду, когда нам принесли котелок со щами и кашей, бабушка заговорила.
      - Под печкой у меня петушок живет, не съели его фрицы, поймать не могли. Возьмите его к себе, хороший суп выйдет.
      - Что ты, бабушка! – ответили мы в один голос. – У нас есть свой паек, нам хватает.
      А петушка мы все – таки изловили. Оставшись один, он оголодал и вышел подкормиться. Мы принесли его в дом и поселили снова под печкой.
      Части дивизии перешли к обороне, и мы задержались в деревне на несколько дней.
      Пришла весна, замурчали капели, дороги разбухли, стали непроезжими. Мы ходили пешком на артсклад и носили в вещевых мешках снаряды в артполк, который стоял по соседству с нами в густом ельнике. Плохо стало с продовольствием, и мы питались только одними сухарями. Бабушка заместила это и снова предложила сварить петуха.
      - А, пожалуй, ничего бы курятники-то попробовать, - сказал ездовой, любивший поесть и поспать вдоволь. Но мы так прикрикнули на него, что он больше не заикался об этом.
      Петушок пел. Особенно по утрам, на зорьке. И мы не сердились, что он раньше положенного делал нам побудку. Наоборот, каждый, проснувшись, вспоминал сои края, свой дом. Солдаты были из сельских мест, и петушиная песнь была им родной и близкой.
      Поздно ночью меня вызвали к командиру дивизии. Мой связной Акзамов, сменившись с поста, крепко спал на полу, подложив под голову вещевой мешок, укрывшись шинелью, и я не стал будить его. Схожу один, ведь до переднего края, где находится КП, всего два-три километра.
      Но по дороге я попал под артиллерийский обстрел. Белый огонь артналета прижал к земле, пришлось переждать. Лишь к рассвету добрался до КП и получил приказ о передислокации частей. Совершенно секретный пакет надежно спрятал во внутренний карман гимнастерки и вышел из блиндажа.
      Утро стояло теплое. Земля, разбухшая от весенних дождей, дымилась. Не прошел я и ста шагов, как попал в густой туман. Он лежал сплошной стеной, и я уже плохо стал различать тропу. Не заметил, когда и где она свернула в сторону, и я оказался в поле.
      Под ногами шуршала прошлогодняя пожухшая трава. Руки наткнулись на колючий кустарник. Его я не видел, когда ходил на КП днем. Поворачиваю назад. И снова незнакомая местность, какие-то старые окопы, кустарник. Никаких ориентиров, а перед глазами туман, как белая метель. Чувствую, как он росой ложится на лицо. И кругом – тишина: ни пулеметной очереди, ни одиночного выстрела.  Так можно, чего доброго, самому прийти к фашистам в лапы.
      Смотрю на часы: в моем распоряжении меньше часа. Через пятьдесят минут мы должны покинуть деревню и перейти за двадцать километров по фронту на опушку леса. Я сел на первый попавшийся пенек, вынул из конверта листок папиросной бумаги, на котором был напечатан приказ с грифом «Совершенно секретно», и зажал его в руке. Пистолет положил за борт шинели, предварительно поставив его на боевой взвод.
      Много случалось разного на фронте, но оказаться в таком положении было смешно и глупо. Я стал сердиться на себя, время шло, и ответственность за невыполнение боевого приказа ещё больше взвинчивала меня. Я достал зажигалку, закурил.
      И тут где-то вдалеке раздался неясный звук – не то крик, не то плач ребенка. Я напряг слух, крик повторился. Потом с той стороны, откуда послышались звуки, потянул легкий ветерок. И до меня донеслось уже отчетливо: - «Ку-ку-ре-е-ку!»
      Я бросил папиросу и бегом бросился на знакомый голос. Я бежал навстречу ему. Сердце билось, готовое разорваться: приказ будет выполнен!
      А петушок пел все громче.

      А.В. Певцов