Таинство крещения в Тузаклах

        6+
   
   Мне хорошо помнится тот странный вечер. Летний вечер далёкого 1963 года. Год запал в голову по той причине, что в сентябре шестьдесят третьего я пошел в первый класс. 

   Я видел в окно, как на обочине дороги напротив нашего листвяжного пятистенника вековой постройки остановилась большая легковая машина. Я таких красивых сроду не видывал. Потом-то узнал, что называется она «Волгой». О цвете машины ничего не скажу, не разобрал – в сумерках любая серая.
Из всех марок легковых автомобилей я в свои семь знал всего одну – «газик» - маленький прыткий зеленый вездеходик, обычно крытый новым тёмно-коричневым или, наоборот, уже обесцветившимся от возраста грязно-молочным брезентом. За свою необычайную верткость он (ГАЗ-69. – В. Г.) получил прозвище «бобик». «Газики» время от времени шныряли по глинистому областному большаку, проложенному посреди наших Тузаклов. На других-то легковушках начальству в ненастье по нему не проехать. Бортовые машины с двойными в ширину задними колесами – и те безнадёжно вязли в грязи.
   
   Мотор «Волги» затих. Хлопнули ворота. В доме, чуть спустя, появились трое. Пассажиры машины.

   Первым в избу вошел представительный мужчина. Высокий, широкий в плечах, с большим лбом и умными властными глазами. Одет был в дорогой добротный плащ из плотной ткани. Как я определил, что плащ дорогой? А кто его знает? Просто дорогой - и все.

   Следом нарисовался невысокий молодой мужчина в белой рубашке, черных отглаженных брюках и черных же, до блеска начищенных туфлях. В них, кажется, даже блики от огня висевшей под потолком керосиновой лампы отражались. Я второго мужчину – худощавого, по-юношески стройного – назвал бы скорее парнем, если бы он не нес на руках завернутого в одеяльце ребенка.

   Гости не были неожиданными. В доме их ждали. Загодя, ради них, подошло еще человек шесть-семь из деревенских. И вовсе не ради праздного любопытства, как часто бывает в маленьких деревнях с медленно текущей, без ярких событий, жизнью. Мои родные Тузаклы, состоявшие из двадцати семи дворов, как раз к таким деревенькам и относились. Сидевшие в переднему углу на лавке тузаклинские мужики и бабы не были нашими соседями или близкими, по-приятельски, землякам. Они жили на другом краю улицы. Одна из них, бабулька, главное действующее лицо в компании, а по какой причине - будет сказано ниже, пришла и вовсе из-за речки, отделявшей своим руслом шесть домов от остальной деревни. У нас в семье ее, кстати, недолюбливали. За языком не следила, на ругань срывалась в два счета. Ее недолюбливали не одни мы. Старуху, за ее непокладистый характер, почти вся деревня осуждала. Но при особой надобности – крестины там или похороны – к ней же любой тузаклинец бежал с подобострастными поклонами. Она, сохранившая с царской поры в своей памяти молитвы, исполняла в Тузаклах роль сельского священника. Профессиональных-то попов еще лет тридцать назад в округе повывели. Которого посадили как врага народа, который сам, спасая семью от погибели, подался куда подальше. Туда, где не знали о его церковном прошлом.

   Попов-то большевики повывели, а перед тысячелетним обычаем крестить новорожденных и отпевать почивших в Бозе остались бессильными.

   Оттого-то дерзкая старуха и была на вес золота. Она хорошо знала себе цену. И пользовалась этим.

   Но в тот день, примерно через час после обеда, она сама, непривычно робкая, заскочила к нам пошушукаться с бабкой Полей, бывшей полновластной хозяйкой в семье. Бабушка разговор потом нам всем передала. У нас в семье перед своими секреты не таились. Я с самых ранних лет, пожалуй, сразу же, как говорить научился, так же  научился и обо всем домашнем помолкивать. Учили меня не педагогично – ладонью с оттяжкой по заднице. Зато усваивалось всё моментально.

   - Ты, Пелагея, не сплетница, - мягко польстила моей бабушке бабушка из-за речки. - И семья у тебя маленькая: сын, сноха да внук. А тут вон какая оказия приключилась. Одному большому начальнику из Омска внука надо покрестить. Ты не подумай, он мне не родня, не за своих хлопочу. Он родня Заскоковым*. Родня дальняя. Он о них и вспомнил из-за крестин. Если в Омске кто-то – он сам, зять или дочка - в церковь пойдет, то всех их взашей с их хороших работ тут же попрут. Фамилия шибко известная. Партейцы** все к тому же. Ко мне Дуся Заскокова приходила и просила крестины провести здесь, в Тузаклах. Я, само собой, согласилась, но задним-то умом прикинула, что у меня такое дело никак делать нельзя. У меня многие крестятся. Чуть не со всего района. А в вашем доме – совсем другая картина. Дом, считай, на отшибе, в самом начале древни стоит. Случайный человек без нужды не сунется. Им-то, вишь, лишняя слава не нужна. Отец даже собственную дочь с собой не взял. Бабы язык за зубами держать не умеют. Ну, так что мне Заскоковым передать? Ты согласная им помочь?

   Бабушка Поля кивнула головой. Мол, да, согласна.

   - Ну, тогда вечером, как дойка коров закончится, сразу ждите гостей.

   И гости явились.

   Для меня, пацана-малолетки, в первую очередь было важно, что они явились аж из самого Омска. Омск – далекий громадный город для меня тогда оставался тайной за семью печатями. До него от моих таежных Тузаклов насчитывалось целых 399 километров. Столбик именно с такими цифрами стоял у соседского палисадника.

   Омск – место для меня манящее и одновременно страшное. Там нет грязи, там всегда сухо, потому что кругом лежит какой-то асфальт. Там каждый день, а не раз в две недели, как у нас, крутят кино. И там ночью светло как днем - яркое электричество светит.

   Красиво, конечно, только жить в том городе я все равно бы по доброй воле не согласился.

   Там такая уймища народа, что два часа подряд можно идти по улице и ни одного знакомого не встретить. Там каждый день воруют, убивают, насилуют. Там из дома утром выходишь и не надеешься к вечеру вернуться живым. А чего бандитам бояться? Людей тьма, в лицо друг друга никто не знает.

   Об Омске и других городах я слышал рассказы отслуживших армию мужиков. Из тузаклинских же в Омске редко кто бывал. Четыреста километров – не шутка. А если дождь зарядит? Как домой доберешься? Тузаклинской молодежи, уехавшей в Омск работать, было много, но кто бы домой в отпуск не вырывался, тот тоже только о страшном рассказывал.

   А тут в гостях не кто-нибудь, а большой начальник из того самого Омска!
Тот начальник меня раз и навсегда покорил своим величием. Он и сейчас в моих глазах остается огромным человеком, который занимал собой всю избу. Остальные рядом с ним – махонькие. Не то что бы как муравьи, но не больше кошки. Войдя в дом, он сразу направился к обеденному столу и начал выкладывать продукты из объемистой сумки. Конфеты, пряники, яблоки, копченую колбасу. Выкладывал без жадности – треть стола горка из кульков заняла. По две бутылки вина и водки поставил тут же, рядом с горкой. 

   Меня больше всего смутила магазинная копченая колбаса. Ароматом тянула к себе. Дома мы ели самодельную колбасу. Она такого вкусного запаха не имела. Из-за нее, из-за копченой колбасы, для меня и длились невыносимо долго те самые крестины. Ужас, как покупной колбаски хотелось попробовать. Сами же крестины  ничего особенного для меня не представляли. Я их десятки раз видел. И в тот день они проводились как всегда. 

   В избу принесли большую ванну. В ней холодную воду для бани держали, мать стиралась в ней. Ванну поставили на две табуретки, налили колодезной воды, из чайника, для тепла, добавили кипятка. Заречная бабка читала молитвы, а люди ходили вокруг ванны. Среди них ходил и молодой горожанин с сыном на руках. Иногда бабушка брала у отца ребенка и погружала его в воду. От рождения ему, думаю, было где-то с полгодика. Мальчишечка, как и все наши деревенские ребятишки, когда его окунали в воду, громко орал.
В общем, всё было как обычно. Моё внимание из процессии вокруг ванны притягивал лишь отец мальчика. Меня в нем многое откровенно завораживало. Его белоснежная рубашка с закатанными рукавами, его брюки со стрелками. В Тузаклах белые рубашки не носили – маркие. И я впервые в жизни видел наглаженные стрелки на брюках. Деревенские мужики свои брюки, которые они называли штанами, тогда еще не гладили. Не бабы ведь, чтоб наглаживаться.

   Но больше всего меня поражала любовь во взгляде молодого отца на своего крохотулю-сынульку. Лицо горожанина – красивое, с мягкой, почти не тронутой загаром, кожей - светилось от избытка чувств. Он с такой нежностью гладил мальчика по головке, что мне то поглаживание по воздуху передавалось мурашками на коже.

   Меня вдруг обуяла горькая обида, что у нас, в Тузаклах, никто – ни матери, ни отцы – никогда не взглянут так же ласково на своих детей и никогда так же нежно не погладят. Не принято. У нас было принято воспитывать в строгости. И я впервые засомневался, что в городе жить так  уж страшно, как о том часто рассказывают в деревне. Разве может быть таким добрым взгляд человека из мест, где людей походя убивают и грабят? Вряд ли. Его бы тогда первым зарезали.
 
   В моей памяти до сих пор, хотя минуло больше, чем полвека, сохраняется лицо того молодого омича. Я никогда - ни до ни после - не встречал ни мужчин, ни женщин с такой пронзительно красивой любовью во взгляде. Никогда! И нигде! И сам, будучи взрослым, никогда не позволял себе, идя на поводу у традиций, такой же нежности к собственным детям. Вот же дурак! 
 
   Интересно, что для моих глаз, наблюдавших за крестинами, в реальности существовал лишь тот - молодой и хрупкий - горожанин с сыном на руках. А старший, внушительный мужик, до того занимавший собой все пространство избы, вдруг как бы исчез. Растворился в воздухе. Стал абсолютно невидимым. Он – большой и внушительный – материализовался снова, как закончились крестины.

   - Спасибо вам, хозяева, за помощь, - проникновенно произнёс он. – Извините, что мы вас побеспокоили. Угощайтесь на здоровье. Здесь, - он обвел рукой стол, - все от чистого сердца. Вы так много для нас сделали, что словами и не выскажешь! А нам пора в дорогу.

   - Как же так? То ж не по-людски, - запротестовала баба Поля. – Вон, сколько гостинцев надарили… Как же мы без вас есть станем. Вроде как на дармовщинку. Кусок в рот не полезет. Оставайтесь. Переночевать для всех найдется где.

   - Ты уж, мать, прости, я все понимаю, - принялся объяснять «партеец». – Но только ты нас тоже пойми. И не обессудь. Ночевать нам никак нельзя. А ехать далеко. Четыре сотни верст. Триста пятьдесят без асфальта. Дождик чуть взбрызнет – и остановимся. А с нами ребенок.

   - Раз так, раз надо, то поезжайте с Богом, - благословила бабушка. 

   Гости уехали. Мы уселись за стол.

   С тех пор всем прочим колбасам предпочитаю фабричную копченую. Сколь меня не убеждают, что своя самодельная лучше и вкуснее, а магазинная копчёнка вредна, я все равно люблю ее больше домашней.

----------------------------
   * Фамилия вымышленная. Настоящей в памяти автора не сохранилось.

   ** Партеец (простонародн.) – член Коммунистической партии Советского Союза. Партейцами, как правило, именовали высокопоставленных коммунистов. Иногда партейцами, не скрывая иронии, собеседники называли членов КПСС из простых колхозников и рабочих. Из тех, кто свято верил в партийные каноны и рьяно, в любом разговоре, отстаивал коммунистические идеалы. Это я помню из своей сельской жизни, а как было в других местах, я не знаю.