Калмык

    Стоял теплый сентябрь семьдесят третьего. Днями на Алтае ласково грело солнце, пели птицы, а с вечерней прохладой, звонко  кричали перепела обжившие густой просяник. Это поистине была золотая пора, когда взор глаза, сладкой грустью щипал сердце, а душа упивалась красой окружающей природы. Бескрайним золотом лежали сибирские хлебные поля, ровными рядами стояли копны соломы на коротко
стриженой стерне. С утренней зорьки шли по полям комбайны, ревели машины, увозя спелое налитое зерно. Люди работали с особым чувством гордости и радости за свой труд, комбайнеры за каждую намолоченную тысячу ставили на бункер свою очередную звезду. Хлебным потоком шли колонны машин на железнодорожный элеватор. В стране шло соревнование на лучшего комбайнера, на лучшего шофера, лучшего механизатора. Агитбригады с песнями и плясками под баян нередко посещали полевые станы колхозов. В обед, наевшись до отвала в бригадной столовой, улегшись в круг, мужики слушали песни и частушки местной самодеятельности. Колхоз «Октябрь» был одним из крупнейших в районе, но не из передовых, а вечным должником государства. Третья бригада этого колхоза была самой отдаленной и самой многочисленной по посевным площадям. Народ работал здесь свойский, веселый и трудолюбивый, с простыми загорелыми лицами. Соревновалась бригада с немецкой из соседнего колхоза имени Фрунзе. Так уж случилось, что во время войны немцы – переселенцы с Поволжья, прибыли на Алтай, осели, отстроили свой поселок, ставший впоследствии полевой бригадой.
    Пообедав, мужики бухнулись в круг на травку, закурили, как всегда размышляя о жизни.
    — Мужики! Все в стране работают, — начал Мишка Логвин. — Вот мы, колхозники, столько зерна собираем, полмира можно прокормить, в городах люди работают днем и ночью, а куда все это девается?
    — Эко ты загнул, паря! Это тебе кажется, что все работают. Ан не все, те, кто поумнее, таких как ты дураков агитируют, чтобы они как кони работали. Видал, как одна агит бригада через день меняет другую. Ты телевизор смотришь? — вылупившись, спросил его острослов и балагур Иван Бурмистров, получивший в деревни прозвище «Калмык». Острый на язык, он всегда вступал в разговоры и споры и всегда одерживал в них верх.
    — А что там смотреть? Одни симфонии, футбол, если только, — не понимая, куда тот клонит, ответил Мишка.
    — Вот верно ты подметил — одни симфонии, это сколько же у нас оркестров в стране развелось, посчитай. И где же ты их прокормишь, когда они еще и по семь человек на одной скрипке играют. — Калмык обладал талантом изображать такую мимику в нужный момент, что даже без его слов можно было расхохотаться.
Мужики дружно захохотали.
    — Это кто там к нам в гости пожаловал? — сделав козырек у лба широкой мозолистой ладонью, прищурившись рассматривал подъехавшего Егор Бычков.
    — Да это никак группенфюрер Яшка Боб, бригадир немецкой бригады. Вот еще один скрипач Шопен приехал, я их терпеть не могу, — тихо пробурчал Иван и, откусив от папиросы кончик бумажного мундштука, с презрением звонко выплюнул в сторону.
    — Теперь не даст спокойно пище в желудке улечься, приперся немчура, черт его принес.
Боб вылез из плетеной кошевы, крепко привязал коня к бревну коновязи.
    — Здорово, мужики! — прилегши в круг поприветствовал Яшка, поправляя свою выгоревшую до рыжа черную кепку.
Мужики молча повернули головы, кивнули и примолкли.
    — Здоровей видали! — с нагловатым блеском своих карих глаз произнес Иван. Зная задиристый норов Калмыка, дремавшие до селе механизаторы оживились, в ожидании его очередного подвоха.
    — Ты что, заблудился, что ли? Уснул в ходке и бригады перепутал? — помолчав немного начал свой ход Иван
    — Да нет, не уснул, поля вот объезжаю, к вам завернул умыться да коня напоить. С вами тут по-свойски присяду, о жизни погутарим, — промолвил Яшка с немецким акцентом. — Не против?
    — Сиди хоть целый день, сиди, своячок, травы не жалко, она у нас общественная. Тем более, что вы немцы, вначале делаете, а потом разрешения спрашиваете, — косо взглянув на лежачего Яшку, кольнул Иван.
Разговор явно не шел, мужики молча курили, разглядывая перед собой муравку.
    — Закуривайте, мужики, — вытащив папиросу из пачки Казбека, предложил Яшка, выставляя ее на круг.
    — Спасибо, накурились уже, — сплюнул Иван.
    Он, да и большинство мужиков, не то что бы ненавидели, не любили немцев, была у них к ним неприязнь, да и немцы кт ним не очень-то были любезны. Это были дети войны. Не смотря на то что их дети уже дружили, женились, а те, что хлебнули в боях крови, смирились ине испытывали злобы, но не смирились лишь они, те кто вырос сиротами. У Ивана батька погиб летом сорок третьего, когда ему было двенадцать лет. Общаясь с немцами, он почему-то вспоминал тот день, рыдающую в истерике мать, и в слезах испуганные глаза своих младших братьев. Даже с годами его память не стерлась, нет, внутренне он понимал, что поволжские немцы в их горе не виновны, но он не мог побороть свою неприязнь к ним. Слишком тяжелую и кровавую рану нанесла народу война. Из их села погиб каждый десятый, да и после войны то и дело хоронили фронтовиков, умерших от ран.
    — Дааа, погодка балует нас нынче, сам Бог нам, хлеборобам, помогает, — стараясь снять напряжение, произнес Яшка, потирая лысину кепкой. — Как думаешь, сколько центнеров возьмете? — обратился он к Ивану.
    — Я тебе что, агроном, что ли, пусть он думает, иди, у него спроси, че ты у меня спрашиваешь! — резко отрубил Иван.
Проливной дождь в конце июня обошел поля колхоза «Октябрь», хлеба подсели в жару и отличались от полей соседнего колхоза, в который входила немецкая бригада. Яшка решил на этом отыграться за неприветливость соседей.
    — Я межой проезжал вдоль ваших полей, скажу – не густо. Центнеров по двенадцать хоть в среднем набираете?
Все молча и дружно проигнорировали его вопрос.
    — А я, войдя в раж, видя, что соседям это не по нутру, — продолжал с издевкой Яшка, — гарантирую со своих полей на круг собрать центнеров по двадцать, не меньше! — И ехидно улыбнулся, глядя Ивану в глаза.
    Мужики молча сплюнули в круг, Ивана это задело, и его острый ум быстро отпарировал Яшке.
    — Да вас только слушать! Вы еще в сорок первом гарантировали Москву взять, а она до сих пор стоит, наша.
Его слова поддержал дружный смех товарищей. Боб сник, покраснел, опять наступила неловкая тишина.
    — Ладно, поеду, жарища стоит, спарился я тут у вас. Так где мне можно коня напоить? — выдавил он из себя, поднимаясь.
    — Ты же его возле колоды привязал, до краев налита, иди, пои, хочешь сам ополоснись, раз сильно упарился! Что же ты, такой глазастый, все колоски наши разглядел, пересчитал, а колоду не заметил, как ваши в сорок первом нашу границу.
Дружный хохот грохнул вслед удаляющемуся с матами Яшке.
    — Ай да Калмык! Вот это ты его умыл! — хохотали мужики, нахваливая Ивана.
Их смех прервал резкий сигнал дежурной машины, извещающий, что обед закончился, и пора выезжать в поле…