ЭдЭм

Эмма вошла в мастерскую и оробела. Несмотря на открытую балконную дверь, в просторной, даже огромной комнате витал стойкий аромат масляных красок. Он был разбавлен гуляющим по всему простору помещения воздухом, скорее, лёгким ветром, вздувавшим  парусами тонкие, похожие на не отстиранную марлю, шторы, был приправлен ароматами цветущего яблоневого сада, горечью буйной сирени под балконом, сладкими волнами запахов разных цветов: нарциссов, тюльпанов, газонных мелких травинок, стелющих по земле  свои ковры. А запах красок показался Эмме голосом трезвого среди пьяных – он призывал к работе, к горячечному, вдохновенному творчеству, к самоотдаче. Но это была мастерская Эдуарда, ему предназначался этот зов, этот искус – это была его атмосфера. Эмма только начинала творческую жизнь, хотя увлекалась рисованием с детства, занималась в художественной школе, окончила даже отделение живописи художественного училища. Но всё её школярство было, пожалуй, уроком, занятием, а в это лето, после встречи с Эдуардом, словно открылся в глубине мозга, запрятанный там, зашифрованный замочек, побежал ток по жилкам, добрался до самой сердцевины души и включил небольшой, но настырный источник света. Свет этот не давал покоя, лишал сна, прокалывался сквозь туман мечтаний, изливал на бумагу и холсты странные, необъяснимые в своём явлении образы. Эмма не хотела отрываться от работы, устранялась от общения с подругами, забыла и думать о любовных интрижках и клубных развлечениях.
— Эмчик, ты сошёл с ума! – маленькая белая мышка Натуся-Татуся корчила возмущённо-жалостливые гримасы. – Ты вроде как в монастырь ушла. Кто тебя заставляет чахнуть над мольбертом?
— Вот и не знаю, Татуська. Сама удивляюсь. Идите с Ленкой на ваши тусовки, отстаньте от меня и не злитесь. Я сошла с ума, ушла в монастырь! 
Девчонки дружно и слаженно крутили пальцами у лбов, мотали головами, тяжко вздыхали, уходя, убегая, улетая на вольную волю, вливались в горячий поток молодёжной жизни, а Эмма прикасалась кистью к куску белого, нетронутого пространства и забывала о времени.
Это началось в середине июня, всего-то полтора месяца тому назад. Её педагог по мастерству Ян Васильевич предложил выставить дипломную работу на молодёжной выставке «Цветущий май». Эмма не возражала. Картина называлась «Перед экзаменом» изображала спящую девушку (любимую подружку Лену). Распушённая коса и левая рука свисали с кровати, на которой студентка уснула в одежде, правая рука прижимала к груди учебник, на полу валялась раскрытая, исписанная неровными строчками тетрадь, сразу видно, конспект… А в окно заглядывала истаявшая в рассветных лучах прозрачная луна. На часах – пять. Скоро надо будет проснуться и бежать, спешить, волноваться… Но пока – губы сладко приоткрылись, ресницы отбрасывают тени на щёки, босые ноги разметались на одеяле – сон, покой, передышка…
Отличная оценка за диплом, похвалы московского педагога, члена госкомиссии, радость Яна Васильевича – всё бы прекрасно, но… Эмма ждала от жизни некого знака, подтверждающего, что она, пройдя пору ученичества, стала художником.
На выставке картину тоже отметили: и молодой, нагловатый искусствовед Пенин, и старый зануда Евсеев, и в книге отзывов было несколько записей. Всё было хорошо, гладко и пристойно, но Эмма хотела не того. Она мечтала, чтобы кто-то ахнул, остановился поражённый и не мог отвести взгляда от её работы, понятно, не от этой, а вообще…
Эдик спросил прямо:
— Вы автор?
— Я, – голос сразу осип.
— Вижу, у Яна учились. Его школа. Он сильный педагог, но ломать его школу, хоть и трудно, а нужно. А то мы все будем, как Чебурашки: хоть серые, хоть чёрные, хоть розовые, а всё-таки на одно лицо. Я три года себя искал.
— Нашёл?
— Приходи в мастерскую, увидишь. На эту выставку не захотел ничего дать, ещё не время. Вот тебе моя визитка, позвони, если надумаешь. Я вижу, ты девушка небездарная, интересно, что скажешь.
Он закинул за спину конец длиннющего, шёлкового шарфа, махнул поднятой выше головы рукой и ушёл вниз по лестнице. А  Эмма так и осталась стоять на месте, словно пригвождённая. Что-то произошло, неназываемое, непонятное, что-то взбередило душу, заставило волноваться и чего-то ждать. Только одно порой мешало безоговорочно принять новое чувство: вспоминалось, как жёстко высказался новый знакомый о любимом педагоге, о его «школе». «Не слишком ли мы зелёные, чтобы ломать многолетний опыт преподавания? Что есть у нас взамен? Разве может хорошая наука помешать её же развитию, поискам и дерзаниям? И что можно создать совсем неподражаемое, гениальное? Так много всего уже было и есть…»
Она, еле дотерпев, позвонила через день, в пятницу, надеясь, что он пригласит её в выходные, но телефон вопил в неведомом пространстве, трубку не снимали. По мобильнику тоже не получилось – абонент был недоступен. Странная обида наполнила всё её существо, горечь разлилась ядовитой желчью. «Да что это я? Разве он обязан ждать меня? У него свои дела, заботы… Нет, нет! Не буду больше звонить! Скорее всего, домашний телефон у него с определителем, подумает, что я привязалась к нему…» Но позвонила вечером снова.
— Да? А… помню, конечно. Ты написала спящую девчонку. Сама такая каштановая… Приходи, если хочешь, завтра утром, часов в девять. Я с десяти работаю, так что даже на звонки не отвечаю, уж  извини. Пока.
Эмма плохо спала, металась на постели, всё куда-то бежала… Утром встала рано, тщательно собралась, надела своё любимое серо-зелёное платье. Ехала в троллейбусе до окраины города, в частный сектор, подошла к двухэтажному особняку в саду, позвонила у калитки. Калитка открылась, Эмма вошла. Дверь в помещение была распахнута, и вот она в мастерской. Казалось, весь первый этаж – это мастерская. И никого. Девушка оробела, остановилась посреди зала, огляделась по сторонам. В центре возвышался большой мольберт, укрытый тканью, под которой угадывались контуры картины.
Эдуард вошёл с противоположной стороны. Его свободная рубашка, лёгкая, мягкая поступь и другой, но тоже длинный шёлковый шарф сразу изобличали в нём артистическую, свободную натуру.  Он молча взял руку Эммы в свою, бережно поцеловал и подошёл к мольберту.
— Я двоим показал, мнения разошлись. Ты – третейский судья, – усмехнулся он, – решай. И сдёрнул ткань с картины.
Эмма была ошарашена. Она ожидала чего-то особенного: гармоничного или, наоборот, абстрактного, яркого, но… перед нею было густое переплетение то ли ветвей, то ли водорослей – сплошное зелёное буйство всех оттенков зелени: от почти чёрного до молочно-салатного. Пятна и линии образовывали новый, невиданный доселе, мир, другую атмосферу.
— Это иная планета? – голос Эммы дрогнул.
— Скорее, иная эпоха.  Посмотри название. Ну?
— «Эдем»? Почему Эдем? А-а-а!.. В центре – яблоко! Я сначала подумала – это солнце. Но… Да-да, это не лиана, это свернувшийся змей. Какой холодный зелёный глаз! И всё-таки райский сад без Адама и Евы – не совсем Эдем, согласись.
— Соглашусь. Но мне не хотелось просто изобразить библейский сюжет, моя задача – заставить его действовать сегодня, в наше время. Твоё имя?
— Эмма.
— Надо же? Что-то в этом есть…  Недаром я  позвал тебя: ты у себя дома подумай над образами грешной пары, попробуй их привнести в мою картину. Твоя девчонка очень выразительная, я потому именно тебя и прошу об этом. Попытайся, а?
Эмма задумалась. Она не хотела разочаровать Эдуарда, боялась не справиться, но в голове уже витало что-то, уже хотелось пытаться, как она говорила себе, «руки зачесались».
— Я попробую. Но…
— Не бойся. Ты только вслушайся, как сочетаются наши имена: Эд и Эмма. Что выходит? ЭдЭм! Я поражён. Ты думаешь, нет ничего странного в таком совпадении? Как говорил мой любимый герой Буратино: «Здесь кроется тайна!» Итак, я буду ждать твоих эскизов. А теперь – кофе и, прости, мне надо работать.
Кофе принесла немного заспанная девица, поставила поднос на низкий столик и тут же удалилась. Присели на пуфы, пили обжигающий напиток, смотрели в глаза друг другу.
— Какой роскошный дом, огромная мастерская…
— Да, папаша мой расстарался. Подлизывается. Бросил нас с мамой, когда мне тринадцать лет было, когда парню отец особенно нужен. Молодую себе подыскал. Денег не считано, можно взять, что хочешь. Там у меня теперь братишка завёлся, всего-то три года парню. Мне дом папаша подарил, я сам планировал всё внутри, в саду… Мама отдельно живёт, дедушку себе завела. Ох, глупости наши! Ладно, Эмма, я тебе такси вызову, не смущайся – оплачу.
Вот так и  впала она в лихорадочный творческий раж, несущий словно поток, кружащий в водоворотах поиска и бросающий в омуты неудач. Но сегодня ей показалось, что найден ключ к решению. Вдруг проступили фигуры – ещё почти бесплотные: глина-то Божья, нежная, наполненная особой духовной энергией.
Эмма позвонила Эдуарду.
— Давай, приезжай вечером. Я заканчиваю работу в пять, а часов в семь у меня тут тусовка: всякий народ наплывёт. Ты постарайся в этот просвет заскочить. Бери такси, не парься в троллике. Жду.
Эмма трепетала. Конечно, ей хотелось, чтобы Эду понравилась её работа. Но, главное, ей хотелось самой нравиться этому необыкновенному художнику. Она не могла отрешиться от воспоминаний о нём: то его кареглазое, бледное лицо витало в воображении, то гибкая фигура с лёгкой походкой, то вился за плечом длинный шёлковый шарф… Она даже не понимала, красив он или нет, просто он один был ей интересен, один из всех волновал её. Вдруг виделась худая, с косточками напрогляд, кисть руки, то чуть покрасневшее на кончике ухо… Наваждение, бред, истязание…
Эдуард открыл папку, посмотрел первый лист.
— Ага. Здорово! Это ты идеально придумала: прозрачные, словно бесплотные фигуры, серовато-зелёные – цв`ета глины. Смотри-ка, на нас с тобой похожи! Мне нравится, что они молодые, не то, что на всех иллюстрациях библии, там зрелые люди, в возрасте. Так, попробую перенести на холст. Не возражаешь? 
— Конечно! С чего бы возражать?
— Выходит, вроде бы я твоей идеей воспользуюсь… Не совсем хорошо, да? Но я подпишу картину так, как и говорил: «Эд», а потом снова с заглавной буквы «Эм».
— Идея-то как раз твоя. Я исполнитель. Не сомневайся, я не претендую.
На столике в вазе лежало одно, но очень крупное яблоко. Его смуглая кожица румянилась с одного бока, от плода шёл еле уловимый терпко-сладкий аромат. Эдуард, заметив, как Эмма смотрит на яблоко, взял его, поднёс ко рту и с тихим сладостным стоном откусил от красного бочка. Затем протянул яблоко Эмме. Он не перевернул его, поднёс откусанное к её губам. Смутившись, девушка тоже немного откусила и почувствовала, что яблоко не так вкусно, как обещало: кислота и горечь проступали сквозь вяловатую плотность его мякоти. Эдик достал с полки красивую витиеватую бутылку с тёмной жидкостью.
— Давай в кофе коньячка добавлю. Почему нет? Не стоит прикрывать чашку рукой, не хочешь, не буду. Я никогда ни на чём не настаиваю: вольному – воля. У меня всё в открытую: двери,  быт…  Только душа – потёмки, как и у каждого. – Он засмеялся как-то нехорошо, двусмысленно и недобро.
Эмма вдруг почувствовала холодное дуновение, зябко поёжилась, взглянула на часы. До семи ещё был целый час, но ей стало неуютно. Эдик встал, пошёл в противоположный угол мастерской, включил там что-то, полилась томная с восточными мотивами музыка. Он взял Эмму за руку и потянул к себе. Его крепкая грудь прижалась к ней, глаза сузились и впились в её глаза, рука крепко обвила талию. Голова девушки чуть закружилась, Она близко-близко увидела его лицо, и он вдруг прижал губы к её губам, целовал так, что казалось, пил её душу. Эмма не сопротивлялась. Она встречалась со сверстниками, ещё в школе целовалась с одноклассником, но такого пламени не испытывала ни разу. Словно земля провалилась под ногами. В ритме музыки, плавно и неспешно, не прерывая поцелуя, Эд сбросил с неё блузку, подвёл к двери в другую комнату и почти толкнул девушку на широкий, утопляющий в своих недрах, диван. Эмма, проваливаясь в мягкую диванную плоть, почему-то заметила у дальней стены задёрнутую занавеску. Руками пытаясь опереться, чтобы привстать, Эмма не находила опоры, словно барахталась в воде. В то же время она увидела, что Эд, не спеша, снимает с себя одежду. Рубашка уже лежала на стуле, брюки упали с талии, и молодой человек переступил через них. «У него неровные ноги. Не кривые, но… тонкие, прогнутые…» Эмма наконец приподнялась, села на диване и чётко сказала:
—Эд, я не хочу. Нельзя.
— Почему же? – он присел рядом и стал тискать её руками. Эмма вырвалась.
— Не знаю… Но нет! Оставь меня. Пожалуйста, из мастерской принеси мне мою блузку.
Он раздражённо и грубо вцепился в неё, пытаясь повалить на ложе. Она видела его профиль: на лице застыла жестокая, упрямая гримаса, а глаз был холодным и наглым, как на картине у змия. Эмма резко ударила коленом, куда, сама не поняла, но он с воплем согнулся пополам. Девушка вскочила, нащупала ногами соскочившие балетки и, надевая на ходу, побежала в мастерскую. Блузка валялась на полу, притоптанная и жалкая. «Я, наверное, такая же. Как противно!» Вдруг она заметила, что на руке нет часиков, видимо, расстегнулись и упали во время борьбы. Уйти без них она не могла – родительский подарок на совершеннолетие. Она трясущимися руками застёгивала и заправляла блузку, соображая, как войти туда, в ту диванную. В это время раздался, полился звонок, кто-то стоял у калитки, когда она бросила взгляд в окно. Эдуард вышел из будуара, не глядя на Эмму, зло протопал к двери. Она же метнулась в боковую комнату, пошарила руками по противно скользкой коже дивана, в углу, под самым валиком подлокотника нащупала часы. На мгновенье прислушавшись, поняла, что Эд разговаривает с кем-то на улице. Сердце её заколотилось, и она, подскочив к занавеске у стены, быстро отдёрнула её. Там стоял штабель одинаковых подрамников. На переднем была та же картина, что и на мольберте, но две жирноватые, смуглые фигуры, как видно, Адама и Евы просто лезли в глаза своей уродливой наготой. Она заглянула за этот «шедевр» и снова увидела тот же фон, на котором какие-то синие нелепые существа тянули лапы к яблоку, на третьем подрамнике – то же, только фигуры были, как на глянцевых обложках модных женских романов. Сил не хватало держать навалившиеся на грудь подрамники, и Эмма толкнула их на место. Они ворчливо громыхнули, она задёрнула занавеску, побежала к выходу, схватив по дороге со столика свою сумку.
Во дворе Эд разговаривал с какой-то томной девицей. Та хваталась за его воротник, приближала к нему лицо, клала руки на грудь, а он отлепливал её от себя, отталкивал, пытался уйти. Эмма пробежала мимо и выскочила в распахнутую калитку. «Пошлость, гадость, сумасшествие!…» – вертелось в голове.
Дома она легла на кровать и, стирая глупые слёзы, затекающие в уши, начала обдумывать всё своё приключение. «Он, может быть, не совсем нормальный. Зациклился на своей картине, больше ничего не умеет. Хочет что-то сотворить, а ни ума, ни фантазии, ни мастерства… Таскает к себе разных девиц, а, возможно, и мальчишек, завлекает, пользуется их трудом и не только… Фу-у-у!..  Теперь и я поучаствовала в этой гадости!.. А  та, с телесами, привязалась к нему, влюбилась. Да, она же не видела склад его «шедевров», не понимает что он за тип. И что мне теперь делать? Конечно, я его не хочу знать, попалась я на дурную приманку, чуть не влипла. Ой, как хорошо, что не влипла! Это же просто счастье! Мне же повезло! Надо из этого извлечь какую-то пользу, ну, из моего отрицательного опыта. Не быть доверчивой дурой, не знакомиться где попало… Хотя, выставка – это же не где попало. Всего не просчитаешь. Просто, в гости нечего ходить к  мало знакомым.  А ещё… Вот пришла же ко мне тяга к творчеству. Хочется работать, хочется выразить, воплотить свои мысли, идеи. Их столько во мне! Что ж, нечего киснуть. Я покинула Эдем, вступила в жизнь, придётся двигаться по ней. Какое противное яблоко было у него. Понятно, яблоко греха».
                0