Би-жутерия свободы 54

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 54
 
Формы надежды преданных анафеме за 30 серебряников прохиндеями в ромбах, шпалах и кубиках быстро менялись. Беспокойство проявлялось в затемнённых комнатах при красных фонарях, не связанных родственными узами с амстердамскими.
Я – не производное времени, а отрыжка завязи мимолётного увлечения отпрысков закоренелых мещан (их совокупное деяние). Улучив момент, я умудрился вылезти из создательницы семьи скромного достатка – семьи, где отец не пьёт, но блюёт на отсутствие нравственности, в рыбном кафе «Зоб пеликана» с пресмыкающимся официантом – наиболее вливательной личностью в зале, снующей меж столиков. Так что моё появление остаётся на совести предков. В факте моего рождения родственники не усмотрели ничего оскорбительного, а вот соседи восприняли его по иному.
Время пластмассового бутылизма и одноразовых мешочков на выброс ещё не наступило, но уже тогда я не сомневался, что родительница произвела меня на свет для посещения ресторанов и борделей, за что ей от меня огромная благодарность.
Люди со студенистыми взглядами, назвавшиеся близкими родственниками, отволокли меня в дальний угол, чтобы я не вышел из моды и шёл по жизни навстречу полезным крупноблочным женщинам, каким-то образом проползавшим мимо с оплывшими стеариновыми лицами в моё поблескивающее будущее.
Лучшие месяцы (тогда, как и сейчас, я не был известен миру) я провёл в утробном инкубационном периоде в пьяных заплывах в 40-градусной амниотической жидкости, которую заправский поэт приравнял бы к вешним водам (мамка пила в меру). Там я бодрячком, подперев голову ручонкой, прислушивался к созидательным креатинизмам ТАСС о тлетворном влиянии Запада на функции яичников, не догадываясь, что ковёр-самолёт придумали правоверные мусульмане для полётов в Мекку, и пользуясь случаем, первый год жизни провёл в обществе ивовых прутьев колыбели.
Мама – девица на выпасе и коллекционная женщина открыточной наружности, щеголявшая в просторном платье, уставшем от приколов украшений и людей в военной форме, работала-порхала засекреченной корректировщицей юмористического обстрела пророческой стенной газеты «Сермяжная правда». Её любимыми были: журнал «Враньё и вороньё» и милые слуху хлопки раскупоренных бутылок шампанского. Она отдавала себе отчёт в разнице между цедрой и ЦДРИ (Центральный Дом Работников Искусства), но думала, что подкидыши – это цирковые акробаты, а скепсис – отказ упрямца снять кепку в кинотеатре в разгар любовной сцены.
По чистосердечному признанию мамы, я был зачат на пиявочной коопулятивной квартире (давно снесённой трёхэтажки под № 20 по Неглиной улице недалеко от Старого цирка), а не как впоследствии утверждала злоязычная цыганка Злата Платинова водоизмещением в полтона: «На пыльном подоконнике второго пролёта черного хода в соседнем флигеле с карточным номером «очко»».
После досужих обвинений в адрес моего отца (какой из 28 дней соответствовал предтече), мать обозвала меня не до роз уменьем кратковременной первомайской ночи, хотя отдавала себе отчёт, что не затем овулировала, снося яйцо, чтобы потом мне снесли голову. На пятом месяце беременности  мама самозабвенно снялась с пятидесяти килограммового якоря и поплыла. Меня заранее пытались назвать по-язычески Пруд-пруди – легко догадаться почему. Но бабка с дедом, которым меня спихнули в негодующем годовалом возрасте, присвоили иное имя, после мучительных часов, проведённых в роддоме на Басманой улице. Там эмиссарка плода любви – маманя в кротчайшие сроки разрешилась мной.
Солнце, закутавшееся в облака, не расточало золота, и первое ощущение сопричастности выволокло меня на свет, чтобы утопить в беспорядке вещей. И как изрёк дядя Виннокентий Фармаси, обращаясь к моим родителям: «Двое в одном – это ребёнок или в худшем варианте детище, хотя оба вы не идеальный вариант создателей, но поступили правильно. Если следовать беспристрастным советам, то род людской прекратится в первом же поколении».
Не буду ни от кого скрывать, что я рос пострелом, от которого не было мази, мальчонкой на загляденье врагам, и не путал селезня с оползнем. В два месяца я самостоятельно держал головку, пока оторопевшие родители не связали ручонки за спину, не обращая внимание на моё распухшее самолюбие. Я протестовал «на крик».
Отец пригрозил матери приводным ремнём и она накормила меня грудью наёмной кормилицы Параши до отвала из страны. У Параши (не женщина, а бочка с порохом, и виртуальная игрушка с позументной грудью, отороченной кроличьим мехом) были полые ноги. Всё в ней гулко звенело при прикосновении, если верить отцу, передавшему мне в подробностях трения при столкновениях с кормилицей, когда она укачивала меня, как цемент в фонтанирующую нефтяную скважину мексиканского разлива 2010 года. Развивался я с опережением графика. Когда мне стукнуло восемь месяцев родничок на черепе затянулся,  и я с остервенением засосал большой палец ноги у сестрёнки. Мама смеялась над этим в замочную скважину и над утверждением отца: «Не всё что разит валится изо рта углекислым газом». После таких залепух прояснялось почему у её мужа, сложившего с себя супружеские полномочия, не клеятся конвертируемые отношения с разбитными девчонками. Не страдая эзоповским комплексом, она обращалась за советом к деду. Тот не решался провернуть их альянс в мясорубке семьи, а принимать купюры за шелуху старик наотрез отказывался. Он никогда не рисковал и не играл в бирюльки на деньги, боясь выиграть. Дед подозревал, что крайнее самомнение имеет шанс оказаться неуравновешенным повешенным, в чём и я убедился впоследствии – он не раз вылавливал клёцки их девичьего бульона. «Я исчерпал свою необходимость, я счастлив» говаривал  дедушка, не опротестовывая решения Верховного судьи.
Но если бабка, разумно рассуждавшая, зачем брать быка за рога, когда у него есть яйца, уезжала в безвылазную командировку или сматывалась на курорт, перед дедом открывались запасные входы и выходы знакомых цыпочек с высокой разрешающей способностью. Проворачивал шустрый старик свои грязные делишки осмотрительно, чтобы не получить в нос, когда резко увеличивается шанс потерять обоняние и обаяние одновременно.
Итак, не без дедовской помощи (ведь это он зачал мою мать) я получил вид на жительство, выпав из её «обоймы» в Заурядье 22-го января в год подписания соглашения между канцлером Гитлером и  лордом Чемберленом о разделении Чехословакии без возмещения нанесённого ей ущерба.
Как тут не вспомнить провидческие слова мадам Доносье консьержки премьер-министра Франции Деладье вместе с лордом Чемберленом, спасовавшим в переговорах с Гитлером: «Не забуду тот день, тянувшийся к вечеру, как нетерпеливый любовник к безотказному партнёру». На что премьер воскликнул: «Если отредактированная ложь источник душевного равновесия, зачем отягощать пребывание на земле никчёмной правдой?!»  в том же 1938-м я попал прямо в руки плаксивого акушера-хирурга Тараса Отреши, рассматривавшего родовое место (плаценту) как родовое имение. Он нёс несусветную чушь, почти поросятину, по причине расставания с женой в связи с чисткой в каком-то там аппарате за то, что та невзлюбила тупорылого начальника, обожавшего карманные фонарики, деньги и прикарманенных собачек. Я уже не помню в точности сентенций закосневевшего в  мировоззрении Тараса, но все они сводились к мысли, которая не приходила в голову, но подкрадывалась: «Любящие родители вкладывают в нас деньги, жёны вынимают их вместе с нашими душами».
Будучи уже тогда умным (азбучные истины я вызубрил от сих до псих в обратном алфавитном порядке ещё в утробе, где учился плавать второстепенным шагом), я брезгливо спросил Тараса:
– Из-за чего вы-то разошлись?
– Поначалу она увивалась за мной плющом, но когда дело в швах и рана зияет. Как-то я попросил её нацедить мне молока в чашечку с кофе, надеясь, что оно у неё пастеризованное, но супруга (рецидивистка в постели), оказавшаяся неисправимой сластеной, обиделась, посчитав просьбу намёком на её коллекционную связь с Пастером, которую не приколешь булавкой как бабочку. Ну чего можно ожидать от капризной женщины с кособокой эрудицией, читающей на нескольких языках в утрусском переводе пьющей шампанское только из лакированных туфель и всем кольцам и ожерельям, предпочитающей кольцо колбасы «Полтавская»?!
Поняв, что имею дело с исключительно интересным  человеком (поговаривали, что зубная щётка ещё не касалась его зубов) я решился задать Тарасу Отреши, который четыре раза в году рассылал пригласительные билеты Осени, Зиме, Весне и Лету, ряд заковыристых вопросов, и он охотно клюнул на мою приманку.
– Зная вас как человека взыскательного, не сказать придирчивого, хотелось бы услышать мнение о скульпторах.
– Из всех похвал высшей, на мой взгляд, заслуживает ваятель папа Карло за филигранную резьбу по визжащему от боли полену.
– Бывали ли в вашей жизни непредвиденные казусы?
– Меня прочили в знаменосцы, вносящие под общий знаменатель, но я проснулся от  сна, в котором знамя бросило мне в лицо необоснованное обвинение: «С тобой, брат, не развернёшься».
– Тогда вспомните приятные минуты.
– Случалось и такое. Однажды, когда ко мне вернулось вдохновение, я устроил ему ужин при свечах, и прочёл своё последнее четверостишье «Размышления на складном стульчаке».
– Вы чаем служили?
– Ни чаем, ни кофе, а в армию меня призывали свидетелем.
– Что вы думаете о благоверных евреях?
– А чего о них думать?! Выжимки из книг не утоляют жажду знаний. Помню, кто-то обозвал меня антисемитом, когда я объявил, что Теория Относительности Эйнштейна и я не находят взаимопонимания. На фоне этого интересно, что стряслось бы с еврейским народом, если бы мамаша Моисея, снизошедшего с горы к народу, вовремя не сплавила его египтянам по реке?   
– Есть что-то, чего вы не любите?
– Ненавижу призовых лошадей соцсоревнования без определённых занятий, никогда не знаешь сколько они займут.
– Вас преследуют угрызения совести?
– Угрызение совести? А где отверстие от него?
– Возможно, повлияло чувство вины в отношении к женщинам?
– Женщины, особенно те, что от природы обладает скомпонованным телом, обожают садиться на  голову и сползать на шею. Оттуда их не выкуришь, как сигарету, и всё же я благодарен им за то, что они дают возможность ощутить себя некрашеным подоконником усыпальницы цветов. Дело в шляпе, когда она на женщине – ей легче опоздать на поезд, чем отстать от моды.  Женщины дичатся близости с нами, ссылаясь на головную боль, а мы в противовес им закладываем за воротники  в любую погоду, проматывая состояние здоровья, как магнитофонную плёнку на скорости.
– Ваше избранное блюдо?
– Палтус – рыба ниже плинтуса, посыпанная перхотью перца, а можно и рагу, которое не пожелаешь врагу.
–  У вас есть любимая картина с ландшафтом?
– Не одна, а две Парапета Пожелтяна «Доярка – вымягательница», известная конносьерам и консьержам под названием «Пересортица живого товара». Её фигура, отлично скроенная под сарафан, напоминала кресло с наскоро подогнанными ножками и вызывала греховные помыслы. Я беззастенчиво разглядывал её. Она зарделась и попросила меня застегнуться. Да это и понятно, за долгие годы пребывания на солнце доярка успела выцвести. Вторая картина висела в приёмной проктолога Гуревичукуса «Напор ветра при пуке», признаюсь, она оставляла разрозненное впечатление.
– Из какой семьи вы, извольте спросить, происходите?
– Дед (в революцию) – краснодеревщик. На досуге пневматическим молотом вдалбливал мне знания. При том он был страстным любителем собак – борзых относил к гончарным изделиям. Отец, соответственно, красноармеец и дать детям многого в семье не мог, кроме нагоняя..., если только поймает. Он прекратил своё выживание при странном стечении обстоятельств под топором любовника, когда встречал после работы мою мать, которая расписывала ткани в районном ЗАГСе – в этом отстойнике прав человека.
– Некоторые недвусмысленно намекают на ваши связи с криминальным миром Великобритании.
– Как вы сами догадываетесь, «ангелы» живут в Англии. Воров люблю тех, что заменяют «рот» на зону вливания, а наручники рассматривают как приспособление для встречи меня аплодисментами.
– Вас экскортируют по дороге в баню?
– Да, но в парной ставлю себя выше других, забираясь на верхнюю полку, чтобы нижестоящие не разглядели в тумане мою плохо обтянутую кожей подбородочную область, отошедшую в предание.
– Вы эмигрировали, разве там вам было нехорошо?
– Нехорошо мне было несколько раз. Об этом, прежде всего, знает мой лечащий врач. Ну как вы думаете, я приехал сюда затем, чтобы меня пытались убедить в обратном? Ехал я в Гомерику, но, судя по тому где  осел, попал в Африку.
– Потухшая сигарета безжизненно свисает из угла вашего рта.
– Вас это удивляет? Сигареты подорожали настолько, что рак лёгких грозит стать привилегией богатых.
– Что вы испытываете с женщиной, когда аннексируете её?
– Остаюсь с нею наедине и ищу себе оправдания в самых неожиданных для нас обоих абонированных местах.
– Существует ли то, чего вы не можете себе позволить?
– Не могу определить скорость пробега тени и машины любви по завуалированному лицу скрытной собеседницы.
– Я слышал, что вы добились значительных успехов в музыке.
– Я объединил «Аву Марию» с «Хавой Нагилой», теперь пейсатые гондольеры Венеции исполняют лодочную баркаролу «Схавал Марию» на иврите с неаполитанским акцентом.
– По какому предмету вы успевали в начальной школе?
– В любви, когда светотени заигрывали с сумерками.
– Надеюсь у вас IQ выше блатмейстера – питомца детского распределителя «О де’колония» для малолетних преступников?
– Нескромный вопрос. Неужели я выгляжу выходцем из умственно отсталой страны? Хотя все мы немного болтливые вороны, и нас часто занимает то что блестит, а не тот кто плещет умом.
– Была ли у вас женщина, поразившая ваше воображение?
– Моя первая жена. Она не чуралась новых веяний, с наигранным на гавайской гитаре интересом меняя испанские веера.
– Мне тут подсказали, что у вас тёща слегка не в себе.
– В правильном направлении мыслите. Даю развёрнутое пояснение. Это была экспансивная особа измождённой комплекции, с проступающим румянцем свежей выпечки и постоянным прибавлением в семействе, находившимся в прямой зависимости от прибавки к зарплате её кормильца. Она засыпала меня немыслимыми вопросами, а потом истязала собственными же ответами.
–  Выходит вам не давали слова произнести?
– Не совсем так. Каждое её грубошёрстное замечание подстёгивало меня, как хлыст жокея лошадь на скачках. Я оказался вожделенной игрушкой в руках расчётливой маман, и не скрывал, что немалые надежды в наших отношениях возлагал на венки с пространными дарственными надписями, причём меня не покидало искушение пустить отощавшую тёщу по ложному мокрому следу в ванной комнате, но смелости взять грех на душу у меня не хватало.
– Вы с кем-нибудь советуетесь перед тем как...?
– Редко. Но когда мне хочется прислушаться к внутреннему голосу, я обращаюсь к чревовещателю с животными интересами.
– Держите в доме любимца?
– А как же! Есть бесклеточный попугай Зонтик (Zontag). Но к нему трудно подобрать руко-ять. Другое дело йоркшир Мошка – артист от влажного носа до кончика хвоста. Находясь в приподнятом мной настроении, он непревзойдённо изображал натюрморт.
– Какая встреча произвела на вас наибольшее впечатление?
– В Египте с майором Нахера Подловил, когда меня вызвали на собеседование в районное отделение таможни «Всё опошлено», во время которого он больше всего заботился об обкусанных ногтях на ногах – этом не обустроенном приюте микробов.
– Кто поражает вас в современной пляжной моде?
– Дамы, предпочитающие купальникам изделия из дешёвой загорелой кожи и потягивающие японское саке «Вояж».
– Вы завидуете кому-нибудь?
– Да, толстым стёклам, им не надо худеть.
– Говорят император Японии даровал вам жизнь.
– Конечно, он не мой папа, но такое случилось, когда я вовремя откланялся в сторону Курильских островов.
– Ваша жизнь для мебели, обставленная идиотами, полноценна?
– Да, меня тревожит судьба человечества, особенно когда расхваливаю женщину на две половины. Но меня поражает глупизна всепрощающей любви – этой противницы смертной казни.
– Что вас завораживает, когда вы смотрите в окно поезда?
– Светящиеся позвоночные столбы вдоль путей.
– Когда вы стали принимать женский половой гормон эстроген?
– Когда узнал, что женщины, мечтающие о плотской любви, увеличивающейся в объёме, живут дольше нас.
– Витаете в облаках, когда страдаете от газов?
– Только от гордости за распираемое любопытство.
– Как вы относитесь к словесному культуризму ислама?
– Положительно, лучшего погонщика муллов не сыскать. Он стимулирует разрозненные ряды полузащитников справедливости.
– А к мусульманскому подрастающему поколению, не знающему вытрезвителей и выводящему формулу вежливости?
– Время, понимаете, меняется. Их дети разворачивают конфетки и играют в фанатиков, а вот я уже не могу себе позволить тратить драгоценное время на пустяки.
– Кто по вашему мнению «живее всех живых»?
– Живая изгородь из шиповника и полицейских.
– Вы добры к людям освещающим события?
– Журналистам, прибегающим к помощи динамо машин, одолжить остроумия мне не удавалось.
– Вы верующий?
– Подставляю другую щеку. Получи пощёчину, но без огласки, сомкнув губы – препятствие для чувств, прорывающихся наружу.
– Как вы относитесь к китайской письменности?
– Какая прелесть эти иероглифы! Они не требуют пунктуации.
– Ваше любимое музыкальное произведение в поэзии?
– Прогремевшая костями умерших рисовая поэма Амброзия Садюги «Понтий и пилаф». Но не заблуждайтесь, она не является продолжением предыдущей оды «Пилиться!», в которой прославляется один из могущественных заправил рубашек в штаны.
– Преследовали ли вас неудачи с женщинами?
– Нет. Я по природе странствующий музыкант и женщин подбираю на улице по слуху, отвечающих любым требованиям. Однажды какая-то незнакомка, её звали Аль Фред, прокричала в моё покусанное комарами ухо: «Убери своего выдвиженца!»
– Вы большой шутник, пытающийся разыграть безразличие.
– Мой лозунг: «Да здравствует его Величество каламбур!» Я мыслю афоризмами, говорю афоризмами и пишу ими, создавая литературу из литератур. Это у меня от отца – математика, искавшего порядковые номера в цирке.
– Какова цель вашего политического движения?
– В головном вагоне без головного убора – с кепкой в руке и... на броневик. Но честно говоря, всё это я отношу к издержкам юлисьпруденции, и к сложившемуся пополам мнению о ней.
– Мне подсказали, что вы занимаетесь живописью.
– Я импрессионист – художник, рисующий в прозрачных штонах. Примером тому может служить недавняя картина «7.30 – заход солнца, умывающегося кровью в бистро», а моя работа «Фрески на жёлтой спине» удостоена внимания полиции нравов Китая.
– Надеюсь, за это, если не взгреют, то здорово заплатят.
– В наше турбулентное время модные гонорары тоже товар. Сколько ни теряй время зря, всё равно кто-нибудь да подберёт.
– Как вы относитесь к старшему поколению поэтов, художников на фоне того, что История – наша коллективная память?
– Ах, эти заляпанные многовековой грязью несносные памятники,  просящие слова, которое не греет! И они всё ещё требуют взмахов кисти, не ласкающий любопытный глаз! И что может быть горше зрелища поэта, раздающего бесплатные сонеты всезнайкам!?
– Это правда, что за карточным столом вы напоминаете бурого медведя, залезшего лапой в субстанцию сюрпризов  колоды?
– Только отчасти, когда назойливые шулера пчёлами жужжат на ухо что-то нечленораздельное о профессиональном долге картёжника, покинувшего ничего не подозревающую родину.
– Чего вы не терпите ни в каком виде?
– Закатанные, как рукава, фразы и опрятных лесбиянок, подбирающих бездомных котов и неприспособленные к обывательской жизни «юбки».
– Вы безжалостны в деловых отношениях?
– Не сказать, чтобы очень. Я просто не раздаю оплеухи-оладьи направо и налево, но с несговорчивыми партнёрами извлекаю выгоду раскалёнными щипцами.
– Вы согласны с выражением «Работа на дороге не валяется»?
– Тогда как быть с тяжким трудом профессионального нищего в переходах к будущему?
– Ваше мнение о престарелом президенте и событиях в Египте?
– Много не скажешь о плюшевом медвежонке внушительного размера. Призывные слова срываются с его зовущих, полных жизнерадостности лиловых губ. Но не сомневайтесь, религиозные коровы обязательно приговорят к значительному сроку секулярного быка, щипавшего «травку» в парандже.
– Довольно абстрактный ответ, но если восприятие дано вам в мучениях, значит оно стоит того, а при вашей словоохотливости с вечно нацеленным поэтическим пером и это приемлемо.
– Вы правильно отметили божий дар, от которого мне грешно было бы отказываться. Он проявился у меня после прочтения работы родного отца «Циркуляр крови». Эта непредвиденная статья дохода, страдающая простатитом, до сих пор поражает воображение ловких писак-медиков. Кстати, моего папу окружали волшебницы и трофеи – это у нас в семье наследственное.
– Согласитесь, не все народы – торговцы, а вы закладываете?
– Ну не лошадей же, конечно. Я пользую водку «Зализуха» –  бесцветная, скрашивает смутные воспоминания. Опохмеляюсь по утрам, когда дороги, заливаются моторами-трейлерами в лошсилах.
– Что вы думаете о лоботрясах-писателях у Стены Плача?
– Каждый из них так и норовит засунуть записку в щель, извещая Бога, что он умер в надежде, что его напечатают.
– Какое средство передвижения вы предпочитаете?
– По стране передвигаюсь по-студенчески «Голеностопом».
– Как вы относитесь к современному юмору?
– В каждой шутке должна быть щепотка антресоли. Я уважительно отношусь к Шлёмам в шлемах в момент, когда кирпич ни с того, ни с сего валится с крыши, угодив моему оппоненту в голову, чтобы тот не вызывал разнотолков и подозрения в угодливости.
– Каково ваше отношение к деньгам?
– Открыв банку с повидлом, я принял себя за банкира, и меня осенило – можно опереться испачканной рукой о дружеское плечо, если искренние пожелания стать богатым идут от чистого сердца.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #55)