***

Э-113
Рассказ

МАЛИНОВЫЙ ЗВОН

1.
               
Леха Круглов явился домой поздно и на взводе. Не сняв заляпанных грязью сапог, он медленно прошел в горенку, присел на кровать и насмешливо стал разглядывать жену, пришедшую со двора следом.
- Тань, ты мне кто? – спросил притворно. – Жена?
- Пол-литра тебе жена! – сердито откликнулась Таня, наваживая тряпкой полы, на которых Леха оставил следы. – В сапожищах ввалился, ни стыда в тебе, ни совести!
- Это зря ты, - закуривая, посерьезнел Леха, - насчет совести.
- Зря? Алкаш несчастный! Да не чади ты здесь, окаянный! Выйди в сенцы.
Леха нахмурился, сплюнул на ладонь и притушил сигарету. Разговаривать в прежнем настроении не стало охоты. Он облокотился о подушку и задумался.
- Бессовестный ты, Леш, - тихо сказала Таня, разогнувшись от пола. – Все как люди, а ты…
- А я? – оживился Леха. – Ты вот, к примеру, доярка…
- Да ну тебя! И где только находишь, узнать бы.
- А ты проследи.
- И прослежу! - Таня встала перед мужем и внимательно посмотрела на него. – Может, к Чемоданихе захаживаешь? Она ведь, кроме самогона, послаще чем угостит.
Нет, не хотел Леха ругаться. Он понимал, что жена сейчас больше для гонора взвилась, чем из-за ревности. Но все же ее слова о Чемоданихе, местной смазливой шлюшке, задели его, и захотелось сказать в ответ что-нибудь такое, непременно справедливое, отчего бы она задумалась. Но слов не подыскал, а смог только выдавить, вставая с кровати:
- Я вот тебе!
И замахнулся, чтобы припугнуть жену. И не понял, когда, в какой момент в доме появился сын, очутился перед ним и схватил его за грудки. Опешив, Леха смотрел на него сверху вниз и не знал, что предпринять.
- Господи! – изумленно прошептала Таня, опускаясь на стул.
- Ну, Сашок, бей, - пришел в себя Леха, - давай, отца родного.
Но сын отпустил его, ничего не сказал и быстрым шагом вышел из дома.
- Куда он? – Таня метнулась к окну, откинула занавесь.
- Придет, - хмуро откликнулся Леха и лег на кровать. – Не маленький. Вон, на отца уже руку стал поднимать.
- А кто виноват?
Леха ничего не ответил. Бесцельно разглядывая нехитрое убранство горенки, изредка косился на жену, отмечая про себя, что исхудала она, осунулась в последнее время. Ему вдруг нестерпимо захотелось встать, подойти к ней, обнять за плечи и шепнуть на ухо какие-нибудь ласковые, успокаивающие слова. Обволакивает его это настроение, накатывает в сердце жалость, и оно трепетно взывает сказать что-то особенное, но получается одно сожаление:
- Эх, едрена-корень, не вышла жизнь!
- Это водка в тебе говорит, - устало махнула рукой Таня. – Хоть бы сына пожалел. С кого ему брать пример, с отца пьяного, что ли?
- Ну, хватит! – не выдержал Леха и встал с кровати. – Ну, пришлось – выпил немного, не каждый день. Давай спать, завтра мне рано вставать, за соломой ехать. Да и тебе на дойку.
- Я завтра выходная. Куда опять в сапожищах? Снимай!
Леха молча повиновался, с трудом высвободил ноги из сапог. Ничего не сказал и тогда, когда жена застелила ему диван. Он привык к ее отчужденности в такое время, не настаивал ни на чем. Поведение сына его встревожило. Вспомнился недавний разговор с ним, когда он попрекнул насчет выпивки.
«Обожди, - остановил его Леха, - ты вот в пэтэу учился, а я вкалывал тут, одевал тебя, кормил. Теперь ты, выходит, ученый, а я, значит, выпивоха? Да мы оба – трактористы».
«Ну, и что? – не смутился сын. – Хорошая специальность».
«Специальность…Ты еще под стол пешком ходил, а я рекорды устанавливал».
«Зачем?».
Вот это задело Леху, но он удержался, не вспылил тогда. А теперь вот задумался, зачем он, в самом деле, устанавливал рекорды? Оплата шла с колеса, без особого беспокойства за все остальное, лишь бы гектары и километры накручивать. Шли незаметно годы, в изнуряющей работе не было как-то времени поразмыслить обо всем, казалось, что так и должно быть, так придумали, и никто этому не мешал. Но ведь случались и в том времени хорошие моменты, когда на мостике комбайна, за рулем, он забывал себя, окружающую жизнь и словно растворялся в просторе полей. Легко и нежно становилось на душе, которая то летала острокрылой ласточкой над хлебами, то воспарялась вверх, к жаркому солнышку. А что же теперь?..

2.
               
Проснувшись, Леха с минуту прислушивался к тому, как яростно завывает ветер на улице, переметывая ставню, досадливо отметил, что опять сорвало крючок.
Стараясь не шуметь, он встал и торопливо нашарил одежду, сложенную на стуле. Выйдя в прихожую, плотно притворил за собою дверь. До уезда в поле надо было затопить голландку, осень в этом году холодная. Давно еще власти обещались провести в село природный газ, но дело почему-то затягивалось.
От зажженной спички сухие щепки занялись ярким, трескучим огнем. Леха выбрал из кучки дров тонкие поленья, уложил их в голландке поверх и прикрыл дверцу, оставив прощелину для тяги. Скоро потянуло теплом, и он уселся на скамеечке напротив.
Проснулась Таня. Она вышла в ночной рубашке, прищурилась от света, посмотрела на Леху и, ничего не сказав, вернулась обратно. Было слышно, как она заправляет постель, хлопко взбивает подушки. Появление жены в исподнем туалете всегда расковывало Леху и вызывало разные воспоминания. Недолго он холостячил после армии. Будто кто молоточком – радостно и звонко – тюкнул у него в груди, когда увидел повзрослевшую и похорошевшую Таню, вчерашнюю угловатую девчонку, на которую раньше не обращал внимания. 
И как-то после танцев в клубе вызвался проводить ее домой. Было лето. Таня всю дорогу смеялась над его анекдотами, а когда дошли, и он смело обнял ее мягкие плечи, она вывернулась резко: «Дурак!». И хлопнула калиткой, гордо вздернув голову. Плюнул он тогда с досады: «Подумаешь, фря какая!». Только, возвращаясь домой, подумал невзначай, что руки-то ему распускать не следовало бы. То ли от неловкости этой, то ли виделись часто, но думать о ней стал постоянно, а потом уже понял, что бесповоротно влюбился.
А тут соперник объявился – Мишка Чугункин, водитель служебной машины председателя колхоза Абрамова. Невысокий и плотный крепыш, он появился в деревне год назад, приехал откуда-то с Дальнего Востока, где, поговаривали, был замешан в каком-то нехорошем деле. Но симпатии председателя завоевал сразу.  «Толковый парень, - охарактеризовал его Абрамов, - все понимает с полуслова, на рожон не лезет». И дал ему небольшой колхозный домик, помог с его ремонтом.
Ничего особенного в этом Мишке не было, а вот не противилась Таня, когда и он стал провожать ее. Так и сменяли друг друга. Неизвестно, чем закончилось бы все это, если бы Леха не решился на отчаянный шаг. А подтолкнул его к нему отец. Смирный по трезвости, во хмелю он бывал непереносимым для окружающих. Старухи от его матершинных слов плевались и крестились, а мужики избегали разговоров с ним, в которых отец  что-то доказывал, горячился, когда ему возражали. В такое время он всегда подзуживал: дескать, не мужик его сын, если не может совладать с обыкновенной девкой. И после того, как однажды обозвал слюнтяем и тряпкой, Леха не выдержал.
Дело было весной. Подъехал он к Таниному дому и, затормозив левый борт своего дэтэ-семьдесят пятого, сделал на нем фуэте в два с половиной оборота. И как только на крыльце появилась Таня, остановил трактор. Пока шел по двору, соображал лихорадочно, что же предпринять дальше, какой выложить козырь, чтобы она вышла за него замуж.
Наверное, так бы и не придумал ничего, да у самого крыльца зацепился взглядом за чурбак с воткнутым в него топором. Выдернул его и сквозь зубы выдавил: «Не выйдешь за меня – руку себе оттяпаю!». «Тяпай!» - хохотнула Таня, но, увидев, что он приподнял топор, изменилась в лице и стала медленно спускаться по ступеням крыльца. Он уловил ее растерянность и откинул топор в сторону. Подбежав к трактору, взобрался в кабину и повторил балетный номер.
Вот так и вышла она за него, думалось теперь, с испугу, наверное, не любя и не жалея в душе. В минуты, когда Таня готовно, приветливо разговаривала с ним, казалось, что стерпится-слюбится. Но и тогда она старалась не смотреть ему прямо в глаза, была в ней какая-то отрешенность. Поначалу это огорчало, да и сама Таня, видно, не ожидала от себя такой реакции на замужество. В терпеливом ожидании ответного чувства, если случалось повздорить, он шел на мировую первым. Старался всячески угодить. Не сидел, сложа руки, если видел, что покосился забор или прохудилась крыша, или двор не метен.
Даже на работе, сидя в кабине трактора, составлял в голове список хозяйственных дел, которыми необходимо было заняться в ближайшее время. Завелись у них и семейные советы: кому и что купить, каких овец резать на зиму, когда сажать картошку или заготавливать дрова. Высказывая свое мнение, он не настаивал на нем, а если Таня возражала, соглашался с ней, говоря «Конечно, так и сделаем» - и как бы оставляя за собой окончательное решение.
Но однажды эта размеренная жизнь полетела кувырком. «Надоело!» - заявила Таня, и он не понял, что именно ей надоело. Она же каждый вечер стала наводить красоту перед зеркалом, надевать лучшие платья и уходить из дома, говоря, что к подругам. Может, и поверил бы он, если бы не эти огоньки в ее глазах. Совестно было, неприкаянно, когда выследил однажды, куда уходила жена.
Вернулся домой, посидел на крыльце, силясь превозмочь подавленное состояние духа, потом решительно вошел в дом. В чуланчике он открыл металлический ящик, где хранил двуствольное ружье, вогнал в него два патрона. Жилище Мишки Чугункина – в конце улицы, на пригорке. На столе закуска, бутылочка. Таня удивленно вскинула свои тонкие бровки, а Мишкины глаза округлились. «Даже не закрываетесь, - спокойно сказал Леха и приподнял ружье. – Порешу обоих». Мишка привстал из-за стола и в ужасе попятился к стене: «Ты чего это, а? Свихнулся, что ли? Из-за бабы…Да не нужно мне твоя Танька!».
После этих слов Леха почувствовал, что сейчас должно произойти что-то важное, все объясняющее. И когда опустил ружье, повернулся к двери, услышал за спиной голос жены: «Подожди!». Она шагнула за ним, останавливаемая Мишкой: «Не ходи! Мы его куда надо упрячем!». Обернулась: «Да пошел ты!»…
Поставили новый дом. Грезилось ему в мечтах: вместе с детской коляской вкатится в дом настоящее счастье, и расколдованно засветятся в его сторону глаза жены. Прошлое старался забыть, но оно против воли все же всплывало в памяти…

3.
               
В голландке гудел, бесновался огонь. Сидеть вблизи стало жарко. Леха отодвинулся, кашлянул в кулак, потом нерешительно, стараясь придать голосу уверенность, позвал жену, но получилось все же предательски робко и виновато.
- Чего тебе? – откликнулась Таня.
- Это самое, сколько там на будильнике?
- Восьмой пошел.
Леха понимал, что лучше всего не заводить разговор о вчерашнем. Знал, что придется каяться, клятвенно обещать что-то жене и видеть все же в ее лице упрек.
- Ехать надо, буди Сашку. Поздно он вчера пришел?
- Да нет, - Таня встала в проеме двери, прислонилась плечом к косяку. – Есть будешь?
- Неохота. Собери в дорогу чего-нибудь.
- Голова, небось, трещит?
- Ну, завелась, - поморщился Леха. – Буди сына, пора уже.
За ночь слегка подморозило. Леха стоял около дома и курил, поглядывая на зарево, разливающееся над горизонтом. Вышел Сашка. Леха подошел,  негромко сказал:
- Поедем, что ли?
- Ну, - ответил тот, ежась от холода.
- Фуфайку надень, простудишься.
- Да нет.
- Ну, как знаешь.
Выехали уже по солнцу. На окраине селе встретился Прутиков, клубный художник-оформитель. Вывернулся он так неожиданно, прямо у носа трактора, что Леха едва успел тормознуть, увидев в самый последний момент сгорбленную фигуру в сереньком пальто. Прутиков сам открыл дверцу кабины:
- Привет, Андреич!
Леха понял, что тот навеселе. И по тому, как маслились у него глаза, и по тому, как он обратился к нему.
- Ну, привет. Тебе жить надоело, что ли? Чуть не задавил тебя.
- А, брось! – мотнул головой Прутиков. – Хоть бы и задавил, не велика потеря. Куда едешь?
- В поле, за соломой.
- Успеется, давай заворачивай ко мне, тут у меня…
Прутиков расстегнул верхние пуговицы пальто, показал горлышко бутылки с бумажной затычкой.
- Самогон, что ли?
- Он самый! – хохотнул Прутиков. – Первачок! Пошли?
Леха заволновался – может, и в самом деле завернуть, от вчерашнего какое-то беспокойство в голове. Он посмотрел вперед, вслед удаляющемуся трактору сына, на миг представил укор в его глазах и сказал:
- Не могу.
- Да брось ты! Мы по-быстрому.
- Нет, не могу.
- Эх, ты! – обиделся Прутиков, вытащил из кармана пальто пачку сигарет, пошвырял в ней пальцами и смял ее. – Кончились. У тебя есть?
- Держи, - подал сигарету Леха.
- Во! – обрадовался Прутиков. – Ты слышал, Румянцев-то? Завтра хоронить будут, - тут он понизил голос, - герой нашелся. И надо было ему?
- Поеду я, - сказал Леха, тяготясь разговором.
- Подожди, - Прутиков ухватился за ворот Лехиной фуфайки, - не согласен, что ли?
- Не согласен, - ответил Леха недовольно, отводя руку Прутикова.
- А почему? – отпрянул тот, нахмурясь.
- Ладно, мне ехать надо, - примирительно сказал Леха.
- Дурак твой Румянцев! Эх, жизнь!
И Прутиков озленно захлопнул дверцу, а Леха облегченно вздохнул. Зарадовался солнцу, синим промывинам в небе. Не было в степи ничего, кроме пашни да лесопосадки, вдоль которой они ехали. Кажется, не за что глазу зацепиться. Но Леха знал, что это только видимость, все тут расставлено к месту, имеет значение. И длинная вереница телеграфных столбов, провода которых передают неслышимые и, может быть, важные разговоры. И заиндевелая зябка, оцепеневшая в спячке и набирающая силу, чтобы весной принять в себя зерно. Даже вон тот карагач, старый и умирающий, как человек, поддерживает за талию молоденькую березку, защищая ее от ветра…
Сразу за лесопосадкой показалась Кузьминка – теперь уже не село, а развалины домов. Когда-то здесь кипела жизнь. Реформенная чехарда осиротила эту землю, раскидала людей по белу свету. Вокруг бурьян и безмолвие. Завалились кресты на кладбище, огороженном бурым штакетником. Прибавив газу, Леха обогнал сына и махнул ему рукой. Остановились.
- Чего ты? – крикнул из кабины Сашка. – Солома вон где!
- Знаю, - сказал Леха, подойдя. – Давай проведаем моих родителей, - кивнул в сторону кладбища. – Давно не были.
Могилы отца и матери, похороненных рядом, Леха помнил хорошо, но отчего-то боялся, что исчезли, стерлись от времени эти небольшие холмики, и он не сумеет найти их. Очутившись, наконец, на месте, вдруг оробел и показался себе маленьким, совсем, как в детстве. «Гляди, сынок, какая сирень!», - вспомнился мягкий певучий голос матери. Сирень посадил во дворе отец. В колхозе он плотничал, летом по вечерам копался в саду. Сирень разрослась вдоль забора, каждой весной покрываясь купавами пахучих цветов. И всякий раз мать восхищалась: «Красота!».
Она была простой и доброй женщиной. Только в старости, когда уже умер отец, от одиночества и множества болезней, доставшихся от работы на ферме, стала обидчивой, недоверчивой и сварливой. На предложение перебраться на жительство к ним, отвечала отказом: «Умру в своем доме, обузой вам не буду». И они с Таней все реже и реже приходили к ней, потому что разговоры всегда заканчивались ее упреками по разному поводу – дескать, не так живут, не так делают, не так воспитывают сына. Все это сильно раздражало, и не было сил подавить в себе уязвленные чувства. Последнее, что запомнилось Лехе незадолго до смерти матери, ее слова; «Что уж совсем не приходите? Я смотрю каждый раз в окна и плачу, так мне обидно».

4.
               
Порывистый ветер наклонил к земле голые, иссушенные стебли пожухлых трав, взъерошил обнаженные головы отца и сына, навернул слезы на их глаза.
- Ты иди, наверное, - неуверенно сказал Леха.
- А ты?
- Я побуду еще.
Оказавшись один, Леха пожалел, что проводил сына. При нем он еще как-то крепился, а теперь душевное равновесие покинуло его окончательно.
- Простите, давно не был, все как-то…Потерпите, обихожу могилы, до весны теперь уж.
Он притоптал землю у основания крестов и отошел в сторону, силясь сглотнуть комок, подкативший к горлу, перекрестился и поклонился могилам. Утих неожиданно ветер, невыносимо ярко засияло солнце, и как бы памятью чего-то давнего, уже безвозвратного и непоправимого отозвалась на сердце  природа, отчего, чем дальше он уходил от кладбища, тем сильнее овладевала им щемящая боль. И даже в работе, когда стали обвязывать волокушами омет соломы, стоявший рядом с дубовой рощей, - она не отпускала.
Поглядывая на сына, он с сожалением думал, что до сих пор его отношения с ним на коротких фразах, ничего глубокого и значительного. А ведь Сашка давно уже не тот карапуз, которого он, случалось, брал на мостик комбайна и весело спрашивал: «Ну, чего тебе охота?», на что тот отвечал: «Порулить». И Леха трогал комбайн. Он вгрызался подборщиком в хлебный валок, а Сашка сидел у Лехи на коленях и цепко держался за руль. Маленькие ладошки сына были рядом с его испачканными в мазуте и огрубевшими лапищами. Добрело, размягчалось сердце, и он прижимался подбородком к вихрастой макушке…
- Давай отдохнем, - предложил Леха.
Надергали солому из омета, расстелили ее на земле. Присев, долго молчали. Каждый думал о своем.
- А я ведь здесь пахал в прошлом году, - заговорил первым Леха, глядя на подернутую изморозью пашню. – С Пашкой Румянцевым. Хороший мужик был.
- А что случилось ним? Люди разное говорят…
- Ты же знаешь колхозного пастуха Митяева? – Леха откинулся на спину, заложил руки за голову. – Дрянной человек! Коров ворует, подлец. Договорился с кем-то, и они уводят скотину, потом, наверное, продают. А говорит, что пропадают. За этим делом Пашка застукал их вчера. Он как раз солому вез. Выскочил из трактора – и за ними. Ну, и зацепился за чего-то, упал со всего разбега прямо на борону, кто ее там бросил, не знаю. Стукнулся головой – насмерть! Нелепо, конечно, но так бывает.
- А Митяев?
- А чего Митяев…Милиция приезжала, будут разбираться, конечно, только не верится, что докопаются. А вчера были проверяющие, скот, оказывается, у нас безучетный. Главное, председатель тут ни при чем. Попробуй, докажи, сколько было в стаде коров – двести или триста. Митяев, говорят, где-то дом построил, на какие шиши, неизвестно, зарплата у пастуха так себе. И ведь никто не будет выяснять, вот как у нас в России стало.
Леха посмотрел на сына, неожиданно присмиревшего и задумавшегося, стараясь угадать, о чем он размышляет сейчас. Что это за человек теперь, какими понятиями живет? Ничего-то он о сыне не знает…
- Саш, а ты куришь? Я вроде не замечал.
- Да так, балуюсь.
- Брось, пока не втянулся. Скоро в армию, а там нужна хорошая дыхалка.
- А сам?
- Я-то? Да прямо сейчас и брошу, - Леха бросил окурок на землю и втоптал его сапогом. – Ей-богу, опротивело!
Он озорно посмотрел на сына, увидел на его лице улыбку и почувствовал, что от этого, в общем-то, пустячного, разговора они стали как-то ближе друг к другу. Тут он вспомнил, что завтра суббота, вечером пойдут они в баню, а потом на кухне будут пить чай, заваренный на травах, с ежевичным вареньем, - и стало от этих мыслей хорошо.
- А помнишь, когда ты был маленьким, париться боялся? – спросил Леха. – Я веник замочу, распарю – и давай хлестать тебя. А ты визжишь, как поросенок. Выйдем потом в предбанник, отдыхаем. У меня есть шрам на ноге, вот ты его всегда разглядывал.
- Какой шрам?
- А вот, - Леха выдернул правую штанину из сапога, задрал ее до голени. – Вот шрам-то. Ты его трогал и говорил: «Вава». Болячка, значит.
- А где порезался, пап? Расскажи.
- Да было дело, - нахмурился Леха. – Сцепился с одним… Балабанова знаешь? Шофером работает, вор и бандит. Он-то и полоснул ножом.  Подхалим председательский. Абрамов любит, чтобы ему в рот заглядывали. Неугодных изводит.
- А ты…неугодный?
- Наверное. Выступил я как-то на собрании, критику навел на него. Новую служебную машину купил, в кабинете шикарный ремонт сделал, а люди без денег сидят, свое, заработанное не могут получить. Проходит какое-то время, встречает меня на улице завклубша. Давай, говорит, Алексей Андреич, приходи на репетицию, голос у тебя хороший, будем концерт готовить на районный фестиваль. Пришел я. Тут появился Абрамов, как специально пришел, никогда в клуб не ходил, а тут примчался. И давай орать на меня. Нам, орет, трактористы нужны, а не артисты, и посылает на ферму навоз вывозить. А я только с трактора, целый день пахал. Хоть и в привычку, а все же устал, поэтому отказался. На другой день он меня с трактора ссадил, в сторожа перевел.
- А я думал, за пьянку тебя тогда.
- Тут, если за пьянку, полколхоза надо увольнять. С горя люди пьют. Зарплаты нет, все разваливается.
- И в этом выход?
- Нет, конечно, - смутился Леха.
- А ты отвлекись, - горячо заговорил Сашка. – Кузовкин дядя Миша – инвалид, с одной ногой, и то в хоре поет, всякие кошелки, веники вяжет. Тоже мог бы выпивать – жизнь, мол, такая, делать больше нечего, только пьянствовать.
- А хочешь, спою? – неожиданно перевел разговор Леха.
- Прямо сейчас, тут?
- А чего? – пожал плечами Леха. – На свежем воздухе. Я только припев, слушай:
                Малиновый звон на заре,
                Скажи моей милой земле,
                Что я в нее с детства влюблен,
                Как в этот малиновый звон!
- Да-а, – восхищенно протянул Сашка. - Ну, и голос у тебя!
- Я вот пою, а будто не слышу себя, - растроганно сказал Леха. – Такая волна подкатывает к сердцу…
- А помнишь, как ты на гармошке играл? Она ведь целая. Приходи в клуб. И ничего Абрамов не сделает, мы вообще скоро другого председателя изберем.
- Думаешь, что-то изменится? – Леха с надеждой посмотрел на сына. – Не знаю, всю Россию опутали такие Абрамовы…У тебя в кабине нет какого-нибудь ведерка? Только чистого.
- Нет, а зачем?
- Да тут, в роще, боярышник растет. Набрать бы в дорогу. Ладно, в карманы тогда. Ты посиди тут, а я быстро.

5.
               
Рядом с рощей – Шихан. На самой его верхушке – длинный столб. Кто вкопал, когда и зачем, никто не знал. Поговаривали, что в этом кроется какая-то тайна. Однажды механик Вершинин рассказывал в мастерских: «Интересную штуку прочитал в газетке – клад нашли в какой-то горе. Кувшин, а в нем золотых монет килограммов пять». Все заудивлялись, сомневаясь, однако, то ли правда, то ли загнул Вершинин. «А вот, к примеру, наш Шихан, - сказал кто-то из мужиков. – Может, и в нем клад? Говорят, там раньше разбойники жили».
Леха не раз слышал эту побасенку. Будто давным-давно на Шихане прятался беглый люд, хулиганил на проходящей мимо дороге, совершая набеги на караваны купцов, а награбленные сокровища закапывал в гору. Вот бы найти, подумалось сейчас, и он, словно ребенок, ухватился за чудаковатую мысль, представив, как найдет и будто бы скажет восхищенной и чуть растерянной жене: «Вот, Татьяна Петровна, клад раскопал. А это тебе на день рождения», - и подаст ей золотой перстенек с драгоценным камушком…
Вся окраина рощи была в зарослях боярышника и терновника. Терн уже отошел, лишь кое-где виднелись сморщенные темно-синие ягоды. А красноватые боярыньки еще висели небольшими гроздьями. Леха сорвал для пробы несколько сладковатых шариков и с удовольствием почувствовал, как они тают во рту. Он переходил от куста к кусту, пока не наполнил карманы фуфайки. И тут до его слуха донесся приглушенный стук. На какое-то мгновение он прекратился, и Леха даже подумал, что ему померещилось, но потом стук повторился, теперь уже звонче и чаще.
Решив посмотреть, кто это там объявился, Леха продрался сквозь заросли, углубившись в лес, и скоро увидел человека. Тот стоял спиной к нему, в правой руке топор, которым он срубал сучья спиленных деревьев, вповалку лежавших вокруг. Рядом на земле лежала бензопила. Дровосек, видно, почувствовал на себе чужой, посторонний взгляд, резко оглянулся, и Леха узнал в нем Балабанова. От неожиданности тот замер и некоторое время в такой позе смотрел на Леху, часто заглатывая воздух горячим, распаренным ртом.
- Это ты? - выдохнул, наконец, сдавленным голосом. – Ты откуда тут? Давай присядем, поговорим. Выпить хочешь? – предложил он вдруг и проворно скакнул к целлофановому пакету, прислоненному к пеньку, вытащил початую бутылку водки, стаканчик и соленый огурец.
- Не надо, - остановил его Леха.
- Ну, это ты брось, вчера вы там обмывали чего-то, с похмелья, наверное. На, полечись, - и Балабанов протянул наполненный до краев стаканчик.
- Тебе кто разрешил?
- Чего, Леш?
- Лес пилить.
- Лес? Разве это лес? Это же сушняк, на дрова.
- Не придуривайся, дуб свежий, первоклассный.
- А тебе-то что за дело? – исподлобья посмотрел Балабанов. – Может, мне Абрамов разрешил.
- Он лесничий, что ли? Такой же вор, как и ты.
- Ты полегче, - Балабанов выплеснул водку на землю, сунул стаканчик в карман фуфайки и, выдернув топор из пенька, отошел в сторону. – Подожди, вот расскажу ему, чего ты болтал здесь.
- Рассказывай, подхалим председательский! – Леха сжал кулаки, нутром ощущая, как накатывает ненависть. – Гнида!
- Сам ты гнида! Тебя надо было еще тогда шлепнуть. Помнишь?
- Помню, как же не помнить, - выдавил через зубы Леха и двинулся к Балабанову.
- Не подходи, убью! – Балабанов приподнял топор, попятился назад и оглянулся, чтобы не споткнуться.
Этого мгновения Лехе хватило, чтобы пролететь расстояние, отделяющее его от Балабанова, и со всего маху навалиться на него. Тот опрокинулся на бревна, выронил топор, а Леха стал ожесточенно бить его кулаком по лицу. Балабанов почти не сопротивлялся, ошеломленный внезапным наскоком, и только после того, как из носа показалась кровь, попытался ногами скинуть Леху с себя. Но Леха отпустил его сам, отошел в сторону, тяжело дыша и отплевываясь.
- Ну, смотри теперь! – пригрозил Балабанов, задирая голову вверх, чтобы остановилась кровь.
Леха поднял с земли топор и остервенело ударил им о бревно. Топорище треснуло, и после нескольких повторных ударов оно разлетелось в щепы.
- Жалуйся, гнида! Думаешь, боюсь я вас?! 

6.
               
Тебя за смертью посылать, - пошутил Сашка, когда Леха, наконец, пришел из рощи.
- Ага, - нервно улыбнулся Леха. – Мало было, все кусты облазил. На-ка, держи, - и он выложил ягоды в подставленную сыном фуражку.
На обратном пути пошел снег. Небо затягивалось облаками, обещавшими долгую хмарную погоду. На душе у Лехи было неспокойно. Мысли высвечивали в памяти эпизоды, связанные с Балабановым. О том, что он ворует дубняк, Леха догадывался давно, когда еще был живой отец, который, как обнаружилось, тоже оказался нечистым на руку. Однажды отец сказал:
«Видел Балабанова. Просит помочь ему дрова привезти из леса, на машине он туда уже не проскочит».
«Дрова? – удивился Леха. – Ему Петька Щукин недавно привозил».
«Да? – отец замешкался и пожал плечами. – Ну, значит, еще надо».
Глубоко были спрятаны глаза отца под кустиками бровей, но Леха все же уловил в них странное беспокойство, поэтому спросил:
«Опять делишки какие-нибудь?».
«Какие делишки?» - прищурился отец.
«Да как с зерном».
«Ты это брось! Когда муку от меня взял – и ох не сказал. А теперь праведника корчишь из себя».
«Какую муку?» - насторожился Леха.
«Такую! Жрать-то надо? Надо. Я, что ли, виноват, какая жизнь у нас, зарплаты нет, все дорого».
И тут до Лехи дошло. Тем летом он работал на комбайне. Однажды после обеда сломался. Вдруг, откуда ни возьмись, - Балабанов на машине.
«Чего встал?».
«Да вот – муфта полетела».
«Это надолго теперь. Пока техпомощь приедет, пока сделаете…А выгрузился?».
«Да там полбункера у меня».
«Все равно. Может, ты до ночи провозишься. Слушай, а давай в мою машину, я отвезу».
Только потом взяло сомнение, правильно ли сделал, выгрузив зерно, ведь у Балабанова был другой маршрут. И точно – на следующий день Балабанов подъехал опять, посигналил, а когда они сошлись на земле, вытащил из кармана штанов пачку помятых денег.
«Держи свою долю».
«Какую долю?» - не понял Леха.
«За вчерашнее зерно», - спокойно пояснил Балабанов. 
«Да ты что?! – задохнулся от возмущения Леха. – Да за такое…».
«За такое посадят, - так же спокойно продолжал Балабанов. – Отца твоего, если будешь болтать, ведь он продавал зерно».
…Разговор о дровах Балабанов завел в гараже сразу после обеда, когда там еще никого не было.
«Иди к завгару, пусть наряд выпишет, тогда поеду», - сказал Леха.
«Какой наряд? Без него обойдемся, я уплачу».
«Как за зерно?».
Балабанов нахмурился, помолчал и вдруг преобразился в лице – обострились, заиграли желваками скулы, сузились и вонзились в Леху глаза:
«Давно хочу сказать тебе, - таким правильным считаешь себя, а дальше носа своего не видишь».
«Чего это я не вижу? – насторожился Леха. – Чего это плетешь ты?».
«Ишь, сразу зачевокал, - ухмыльнулся Балабанов, выдержал специально паузу. – А Танька твоя того – погу-у-уливает!».
«Врешь!» - вскинулся Леха, схватил Балабанова за грудки и, застыдившись внезапной слабости, отпустил.
«Ага, заело!».
«Врешь!», - Леха последним усилием воли удерживал себя не переходить окончательно на нервы.
«Не вру, Танька твоя путается с Мишкой Чугункиным», - так же спокойно, открыто, оттого беспощадно для Лехи, сказал Балабанов. – Рогатым ходишь, землячок!».
От последних слов сознание Лехи затмило чем-то горячим и тяжелым, и он, не помня себя, ударил Балабанова в лицо, так, что тот, дернувшись головой, попятился назад и, не удержавшись на ногах, упал. Тут же поднялся, матерно ругаясь и отплевываясь сукровицей. Откуда, в какой момент у него в руке появился нож, Леха не понял, а только ощутил острую боль в правой ноге. Балабанов замахнулся вновь, но Леха на этот раз успел увернуться, и, когда Балабанов метнулся из гаража, не сразу пришел в себя, удивляясь и не веря в случившееся.
Захотелось сразу пойти на ферму, к жене, да все там выяснить. Он даже решительно вытащил фуфайку из кабины трактора, но тут же кинул ее обратно, заметив в дальнем углу гаража пришедших мужиков, которые о чем-то разговаривали, смеялись и посматривали, казалось, в его сторону. Сердце обдало испугом: нет, прямо сейчас нельзя, это же стыд, позор.
Опустившись на какую-то железину возле трактора, Леха отчаянно спрашивал себя, отчего его жена тянется к этому Мишке, ушастику рыжему? В голове отрывисто проносились образы Балабанова, отца, разговоры с ними о дровах, о зерне, о председателе, которого, дескать, надо уважать, а не копать под него, как это делает он, Леха. А как не копать, если кругом воровство и беспорядок? «Не ввязывайся, - отговаривала Таня, когда он рассказал ей о случае с зерном. – Тебе больше всех надо? Пусть они сами там разбираются»…

7.
               
Приехали домой. Леха решил сходить к Румянцевым, попрощаться с покойным. Но сначала надо было побриться. Старенькая электробритва больно дергала щетинку на его лице и нервно повизгивала. Всякий раз, когда он выполнял эту, порядком надоевшую, процедуру, клялся себе, что обязательно купит новую бритву, но забывал о своем решении, да и свободных денег не было.
Уходя, Леха задержался у калитки, подумав, что надо бы зайти в сарай, где убиралась жена, да сказать ей, куда пошел. Нет, шагнул он дальше, все-таки лучше уйти незамеченным, не то вновь она может напомнить ему навозоудалитель. Как-то весной пожаловалась, что руки отваливаются от работы. На ферме, говорила, совсем мужиков не осталось. Леха от разговора завелся и надумал сделать электрический агрегат. Тайком не получилось. Таня долго приглядывалась к его возне в сарае, поинтересовалась, что же это такое будет. Лехино сооружение к тому времени разрослось, нехватка нужных деталей, из-за которых дело продвигалось туго, раздражала, поэтому хмуро пошутил: «Вертолет». «Бросил бы ты, - неодобрительно сказала жена, - вон кум твой зверушек дощатых мастерит, продает куда-то, деньги зарабатывает. А ты вертолет какой-то…»
На улице Леху остановил сосед Дементьев, старик с долговатым лицом и коротенькой бородкой. Он конопатил окно замазкой, приладив лесенку, с которой заделывал щелястый край стекла.
- Здорово, Леш!
- Здорово, дед Игнатий, - откликнулся Леха, не задерживая шаг. – Темно уже, не видно.
- А я наощупь. Тут в одном месте откулупнулось. Далеко идешь?
- К Румянцевым. Попрощаюсь с Пашкой на всякий случай, а то завтра ушлют куда-нибудь на целый день.
- Погоди, и я с тобой, только руки сполосну.
- Ну, давай по-быстрому.
- Мигом, - старик проворно спустился с лесенки и через минуту был рядом с Лехой. Шли молча. Уже в конце пути Дементьев сказал:
- Ты, я слышал, какой-то механизм делаешь для фермы, кнопку нажмешь – и все.
- Ну? – опешил удивленный Леха.
- Скорей доделывай. Сто лет уже транспортеры поломаны там. А бабам тяжело ворочать вилами.
Завернули в проулок, где под ветками обледенелых, изнуренных ветрами берез находился домик Румянцевых, и Леха ничего не ответил. В горнице, перед гробом, замерли, обнажили головы. Леха смотрел в лицо покойному, на его восковые пальцы, в которые была вложена горящая свечка, и никак не мог поверить, что перед ним лежит натуральный мертвый Пашка.
Прибывали люди. Пашкина жена с припухшими от слез глазами сидела у гроба. Когда кто-то из стоявших рядом заботливо подправлял покрывало на покойнике, она не выдерживала и вновь начинала плакать.
Лехе вспомнилось, как умерла его мать. В обед примчалась ее соседка тетя Маша: «Не случилось ли чего? Давно уже стучусь к ней, - не открывает». К родительскому дому он пошел один. Дрожащими руками выставлял оконные стекла – сначала на веранде, потом в самой избе, предчувствуя и как бы зная уже, но все еще не веря, что действительно это случилось.
Мать лежала на полу. В предсмертную минуту она хотела приподняться и лечь на кровать, но не успела, и тело ее с подвернутыми к животу руками застыло на изломе. Он смотрел на нее, чувствуя, как проваливается в какое-то инфарктное состояние, и вспоминал почему-то, как она из месяца в месяц, недоедая и недолечиваясь, откладывала деньги на свои будущие похороны из  пенсии, зная, что у него на это дело их может не быть…
Ему вдруг стало тяжело дышать, и он непослушным шагом вышел из дома Румянцевых. После неудачной попытки скоротать дорогу – берегом речки, вдоль огородов, подступавших своими заборами к ней, где Леха, запутавшись в камышах, чуть не свалился в воду, - он вновь очутился на улице. Заслышав из темноты тяжелые шаги, отступил в сторону, к чьему-то палисаднику, но тут за его спиной неожиданно вспыхнул свет в незашторенных окнах, он отшатнулся, а мимо неторопливо прошествовала корова. И тут кто-то заговорил во дворе.
- Ну, куда, ты, на ночь глядя? – спросил грубоватый женский голос, в котором Леха признал жену Степки Филиппова, сторожа фермы.
- Да там малость осталась.
- Сгинешь ведь с этим погребом!
Копать Степка начал еще летом, однако неожиданно у него проявились камни в почках, и физический труд стал ему в тягость. Пришла уже осень, но Степка во что бы то ни стало решил да наступления морозов выкопать хотя бы яму. На прошлой неделе Леха завозил солому на ферму, заглянул к Степке в сторожку. Посидели, покурили, поговорили о жизни, и Леха обещался помочь. Вспомнилось, как Таня упрекнула недавно:
«Людку Филиппову видела около правления…Ты зачем обещал им с погребом?»
«Так ведь некогда было, - стал оправдываться Леха. – То изгородь чинил, то в сарае кое-чего делал».
«То выпивал», - добавила Таня.
«Для тебя ж стараюсь», - после долгого молчания тихо сказал Леха, не обращая внимания на последние слова жены, но то, что услышал в ответ, ошпарило кипятком, уязвило его самолюбие до неимоверности, и готовность взорваться обидным словом была на пределе.
«Плевала я на твои старания!».
Нет, не с такими глазами она сидела на свадьбе. В них не было особой радости, они не сияли, но все же с потаенной надеждой смотрели на него…
«А Мишкины бы – в самый раз!».
Сказал и почувствовал, как проваливается, падает в какую-то пустоту, ошарашено наблюдая за дрогнувшим лицом жены.
«Дурачок!», - это слово, брошенное ею неожиданно ласковым голосом, всплыло сейчас в памяти, и почудилась в нем та самая женская ирония, которая всегда проявляется в случае несостоятельности обвинений и подозрений мужчины.
…Да и впрямь, подумалось, – сколько уж лет прошло, чего же старое ворошить. А Степке надо помочь, а то нехорошо получается, не по-людски.

8.
               
Таня, как и предполагал он, встретила дома неласково:
- Где на этот раз тебя носило?
- На Шихан ездил, - усмехнулся Леха. – Клад хотел отыскать.
- А он там есть? – не задумываясь, спросила Таня.
- Да кто его знает, - уклончиво и с лукавством ответил Леха. – Перстенек хотел тебе найти.
- Опять? – Таня внимательно посмотрела на его покрасневшее от ветра лицо и застонала. – Господи, когда-нибудь это кончится? Где опять набрался?
- Трезвый я, - ничуть не обиделся Леха. – К Румянцевым ходил, с Пашкой попрощался. Не знаю, буду на похоронах, или нет. Погоди, я хлеб нарежу…
- Ладно, сама, - отмахнулась Таня. – Иди руки мыть.
Собирая на стол, она вдруг подошла к мужу, намылившему руки под краном.
- Леш, а ты и вправду на Шихан ездил?
- Ездил, - Леха засмеялся и намыленным пальцем дотронулся до кончика ее носа. – Только за соломой. А перстенек я куплю тебе на день рождения.
- Ладно уж, - вздохнула Таня, - какой перстенек, денег и так нет.
Приподнявшееся настроение у Лехи опять омрачилось, когда укладывались спать. Глядя, как раздевается жена, открывая округлые плечи, высокую грудь, он невольно подумал о Мишке. Прикрыл глаза, чтобы забыться, почувствовал на лбу теплую ладонь жены. Эх, махнуть бы куда-нибудь, найти богатую женщину, прикатить на «джипе» в дорогом заграничном костюме и сказать: «Вот, Татьяна Петровна, как блудить-то. Думала, пропаду без тебя, а я вот он – с молодой, богатой и красивой». Интересно, что бы сказала она тогда?
- Ты не заболел? – отнимая руку, спросила Таня и прислонилась ко лбу мягкими губами. – Или мне кажется…
- Кажется.
В голове замаячил навозоудалитель. Правильно все-таки сказал Дементьев – надо заканчивать. Вон какая ладонь у Тани – припухшая и шершавая. Живот, говорит, болит…
- Тань, помнишь, вчера, ну, когда я пришел домой? Ты еще засомневалась…Я ведь…
Леха приподнялся на локте, тронул жену за плечо, но она, намаявшись за день, уже дышала ровно и глубоко.