de omnibus dubitandum 114. 411

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.411. БУСУРМАНИН, АЗИАТСКИЙ СЫН…
 
    У моей матери было два родных брата. Они жили вместе, и жили зажиточно. Первый из братьев, Григорий Хаженец или Хаженцев, на много лет старше матери. Он имел семь дочерей, но сыновей у него не было.

    Он был моим крестным отцом и просил у мамы разрешения усыновить меня. Но мать ему отказала.

    Но все же братья ее взяли меня к себе в дом, чтобы я помогал им по хозяйству. Они имели 10 упряжных лошадей. А ходить за ними некому. Вот тут-то я и почувствовал себя героем перед своими друзьями-ребятишками.

    В таком косяке у меня было много возможностей подобрать для себя лошадь побыстрей. Особенно выделялся серый горбатый конь — резвый, увертливый и прыткий.

    И вот, бывало, каждый соседский мальчик гонит своих лошадей на пастбище. Конечно, и я с ними, гоню дядиных лошадей. Там, в степи, нас никто не видел, и мы устраивали между собой «скачки». Чаще всего, когда гнали лошадей домой с пастбища. Распутаем лошадей и путы понавешаем им на шеи. Тогда двух-трех лошадей хорошенько оттянешь арапником, чтобы они побыстрей бежали домой. И когда сами далеко отстанем от них, тогда пускаем своих лошадей — чья скорей обгонит других.

    А я такой был азартный наездник! Спробую своего Серчика «на вы-передки», в скачках со многими ребятишками, домой приеду, а мой Серчик, что называется, мокрый как мышь. Аж мыло с него течет...

    Увидит это дяденька мой, отец крестовый, покрутит головой и сам с собой заговорит, но так, чтобы и я услышал: «Вот сорванец, азиатский сын, бусурманин, как же загнал бедного коня!». А я в это время вроде, как бы не слышу его. Соскачу с коня и быстро пойду в дом.

    А он посмотрит вслед и заметит, что я поддерживаю свои штаны, чтобы они не прилипли к моему побитому заду, с которого уже вся кожа содрана.

    Тут мой крестный улыбнется, покачает головой и громко скажет. «Так тебе, бусурманин, и надо. Теперь хоть с неделю не сядешь на бедного Серчика».

    После таких азартных скачек мне, конечно, с неделю приходилось поддерживать свои штаны. Да и во время обеда было больно садиться на скамейку, и я сидел на ней как-то боком.

    А мой дяденька Микитушка, материн брат, что помоложе, чтобы надо мной посмеяться, нарочно сядет возле меня и скажет: «Ты что занял так много места, разве за столом боком сидят? А ну сядь ровней!».

    А сам своим локтем толкает меня под бок. Тут я сразу криком зову на помощь свою милую бабушку. А бабушка за меня стояла горой. Укоряет своего сына: «Ах, Микитушка, сыночек, вместо того чтоб мальчику помочь и чем-нибудь смазать его пострадавшее место, ты еще насмехаешься над ним».

    — Ничего, — отвечает дядя, — на нем все заживет, как на дядином щенке. — И вновь толкнет меня в бок и добавит: — Да сядь же поровней, бусурман! Тут и девчата, мои двоюродные сестры, зальются смехом — они сидели вместе с нами за столом.

    Кур у них было штук 200—250. Многие неслись в соломе, в саду. И вот все те яйца, которые куры несли за сараями, моего зоркого глаза не миновали. Я крал их и бегал в лавочку к Гришке Шарпану, чтобы менять их на конфеты и папиросы. А наказывать меня и бить за всякие шкоды у них некому, кроме тетки Марфушки.

    В то время моему крестному отцу, Григорию Хаженцеву, было около 40 лет. А его младшему брату, дядюшке Никитушке, 17—18. Оба большие смирняги.

    Не пили, не курили. Никого скверным словом не обругают, никого и пальцем не тронут. А две их сестры, моя мать и тетенька Марфутка, такие были бойкие, отчаянные на все, как у нас говорили, «оторви головы».

    И вот, когда что-нибудь да напроказишь у Хаженцевых, мой крестный отец, дядя Григорий, начнет ругать меня так:

    — Ax ты, окаянный мальчишка!., ну до чего же ты шкодливый да драчливый!., настоящая мать-Машка, азият! Так и смотрит, кому бы голову сорвать или что-нибудь да разбить. Вот взять бы ремень, да твою спину исписать бы... Но не хочу о тебя ремень поганить. После этого ремень вонять будет.

    А его дочери так и зальются смехом оттого, что их отцу «жалко ремень поганить о мою спину».

    Они, эти мои двоюродные сестры, часто от меня плакали, так как я не раз давал им «клочки», то есть бил их. Дому их я придал много «жизни», веселья и смеха.

    И в то же время я доставлял им всяческие неприятности. Чем дольше я жил у них, тем больше делался шкодливым и драчливым. И как бы они ни тешились мной, как бы они ни любили свою родную сестру, мою мать, — им стало невмоготу держать в своем доме такого племянника.

    И вот в 1913 году, осенью, в одно воскресенье, мой отец крестовый заявил нашей матери так:

    — Слушай, Машка пожалуйста, забери к себе своего Гаврика-бусурманина!

    А моя мать отвечает ему:

    — Из таких, как он, бусурман — мужчины вырастут, не такие, как вы, мои братья, курицы мокрые. Видно, ваши жены на вас верхом ездят. Поэтому-то вы и отказываетесь помогать своей родной сестре. Сегодня же Гаврика заберу домой.

    Брату на это нечем было возразить ни одним словом. Он почувствовал себя виновным, перед нею; он свою сестру очень любил. Да он и меня любил, гордился мной и всегда говорил: «Гаврик уродился в мать, ну настоящая мать-Машка. И подлец, и в то же время бесподобный молодец. На нем и под ним все горит».

    И я вернулся к матери, жить у себя дома.

Источник: Гавриил Солодухин. Жизнь и судьба одного казака.