Евангелие от Ивана Бездомного

Сентябрь, 2018г.






Е В А Н Г Е Л И Е  О Т  И В А Н А  П О  П Р О З В И Щ У  Б Е З Д О М НОГО

                (В поисках утраченных смыслов)

               


                В финале, тема Ивана Бездомного звучит
             как «пророчество надежды»; …Ивана томит неясная, болезненная     тоска.               
Тоска пробуждает память…  то ли о долге, то ли о вине,
то ли о самом главном -
о  по небрежности  утраченном смысле.

       Ах, не смешите меня.

«…что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощёчину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом при-нуждён был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те».   

            Ай-да Пушкин!          
               

                ГЛАВА 1

Имя его было Акакий Акакиевич!.. пришло же в голову такое начало.
Акакия – мешочек с прахом, который носил в руке, напоказ своим под-данным, византийский император (смотрите, мол!), чтоб показать и его при-частность к тленности, бренности, преходящести (не синонимы ли?), чтоб показать и его причастность ко всему земному.
Имя не искали в календаре, не листали, как сказано, страницы и не вы-искивали в Святцах; не выбирали из Часослова, Псалтыря или, ещё смешнее, из Евангелия или Ветхого завета, не советовались или, как говорит кума (сейчас о ней будет),  не справлялись со знаками Зодиака или таинственным влиянием на жизнь имярека драгоценных камней, ну, словом, никто и не ду-мал о том, с каким именем ему будет полезнее, или, наоборот, бесполезнее жить в этом «лучшем из миров».  Ах, философ Лейбниц, ах доморощенный, как говорят про него, философ Франсуа Мари Аруэ Вольтер и ах, Гоголь, ах, Николай Васильевич: «Ребенка, - как там у Вас, - окрестили, причем он за-плакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал что будет…».

Мать его…
Кто-то из соседских хлопцев наградил её счастьем.
Соседских хлопцев всех звали Иванами.
«А раз так, то пусть и он будет Иван!»
Так и получилось, и получилось, совсем как Акакий Акакиевич, только Иван Иванович .
; Он слишком умен, он уже гримасничает - (маленький - это был Иван Иванович - скривил, скорчил гримаску, но только кума могла сделать такое просторе-чивое заключение из, казалось бы, такой невинной предпосылки), ; он не проживет у вас долго, - добавила она, - взгляните только ему в глаза, он ду-мает уж гораздо больше, чем ему следует!.. - Это из другого романа (о нём ещё будет)!
        Ещё надо про поэта Рюхина, на которого, как все помнят: «…неудержимо наваливался день».
Рюхин шёл вдоль канала, и луна в канале не отставала и тоже шла за ним, или перед ним, теперь этого уже установить никто не сможет, хотя и морщилась, морщась от мелкой ряби. Было назначено на… не то, чтобы на конец света, но на конец, которым всё равно заканчивается любое начало. Моветон, mauvaise ton… хотя, что тут дурного? Столько авторитетов утвер-ждало, что конец обязательно будет, если было начало или наоборот, что ес-ли было начало, то и конец будет обязательно… - так это всё те, эти, которые пытаются сконструировать некую, как они её называют, конструкцию, кон-цепцию мироздания, такую философскую или богословскую (теологическую) систему. И вот, сначала плачешь, пытаясь догадаться (я-то, конечно, сейчас, могу расплакаться и над «Красной шапочкой»), но, по мере убывания алко-гольного или дурного рода влияния слёзы высыхают, хотя не перестаёшь восхищаться сценаристом и самим автором, а потом, дальше, всё как-то вдруг наперекосяк, наперекосяк, и думаешь, а существует, всё-таки, такое что-то, такая вещь, которая неописуема, невозможно описать, в которой ни-как не понять где начало и где конец, и, когда сбиваешься совсем уж! - то больше уже хочется знать не про начало и конец, а по какой причине вдруг человеку приходит блажь создавать эту систему и искать причины его (миро-здания) начала и конца. Что ему (этому поэту, человеку) неймётся?.. будто от этого что-то в его жизни изменится.
Откуда этот неистовый, эта кума, которой неймётся?
«Неймётся» - это, конечно, работа, труд (снова синонимы) не одного по-коления, это такой вот, этакий плод многих и многих жизненных соков, на-питавших и превративших слабую траву, нежный побег в могучее дерево. Например, превратился же простой ханаанский громовик Ил в пророка Илию и в крестителя Иоанна… «неймётся – это не то, что человеку вдруг пришло в голову заниматься разгадкой мироздания. Человек, как известно, рождается, не умея произнести ни одного внятного слова, а потом учится словам. И, в зависимости, конечно же, от слов, которым его учат (это важно: которым его учат или которым он учится) становится то ли дворником, то ли пламенным пророком и искателем истины.
Но, если рассматривать Вселенную, - это откуда-то из раннего христи-анства, описанного нашим временем, - сквозь призму мирских интересов че-ловека, то хотя и нельзя не славить должным образом такие ценности, как вызывающее удивление строение мироздания, блага мира, наличие всего не-обходимого для поддержания жизни человека, а также достижения человече-ского духа в искусствах и науках, распространение рода человеческого, то вопреки всему этому жизнь в этом мире более чем безрадостна.



(Философы, писатели, поэты, которым неймётся. Отчего?
Если же рассматривать Вселенную сквозь призму мирских интересов человека, то хотя и нельзя не славить должным образом такие ценности, как вызывающее удивление строение мироздания, блага мира, наличие всего не-обходимого для поддержания жизни человека, а также' достижения челове-ческого духа в искусствах и науках, распространение рода человеческого, но вопреки всему этому жизнь в этом мире более чем безрадостна.
(Теология истории раннего христианства biofile.ru)

Может, чтоб найти, создать некое подобие радости. Чтоб не скучно жить?
по Августину, — не что иное, как прогрессирующая победа сил, ему враждебных, жизнь разрушающих, над силами, его поддерживающими.
он наделен разумом и волей. Это — божья искра в человеке, сделавшая его господином и венцом творения. Сделала ли?) 

Да, узнать бы, от чего ему неймётся.      
Хотя, всякий понимает… всякий же понимает, что конец, что конец све-та – это и есть конец всякого частного лица, и все Ив;новы, извините, все по-эта Рюхина страхи – это те, которые выпадают всякому частному лицу - по-эту и не поэту, Ивану и не Ивану.

Мысли же, конечно, путались. И это пока ещё были не мысли - так, смутненькие представления , даже, как помните: на чёрном бархате обратной стороны век , - будто он уже помирал  (чего там «будто»?); представлялось: лежал, люди вокруг… а, как говорят люди, у всех людей, помирающих, вся жизнь (их) в одно мгновение проходит, проносится картинками перед глаза-ми. Такое, знаете, кино. «…нужно помнить только то, что человек, лежащий на смертном одре, может иное видеть лучше тех, чем те, которые кружатся среди мира» .

Родственнички и знакомые, которые и случились на этот момент, стояли и ждали.
Стояли над ним, умирающим (родственнички и знакомые), пока одна, снова же она, кума:
- Всё, отошёл! – помните, совсем как Цицерон: «Отжили!»
- А Вы говорили, что долго не проживёт, - язвительно сказал один, кото-рый был ещё тогда, ещё тогда, когда кума… бывают такие, которым хочется всегда, хоть и у гроба покойника, подкусить, уязвить, уколоть, кольнуть (си-нонимы же, конечно), и продолжал: - а он, видите ли до таких седин дорос, - правильнее – дожил.
- Ну, «долго», это так, для красного словца, - отбилась кума.

Не все догадываются, что кино может остановиться… можно остановить - от киномеханика всё зависит. И здесь есть шанс. В том смысле, что с этого места можно что-нибудь поменять, повернуть, исправить (не синонимы ли?). Остановил, например, механик твоё кино, когда ты, случайно, шёл, случайно, споткнулся, случайно, упал и случайно разбил себе голову до смерти. Слу-чайность – и всё тут! Или такое кино: ходишь ты, ходишь каждый день (по-ложим на работу), спотыкаешься ты, спотыкаешься, каждый раз об один и тот же камень и разбиваешь, наконец, себе голову, тоже до смерти. Случай-ность! Но другая – закономерная случайность.
Скорей, пока кино стоит, тебе-то какая разница, какая это случайность, хотя для вечности, всякий знает, любая случайность закономерна… да, при-чинность – основа мироздания, но и случайность становится причиной и, на-верное, для случайности в вечности есть причина… так вот скорей, пока кино стоит, убираешь, убираешь, отбрасываешь на обочину злополучный камень и вот… и вот, будьте добры, крутите дальше, и вот камень в кювете, а ты, ты снова идёшь, луна, морщась, морщится и так далее…  Да-да, и тут хоть веч-ностью оперируй, хоть мигом одним, потому что что с ними поделаешь, с киномехаником и кумой! Кума-то думает, что всё, отмаялся, а ты себе раз – и пошёл… только кума этого не знает (а кума не знает)… ничего, узнает, когда придёт её час.
«Ах, случай, ты всегда родишь напасть!» 
Как ошибся великий знаток человеческих судеб Уильям Шекспир. Не всегда, оказывается. Главное, чтоб повезло с кумой и киномехаником.

У Ивана же…
Кума: «Да разве только у Ивана?»
Вот, неймётся!.. неймётся куме, или нам с кумой.
…у Ивана же и, правильно, не только у Ивана, таких случаев, мгнове-ний, явлений, происшествий, эпизодов, фактов, дел, историй, казусов, инци-дентов, пассажей, историй, чрезвычайных происшествий, сенсаций, курьёзов, залётов, прецедентов, оказий и оборотов и слов было столько, что каким-то задним умом понималось, что ни с каким апостолом Петром (ага, стражем в воротах Рая) договориться не получится… ну-у, это ещё будет.

В канале же, как раньше указано, в чёрной воде… да, да, не в Чёрной речке, а то сразу аллюзии, уже ставшие таким иммагинарным: Пушкин и Ка-фе, из которого он ушёл сначала на Чёрную речку, а потом и вообще…
Остановись кума, останови киномеханик в нужный момент его кино, и не ушёл бы из Кафе, на Чёрную речку… хотя, наверное, остановились, всё же, и живёт поэт дальше, может только теперь по другой дороге, другим пу-тём идёт… да чего там может?..
В чёрной воде канала, как указано: пошли мгновения, явления, случаи, происшествия и т.д. И всё это сопровождала, морщась, Луна.

                Глава 2

На небе светил месяц, и звёзды светили. До звёзд ли, когда на земле ро-дился младенец, страшней и  уродливей которого свет не видел? Боги разве-ли руками и отвернули глаза, и не знали, признать это новым чудом или от-менить рождение совсем. Но, дело сделано, уродец налицо, и Парки, им всё равно - уродец или красавец - забормотали и, как бешенные закрутили ку-дель, наматывая малышу его будущее (вот это «наматывая его будущее» на-до где-то дальше разъяснить).
Мать посмотрела на дитя и заплакала… от обиды,  от того, что награда за страдания оказалась такой, что и смотреть на неё больно было.
Одна надежда, что с возрастом… - что с возрастом всё поправится, что ножки, похожие на утиные, и ручки, кривые, чахлые и фиолетовые, с расто-пыренными короткими пальцами, исправятся и примут нужные формы, и бу-дут, как у всех - одна надежда  оставалась - «будут, как у всех» - и питала ро-дителей.
Но, напрасно. Глаза уже при рождении были выпучены - а потом выпу-чились ещё больше и стали, как два стеклянных бледно-зелёных шара, мер-цающих, с застывшими внутри чёрными хрусталями зрачков; шея, и так длинная, стала совсем, как макаронина, и держала на себе большую голову, на которой не видно ни носа, и громадный рот, как провал, до ушей - таких маленьких, что их закрывают редкие жёлтые волосики до плеч. Руки выпря-мились, стали длинными и болтаются по сторонам, будто кукольные, с ле-пёшками ладоней.   
Весь уродец (как только его не обзывали всё-таки привязавшиеся к нему родители: и альраун, и аспид ты наш дорогой, и анчутка, и даже милый ан-гельчик), весь уродец был похож на обожравшегося беспёрого птенца, кото-рый выпал из гнезда и переваливается на коротких ножках туда, где теплее и  где пахнет маминым. Нрав у птенца был под стать его виду - нелепый: необ-щительный и несговорчивый. Урод вечно бурчал и всегда был недоволен, хо-тя относился к родителям, особенно к матери, тоже с нежным чувством, ко-торое, будь он взрослым, можно было бы назвать признательностью или да-же любовью, и нежно тёрся головой о её ногу, когда она стояла у плиты, и засыпал у неё на коленях, уткнувшись лягушечьей головой в её грудь.
Может, будучи несуразным и неприглядным с виду - внутри обладал он совершенствами: способностью рисовать, например, или сочинять стихи, на-пример, или, может, у него был изощрённый ум, например, готовый в буду-щем прославить его и его родителей имя? Нет! и тут все надежды были пус-тыми. Юлий – его и назвали так в честь известного Цезаря как раз в надеж-дах, что ум и способности когда-нибудь передадутся, по симпатическому за-кону, потомку.
Юлик, вместе с курицей, завидевшей движущийся по дороге транспорт, бросался транспорту под колёса, пытаясь перебежать перед  ним дорогу и убежать от него, именно та ту сторону, где находится  его курятник. Если, может, я непонятно высказался, то скажу проще: ума у уродца заметно (по крайней мере, заметно) было ровно столько, сколько у курицы.
Что делать с таким, к чему его направлять, куда призывать не знал ни-кто: ни родители, ни родственники, ни вся деревня, которая и состояла из родственников, и всяк ехидничал по поводу Юлика, скривя рот, но не глядя в глаза; один на один же, с глазу на глаз, встретив анчутку, всяк робел, отвора-чивался и поворачивал вспять, сам не зная отчего.
Пришло время отдавать ангельчика в школу. Несмотря на сопротивле-ния директора и учителей, его приняли в первый класс и посадили на первую парту; с девочкой небесной красоты. Сердце у Юлия замирало, когда случай-но прикасались они друг к другу локтями, а девочка, в страхе, отдёргивала руку и отодвигалась на край парты. Потом девочку пересадили, а уродца по-том исключили за неуспеваемость и потому, что учительница не могла пере-носить его взгляда, настойчивого, но ничего не выражающего… или выра-жающего невесть что.
Во Франции или Германии, скажем, нашлась бы фея Кристаллина, или Мелисотта, или Капрозина, или фея Розабельверде - фрейлейн фон Розеншен - канонисса  приюта  для   благородных  девиц, которая взяла бы уродца под свою защиту,  умыла, расчесала, нарядила и наделила  бы несчастливца  чем-нибудь необычным, что сделало бы его счастливцем.
 «За этими феями глаз да глаз», - встряла неожиданно Кума.
…на этом месте Киномеханик мог бы остановиться и дать, например: фрейлейн фон  Розеншен погладить всё-таки по головке анчутку и наде-лить…
…но кино, не успело остановиться и вертелось дальше. А кто его - кино остановит теперь, если Киномеханик замешкался?..
Какие там Кристаллины, Капрозины, Мелисотты?.. какие там феи?.. – права Кума, - только домовые, упыри и лешие, которые лишь страх на девиц нагоняют, чтоб они в лес не ходили, отчего девицам ещё больше хочется; да в дому, чтоб прибирали чисто, чего не очень девицам хочется… Ещё  колду-ны, ведьмы и ворожеи, которым в наш век уже никто не верит, разве только в крайнем случае, когда хотят, чтоб у свиньи приплод больше был или чтоб корова не родила телёнка с ослиными ушами или конским хвостом.
Настрадавшиеся отец с матерью отчаялись найти Юлику занятие и ме-сто в жизни,  а после того как дитя выгнали из школы и вовсе уныли и усту-пили, всё-таки, местному колдуну, который давно положил на дитя глаз и просил, чтоб его отдали ему в учение.
На следующую ночь, после того как несчастное создание перешло жить к колдуну, кто-то поджёг родительский дом, и бедную матушку похоронили, привязав обгоревшую руку бумажной верёвкой к груди, потому что рука с  пальцами, растопыренными и до половины истлевшими, очень теперь похо-жая на ладошку сына, торчала вверх, и невозможно было закрыть крышку гроба. Отца (видимо, сгорел дотла) не удалось вообще отыскать на пожари-ще.
Колдун с дитям пропали: ушли, уехали – никто не видел, никто не знал, и никому не было до них дела, и кому было до них дело?
Вынырнули они в небольшом городке. На тощей шейке Юлика болтался широкий кожаный ошейник с железной цепью; второй конец был пристёгнут к поясу Колдуна. В таком виде они: то сидели у входа на рынок, просили ми-лостыню, то давали вечером представления перед театром, на площади, где собирались знакомиться и влюбляться и пройтись-прогуляться молодёжь и взрослые горожане.  Представление заключалось в том, что уродец на повод-ке ходил на руках и крутился колесом, делал сальто-мортале и высчитывал заданные Колдуном арифметические примеры - выбрасывал пальцы, в каче-стве ответа,  будто не мог говорить. Ещё, на нёго был надет хитрый костюм, который по мановению Колдуна превращался в платье барышни из старых времён или в ковбойскую жилетку и кожаные штаны.  Публика хлопала - ду-мала, что это какая-то экзотическая обезьяна и удивлялась, - больше не колё-сам и прыжкам, а отвратной личине, которая была пародией на самого дьяво-ла.
Заканчивался концерт тем, что обезьяна, за деньги, вынимала из картон-ной коробки фантик, записочку, на которой было написано всё будущее того, кто заплатил. Анчутка не зал ещё, а Колдун знал, что людям нравится своё будущее от всяких обезьян узнавать.
Когда публика, желающая платить за будущее, редела, колдун с учени-ком перебирались в другое место.  Перебирались из города в деревню и из деревни в город, питались, чем подавали и на то, что зарабатывали, и дорога  была их жизнью.
Всходил на небе Сириус, и костёр пылал, отдавая тепло небу, и Юлик сидел на вечерней, уже остывшей траве, на обочине дороги или подальше, около края посадок, прижавшись к Колдуну, как он прижимался к матери, и слушал его длинные рассказы. Рассказы были страшные: про убийства, про отравления, пожары, про мучения людей, про то, как  мертвецы приходят к своим мучителям и мстят им, про то, что нет помощи на земле обиженным.
- Видишь, утёнок, - говорил Колдун, показывая на звёзды, -  там всё хо-лодно, далеко и недостижимо. Никакие просьбы не могут достигнуть туда. Кричи, не кричи… был такой страдалец, Иов, - молил, стенал… «Всё в руках Божьих и Пути Его неисповедимы», - говорили люди. Да,  Его Пути неиспо-ведимы, но и наши пути Ему неизвестны. Посмотри, сынок, на эту холодную силу, на неисчислимую рать. Никто не видит тебя и не слышит, как и ты не знаешь, что на душе у червяка земляного. Мал червяк для тебя, а ты для Неба ещё меньше».
Юлик поднимал глаза в небо, видел множества мерцающих светляков, вбирал голову в плечи, - и ощущал эту громадность, как чужой, не его и не для него созданный мир. Ему становилось страшно от нависшей над ним не-постижимости-неизвестности-неисповедимости, и он ещё больше вжимался в колени Колдуна.

                ***

Луна остановилась, разгладилась, пошла мягкой волной, чтоб обду-мать… и поэт Рюхин сел на камень у решётки канала.

Из глуби выплывали чудовища, существа и поучительные сказки.

С каждым разом Благодать убывала, стиралась, будто шагреневая кожа: убывал шанс за шансом -  шанс быть прощённым, избежать исчезновения, полного уничтожения из жизни мира, из будущего, и из мифа, и из сказки, и из легенды, из иммагинарного, да из всего, что называется вечной человече-ской памятью (память вечная (человеческая). Шансов оставалось всё меньше. С каждым разом Благодать убывала, стиралась, стоило лишь замешкаться киномеханику или встрять куме, с её своим.

                БЛАГОДАТЬ

- Так оказывается благодать, будучи раз дана, убывает?
- Да, Благодать не бесконечна.
- Она, как кошелёк, с прохудившимся дном? В эту-то щелочку и выпа-дают копейки Благодати за копейками? И всё… и то (так правильнее) что ис-ходит из бесконечной силы и бесконечной власти оказывается само не все-властно и не бесконечно?
- Благодать, претерпевшая от греха, умаляется и, снова же, как, как Эриннии в Эвменид или Эвмениды в Эринний, как хотите, теряя часть своей наречённой Благодати, впускает на это место врага, и начинается то, что обя-зательно приводит к концу, так как все знают, что если есть начало, то есть и конец.
- Но это Макрокосмос.
- Это Макрососмос в Микрокосмосе!
- Ты ошибся, ты хотел сказать человек во Вселенной, а сказал Вселенная в человеке.
- Конечно, конечно, пожалуешься о гулящей жене, а вам уже рассказы-вают о том, что Бог терпел и нам велел и плюс все десять заповедей.
- А мы о Благодати… хотя тут всплывает одна чудесная посылка.
Бесконечность. У бесконечности нет ни начала, ни конца
Бесконечность возникает из взаимосоединения, взаимопроникновения, взаимопревращения (не синонимы ли?). Вселенная в Человеке, Человек во Вселенной,   Макрососмос в Микрокосме. И так вечно.
- Кто станет спорить с тем, что каждый человек несёт в себе свою Все-ленную? И пусть не смущает словечко «свою».
- А раз есть слово вечность, значит, и есть тот или та, или то, которое так назвали…
«В Начале было Слово…» Слово, потому что только слово способно вместить всю бесконечность воображения. Разве можно изобразить Бога и Бесконечность? Вообразить, услышав и узнав слово - другое дело…
Не смешите меня. 
Но надо дальше, кто будет спорить о неисчерпаемости или исчерпаемо-сти Благодати? Не средневековье же. Хотя, как было сказано, для вечности любые века средние.
Но, надо дальше, Киномеханик не спрашивает, никто не спрашивает у тебя, хочешь ты или не хочешь.
И канал взбрызнул искрой, и Луна заморщилась и, морщась, побежала.
               
                Глава 3

Ефим, Евфимий  Путятин  (сразу хочу сказать, что привязка здесь и дальше к именам и датам – моветон, потому что это некий анахроничный ос-колок, который ещё в сердце Кая взывал о единственности, о желании его в одиночку сложить слово и прославиться этим), Ефим  ушёл бродить по све-ту... Ушёл не потому, что ему вдруг, взбрело такое в голову: убежать из дому или потому что, как другим, явилось ему какое-то божье предсказание,  но потому, что банда - сейчас уже и сказать трудно - белых ли, красных, зелё-ных, жёлтых - много их шастало по деревням и хуторам – банда расстреляла его отца и мать, - за то, что отец не  хотел пустить их в дом на постой, а когда его схватили, чтоб убить, а мать бросилась защищать, - убили и её. 
Ефим же, в это время сидел на сеновале, где у него была голубятня, и в щель наблюдал как расстреливали его отца и мать: тут же, поставив лицом к сараю. Отец лишь на мгновение поднял голову и посмотрел туда, где сидел Ефим, прямо в глаза, а мать, когда её толкали к стене сарая, боясь даже глаза поднять, чтоб не выдать, - приложила палец к губам: «Молчи, сынок! Сиди тихо! - и повернула ладонь к губам, для прощального поцелуя: - Прощай…».
Его охватил тогда такой страх, - гнусный страх, такой страх, что ни вы-скочить, ни  защитить мать, ни вцепиться в морду усатому командиру он не мог; не мог Ефим пошевелиться от страха, не мог, и только беззвучно плакал и сидел на чердаке, пока не стемнело, и бандиты не улеглись в доме спать.
Через лаз в крыше Ефим выбрался на улицу и убежал в близлежащий лес. Там он просидел два дня, пока банда не пронеслась мимо, покидая де-ревню; и Ефим ещё раз увидел атамана в рыжих усах, того который командо-вал «Пли!»
Дом и сеновал, и сараи, и весь двор пылали так, что невозможно было близко подойти. Остервеневший огонь жрал всё, как зверь; жрал дорогие па-мяти уголки и закоулки: резное крыльцо, с которого ещё в младенчестве, не удержавшись на верхней ступеньке, скатился  Ефим в пахнущую коровьим молоком траву; старый заброшенный колодец, где на дне лежало маленькое мамино колечко… целая история о том, как он хотел подарить это колечко  Вьюшке, на самом деле Васёне Мелентьевой… которое он взял из материной шкатулки… и носил долго в кармане, не решаясь дарить… о том, как мать обнаружила пропажу, и как он выбросил его в колодец, чтоб не подумали, что он вор…   
Стародавний демон огня, тот ещё, из сказок деда,  носился по двору, выл, и всё ему было мало; и берёзку, которую они, все вместе: отец, мать, два работника, служанка Даша и он посадили позапрошлой осенью, и которая сейчас стояла будто невеста, распушив кружевные юбки, и вместе с лавочкой под ней, которую вкопал отец, чтоб потом, когда берёзка станет большой и раскидистой, сидеть в её тени, хоронясь от жаркого солнца, - и их заглотал ненавистный дух.
Никто не тушил пожар, а те, кто жил поблизости, хотя таких было толь-ко две усадьбы, потому что дом стоял на бугре и несколько в стороне от всех - те, кто жили рядом, стояли у себя в дворах с полными вёдрами  и лейками воды и следили за каждой искрой, чтоб её тут же затушить.
За спиной Ефима - только Захар и Петро – работники, и Даша; и Васёна пришла, - стояла рядом и даже не смотрела на пожар, а плакала.
Никого больше не было, - голуби ещё, высоко в небе - высматривали свою крышу, - но крыши  уже тоже не было.
Выгорело всё, ни травинки не осталось на дворе, и Ефим не нашёл тру-пов отца и матери. Васёна ходила по пожарищу с ним, но пришёл её отец и приказал идти домой.
Дед умер, когда Ефиму было ещё пять лет, и дед, вместе со сказками и легендами о Руси, вспоминал и о Путяте; и Путятина Евфимия – графа назы-вал, но Ефим не понимал тогда - говорил дед о них как о предках фамилии или как о славных богатырях, подобных Муромцу или Добрыне, на которых надо равнять жизнь - знал только Ефим, что его прадедушка и прабабушка жили в Сибири, как сосланные, а потом уже дед с семьёй перебрались по-ближе. Теперь же, когда пожар спалил все домашние книги, документы, за-писи - всё, и отца с матерью, которые, наверняка, знали свою родословную и в своё время рассказали бы сыну - теперь же, он не знал к кому себя отнести: к Путяте, Путятину или может к путным боярам, которые, во времена досто-памятные, кормились  путевой службой. Не знал Ефим, но знала молва люд-ская и всякие пересуды, по которым выходило, что семья Ефима дворянская и только и живёт за счёт капиталов, привезённых с собой ещё теми - отправ-ленными царём в ссылку.
Всё это, конечно, моветон - то желание приобщиться к истории - мове-тон, некий анахроничный осколок, в одиночку сложить слово, то, знаете, слово: «В начале было слово…»   Кому же не хочется рассказать свою исто-рию?

Ну, да, в истории, в смутные времена, когда на людей нападает охота в очередной раз всё переделить, - всякое слово, пущенное из зависти,  а то и в шутку, обрастает вымыслами, как свечка парафином, и в причудливых на-ростах и извилинах рождается злоба, страх, - всякий подленький дух вдруг прорывается, коптит и курится там, где, казалось бы, до сих пор благоухало сиренью и фиалками; так было и тогда -  тогда свершалась Революция, и по-таённая, скрываемая до сих пор в бессилии ненависть выпала вдруг из подо-ла, встряхнулась, оскалилась и давай чертить кресты на воротах кого надо и кого не надо. Одним словом, к Ефимовой семье, к семье дворян или бывших дворян, да ещё заможней и такой независимой, относились люди осторожно и при всяком случае прятались кто куда, чтоб не обвинили и не засудили в причастности или сочувствии – кто знает, когда можно сочувствовать? А те, которые в гнусностях поретивей были - указывали ещё и пальцем.

Ефим долго сидел на чёрной земле посреди двора. Никого. Только дет-ские мысли, которые вдруг сделались одинокими на всей земле и на всей земле не находили себе приюта.
Уже голуби опустились на большую липу, недалеко стоящую, с обдаты-ми жаром, скрученными в трубочку листьями; не полетели на чужую крышу, были приучены к своей; уже звезда на небе, нарядная и светлая, стала подми-гивать своей соседке, а та другой и третьей, и Месяц, разрубленный пополам, стал играть с ними в игры, и весь купол неба заблистал радостно и торжест-венно.
Ефим не понял и не принял этой радости, опустил глаза и стал плакать.
Далеко на болоте ухнула выпь, щёлкнул и замолчал соловей, и почудился Ефиму звук, будто ручей зажурчал,  заструился, пробиваясь меж камней - ближе всё, ближе - распался на два маленьких, обогнул громадный валун, по-том снова соединился, сделался бело-жёлтой мелью и влился в речку, тоже мелкую, тоже с жёлтым песком на дне. В прозрачной воде пескари стоят, с места не сдвинутся - закатили глаза на лоб и сопротивляются течению, и не может речка одолеть их упрямость, хотя аж искрится вся, а может, искрится от ослепительного солнца, пронзающего и воду, и воздух, и пескарей.
Таких историй в русской литературе да и литературе вообще существует уйма. Так и что теперь?   
Потемнело вдруг, надвинулась туча, зазеленела река, брызнули пескари в разные стороны, и вместо них щука... водит глазищами, задевает брюхом песок, отчего тот завивается за ней и мутит след. Не щука, а водяница, не во-дяница, а лобаста - страшная, уродливая, космы со впутанными водорослями. Юркнул от неё Ефим в камыши, а она за ним, но не успела: полетели снеж-ные хлопья, и сковало речку льдом, и сковало страшилу вместе с распущен-ными волосами и протянутыми костлявыми руками.
А там, на кладке, Вьюшка в валенках: сидит, ожидает, когда Ефим будет учить её кататься на коньках. Прикрутил Ефим Вьюшке к валенкам коньки, стала Вьюшка на лёд; качается, руками за воздух цепляется… шаг, два, и за-скользила, и всё быстрей, и так, будто ветер ей сзади… и не ветер это - кики-мора, та, из сказок деда, гонит Вьюшку, толкает в спину,  и нет уже Вьюшки – уточка серая забила крыльями, взлетела, и ввысь… и затрещал лёд и лоба-ста забилась, ох! целая прорубь.
Открыл глаза Ефим. Сидит он на пожарище. В небе - те же  звёзды.
И снова журчит ручей, и мать зовёт: «Ефим, Ефим!» – а он не может пошевелиться, - снова страх страховидный, страхолюдный опутал.
Открыл глаза – всё те же звёзды.
«Ефим! – зовёт мать. -  Да иди же домой, уже вечер…» - а Ефиму не уй-ти, не бросить радостный, сверкающий мир, и лобаста, от зависти, только льдом трещит, и кикимора из-за дерев выглядывает и только шикает – молву распускает: «Смотри, -  графский сынок…»
«А что? графский сынок?» - У них теперь, с Вьюшкой, по одному конь-ку на каждого - зато можно второй ногой отталкиваться и вместе, взявшись за руки, лететь; мимо лобасты, мимо кикиморы и мимо деревенских разгово-ров. Отец обещал в следующий раз и Васёне из города коньки привезти.
«Буки-азъ - ба, веди-аз – ва, - складывает Ефим, а щёки ещё горят от мо-роза и ветра, - буки-есте – бе, веди-есте – ве, - а глаза слипаются, и уже Дрё-ма пробежал, «тук-тук-тук», в окошко заглянул, протиснулся в щёлку в фор-точке, спустился по раме на подоконник и стряхивает куриным пером снег с валенок,  - си-я ма-ла-я кни-жи-ца ал-фа-ви-ти-ца по цар-ско-му ве-ле-ни-ю де-тям к, -  Дрёма уже сидит на полке, а там блюдечко с мёдом для него при-готовленное, - де-тям к на-у-че-ни-ю, - Дрёма макает палец в блюдечко и за-совывает его в рот и так сладко сосёт и раскачивается от удовольствия, - к на-у-че-ни-ю. Мать встаёт, подходит, закрывает книжку и отводит  за ручку в кровать – простыня самотканая из льняных ниток - целует в лоб: 

Спи, мой мальчик, спи, усни,
Пусть тебе приснятся сны, -

и долго ещё стоит над Ефимом и читает по дёргающимся ресницам и шеве-лящимся губам  ей одной понятные слова: о Васёне, о Лобасте и о Витьке-китайце – друг – то дерутся они с ним, то - не разлей вода.
Мать у Ефима особенная, родом из большого города, там каменные львы и корабли, и белые ночи. Как ночь может быть белой? какие же тогда звёзды – чёрные?
Ефим открыл глаза; небо уже синее; рядом корова их – Белёна; смотрит на Ефима; потом отвернётся, поднимет вверх голову и замычит; потом снова посмотрит на Ефима; снова отвернёт голову: Му-у-у, - и Вьюшка бежит с узелком; в узелке яблоки, «Белый налив», а в кармане белый хлеб. Белёну надо доить; ни ведра, ни горшка; а она мычит. Отвели туда, где трава зелё-ная, пристроились с двух сторон, и потекло белое молоко Белёны на зелёную траву; стали подставлять свои рты; жалко чтоб молоко уходило в землю; пе-ремешалось всё: сосцы Белёны, брызги молока, губы и языки Ефима и Васё-ны, а когда Белёна ушла, Ефим и Васёна остались сидеть с закрытыми глаза-ми и прижавшись, друг к другу губами. Когда они отлепились друг от друга и открыли глаза… Белёна жевала свою траву; трава была всё такая же зелё-ная. А Ефим и Васёна были уже другими.
На краю деревни стояла кузница. Кузнец Ефим (тоже Ефим) ушёл уже с год назад, с бандой, и кузница стояла пустая, и другого места в деревне для Ефима не было, но Ефиму нравилось здесь; раньше он часто бывал у Ефима; смотрел как Ефим ковал подковы и подковывал коней, как отбивал косы, как накладывал обод, железные полосы на деревянные колёса телег.
Ночами, в окно стучались кикиморы, лешие, упыри – из сказок деда.
Из тлеющих углей в горне вылетал вдруг демон огня, и приходило на память лицо в рыжих усах, постоянно навязчиво приходило лицо того, кото-рый командовал «Пли!»

               
                Глава 4


…внезапные аффекты вторгаются… в таких масштабах, что польза и расчет то и дело отодвигаются в сторону.
                ( Хайзинга Йохан, « Осень Средневековья»)

Ну да ладно: «долго не проживёт…», «как Акакий Акакиевич»…
У Ивана тоже свои  боги, и ангелы, и подарки… И у Акакия Акакиевича, конечно, свои, кто спорит? Но и у Ивана свои!
И ангелы были. И подарки приносили. Мудрецы, например, принесли золото, ладан и смирну. Не смешите меня! Ах, не смешите меня, потому что, когда некому отличить золото (из всех способов распознания благородного металла все присутствующие твёрдо знали только одно – не всё золото что блестит), когда некому отличить золото от не золота, то и незолото может сойти за золото. 
Даже мать, да что там мать – дед… а кто у мальчика дед?
Да, вот дед! У Ивана дед сам не очень понимал какую роль он должен здесь сыграть. Ну да ладно! не в дедах дело. Хотя, может, и в дедах.

              Про деда Иисуса

Ему так мало дарили подарки - да и вообще не дарили, и, поэтому, «чув-ство радости от подарков мне совсем не было знакомо», - думал себе  Иван… поэтому, и сам он никогда никому ничего не дарил.
Нет бы, как Перегринусу Тису, которому только то и делали, что дарили подарки. Перегинусу, которому только то и делали, что дарили подарки, и даже до того, что подарки будили фантазии и радостные чувства (всё же че-ловеку без подарков трудно жить, грустно, ну хоть маленькие какие-нибудь…) и Перегринус Тис тогда уносился и переносился в счастливую страну короля Секакиса и управлял целым войском солдатиков, и неважно, что они были не солдатами, а оловянными солдатиками, важно, что…  что так веселее было жить… но главное, что ещё! так это то, что ему непременно хотелось, чтоб ощущение весёлости и радости передавалось и другим, хоте-лось поделиться, делиться с другими этой, такой весёлостью. И, знаете, такое желание - поделиться радостью, бывает, приводит к тому, что герой находит как раз то, о чём он никогда и не помышлял, не помышлял, но мечтал, но втайне, чтоб никто не догадался.
Помните, как у чудесного, хотя тоже не очень весёлого по жизни масте-ра Гофмана: «Родители зовут меня Розочкой…»
Ах, эти  мечты, потаённые желания!

Иван… здесь нада цезура или надо цезуры. 

Помолчите немного!

Поворачиваем оглобли и снова: Иван и радовался как-то не часто (до Ро-зочки ещё далеко), мало и не радостно.. У него были свои секакисы и короле-вы Голконд(ы), а, правильнее будет сказать, у него не было ни секакисов, ни королев, а может и были, только так далеко, что и самому ему были невиди-мы и не слышимы, и неведомы, и не знал он пока про них, и не слышал, и не видел.
                ДЕТСТВО

И вот, пришло время. Как бы нам здесь представить такую романтиче-скую даль,  чтоб показать, казалось бы, такую Kleinigkeit (безделицу)!.. та-кую, да без которой и жизнь нам кажется скучнее, без которой была бы скуч-нее, да, не казалась бы, а была бы.
«Родители зовут меня Розочкой, зовите и вы меня так…, милый госпо-дин Тис…» -   такой вот переосмысленный интеграл .

У поэта Рюхина уже был готов стих. Нет-нет, не «взвейтесь да развей-тесь»:

Ты приходишь поздно ночью,
                нет луны уже на небе.
         В звёздном мареве подобна
                ты бессмертной юной Гебе.
         Подожди, замри, мгновенье,
                нет, не надо солнца-света.
         Пусть продлится сновиденье,
                нет, не надо мне рассвета.

Рюхин назвал его «Стих об одной прекрасной даме» и побежал снова вдоль канала, а за ним, морщась, Луна.

 



И всё это, если бы Киномеханик и эта злосчастная, злополучная Кума остановили кино… 

«Соседских хлопцев всех звали Иванами.