Я и мой друг Хохнер Ч. 1 Гл. 1 Среда обитания

      Перекрёсток – это моя среда обитания. Я стою в обнимку с Хохнером на пересечении Пушкина и Карла Маркса в один из дней курортного сезона в отсутствие какой-либо конкуренции. В последнем обстоятельстве заключается благо, без лишних объяснений понятно почему. Под уличным фонарем на пятачке радиусом один метр возникает виртуальный космодром. Отсюда я стартую в ноосферу и парю невесомая и беззаботная. Это – мой островок необытованный. Не путать с необетованным.

     Островок без всякого Божьего вмешательства возникает на 2 часа текущего времени исключительно по моему желанию. Его не нужно обживать, наполнять предметами быта и приватизировать, потому что в 7 часов вечера он улетучится вместе со своею владелицей. Пядь дорожного покрытия у фонаря, где рвался и дразнил голос уличной шансонетки, очистится до будничной пустоты.

       Колебание миропорядка прекратится. Окна и двери, открытые навстречу звуку захлопнутся. Охранники, выглядывающие  из ювелирных  магазинов, вернуться к золотым россыпям витрин. Старички покинут уличные лавки и поползут в свои склепы – доживать день. Необытованный перекрёсток – бесперебойный поставщик адреналина и наличности для моей вечно нуждающейся плоти. Людские потоки, струи, отдельные капли текут и брызжут во все четыре стороны, омывают меня, одаряют вниманием и деньгами, вселяют надежду, что жизнь не напрасна.

        Мой друг Хохнер тонок и глубок. Он – и крылья для полёта, и жилетка для слёз. В радости  и грусти я обнимаю его, и он  отвечает мне взаимностью. При малейшем прикосновении  Хохнер трепещет, как птенец, жаждущий корма. Я отдаю ему своё сердце, а он мне – своё. Мы с ним одно – плоть, кровь, дух. Наш дух – свобода, плоть – безбытность, а кровь есть музыка. Я искала моего немца среди многих и многих. Он появился, как подарок судьбы, вернее сказать подарок одного хорошего человека, о котором расскажу позднее.

      Моё извечное необытование, как священная корова, гуляет, где хочет. И это, по мнению некоторых, – возмутительно. Ответственных граждан бесит не то, что я стою на перекрёстке, а то, что они не могут делать так же. Иногда они спрашивают, плачу ли я налоги. Заглядывая в маленькую картонку из-под электросчётчика, стараются навскидку определить мой дневной доход. Их гневные мысли примерно такого содержания: «Мы за собственный труд дважды платим подоходный налог. Работаем от звонка до звонка, терпим унижения начальства и подлость сослуживцев, вынуждены лебезить, пресмыкаться и переступать через себя из страха потерять работу. А эта наглая тётка в тёртой джинсе ничего не боится. И не платит налоги! Стоит на перекрёстке с таким гордым видом, точно выступает в кремлёвском концертном зале. Это же неприлично! Ведь дети смотрят».
 
     А дети смотрят и тянут в мою сторону ручонки…Они все без исключения – мои.  Их чистые души пойманы в сети прекрасного. Когда малыши, убегают от мамаш  ко мне, родительницы бросаются следом, чтобы вернуть детище и возобновить правильное направление движения. Сдерживая своего внутреннего зверя, стараюсь не замечать негатива, продолжаю улыбаться, обнимаясь с другом Хохнером.

 
      К Хохнеру прилагается английский уличный комбик Хайватт. Справа заграничная стойка, опутанная шнуром. У меня на шее – холдер с фирменной немецкой губной гармошкой до-мажор. Я играю и пою в американский микрофон Шур 58 русские народные песни. Парадокс? Вовсе нет. Такое противоречие заключается в том, что на Родине не производят ни инструменты, ни аппаратуру. Все, буквально все, начиная от киловаттных колонок для озвучки стадионов и заканчивая дюймовой пластмасской медиатора – заграничное. Ещё какое-то время будут на слуху пианино «Одесса», гитара «Верховина», баян «Креминне», а потом ветер забвения развеет их имена, как и останки.

      В Советском союзе в достаточном количестве выпускали высококачественные музыкальные инструменты, и даже первоклассные магнитофоны. Катушечник «Соната» и кассетник «Маяк», наверное, до сих пор одряхлевшие меломаны держат в своих домах на самом почетном месте, как памятники юности и советской эпохе. Моё музыкальное увлечение зачатками советской попсы началось с вертушки «Сириус- 309»,которую я буквально выклянчила у папы. Он, как технарь, человек, занимающий начальственную должность в энергопоставляющей организации, противился увлечению дочери-старшеклассницы эстрадной музыкой. «Мало того, что баян оказался напрасно купленным, так теперь ещё эти пластинки. Пустая трата денежных средств!» – шумел отец, но я понимала, что он был просто расстроен из-за моего отказа поступать в музыкальное училище.

      Для моего музыкального развития мама под шумок подсовывала мне комплекты пластинок по цене 3-7 советских рублей, радуясь общему развитию детища. В моей фонотеке наряду с ВИА и певцами советской эстрады присутствовали «Борис Годунов», «Майская ночь», «Князь Игорь», «Иван Сусанин», «Аида», «Риголетто», «Запорожец за Дунаем», "Руслан и Людмила". «Реквием» Моцарта и «Битлз» я купила на копейки, что мне давали родители на школьные перекусы. В конце уроков желудок урчал, требуя еды. Постепенно назревал гастрит.

      Наряду с многочисленной периодикой, родители выписывали журнал «Кругозор» с вшитыми гибкими голубыми пластинками, которые нужно было вырезать, прежде чем ставить на вертушку. Я услышала, как поют Пит Сигер, Далида, Марио Ланца, Пол Анка, Хелена Вондрачкова, Мирей Матье, Хоан Серрат, Мари Каллас и  многие другие исполнители. Но больше всех мне нравилась Людмила Зыкина. Для меня она надолго стала любимой певицей. Можно было бесконечно слушать её голос – он никогда не приедался.

      Я закончила музыкалку одновременно с общеобразовательной восьмилеткой и после этого инструмент даже в руки не брала. Он был помещён в большой кожаный футляр и отправлен с глаз долой в самый дальний угол «аппендицита». Пиная проклятый ящик и гремя дверью, я мстила инструменту за то, что он стал невольным орудием моего истязания в заботливых родительских руках. Я пузырилась и ярилась, как вулкан в состоянии латентного кипения: «Вот тебе! Сиди теперь тут вечно и не высовывайся. Ты отдавил мне все коленки и оборвал все руки. Ты испортил мою жизнь. Из-за тебя я пережила настоящие мучения!»
 
      Это была сущая правда. Уже на второй год музыкального образования родители поспешили вручить мне, двенадцатилетней девочке, мощный профессиональный баян «Креминне». Как люди рачительные, они смотрели далеко вперёд, не позволяя себе делать дешёвые покупки и видя меня в ближайшем будущем блестящей баянисткой. Помню тот трагический момент, когда легковесный, полуигрушечный малиново-перламутровый баянчик был от меня отъят, а на его месте взгромоздился чёрный, неподъемный гроб. Он стал на попа на девчачьи ляжки и заслонил собою весь белый свет. С этого момента моя детская сущность была жестоко побита, а желание играть умерло. Но обязанность оказалась несокрушимою. Из чувства долга родители ежедневно усаживали меня за занятия, и экзекуция начиналась.
 
      Ввиду непомерных размеров инструмента я не видела ни левой (что естественно), ни правой клавиатуры, ни нотного письма. Выпучив глазенки и вытянув гусиную шейку, я старалась дотянуться взглядом до текста, связать нотные крючки с конкретным звуком и нащупать верную кнопку. Это долго не получалось. Комната наполнялась кошачьим визгом, что отравляло мою психику. Ко всему в придачу мехи оказались слишком тугими. Когда я их растягивала, то они разворачивались веером, открывая алую внутренность и возлагая на детские ручонки всю свою тяжесть. После этого свести их без потери звучания было немыслимо. Поэтому одна часть музыкальной фразы выглядела технично и харАктерно, а вторая – позорно.

      За несколько дней до академконцерта рекомендовалось играть перед зеркалом, и тогда я могла наблюдать собственную пытку. Отображение демонстрировало массивный сундук, из-за которого торчали тоненькие конечности. Сверху топорщились два льняных пучка волос, голубые глазки из-под чёлки наполнялись скорбью. Дитя истерично скребло прозрачными пальчиками, пытаясь сбросить с себя убийственный груз, ножки подёргивались, а хвостики лихорадочно дрожали. Сундук гремел аккордами и пассажами, торжествуя над девочкой власть. Бедняжка не в силах была даже кричать. Казалось, ещё немного – и её тельце замрет, выпуская из лопнувших артерий кровавые ручейки. Неплохое изобретение для святой инквизиции.

      Каждое воскресенье – а этот день у советских школьников был единственным выходным – я отправлялась на олимпиады, конкурсы, спартакиады. И, конечно, музыкальные смотры. Меня показывали каким-то очкастым дядькам, водружая на сцене вместе со стулом и баяном как экспериментальный видовой экспонат для научного исследования. Очкарики поправляли на носах стекляшки и напрягались, вытягивая вперед головы и плечи так, точно пытались разглядеть спрятанную за инструментом зверушку, угадывающуюся по белым бантам и колготкам. Музыкальная мартышка дрожала от холода в нетопленых залах так, что крылышки её парадного фартука трепетали и грозили вырвать будущую великую баянистку из мрачной совковой унылости, чтоб унести в жаркие края, туда, где где море, ананасы и нескончаемая теплынь. Подопытная бегло перебирала пальчиками и хотела только одного – чтобы мучениям настал конец.

      Часть детства, а именно часы музицирования, я прожила вслепую, и это навсегда оставило в моей душе кислый осадок. Каждый раз, когда вижу на перекрёстке Степу, меня подмывает спросить его: «Жить вслепую – это как?» Степа смотрит на меня сочными, чуть косыми голубыми глазами, но не видит. Он слеп на 97 процентов… От друзей-музыкантов слышала, что ему удастся прозреть, если в мозг вживить чип. Мне радостно думать, что у этого юноши, обладающего чудным баритональным тенором есть шанс. Когда он исполняет «Con te partirо», из репертуара Андреа Бочелли, то я  почти плачу. Нежность изнутри сладко царапает солнечное сплетение.

      Закрываю глаза, стремясь воссоздать кромешную тьму. Потом представляю, что мне, то есть Степе вживляют чип, чувствую, как платиновая пластинка влипает в гипофиз. Потом вся сеть нейронов вспыхивает, щекоча мозг миллионами пепсикольных пузырьков, и  мгновенно переключается на новую схему работы. Готово! Можно открывать глаза. Это нужно делать очень медленно и осторожно, миллиметр за миллиметром расширяя объектив глаз и занавешивая окошко в мир ресницами. Не дать свету пронзить сознание. От потрясения голос может внезапно исчезнуть, покинуть божественный сосуд, испариться. На эту тему есть множество историй и ярчайшая – трагедия Марии Каллас. Она была слепа от любви к судостроительному магнату Аристотелю Ассирису. А когда внезапно прозрела, то пережитая любовная драмы убила её волшебное сопрано. Есть и другие версии, например, что она злоупотребляла «верхами», что привело к неизлечимому заболеванию связок. За всю жизнь я не слышала другого голоса, который по красоте, чистоте и диапазону можно сравнить с голосом великой Каллас.

      Мысли об этом не позволяют решить сложную задачу. Что лучше, обрести зрение, расплатившись за него самым дорогим, чем обладает певец, или оставить всё, как есть? Слушая пение Стёпы, моя душа медленно упивается идеальным исполнением. Но не потому, что этот паренёк в зеленой футболке и кроссовках – профи, заслуженный деятель культуры Украины, медийная личность. Есть в его тембре то, что я не могу сформулировать. Некая послушническая несоприкасаемость с окружающей средой. Словно звуки, отделяющиеся от мальчишеской фигуры, существуют в своем персональном мире, текут неспешно и самодостаточно, не стараясь никому понравиться. По своей сути это пение  сродни  течению ручья – такое же чистое и невозмутимое. Но стоит ручей направить по водопроводным трубам – и чистота аннулируется, как счет в банке.

      Я – водопроводная труба. Водопровод гражданам совершенно необходим. Это доказали еще градостроители древнего Рима. Вода в нынешних городах воняет ржавчиной и хлоркой, что соответствует её естественной среде обитания. Стремление петь для самой себя, как Степа, оборачивается провалом. Мои неспокойные глаза, подмечают всё вокруг, в том числе и то, что происходит за спиной. Музыкальная фраза звучит с искусственным придыханием, бровь игриво поднимается, губы изгибаются в улыбке (хотя улыбаться не хочется). Не отрываясь от микрофона, я воспроизвожу лёгкие сексуальные телодвижения – повожу плечиком, склоняю голову, покачиваю бёдрами, чуть пружиня ногами. Ну, а как же?! Ведь меня снимают на мобилу, потом загрузят на ютьюб – нужно соответствовать. Петь, играть одновременно на двух инструментах, пританцовывая, – это полновесный цирковой номер. Оказывается, прохожие интересуются музыкальной эквилибристикой.
 
      На исполнении песен, как на принтере, отпечатывается реальность бытия: нимфетка, торгующая воздушными шариками; каланчовая ростовая кукла, олицетворяющая бурундучка; мелкотравчатый ресторанчик, вываливший свои столы на тротуар; множественные знакомые и незнакомые обрывающие меня на половине ноты; музыканты, маячащие туда-сюда в поисках местечка; нежные мамочки с колясками; стройка над моей головой, периодически взвизгивающая болгаркой; бомжи, облизывающиеся на мою коробочку, и многое другое. Если закрыть глаза, то можно несколько отрешиться от окружающей действительности. Но это будет неестественно и нелогично. И всё же мне удаётся поймать в уличной суете радость существования на этой планете в этом государстве на целых 2 часа. Мне не нужны особые наслаждения. Мой наркотик – собственно пение. Без него я не представляю себя ни в этой, ни в других жизнях…
 
      Слепцы мне встречались не единожды. Не какие-то киношные, а реальные. У некоторых глаза практически отсутствуют, потому что организм, повинуясь логике, избавляется от бесполезного члена, как от рудимента. Зачем тратить лишнюю жидкость, капилляры, нейроны и прочее добро на то, что никогда не заработает? Постепенно глазницы пересыхают, и на том месте, где должны лежать кругленькие яблочки образуются ямки со слипшимися прорезями. Инвалидность в буквальном смысле «на лице» (перефразированное выражение «факт на лицо»). Что тут поделаешь? Живи, ковыляй потихонечку. Однако статистика показывает, что рождённые с увечьем, но в месте с тем награждённые природою умом, талантом и характером, добиваются высоких карьерных вершин в отличие от от тех, кто абсолютно здоров .
 
      Более всего поражают слепоглухонемые. Само слово слепо-глухо-немой вселяет ужас и ассоциируется у меня с мертвечиной. Впервые я узнала о существовании таких людей, когда мой организм переживал тяжкий пубертатный период. Бессонница, боль молочных желез и живота, слабость во всем теле, зубная невралгия, икроножные судороги по ночам, фурункулез, нервный зуд, слезливость, сонливость, носовые кровотечения, икота до потери пульса грызли меня, как дикие псы. Как хотелось, однажды вернувшись из школы, разгромить чёртов баян, вышвырнуть в окно портфель, раскромсать в клочья ненавистную ученическую робу! Я мечтала, чтобы рой учителей, а также родители прекратили свои нескончаемые требования и понукания. А ещё лучше, чтобы они всем миром в один миг забыли обо мне, точно меня никогда и не было. Тогда никто не препятствовал бы делать то, что хочется – наедаться до отвала сахаром, спать в дневные часы, крутить обожаемых Битлов и читать по ночам. Утирая злые слезы, я швыряла в угол форму, футболила всё, что попадалось под ногу, металась из угла в угол. Потом постепенно успокаивалась, набивая щёки рафинадом, и засыпала на диванчике у чёрно-белого «Славутича», скрутившись бубликом под маминой цигейковой шубкой.

      Но однажды мне уснуть не удалось. Группа из трех мужчин на экране телевизора насторожила. Было кое-что необычное в том, что они делали. Традиционно всякого рода теледискуссии проходили за круглым столом, благодаря чему участники передач были выгодно упрятаны на две трети за столешницей. Причесанные головы, выглаженные воротнички и прямые спины – это все, что требовалось для соблюдения приличий. Собеседники размещались полукругом, а в центре восседал ведущий с менторским лицом и держал в кулаке невидимые нити, за которые дергал своих оппонентов. Те, как по команде, оживали и замирали, будто играли в игру день-ночь.

      На этот раз стол отсутствовал. Трое мужчин заняли места на стульях в ряд, как на следственном эксперименте. Все молчали. Это длилось довольно долго и вызывало удивление. Было непривычно видеть ведущего в полном оцепенении. Ноги и руки он сплел так, будто боялся  выскочить из костюма.
 
      Моим вниманием завладел  белокожий и светловолосый громила в рубашке, сидящий посередине. Его красивое славянское лицо странным образом не выражало ничего, с ним явно было что-то не так. Нечто подобное я однажды увидела в библиотечном отделе искусств, увлекшись репродукциями картин 19 века. Библиотекарь, заметив, что я надолго прилипла к изображению одной юной особы, подошла ко мне и рассказала, что художнику портрет девушки был заказан посмертно. Мастер выполнил работу добросовестно, правдиво изобразив натуру. На сером лице покойной в полуприкрытых мутных глазах отсутствовала жизнь так же, как у   белобрысого верзилы на экране.

      Худосочный шатен справа располагался вполоборота к гиганту и был сосредоточенно хмур. Он держал массивную кисть великана у себя на коленях и в гробовой тишине совершал с нею какие-то странные манипуляции, изредка покачивая головой. Потом шатен заговорил, и до меня дошло, что богатырь с неподвижным лицом – слепоглухонемой, а сам он – его переводчик. Невероятно, но большой человек оказался профессором филологии! Потрясённая, я вскочила с дивана и приклеилась к телеку. В этот день я взяла в руки баян без принуждения. Игра вслепую больше не казалась мне истязанием.

      Продолжение следует.