Музыка с горных склонов

- Смотри, - подмигнул он мне в зеркало, завязывая галстук.  – Смотри, продадут тебя  в гарем. А еще там холодно ночами, куртку возьми.
 - Не опоздай на работу, - в тон ему ответила я.
Он посмотрел на часы и засобирался быстрее.
 - И  нет там никаких  гаремов,  - пробурчала я в чашку с горячим кофе, не вылезая из-под одеяла. Тоже мне, поучает. Наверное, мне стоило заключать фиктивный брак с кем-то другим, не таким нудным. Но на тот момент у меня был , как сейчас говорят, «в друзьях» именно он – и мне вздумалось играть по-честному. Я предложила, он согласился, никаких обязательств и всего-то на месяц. И это хорошо: я уже сейчас чувствую облегчение, когда он хлопает дверью, уходя из моего дома.
Уж очень мне хотелось побывать в одной маленькой стране, навсегда застрявшей в средневековье. Там ходят в диковинных нарядах, ездят на лошадях и в повозках; во дворце, украшенном золотом, живет король, а церемоний при дворе столько, что издай кто их справочник – то им можно б было…ну, не убить, наверное, но шишку поставить солидную.
Издатель, пожилой лысеющий человек в круглых очках, отреагировал на  мое желание отправиться в очередное путешествие спокойно, будто знал о нем заранее. Тихим голосом сказал «хорошо», снял вычурно изогнутую трубку старомодного аппарата – тоже хочу себе такой - и позвонил знакомым.  Везде-то на этом свете у него есть знакомые, и все, как на подбор, в верхах! Если б я собралась на Марс – подозреваю, он и тут спокойно снял бы телефонную трубку после обычного «хорошо»…
Однако как бы ни были близки к королевской персоне его знакомые -менять законы государства они не в силах. А тамошние крючкотворцы придумали следующий ход: самостоятельно принимать какие-либо решения, в том числе перемещаться через границу, по их мнению, женщины имеют право только с письменным разрешением от мужа в руках. Причем замужем для этого женщина должна  быть не менее месяца: видимо,  чиновники искренне считали, что за медовый месяц женщина каким-то образом обретает рассудительность, ум и зрелость. Девочка или незамужняя женщина и вовсе могла посещать страну только в буквальном смысле за руку с отцом или старшим родственником – мужчиной, равно как и появляться на людях. Искать кого-либо, кто согласится сыграть роль моего двоюродного дядюшки, выправлять ему фальшивый документ о том, что мы родственники, оплачивать двойную стоимость поездки и ходить повсеместно, кроме уборной и женских  половин частных домов, вместе с ним – никак не устраивало меня. Да и кандидата на роль дядюшки вряд ли бы устроило. Поэтому я просто изложила суть дела своему приятелю, когда мы сидели обычным пасмурным вечером в кафе, а он просто согласился побыть моим супругом.
Месяц истекал. Билеты были куплены, у двери меня ждал новехонький чемодан – старый совсем потерял вид, немудрено при том, сколько я езжу по миру.
В дверь постучали.
 - Дорогой, ты что-то забыл? – засмеялась я, открывая. Но это был вовсе не «дорогой». На пороге стояла длинная и худая, как палка, секретарша издателя в строгом деловом костюме. В руках она держала какие-то пакеты. Я даже допустила фантастическую мысль, не заскочила ли она ко мне с шоппинга обсудить покупки. Но какие покупки в такую ненормальную рань?
 - Ой, Лиз, доброе утро,  - я запахнула пеньюар.  – Кофе?
 - Нет, благодарю, - ответила она тем же голосом, каким обычно отвечает «господин Миллер занят» или «господин Миллер ждет вас».  – Где я могу показать вам то, что передал господин Миллер? Это обязательно понадобится вам в поездке.
Для раскладывания содержимого пакетов в моей квартире подходили: незаправленная двуспальная кровать за ширмой, диван с расставленными на нем тарелками из-под пирожных и разбросанными фантиками шоколадных конфет, которые я ела вечером за просмотром нового фильма (мой новоиспеченный муж не ест сладкое, тем более перед сном, так что мы с ним точно не сойдемся никогда), а также захламленный стол, за которым я обычно работаю: кроме ноутбука, там  обретаются высоченные стопки книг, от детективов до научных трудов (о золотое время, когда я сама начинала писать с простеньких детективов…), таблетки «от головы» в ассортименте, а также все, что я приношу в дом из других мест, но забываю разобрать.
Я выбрала диван. Собрала тарелки и поставила их прямо на пол, поближе к ширме. Лиз внимательно огляделась, боясь не то  сесть безупречной юбкой на растаявший огрызок конфеты, не то положить нечто от господина Миллера в чудесный  - пальчики оближешь – крем, и начала аккуратно выкладывать из первого пакета какие-то вещи.
 - Это что – карнавальный костюм? При дворце короля будет бал-маскарад? – озадачилась я.
Лиз впервые в жизни улыбнулась при мне:
 - Дорогая, это повседневная одежда. Именно так одеваются в этой стране, и господин Миллер настаивает, чтобы вы по приезде придерживались правил хотя бы в этом. Относительно всего остального он не считает уместным давать вам настоятельные рекомендации, но надеется на ваше благоразумие. Вы же поедете в качестве личной  гостьи, приглашенной человеком на высокой должности…
 - По-другому туда не попадешь, - вздохнула я, успев удержаться от пикантных шуток по поводу того, что мне еще запрещено или рекомендуется господином Миллером.  – Ну что ж… Давайте хоть попробуем вместе разобрать, что тут на какую часть тела надевается. Потому что вряд ли человек на высокой должности обрадуется, если я надену юбку на голову, а головной убор …
Лиз оказалась на удивление сведущей в странных костюмах не менее странных государств, и скоро я уже стояла посреди комнаты в  длинном одеянии, похожем на рубаху с причудливо скроенными рукавами, чудесных шальварах под ним, а также закрывающей голову  не то шляпке, не то обшитой материей короне со спускающимся с нее подобием вуали, и все это было украшено блестящим шитьем так, что глазам становилось больно.
 - Хм… а удобно, только рукава мешают, длиннющие, - пробормотала я.  – Надеюсь, они не попадут у меня ни в блюдо на королевском приеме, ни в эскалатор…или там нет эскалаторов?
***
Когда король, невысокий кругленький мужчина непонятного возраста с черными жесткими усами, лишь благосклонно кивнул в ответ на мой поклон и обратил величественный взор на следующего гостя своего пышного и яркого, будто в приторной детской сказке, приема – я вздохнула с облегчением. Церемония представления пройдена, можно пройти в зал, насладиться невиданными кушаньями, вином и фруктами -надеюсь, фрукты мытые? – и посмотреть на гостей и придворных. Иностранцев было мало, и я впервые за все годы моей жизни, проведенные в путешествиях, чувствовала себя немного неловко. Очень помогал мне благообразный седовласый и седобородый старичок – друг издателя, гостьей которого я официально числилась, -  иначе , боюсь, я и вовсе растерялась бы среди этих тюрбанов, шапочек с дорогими камнями, золотых блюд и украшенной серебряными и костяными пластинами мебели.
 - Какая прелесть! Из чего это сделано? – спросила я моего покровителя, указывая пальцем на диковинную  шкатулку, в которой лежали выполненные из полудрагоценных камней цветы. 
 - Кость верблюда, – открывая улыбкой белейшие зубы, ответствовал старичок. – Нравится вам?
 - Теперь уже не очень,  - шмыгнула носом я.  – Это получается -  верблюд, бедолага, всю жизнь работал на хозяина, трудился без сна и отдыха, помер от таких трудов -так ему и тут отдохнуть не дали, шкатулку из него сделали?
Старичок принял мои слова за шутку и расхохотался. Я сделала вид, что так и было задумано, и закрыла себе рот каким-то плодом, по форме похожим на яблоко, а по вкусу -  на землянику.
Достаточно быстро всех позвали в большой зал, в оформлении которого, как хотите, точно участвовали европейские мастера: восточной роскоши здесь было поменьше, а строгих контуров побольше. Иностранных гостей пригласили сесть поближе, что мы и сделали. Я оказалась около двух дорого одетых рыжеусых молодых людей и надеялась перекинуться с ними парой слов – но не вышло: так захватило меня представление, устроенное ради нас.
Зря я надеялась, что внимание Его Величества ко мне  ограничится лишь царственным кивком. Уже на следующий день оказалось -  король узнал, что я писательница, и велел окружить меня вниманием и заботой,  - «дабы о нашем королевстве чужеземная гостья написала только хорошее». Мне были выделены повозки и провожатые, чтобы осмотреть древние дворцы и храмы и побывать в самых дорогих лавках. Я откровенно высказала свое желание также посетить бедные пригороды и рынки – и это также было принято. Кроме того, ко мне был приставлен переводчик-сопровождающий, он должен был быть всегда рядом: и на улице, и дома.
 - А если я захочу вести с кем-то очень личную беседу? – спросила я.
 - Пусть это вас не беспокоит, - обнадежил меня посланник короля. – Такие слуги дают клятву хранить в тайне все, что произойдет на их глазах, и все, что услышат их уши. Их направляют только к гостям самых важных людей, поэтому даже если вы при нем нарушите закон – хотя я и не рекомендую вам этого делать – то он имеет право раскрыть тайну только в одном случае: если готовится заговор против короля и его семьи. Но ведь вы не собираетесь устраивать заговоры, не так ли?
Посланник удалился, оставив со мной невысокого худого человека.
Гариб, в добротном, но ничем не украшенном простом халате поверх холщовых шаровар, отныне всегда сидел рядом в повозке, рассказывал  о величественных строениях, блистающих росписью, драгоценностями и тысячами зеркал. В лавках он помогал мне нести сумки и выбирать лучшие фрукты и сладости. Другая на моем месте, возвращаясь вечером на мягкое ложе под невесомым балдахином, завидовала бы самой себе.
А я… Из моей головы все не шло то дворцовое представление. Красавицы-танцовщицы сменялись гимнастами, те – художниками, которые выходили, чтобы за считанные минуты перед нашими изумленными глазами написать на заранее заготовленных полотнах чудесные пейзажи. И все это сопровождалось бесконечной музыкой, подобной которой я не слышала никогда. Она то радостно и чисто звенела – и я видела, как просыпаются в горах цветы, то вступал хомуз – и передо мной вместо стен дворца оказывалась деревенская дорога, вьющаяся между полуразваленных глиняных домиков, и высокая блеклая трава, которую пригибает к земле ветер. Музыка то плакала, то смеялась, то уносила ветром, будто я была не я, а бумажный змей, выхваченный из рук ребенка сильным порывом, и мне приходилось касаться кресла, чтобы удостовериться, что я сижу в зале, а вовсе не парю над горами и равнинами, горделивыми дворцами и бедными хижинами.
После представления я подошла к придворному в большом белом тюрбане с огромным золотым украшением на нем,  - этот человек, как я успела понять, был распорядителем  диковинного концерта. За мной быстрым шагом последовал мой покровитель, что, как оказалось, было нелишним. Потому что когда я спросила у распорядителя, как именно они обучают своих непревзойденных музыкантов, тот был непритворно смущен и посмотрел на меня весьма растерянно. Мой покровитель имел совершенно такую же гримасу на лице, поэтому мне пришлось срочно выкручиваться – хотя я даже не представляла, из чего именно следует выкручиваться и каким образом:
 - Вы как очень, очень высокопоставленный человек, наверное, имеете обширные знания во всех областях, а также знаете, как живут подчиненные вам люди, поэтому я и обратилась к вам, прошу простить моё любопытство!
На мое счастье, лица обоих чиновников разгладились, а распорядитель улыбнулся даже, как мне показалось, весьма самодовольно:
 - Да, разумеется, уважаемая гостья. Как придворный, служащий королю, я знаю об этом. Но будь я просто человек своего сословия и достатка на совершенно другой службе – я не мог бы ничего знать о жизни музыкантов. Ваша страна живет совершенно по-другому, и вы, конечно, имеете право не знать, что в нашем обществе художники, музыканты, поэты – все эти люди…
 - У нас это называется «люди искусства», - зачем-то сказала я.
 - Так вот, они принадлежат к определенному слою населения, которое занимает достаточно низкую ступень в обществе, очень низкую. Не как те, конечно,  кто чистит … эээ…словом, наводит чистоту на улицах и в определенных местах пребывания граждан, но все же. В нашем государстве каждый рождается с определенным предназначением и исполняет его. Сын чистильщика обуви будет чистить обувь, сын портного будет шить шаровары, - разве это не прекрасно? Именно поэтому каждый порядочный житель королевства в совершенстве знает свое дело.
 - А если у человека нет способностей заниматься делом предков?
 - Тогда он помогает своим родственникам. На положении помощника, если хотите – слуги. По отношению же к другим он пользуется правами своей…у вас как-нибудь называются такие ступени общества?
 - Касты, - хмуро сказала я. – Какие же это ступени, если по ним нельзя ни подняться, ни даже спуститься?
 - Касты. Интересно, - проигнорировал мои слова о ступенях распорядитель.  – Итак, мы говорили о мастерстве музыкантов? Секреты обучения передаются веками. Вы зря загрустили, уважаемая гостья. Вы же видите: эти люди ничем не обижены. Несмотря на низкое происхождение, лучшие из них приглашаются даже к королевскому двору!
 «А потом отправляются в свои трущобы», - подумала я.  Но вслух сказала:
 - Я могу понять, как можно быть сапожником сыну сапожника, а поваром сыну повара. Но творчество, искусство? Я пишу свои книги потому, что ко мне приходит вдохновение. Если бы я знала, что обязана день ото дня только писать книги, а вдохновения бы не было… не знаю, что бы я делала. А главное -не знаю, кто бы читал эти унылые страницы.
Я не знала, воспримет ли мой собеседник эти слова всерьез или посмеется из вежливости – мне и вовсе не хотелось вести уже этой беседы. Однако распорядитель вдруг поглядел как-то растерянно, как тогда, когда я спросила его про музыкантов. Мне даже подумалось, что, похоже, не все знатные люди королевства, несмотря на прописанную от века обязанность, хорошо знают  иностранные языки.
 - Должен сказать,  - вкрадчиво начал распорядитель, явно чувствуя себя неуютно под взглядом  моего покровителя, - что поэты, например, гораздо выше по положению в нашем обществе, чем музыканты и художники. В наши дни они   имеют обязанность быть грамотными и стоят по положению выше слуг! Самые даровитые из них приглашаются в  знатные семьи, вести семейные хроники,  а лучшие -  во дворец, чтобы описывать события государственной важности. Они имеют право на почести и хорошее жалование. И конечно, я ничуть не считаю недостойной жизнь других государств, где, насколько мне известно, и правители иной раз слагали стихи… 
Мой покровитель кивнул в знак того, что объяснение принимается. Для него было важно исправить ситуацию, в которой его гостью чуть не поставили на одну ступень с уборщиками нечистот. А я все думала о тех музыкантах, благодаря которым я только недавно побывала в мире легенд. Каково это – творить божественную красоту, но при этом быть обреченным на творчество? Уметь заставить плакать самого короля, но при этом быть беднее и , главное, бесправнее слуг? Интересно: а может ли музыкант просто взять свой инструмент и уйти, уйти куда глаза глядят …туда, где на него не будут глядеть равнодушные глаза других?
Я оставила своих собеседников и направилась в какую-то дверь. Сама не знаю, куда я шла. Если бы меня спросили – солгала бы, что искала уборную и заблудилась. И улыбнулась бы при этом, как можно вежливее бы улыбнулась.
У одной из дверей мне послышался громкий вздох. Она была незаперта, и я заглянула, насколько могла сделать это и остаться незамеченной.
В комнате, освещенной и почти пустой, на полу сидел музыкант. Где были все его товарищи? Праздновали успех королевскими блюдами в какой-нибудь каморке  у королевских конюшен? Или - уже где-то далеко, шли пешком – не нанимая повозок, деньги нужны семьям – и едва не падая от усталости? А ведь кто-то, наверное, уже слышал в своей голове новый мотив…
Музыкант казался изможденным. Слёзы текли по его лицу. Человек смотрел на инструмент, который он до сих пор держал в руках – это было что-то, похожее на скрипку, только меньше и грубее. И вдруг он осторожно уложил свою ношу – мне хочется сказать «свое бремя» - на застеленный коврами пол около себя и отодвинулся от него. Может , это и была лишь игра моего воображения, но в тот момент я готова была поклясться, что он смотрит на инструмент одновременно с ужасом  - и с безграничной преданностью. И даже какая-то нежность была в его взгляде – наверное, так смотрят на родного человека, который внезапно сошел с ума и бросается на близких или делает что-то безобразное, не отдавая отчет в своих действиях. Я только что спрашивала, как должен себя чувствовать тот, кто не сам выбирал быть творцом прекрасного. Теперь я получила ответ.
Я вернулась в зал, где оставались гости. Подошла к столу, взяла свой первый бокал вина за этот вечер и выпила до дна.
***
 - Нет, госпожа, не надо, - испуганно тряс головой Гариб. – Зачем оставаться там, где только бедные дома и никто не ездит на лошади? Ваш дядя будет искать вас и очень, очень волноваться. А если он доложит Его Величеству? И Его Величество скажет мне: «Отвечай, негодный Гариб, зачем ты увез нашу высокую гостью далеко-далеко от дома?»
Он так потешно изобразил короля, что я засмеялась. Кроме того, меня смешила местная манера называть «дядей» женщины любого пожилого мужчину, так или иначе принимающего участие в ее жизни.
 - Не беспокойся, Гариб. Вряд ли у короля так мало дел, что остается время ругать своих слуг. Да и я тебя в обиду не дам: скажу, что сама приказала отвезти меня на самую-самую бедную окраину и заночевать в гостинице. Иди и заплати за две комнаты, для себя с возницей  и для меня. Вот деньги, бери, бери. И оставь меня уже, наконец, одну: я хочу спать. Кувшин для умывания тут есть, а если считаешь, что еда и вода  здесь не лучшая – так завтра рано встанем и быстро  доедем до города. Совершенно необязательно объедаться с самого утра!
Гариб кивнул и вышел. Я прижалась ухом к стене и слышала, как он, вернувшись от хозяина, вошел в соседнюю комнату, о чем-то поговорил с возницей, и вскоре – хотя и был ранний вечер и еще только смеркалось -  оттуда уже доносился громкий храп. Этого-то я и ждала.
В первые же дни в качестве памятного подарка мне преподнесли два прекрасных дорогих одеяния, мужское и женское, по заведомо узнанным меркам. Женское предназначалось для меня, мужское – для моего супруга. По счастью, супруг мой- и это было видно на предоставленных мною фотографиях – был худощавым и ненамного выше меня. Этот самый костюм я и взяла с собой в путешествие по бедным кварталам.
Я быстро переоделась в мужскую одежду, закрыла лицо – это никого не должно было удивить, богатые люди здесь, вынужденно появляясь на бедных улицах, как раз традиционно закрывали лицо, и край головного убора, в другое время  аккуратно подвязанный у затылка и нередко дорого украшенный, предназначался именно для этого. А затем вышла из душной гостиницы в вечернюю прохладу.
На первом этаже за незастекленными окнами, судя по шуму, шел настоящий пир. На какие деньги ели и веселились там простые люди, которые целый день трудились? Почему они не шли отдыхать перед новым днем? А может быть – в этих самых  «пирах» они и черпали силы, чтобы жить заведомо предначертанной, однообразной жизнью? Я хотела подойти поближе и рассмотреть, что за народ собрался за столами с лепешками и самым дешевым вином: строжайшее разделение предписывало общение, в крайнем случае, с людьми ровно на ступень ниже себя, но не больше. Можно было позвать в дом столяра, чтоб починить мебель, или учителя, чтобы выучить дитя грамоте (учителя и лекари здесь, к счастью, ценились и «располагались на лестнице» сразу под купцами и знатью,  выше прочих), но есть и пить с ними за одним столом хозяева бы не стали.
Из комнаты, где шла громкая трапеза, послышалась веселая песня, сопровождаемая звучанием струн. Слезы навернулись мне на глаза: я представила себе полуголодного музыканта, держащего в руках инструмент, к которому он прикован навсегда. Я покинула двор и пошла по какой-то улице: несмотря на подступившую тоску, желание  узнать, чем живут эти переулки и дворы перед заходом солнца, не пропало.
Кое-где в переулках звенели детские голоса. В одном дворе хозяйка, старательно отворачиваясь от меня, встряхивала одежду перед тем, как повесить ее на веревки, протянутые между домами. Рядом  сидела прямо на земле старуха,  жевала лепешку и невидящими глазами смотрела куда-то вдаль. Лаяли на незваного прохожего собаки…
И вдруг я услышала рыдания. Громкие, раздирающие сердце. Это не были слезы  ребенка, потерявшего игрушку; это не были стоны женщины, обиженной грубым мужем… Голос, похоже, принадлежал юноше, даже подростку. Я хотела позвать на помощь, но тут рыдания прекратились, перешли в еле слышные судорожные всхлипы, а потом – я не могла ошибиться – оттуда, сверху, из щелей в чердачном помещении ветхого дома полились звуки музыки. Эту мелодию я уже слышала во дворце, и  безвестный музыкант, запертый на чьем-то чердаке без окон, совершенно не уступал по мастерству музыкантам дворцовым.
Не помня себя, я двинулась к калитке, но мне преградила путь чья-то фигура. Гариб!
 - Ох, госпожа, - замотал головой слуга так, что я испугалась, как бы эта голова не упала к моим ногам.  – Что же вы делаете? Так у нас делать совсем-совсем нельзя!
 - Там кто-то нуждается в помощи, Гариб. И я не могу оставить его в беде, - сказала я.  – Где тут у вас полиция? Надеюсь,  она есть не только в окрестностях дворца?
 - Не надо ничего делать, госпожа, - покачал головой Гариб.  – Вы не знаете наших обычаев. Идемте, я все объясню. Когда человек не хочет делать того, что предписано законами…
 - Он служит членам своей семьи, мне рассказали. И что?
 - Вам не все рассказали, госпожа, - вздохнул на ходу Гариб, который шагал так быстро, что я едва поспевала за ним.  – Иногда молодые люди упорствуют. Обычно это случается, если парень или девушка решают, что они хотят сочинять стихи или рисовать. С трудом учатся семейному делу, продолжают сочинять или рисовать, а главное - ведут себя так, что об их ослушании становится известно соседям. С девушками проще: их выдадут замуж, и некогда будет предаваться тому, чего они делать не должны. А вот юноши…
 - Но ведь поэты ценятся достаточно высоко, разве нет?
 - Никто не может перейти на другую ступень, госпожа. Никто. Ни выше, ни ниже. Хотеть быть купцом для сапожника так же плохо, как хотеть быть уборщиком. Но уборщиком, как сами понимаете, никто не хочет быть. А вот музыкантом…
 - Ты сказал, что самое плохое – если узнают соседи. И что тогда делают с юношами?
 - Их  сажают под замок. И объявляют всем, что сын – болен. Люди, конечно, понимают, что всё не так, но это обычай. Раньше таких детей просто убивали, но время идет, законы, и писаные и неписаные, становятся добрее. Сыну носят еду, но это единственное, чем такому парню можно помочь, пока он не откажется от своего упрямства. Никто не заходит к нему, кроме одного родственника, готового кормить и убирать… Обычно у него отбирают то, чем он начинал заниматься, будь то краски или инструменты, но иногда и оставляют, сейчас  это дозволено. Если он умирает в своем заточении – то оглашают, что он умер от болезни…
 - И ты уверен, что именно это и происходит в том доме?
 - Да, госпожа. Смотрите, мы почти дошли, сейчас поднимемся, вы ляжете отдыхать и все забудете, а завтра вернетесь к…
 - Ничего я не забуду. Кажется, у меня есть план. Что? Стемнело?! Твое дело, Гариб, - сопровождать меня, слушаться и не болтать! Повозку поведешь ты, не будем будить возницу, он и так устал. А пока останься на улице: мне нужно прилично одеться.
***
Отец семейства, крепкий мужчина с сединой в бороде, с опаской смотрел на нас. Наверное, впервые к его дому подъехала украшенная повозка, и впервые он видел в своем доме богато одетую, да еще и белокожую женщину:
 - Мы ничего не можем сделать, госпожа. Таков обычай. Вы думаете, я рад этому? Сурья – сын моей жены от ее первого мужа, я брал ее в жены с обещанием, что признаю его родным и сделаю  наследником…
«Наследником халупы и умения строгать посуду из дерева. Отменная перспектива», - подумалось мне, когда Гариб шепотом перевел мне его слова.   
 - Кое-кто из соседей и вовсе думает, что это я каким-то образом свел с ума мальчишку, чтоб не делить наследство между сыновьями! Он не хочет меня слушать, госпожа. Я не имею права его бить («потому что не родной, таков закон» - шепнул Гариб), я даже не стал отбирать  его дурацкие инструменты… Я сам виноват в том, что так сложилось. Когда умер мой отец, я позвал  музыкантов, чтобы они музыкой отгоняли злых духов и мое уныние. Они жили в доме несколько недель – некоторые из них так голодны, что рады пожить в чужом доме за еду… тогда Сурья и научился у них этому…
 - Разве мальчик не на одном инструменте играет? – удивилась я.
 - Нет, госпожа! Он потратил деньги, которые я ему давал, на несколько инструментов, и начал сам сочинять музыку!
Последнее он выговорил с таким ужасом и брезгливостью, как будто мальчик, по меньшей мере, расчленял соседских собак. Я не знала, засмеюсь я или заплачу, если перестану держать себя в руках.
 - А почему бы просто не отпустить его? – с надеждой спросила я.  – Если все равно он обречен умереть взаперти – так пусть бы шел из дома! Прибился бы к каким-нибудь музыкантам.
 - Но это незаконно, госпожа! Никто его не примет!
 Хозяин сходил за своим документом. Мне дали в руки засаленную бумагу с еле различимыми буквами.
 - Вот, госпожа, видите? – показал Гариб на одну из строчек. -Здесь написано, чем должен заниматься этот человек. Кто же пойдет против этого?
 - А фотография где? – изумилась я.
 - Фотографии, госпожа, должны быть на документах тех, кто по положению не ниже слуг. Слугам тоже до последнего их не полагалось, но потом чиновники решили, что так вернее, для безопасности…
 - Так что ж вы голову морочите, - засмеялась я. – Выправить бедному ребенку документ другой кас..ээ..ступени, записать его музыкантом - и отпустить туда, куда он хочет! Соседям сказать, что  сбежал…
Гариб и отец Сурьи смотрели на меня такими глазами, что в какой-то момент я подумала, что несу бред. Слово «сбежал» мой переводчик смог выговорить не сразу– а может, и вообще придумал на ходу? Может, и нет в их языке такого слова?
 - …А вот представим себе, что он умер, - продолжила я как можно более уверенным тоном. -  Что вы должны делать? Вызвать полицию?
 Хозяин дома закивал, а Гариб сказал вполголоса:
 - Не совсем так, госпожа. Просто когда умирает родственник и все могут увидеть его тело – власти дают заявившему немного денег. На похороны не хватает, но кто же откажется и от этого? Однако если я не хочу денег, то могу и не ходить в полицию. Да, нигде не будет записи о том, что мой родственник умер, но похоронить  никто не помешает. А на улице обычно и так все знают: такой-то ушел к праотцам. И этого достаточно.
Нет, не зря я в своей жизни баловалась детективами. Самый первый мой опыт в этой сфере, если честно, был так себе. Но в нем был один хитрый ход, практически невозможный в цивилизованной стране…
 - Подождите-ка. То есть если, например,  умрет чей-то сын – то можно похоронить его, не ставя в известность полицию, и…оставить  его документ? И выдать за умершего кого-то другого? Например – Сурью?
Мужчины неуверенно кивнули.
 - Всё. Я поняла, что мы будем делать. Скажите, а где его мать?
У двери послышался тихий шорох. Оказывается, женщина – когда-то красивая, в выцветшем малиновом одеянии до пола, укутанная с головой в старый платок – все это время стояла у двери, а я безжалостно выдвигала свои теории, как будто передо мной были герои моих книг…
Я подошла и взяла ее руки в свои.
 - Дорогая, - скороговоркой переводил мои слова Гариб, - вы всё слышали. Готовы ли вы отпустить сына? Я понимаю, как это страшно, я знаю, что быть музыкантом зазорно в вашей стране, но не страшнее ли знать, что Сурья проведет всю жизнь на этом чердаке?
Женщина молчала, будто застыв. Потом медленно кивнула, поклонилась мне, повернулась и ушла.
 - Женщинам нашего народа запрещено плакать прилюдно. Даже при муже, - шепотом ответил   Гариб на мой незаданный вопрос.  – В последний раз она плачет на своей свадьбе, да в нынешнее вольное время разрешаются слезы наедине с акушеркой. Больше – нельзя…
«Вы как хотите, а я  забираю Гариба с собой насовсем», - подумала я.
***
Звезды сошлись как нельзя удачно: наутро мой покровитель ни свет ни заря был вызван во дворец. Я была предоставлена сама себе и, разумеется, велела вознице направляться туда, где жили музыканты.
В другое время то, что я увидела в их квартале, повергло бы меня в шок. И среди этой страшной нищеты рождались чудесные мелодии, что я слышала во дворце! Но предаваться  сантиментам было некогда. Мне предстояла невероятная задача: найти семью, где только что умер сын 15-16 лет от роду. Несколько часов расспросы не давали результата, и ни разу я не услышала звуков музыки, так что начала уже сомневаться в своем предприятии…но, видимо, удача ходила за мной по пятам на этой земле: наконец нас привели в одну лачугу, где горбатая старуха, мерно раскачиваясь, пела что-то над лежанкой с холодным телом правнука.
 - Он от рождения был не в себе, - пояснил мне Гариб, переговорив с сидевшими у двери  бедняками.  – Только мычал, за ним ухаживали, как за младенцем. Отчего умер – никто не знает. В полицию еще не ходили, из родственников – только дед.
Послали за дедом. Еще сильный, стройный человек, одетый в лохмотья, слушал меня изумленно, но было видно, что сообразительности ему не занимать. О потерянном внуке он, к сожалению, не печалился, так как тот был «не работник», а вот идея получить взамен «работника»  ему понравилась. А когда я сказала, что оплачу похороны – тут он и вовсе расцвел.
Похороны несчастного состоялись в тот же день. А вечером я уже везла деда, который впервые в жизни сидел в повозке, в дом резчика ложек.
Во дворе Гариб громко провозгласил:
 - Музыкант приехал в дом, чтобы отогнать от него злых духов и позвать удачу!
И мы вошли.
Нас уже ждали. Хозяин, его жена с красными глазами и опухшим лицом, которая явно провела эту ночь в слезах, а значит - в одиночестве; несколько детишек мал мала меньше -  и в первый раз за годы спустившийся с чердака хрупкий, бледный подросток чуть выше отца, прижимающий к себе тот самый инструмент, который я для себя с первых дней называла «скрипкой».
Названый дед протянул мальчику документ  внука, и тот взял его. Открыл, прочел, ведя пальцем по потрепанной бумаге, свое новое имя.
 - Так вы все умеете читать? – спросила я.
 - Редко кто в наше время хочет быть неграмотным, - пожал плечами ничуть не удивленный Гариб.  – Может, дед и внук сыграют нам на прощанье? Пусть соседи думают, что я сказал правду!
 - У них не будет проблем с тем, куда делся якобы умерший сын? – спросила я его, отмечая, что с некоторых пор слуга стал необычно разговорчив.
 - Нет, - махнул рукой Гариб. – Вот если сказать, что он… сбежал – будет хуже. Сбегать у нас нельзя.
 - Как вас всех уже не перебили с такими обычаями?  - прошипела я.  – Хотя , кажется, все ясно. Стать преступником , наверное, означает выйти из своей касты, а это страшнее, чем любое другое преступление, и на такое мало кто решится, - правда?
Гариб сделал вид, что не понял. Я бы сказала еще что-нибудь, но тут полились звуки музыки.
 Старик и Сурья играли так слаженно, будто знали друг друга всегда. Одна местная легенда, услышанная мною в эти дни, гласила, будто гряда холмов на границе страны – это люди, услышавшие музыку и так и не сошедшие с места, зачарованные ее звуками. Теперь я не хотела сомневаться: да, холмы появились именно так. И если бы мне сказали, что надо уходить, иначе я обращусь в камень -я бы не двинулась с места. Облака и горы, птицы и звери, и некогда свободные люди, горный народ, не деливший друг друга на лживо названные «ступени» и вдохновенно игравший мелодии ветра и чистых рек – все было в этих звуках, вся память земли и вся ее сказка.
Последняя нота, казалось, звучала и звучала... Сурья, не глядя на отчима, братьев и сестер, поклонился матери. Она не шевельнулась. Мальчик собрал с пола свои инструменты, еще утром перенесенные с чердака, часть передал в руки старику.
Я не знала, что сказать. Неуклюже ткнула в «скрипку»:
 - Как это называется, Сурья?
 Мальчик произнес странное слово, берущее свое начало не здесь, на равнине, но в гортанном языке гор. Позже я искала это слово. Не нашла. В справочниках моя «скрипка» называлась иначе,  я уже забыла, как именно, – и это странно, ведь у меня хорошая память.
Накануне моего отъезда из страны во дворце снова был прием. Король выразил надежду, что гостья успела полюбить его родину и книга о королевстве вскоре будет написана. Я горячо заверила, что на первом же экземпляре, который окажется в моих руках, будет выведена дарственная надпись в адрес Его Величества.
 - Вы о чем-нибудь жалеете? – спросил он меня на прощание.
 - О том, что не побывала в горах, - честно ответила я.
 - Как только захотите вернуться – я лично вышлю вам приглашение и дам провожатых в любую точку королевства! – пылко ответил король.
 - Не стоит жалеть, мадам. Я, к примеру, не бываю в горах, - осмелился подать голос стоявший рядом один из министров.  – Мне там неуютно…
 - Наверное, потому, что там нет ступеней, - не сдержалась я. Министр , конечно, ничего не понял. А вот король поднял на меня живой и недоуменный взгляд – и расхохотался. Пришлось засмеяться и министру. В зале играла музыка, и в какой-то момент мне показалось, что среди музыкантов я вижу Сурью. Кто знает,  может – видение было вещим?
А может, с ним случится то, о чем я узнала только перед самым отъездом от Гариба? Некоторые из касты музыкантов, оказывается, уходят жить в пустынные горы. Высоко-высоко. Навсегда. Это не считается нарушением или «побегом» от своего предназначения. То ли потому, что слишком мелко было бы даже для полиции отслеживать исчезновение каких-то нищих, то ли по причине более древней и мистической: легенды гласят, что предки этого народа не мыслили жизни без музыки до тех пор, пока не спустились с гор… Что делают в горах ушедшие – никто сказать не может, потому что нет людей, которые бы их встречали. Одно всем точно ясно: злые духи их не трогают. Злые духи боятся звуков музыки.
Перед отъездом я позвонила супругу. Сообщила, что везу ему подаренный самим королем средневековый наряд. Он пошутил, что придет в нем на оформление развода. А потом сказал, что нам лучше не разводиться. Вдруг для моих будущих поездок снова понадобятся какие-нибудь разрешения от мужа, а другой муж может и не разрешить. Судьба уж, говорит, у тебя такая -  путешествовать и писать об этом, так предначертано и никуда ты от этого не уйдешь. Смеется. Знал бы он…
Место в самолете у иллюминатора – это прекрасно. Можно напоследок окинуть взглядом целое государство.
Равнины и всё, что осталось на них, быстро скроют облака.
Но они никогда не скроют от неба величественные, покрытые снегом вершины гор, где с незапамятных времен звучит и будет звучать  музыка ветра.