Собака

Собака

Это был крупный кудлатый поджарый пёс с тяжёлой головой и мощными лапами.  Пёс был молодой, но уже познавший многое в жизни, о чём говорил его угрюмый, исподлобья, взгляд умных карих глаз.

Жил он в захламленном дворе у такого же угрюмого и нелюдимого хозяина,  в будке, продуваемой всеми ветрами сквозь щели в гнилых досках, из которых она была сколочена. В будке не было никакой подстилки, даже соломы, и от этого на мосластых лапах собаки образовались мозоли. На шее собаки красовался видавший виды брезентовый ошейник, к которому была пристёгнута тяжелая ржавая цепь. Цепь ограничивала свободу пса в радиусе двух метров.  Но пёс не жаловался. Он привык. Привык и к палящей жаре, и к дождливым дням, когда вода капала на него сквозь дырявую крышу его ветхого жилища. Привык и к холоду. Его жесткая шерсть бурого окраса, с густым подшерстком, на спине и боках свалявшаяся плотными войлочными колтунами,   неплохо защищала его в морозы, а иной жизни он не знал. По счастью, зимы в этих местах не были суровыми.

Пёс привык и к голоду, и к постоянным побоям, с помощью которых хозяин хотел  сделать из него по-настоящему злого сторожа. Другой на его месте давно бы смирился и сдался, покорился безжалостной хозяйской руке, но не таков был он. Поначалу принимавший побои безропотно, пёс со временем стал огрызаться, щелкая волчьими клыками у самой хозяйской руки, отчего хозяин ещё больше злился и избивал собаку ещё сильнее. У пса не было даже клички. Хозяин звал его просто СОБАКА. Впрочем, псу это было безразлично, ведь других собачьих имён, кроме данного ему при рождении матерью, он тоже не знал.

Службу свою он нёс исправно, облаивая всех, кто осмеливался близко подойти к покосившемуся хозяйскому забору. Впрочем, желающих познакомиться с хозяином и его собакой было немного. Хозяин никогда не хвалил и не ласкал его. Единственной платой за работу по охране была миска баланды из картофельной кожуры и объедков со стола, да изредка хорошо обглоданная кость, огромная, как будто раньше принадлежавшая мамонту.

Хозяин собаки, Фёдор, мужик на вид от сорока до пятидесяти лет, тоже был крупного телосложения, высоким, чуть сутулым, поджарым, с тяжёлым взглядом тёмно-карих глаз из-под густых чёрных бровей. Тёмные волосы были коротко и неровно подстрижены собственными руками. Зимой и летом он одевался в спортивные брюки,  вытянутые на коленях пузырями, летом к брюкам прилагались футболки с короткими рукавами, открывавшими покрытые разнообразными татуировками мускулистые руки, а зимой и в холодное время весь этот наряд скрывался под длинным стёганным ватником-телогрейкой. На ногах в зависимости от сезона и погоды красовались видавшие виды шлёпанцы, старые растрескавшиеся ботинки, резиновые сапоги или валенки. Лицо его можно было бы назвать красивым, с почти правильными чертами, если бы не угрюмый взгляд да  недельная щетина, покрывавшая щеки и подбородок.


Проведя много лет в тюрьмах и колониях, он обходился той одеждой, что дарили как премию за работу жители посёлка, или какую удавалось по дешёвке купить на блошином рынке. В  перерывах между отсидками зарабатывал на хлеб случайными заказами - кому крышу починить, колодец вырыть, забор поставить, огород вскопать, свинью заколоть. Руки у него были умелыми и росли, откуда надо, поэтому подработка  находилась. Плату за работу Фёдор принимал молча, лишнего не просил, предложенные продукты и вещи брал, но от спиртного («обмыть , как положено») наотрез отказывался. Продержавшись полгода-год, Фёдор исчезал из посёлка и не появлялся  в течение нескольких лет. Соседи толковали между собой, что Фёдор, скорее всего, снова сел в «дом родной».. Серьёзных дел за ним не числилось, так, по мелочи, в основном, кражи, но в совокупности этого хватало, чтобы очередной срок затянулся уже надолго.

Жил Фёдор один, постоянных знакомств или дружбы ни с кем не водил, а женщин рядом с ним никогда не видели - шарахался он от них. Если замечал интерес к себе со стороны какой-нибудь молодой или постарше особы женского пола, пригласившей помочь по хозяйству, обходил потом этот дом десятой дорогой.
За годы своих скитаний Фёдор от дома почти отвык. Палец о палец не ударил, чтобы поправить покосившийся забор с калиткой, висевшей на одной петле, подлатать  крышу, покрасить или хотя бы помыть окна, да мало ли, что ещё  сделать в хозяйстве, не говоря уже о запущенном донельзя саде.
Даже собачья будка с проржавевшей насквозь цепью осталась после прежних хозяев дома, полученного родителями-алкоголиками в результате обмена квартиры в городе, когда Фёдору было лет пять или шесть.

Собака появилась во дворе у Фёдора два года назад - кто-то из знакомых отдал ему щенка, рождённого в блуде суперпородистой кавказской овчаркой от пробегавшего мимо неизвестного кобеля.

В тот зимний день хозяин был особенно не в настроении. Проходя мимо пса к калитке, он ни с того, ни с сего пнул его валенком в бок. Пёс попятился и зарычал.
- Ах ты, сучий выродок! – удивлённо сказал хозяин, подбирая из-под снега горбыль и замахиваясь на собаку. - На меня щеришься?! Ну, я тебе сейчас покажу!
И палка со свистом опустилась, но не достигла цели: опытный пёс сумел увернуться, и конец горбыля только слегка скользнул по его боку. Хозяин замахнулся снова, не обращая внимания на злые зелёные огоньки, замелькавшие в глазах собаки.
- Сволочь пархатая! Я тебе покажу, как на меня пасть разевать! Я тя научу хозяина любить!

И он, подойдя к собаке почти вплотную, схватил одной рукой цепь, а другую с палкой с силой опустил на спину собаки. Привыкший к побоям пёс не издал ни звука. Молча отпрянул назад, вырвав из хозяйской руки цепь (хозяин затряс рукой с ободранной ладонью), отодвинулся от хозяина и дёрнулся так, что ржавая цепь не выдержала и лопнула. И снова пёс не издал ни звука, только кашлянул пару раз, очищая горло от врезавшегося ошейника. Приподняв верхнюю губу,  обнажив клыки, он смотрел хозяину прямо в глаза, и взгляд этот не предвещал ничего хорошего. Всё ещё не веря самому себе, хозяин снова замахнулся палкой, но на этот раз пёс не стал ждать удара, а прыгнул и вцепился зубами в руку с палкой.  Толстый хозяйский ватник не дал зубам дойти до кожи, они только слегка поцарапали её, но могучие челюсти, сомкнувшись, заставили хозяина взвыть. Свободной рукой он ударил собаку кулаком по голове, пёс ослабил хватку, отпрянул, и оттолкнувшись от земли, ударил хозяина в живот лапами и грудью. Здоровенный мужик пошатнулся, не удержался на ногах и грохнулся, пробив плечами и головой крышу собачьей будки.  Хилая конструкция не выдержала и обрушилась.

Пёс наблюдал за этим со стороны, не делая больше попыток напасть. Видя, что хозяин не поднимается и только слабо шевелится, подошёл, брезгливо обнюхал, развернулся и пошёл прочь со двора. Короткий обрывок цепи так и остался болтаться на ошейнике, но псу не было до него никакого дела.


Пёс брёл по тропинке, обнюхивая на ходу всё, что попадалось на пути. Он сам не знал, куда и зачем идёт. Местность вокруг была незнакомой, неизученной и внушающей тревогу, ведь псу никогда не доводилось покидать пределы хозяйского участка, точнее даже, «пятачка» вокруг конуры. Вперёд его гнало желание как можно скорее и дальше уйти от хозяина с его побоями и опостылевшей конуры. Вопреки сложившемуся мнению о собачьей преданности, пёс не испытывал к хозяину никаких чувств, и это отношение было у них взаимным.

Собаке хотелось есть. Несколько глотков снега немного утолили жажду, но усилили голод. Ни вчера, ни сегодня хозяин не вынес ему ни миски баланды, не кинул ни куска заплесневелого хлеба. Пёс спустился в овраг, порылся в замёрзших помоях, отыскал картофельную шелуху и гнилые капустные листья. С жадностью проглотив находку и, почувствовав, как понемногу утихает в животе воркотня, пёс, принюхавшись и не найдя в помойной куче больше ничего для себя интересного, выбрался из оврага и побрёл дальше. Инстинктивно пёс старался уйти как можно дальше от того места, которое считалось его домом и которое он ненавидел всеми фибрами молодой собачьей души. Однако не привыкшие к ходьбе лапы скоро перестали его слушаться, и он, присмотрев в овраге чью-то старую пустую нору, залез туда, свернулся калачиком и задремал, в то же время чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи.

Нора была неглубокой и широкой только в самом начале. Дальше шёл узкий лаз, в который пёс с его немалыми габаритами протиснуться никак не мог. Но его вполне устраивало и такое убежище. По крайней мере, оно защищало и от ветра, и от посторонних глаз. В глубине своего собачьего сознания пёс понимал, что хозяин, скорее всего, будет его искать, и если найдёт, постарается убить. Но другого выхода для себя пёс не видел. Если что, он готов был сражаться со своим мучителем до конца.

***
Фёдор, чертыхаясь и матерясь, выбрался наконец из-под обломков будки, вскочил на ноги и огляделся. Собаки не было видно, лишь обрывок цепи змеился на снегу как напоминание о недавнем происшествии, да куча разломанных досок дополняла общую картину замусоренного двора.
Голова гудела, на затылке Фёдор нащупал наливающуюся болью шишку. Сквозь разодранный рукав ватника виднелась сине-фиолетовая кожа – след от укуса. Правая ладонь, из которой цепью был вырван солидный лоскут кожи, кровила и дёргала.


Первым порывом мужика было немедленно догнать собаку и убить её самым жестоким способом, но эту мысль пришлось оставить. Сначала требовалось остановить кровь и как-нибудь закрыть рану на ладони. Фёдор погрозил кулаком в пространство, витиевато выматерился, добавил ещё несколько слов и пошёл в дом. Долго полоскал ладонь под рукомойником с «соской» - кровь всё не унималась, а водопровода в доме не было, - замотал руку куском сомнительной чистоты простыни, одной рукой и зубами завязал узел и на этом посчитал гигиеническую процедуру законченной. По-хорошему, надо было бы залить рану водкой, но водки в доме Фёдора не водилось: данную в детстве клятву он неукоснительно соблюдал всю жизнь. Снова выйдя во двор, Фёдор отыскал в куче хлама лопату и отправился со двора искать обидчика. Тем временем на улице уже стемнело. Возвращаться в дом за фонарём Фёдор не стал, всё равно держать фонарь в раненой руке было несподручно, а другая была занята лопатой. Он походил по краю оврага, в темноте чуть было не сорвался вниз, плюнул и пошёл домой, отложив поиски на утро.

Но утром началась пурга, позёмка надёжно замела оставшиеся собачьи следы, и Фёдор вновь остался дома.
- Ничего, - сказал он сам себе,  бросая в сторону не пригодившуюся лопату. – Жрать захочешь – сам прибежишь, куда денешься! Узнаешь у меня, как на хозяина бросаться! Убью, падла вонючая!

С этими словами Фёдор вошёл в дом и с силой захлопнул за собой дверь, так, что с потолка и притолоки посыпалась труха. Охнул и невольно схватился за раненую руку: она отозвалась такой болью, что даже в пот бросило. Поднеся к глазам замотанную пропитавшейся кровью тряпкой кисть, Фёдор увидел, что пальцы покраснели, местами покрылись синими пятнами и сильно распухли, повязка туго врезалась в кожу. Кое-как сменив повязку, Фёдор сел на табурет и задумался. Мысль отомстить пропавшей собаке ещё сильней овладела им.

***
А псу в этот день невероятно повезло: кто-то из жителей посёлка выкинул в овраг целое ведро свежих рыбьих голов и потрохов.   Такого пира у пса не было, наверное, с самого своего рождения. Не успел он несколько раз открыть и закрыть пасть, как почти вся еда перекочевала с мёрзлой земли к нему в желудок. Пёс сыто рыгнул, глянул на остатки трапезы, жалея, что больше съесть не в состоянии, а унести с собой никак нельзя, слегка прикопал их лапой и отправился в свою нору.  Его место на свалке тут же заняли вороны и с криками затеяли драку за жалкие объедки.

Но… Не зря мудрые предки заметили, что «сколько ни съешь, а поешь только один раз» и «кто спит, тот обедает». К исходу третьего после пиршества дня отвыкший от обильной еды желудок собаки стал давать о себе знать голодными спазмами. Пёс нехотя высунул голову наружу и принюхался. Съестным не пахло.   Пёс лизнул свежий снег, немного покопал его лапой, вздохнул и отправился на поиски. То ли жильцы прятались от непогоды по домам, то ли берегли припасы, но пригодные в пищу помои нигде не находились.

Увлёкшись поисками, пёс не заметил, как приблизился к дому, во дворе которого совсем недавно была его будка и проживал  хозяин. 
Пёс долго присматривался к знакомому дому, к занесённому снегом крыльцу. Во дворе было тихо, света в окнах не было, несмотря на то, что уже сгустилась темнота. Осторожно войдя во двор, пёс обнюхал доски, бывшие прежде его конурой и свою миску – она была пуста. Он ещё немного потоптался во дворе и ушёл обратно за забор, сел и стал наблюдать. Чего или кого ждал, он и сам не знал, но возвращаться в нору с пустым животом ему тоже не хотелось.

В этот день хозяин чувствовал себя совсем скверно. Почти двое суток он спал или дремал, пытаясь справиться с болью в руке, как будто набитой больными зубами, и несвойственной ему слабостью. В нетопленом доме ему было жарко. Жарко настолько, что весь он покрылся липким противным потом, которым пропиталось не только бельё, но и матрац. Ломило ушибленную спину, на затылке кроме шишки обнаружилась ещё и  ссадина – не спасла вязаная шапка. Рука выше кисти посинела и кое-где начала даже чернеть, однако мысль о том, что надо бы сходить в больницу, его пугала. Врачам, как и другим людям, он не верил. Если уж пришла пора отправляться в мир иной, то никто ему не поможет.

Хотелось пить. Он встал с кровати и пошёл, еле передвигая ноги, к стоявшей в сенях бочке с водой. Здесь его ждало разочарование: вода оставалось только на донышке, да и та замёрзла, превратившись в кусок льда. С досадой пнув бочку, он натянул ватник прямо на майку, толкнул дверь и вышел на крыльцо.  Холод сразу охватил его разгорячённое тело, Фёдора мигом залихорадило. Он обхватил себя руками,  затанцевал босыми ногами, поскользнулся, полетел с крыльца вниз и,  ударившись о землю, замер, скрючившись.

Увидев хозяина на крыльце, пёс насторожился и присмотрелся. В руках у хозяина ничего не было, а сам он был одет как-то странно: босой, без шапки, всклокоченный, в ватнике, из-под которого выглядывали трусы. Потом стало ещё непонятней, когда хозяин, сделав какие-то нелепые движения, вдруг рухнул с крыльца и замер неподвижно внизу. Такого поведения хозяина пёс прежде ни разу не видел. Хотя кто их знает, людей, чего от них можно ожидать.


Пёс осторожно вернулся во двор и принюхался. Запах ему не понравился: пахло болезнью и гниющим мясом. Не подходя близко, пёс понаблюдал за хозяином, убедился, что тот не шевелится, поднял голову и завыл, вкладывая в этот вой весь свой страх перед неизбежным концом, известным каждому зверю. Он выл то громче, то тише, то замолкал на несколько минут и начинал снова.

Вой услышали все соседи, даже те, кто жил через улицу от дома Фёдора. Несколько мужчин подошли к забору с фонарями, осветили двор, увидели тело, лежавшее у крыльца в странной позе, воющего неподалёку пса, и побежали вызывать «скорую».

Подъехала «скорая», хозяина вынесли из дома, погрузили в машину и увезли. Двор опустел. Пёс вышел из укрытия, обнюхал то место, где ещё недавно лежал хозяин, и побрёл прочь.

Он опять не знал, куда идти. Какое-то время он трусил за машиной, увозившей хозяина, потом повернул и побрёл вдоль незнакомой улицы. За одним из заборов  залаяла собака, осторожно высовывая нос сквозь щели в штакетнике. Пёс остановился и посмотрел. Собака была вдвое меньше него, чёрно-белого окраса, с густой длинной шерстью и смешными большими ушами, торчавшими почти по бокам головы. Пушистый белый хвост то поднимался опахалом над спиной, то опасливо прятался между задними ногами. Пёс чувствовал её страх и уселся напротив забора, ожидая, что будет дальше.   

Услышав лай, на крыльцо дома вышла молодая женщина и стала всматриваться в темноту, пытаясь разглядеть источник собачьего недовольства. Пса за забором она не увидела.

- Тобик! – крикнула женщина, обращаясь к собаке, - кого ты там увидал? Нет же никого, перестань!

Тобик не унимался. Он то поворачивал голову к хозяйке, словно пытаясь что-то сказать, то опять облаивал невидимку.

- Тобик, перестань! – сказала женщина уже спокойнее. – Ты, наверное, голодный, сейчас я тебе поесть вынесу.
Она скрылась за дверью, а пёс, услышав знакомое слово, насторожился и приблизился к забору. Тобику достаточно было одного его тихого рыка, чтобы замолчать и скрыться в будке.

Женщина снова появилась на крыльце с миской в руках. Голодному псу в самый нос ударил восхитительный запах, которого никогда не было у хозяина, но который иногда доносился с соседних участков. Пахло кашей и мясом. Пёс сглотнул слюну и подошёл почти вплотную к забору.

Женщина поставила миску рядом с будкой, велела Тобику есть и удалилась. Как только она скрылась за дверью, пёс перемахнул забор и очутился рядом с миской.  Еду он проглотил почти в один приём, даже не очень разобрав её вкус. Конечно, такого количества пищи было мало для того, чтобы насытить крупного пса, но он и этому был рад. Облизнувшись и несколько раз шлёпнув языком по пустой посудине, пёс неторопливо подошёл к забору, перевалился через него и отправился в свою нору, посчитав, что на сегодня приключений вполне достаточно. Он не знал о том, что хозяйка Тобика наблюдала за ним из окна.

***

Несколько дней спустя, вернувшись с работы, Василий застал жену за ревизией холодильника. Вид при этом у неё был озабоченный. Подняв на руках почти к самому потолку выбежавшую встречать дочку Лизу и поцеловав её в румяные щеки, он поставил ребёнка на пол и спросил жену:

- Привет! А ты что такая нахмуренная? Продукты закончились?
- Почти угадал. Мясо, которое для Тобика, к концу подходит. Крупа ещё осталась, а мяса совсем мало.
- Как? Мы же неделю назад полную морозилку мясной обрезью для него забили. Куда же всё девалось, неужели у собаки аппетит утроился?
- Не утроился. И не у Тобика. К нам собака Фёдора приходить стала, ну, знаешь, того соседа, которого в больницу увезли. Она сначала у Тобика еду отбирала, а мне её жалко стало, вот и кормлю.

Василий сел за стол и внимательно посмотрел на жену.
- Маша, а тебе не кажется, что… - он не договорил, потому что жена опередила его:
- Нет, не кажется. Пёс без хозяина остался, видно, сорвался с цепи, она так на нём и болтается. Его же никто с цепи спустить не догадался, все Фёдором занялись, о собаке никто и не подумал. Ну вот. Пришёл он к нам. У других-то соседей собак нет, поживиться нечем. А мне его жалко! Он, хоть и огромный, но худой: живот почти к спине прирос.

- И что ты намерена с ним делать? Он же дикий, цепной. На цепь посадить, чтобы двор охранял, Тобику подмога? Так как они ещё с ним сойдутся. Ему одного раза хватит, чтобы Тобика пополам перекусить.
- Ну, не перекусил же! До сих пор Тобик от него в будке прячется, но тот на него и внимания не обращает. Вась, ну не убудет у нас, если мы его у себя оставим!
- А за Лизу ты не боишься? Рассказывали, что у Фёдора пёс шибко злой, никого, кроме хозяина, к себе не подпускает.

- Меня-то он не тронул, когда я миску ему ставила, хотя почти рядом стоял. Я же по глазам его вижу, угрюмый он, но не злой. Людям не доверяет, потому что Фёдор бил его сильно. Он привыкнет, я знаю. Не бросать же его в беде!
- Так… Значит, тебя он близко к себе подпустил. Безголовая ты, Машка! А если бы кинулся еду отбирать?
- Ну, не кинулся же! Мне кажется, он всё понимает, только сказать не может. Не злой он ни капельки, а с Фёдором поживёшь - совсем никому доверять не будешь.

- Значит, не кинулся... - Василий покрутил головой, обдумывая слова жены. - Это, пожалуй, хорошо. А когда Фёдор из больницы вернётся, он же назад его захочет взять?

Маша опустила глаза и тихо сказала:
- Не вернётся Фёдор. Мне Тамара, которая медсестрой в больнице работает, сообщила по секрету, что умирает он. Заражение крови, гангрена, да ещё и воспаление лёгких. Поздно его привезли, он уже с неделю, наверное, болел. Руку чем-то рассадил, а не продезинфицировал. А за Лизу не бойся, она во двор только со мной выходить будет, пока не привыкнет. Вась, ну пожалуйста!

Василий подумал, подумал и подвёл итог:
- Всех-то тебе жалко, всех-то ты пригреть готова, добрая ты моя! Машка, иди сюда, я тебя поцелую! А собака… Пускай остаётся, раз уж так сложилось. Корми, пока не привыкнет, а дальше видно будет. Но Лизу одну во двор не выпускай! Мало ли что. Я этому зверю не доверяю, люди рассказывали, злой он сильно. Да и Фёдор… Что хорошее он из собаки вырастить мог?

Маша хотела что-то сказать и уже набрала воздуха в грудь, но Василий, хлопнув ладонью по столу, сказал тоном, не терпящим возражений:

- Всё! Я сказал. Пусть приходит, но когда во дворе никого нет. Корми, ублажай, может, и привыкнет. Но будь осторожна и ребёнка береги! Кто знает, что у собаки на уме. А в выходной я ему будку сколочу, надо же псу где-то жить.

Повеселевшая Маша стала собирать на стол, и вскоре вся семья села ужинать.  А сытый  и   довольный пёс в это время спокойно спал в своей норе, не зная о том, что где-то решалась его судьба.

*****

В тот день с утра ярко, уже почти по-весеннему светило солнце, в кустах живо переговаривались воробьи, обсуждая свои насущные проблемы, важные вороны ходили по свалке, разыскивая съедобные отбросы, а пёс блаженствовал, растянувшись на солнечном пятне на склоне оврага.

Несколько сытых дней без побоев и постоянной тревоги смягчили его нрав и помогли взглянуть на жизнь другими глазами. Чутьё подсказывало ему, что мир вокруг изменился, и злой хозяин больше не появится перед глазами.

Приходя в знакомый уже двор, пёс молча съедал оставленную ему пищу, поглядывая на стоявшую в сторонке женщину, в любую минуту готовый убежать. Но женщина стояла не шевелясь, и только тихонько говорила ему:

- Ешь, миленький, не бойся. Видишь, у меня даже в руках ничего нет, - и чуть-чуть разворачивала прижатые к бокам ладони.

Не отрываясь от еды, пёс искоса посматривал на неё. Голос успокаивал. В нём не было угрозы, только мягкие нотки, так не похожие на грубые интонации Фёдора, доходили до слуха собаки.  Всё равно пёс старался поскорее закончить трапезу и убраться восвояси, теперь уже через предусмотрительно оставленную открытой калитку.
Расслабившись, пёс не заметил даже, как солнечный день вдруг стал серым, на небо набежали тучи и повалил снег. Пёс нехотя поднялся, огляделся вокруг и решил размяться, пройдясь по оврагу. 
Подойдя уже почти к тропке, проложенной им же по склону и ведущей наверх, он вдруг остановился и прислушался. Услышанные им звуки не были похожи ни на что, слышанное им раньше. Тоненький голос то всхлипывал, то переходил в подобие рычания, то разливался протяжным «а-а-а-а-а-а-и-и-и!», то затихал, чтобы через секунду начаться вновь. Пёс вгляделся и сквозь снежную пелену узрел человека. Человек был маленьким, раза в три меньше виденных им раньше людей. Он сидел на снегу на дне оврага, тёр кулачками глаза и издавал те самые звуки, насторожившие собаку. Пёс принюхался. Опасностью от маленького человека не пахло, наоборот, что-то в запахе показалось псу знакомым. Ему сразу вспомнились знакомый двор, женщина с миской еды и её тихий ласковый голос. И пёс догадался: перед ним ребёнок. Маленький человеческий щенок, завёрнутый в платок, перекрещивающийся на груди и завязанный сзади, из-под платка выглядывали край пальто и валенки. Ребёнок плакал горько и безнадёжно. Эти звуки нельзя было спутать ни с какими другими, ведь и собачьи, и человеческие дети плачут одинаково. Отбросив сомнения, пёс подошёл, ткнул носом в прижатые к лицу ручонки и лизнул солёную детскую щеку. Ребёнок (это была девочка) затих, присмотрелся к неожиданному явлению и вдруг заулыбался.

- Мишка! Я знала, что ты придёшь! Ты же отведёшь меня к Деду Морозу? Ты должен знать, где он живёт! А то я тут совсем замёрзла и заблудилась, не найду дорогу. Ты же мне её покажешь? Ты же добрый мишка?

Пёс ни слова не понял из сказанного ребёнком, но почувствовал, что человеческий детёныш в беде. Как ему помочь, он и сам не знал, но инстинкт подсказывал, что этого щенка нужно отвести к людям, не место ему в тёмном заснеженном овраге. И пёс решительно подтолкнул человечка носом в спину: иди! Ребёнок послушался, поднялся на ножки и потопал вперёд, направляемый собакой. Пёс вёл его к выходу из оврага, временами легонько подталкивая носом. В этом месте склон оврага был довольно крутым, и маленькому ребёнку было не под силу его одолеть. Тогда пёс аккуратно взял его за воротник пальто, как щенка за шкирку, и потащил наверх. Девочка помогала ему, отталкиваясь от склона руками и ногами, а потом ухватилась за обрывок цепи, болтавшийся на ошейнике, и так, вдвоём, они выбрались на край оврага, за которым начиналась знакомая псу улица.

Пока они выбирались, совсем стемнело, поднялся ветер и замела позёмка. Вдвоём они двигались по направлению к дому. Уставший ребёнок почти повис на собаке, но псу всё было нипочём. У него была цель, и он должен был её достичь, хотя у самого начали заплетаться лапы, а непривычная тяжесть тянула вниз. Пройдя примерно полдороги, пёс вдруг остановился и сел. На улице были люди. Знакомая женщина и незнакомый мужчина бегали взад и вперёд, светили фонариками во все дворы и кричали: "Лиза! Лиза! Где ты? Иди сюда, мама с папой тебя ищут!"
У калитки так же бестолково суетился Тобик, временами взлаивая и добавляя беспорядок общую суматоху.

Услышав голоса, Лиза выпустила из рук цепь и заковыляла по снегу к родным, крича «мама, папа, я здесь»!

Оба родителя тотчас повернулись на голос и кинулись к ней. Отец схватил ребёнка на руки, прижал к себе, расцеловал в холодные щёки.
 
-Лиза! Где ты была? Зачем ушла из дома? Я же запретил тебе выходить одной! – Повернувшись к жене, сердито добавил: - Это ты виновата: недосмотрела!

Маша, оправдываясь, бормотала, что Лиза играла во дворе с соседкой Верой, что собака приходила раньше и её не ждали, она, Маша, готовила обед и посматривала в окно, и однажды выглянув, не обнаружила во дворе ни Лизы, ни её подружки. Тут и Василий с работы пришёл, и они вдвоём бросились на поиски.

- А я к Деду Морозу в гости пошла! – сообщила Лиза, поняв, что родители не сердятся, а, напротив, безумно рады её появлению.  – Мы с Верой играли, играли, а потом она сказала, что домой пойдёт, потому что замёрзла, а я совсем не замёрзла, мне скучно стало и я решила, пока мама занята, к Деду Морозу сходить. Нам воспитательница в детском саду говорила, что он в лесу живёт, в избушке. Ну, я пошла и заблудилась. Я плакала, а мишка меня вытащил и сюда привёл, вот!
 
- Какой Дед Мороз, какой лес, что ты выдумываешь! – бормотал Василий, оглядывая ребёнка – не поранился ли. – У нас и леса-то нет, три куста, а не лес, где там Деду Морозу в избушке жить? И что за мишка тебе помог, ты сказать можешь?
Лиза развернулась на руках у Василия и показала рукой направление, где метрах в десяти от них сидела собака. Поняв, что его увидели, пёс встал и насторожился, вытянув вдоль спины хвост и напружинив лапы.

- Та-а-ак! – сказал Василий. - Ну-ка, Маша, бери Лизу и идите в дом, а я им займусь.

Маша послушно подхватила на руки Лизу и быстрым шагом скрылась за калиткой. Тобик, разглядевший, наконец, своего неприятеля, тоже счёл за лучшее убраться подальше и проскользнул за ними.

Лиза махала руками и кричала:
- Пока, мишка, спасибо тебе! Папа, не трогай мишку, он хороший, он меня спас!
   
- Да никто и не собирается его трогать, - пробормотал Василий, поворачиваясь к собаке. – Ну что, пёс, ты у нас герой? Если бы не ты, мы Лизу до утра бы искали, и не факт, что нашли бы.  Так что заслужил ты награду: дополнительную порцию каши с мясом. Ты же любишь кашу?

Говоря это, Василий медленно, короткими шажками, приближался к псу. Не почуяв опасности, пёс немного расслабился и сел, не сводя глаз с человека.

-Бух! – сказал он хриплым басом, - бух!

Василий остановился.

- Ага, лаешь, значит, нападать сразу не собираешься. Предупреждаешь. Я понял. Ну что, пойдём домой. Теперь у тебя есть дом, понимаешь? Я тебе там будку сколотил, хорошую, просторную, тёплую. Будешь жить, как король.С твоей цепью как-нибудь разберёмся, когда ты мне доверять начнёшь. Ты ведь будешь мне доверять? Будешь, я знаю. Ну, пойдём! Там тебе Маша уже, наверное кашу приготовила, поешь. Вон как тебя снегом занесло, почти белым стал. 
С этими словами Василий, не поворачиваясь к собаке спиной, боком двинулся к дому. Пёс тоже медленно, как бы раздумывая, мелкими шагами пошёл за ним. Дойдя до калитки, остановился, глубоко вздохнул, как будто собираясь нырять, и вошёл во двор.

- Вот и молодец! Смотри, вон твой дворец, видишь? Тобика не трогать, он свой! Понял? Тобик – фу! Нельзя!

Пёс молча выслушал обращенные к нему слова, прошел мимо будки Тобика (тот, как всегда, забился поглубже), осмотрел и обнюхал предназначенное для него жильё, выгреб лапами набитое Василием сено, влез внутрь и улёгся. Пасть его раскрылась, вывалив наружу красный длинный язык.
 
- Вот и славно! – сказал Василий. – Зря ты от сена отказался, ну, да как хочешь. Привыкнешь потом. Как же тебя назвать? Не собакой же тебя кликать!
Услышав знакомую кличку, пёс насторожился и приподнял уши.
 
- Ты большой, бурый, на медведя похож. Недаром Лиза тебя с медведем спутала. Мишка? Для такого пса несерьёзно. Не Бобик и не Шарик, это понятно. Пускай ты будешь Буран. Нравится тебе?

- Бух! – ответил пёс. – Гум… - Широко зевнул, показывая зубы, и положил голову на лапы, не сводя, однако, глаз с человека.

- Вот и договорились! Ну, отдыхай, Буран, ты сегодня славно поработал. Скоро хозяйка тебе поесть вынесет. Приятных тебе снов!

Для собаки начиналась новая жизнь.


*****


А в больнице, в тесном изоляторе с единственным забеленным до половины окном, едва освещаемым уличным фонарём, на продавленной койке, опутанный трубками и проводами ровно гудящих и попискивающих приборов, лежал Фёдор, хозяин и властелин пса. Глаза его были закрыты, дыхание со свистом и хрипом вырывалось из полуоткрытого рта. Угасающее сознание то погружало его в темноту, то ненадолго возвращало в реальность.

Где-то он слышал, что перед смертью человек как будто вновь проживает свою жизнь, и он старался зацепиться за те немногие видения, которые возникали перед его глазами. Ему хотелось увидеть что-то хорошее, с чем не страшно было бы уходить в небытие,  но, как назло, хорошие события виделись редко и смутно, гораздо больше было такого, о чём ему никогда не хотелось вспоминать.

Вот он - мальчишка лет трёх отроду - сидит на коврике во дворе какого-то большого многоэтажного дома. Лето, вокруг бегают другие ребята, постарше, и то и дело норовят то стащить у него игрушку, то вытащить старенький коврик, подложенный матерью. Он кричит, машет кулачонками, зовёт мать, но матери не до него, хотя сидит она почти рядом на скамейке вместе с другими женщинами и что-то с ними громко обсуждает. У матери такой огромный живот, что платье едва не трещит по швам. Из разговоров родителей он знает, что совсем скоро у него появится маленький братик или сестричка.

А вот он с родителями дома, в большой квартире. На столе стоит маленький ящик, в котором лежит то, что называли его братом.  Брат лежит неподвижно, но он не кукла, потому что не бывает кукол такого синюшного цвета, таких страшных и непонятных. Мать плачет, а отец даже не пытается её успокоить, стоит с каменным лицом. Вот мать с бутылкой сидит за тем же столом, на котором недавно стоял ящик с братом, отец вырывает у неё бутылку и разбивает о раковину, а мать изо всех сил колотит его кулаками в грудь.

Он видит родителей вместе, сидящих с бутылками там же за столом. Голодный Фёдор ходит вокруг, просит поесть, но пьяный отец отпихивает его так, что мальчишка летит в стену и больно ударяется головой. Вот пьяная мать в порыве раскаяния пытается обнять сына, но тот выскальзывает из её объятий, отворачиваясь от отвратительного запаха перегара. И тогда мать, разозлившись, даёт ему крепкую затрещину.

Вот они уже в развалюхе в посёлке. Поначалу Фёдор никак не мог привыкнуть к новому жилью, но потом, делать нечего -- смирился. Смирился с вечной грязью, привык к жидким помоям, которые у неё назывались то супом, то борщом, привык и к ссорам, дракам, которые пьяные родители устраивали почти ежедневно.

Единственной его отрадой была соседская голубятня с дюжиной белых птиц. Когда сосед открывал леток и свистом выгонял засидевшихся голубей в небо, Фёдор мог часами лежать на траве или сидеть на крыше сарая, наблюдая бесшумный полёт уходивших в «точку» птиц, за их медленным, неторопливым спуском кругами, почти не шевеля крыльями. Как он завидовал птицам! Улететь бы туда, где нет ни пьяных родителей, ни ненавистного дома-полуземлянки, ни уроков в школе с постоянными насмешками одноклассников и учителей за невыполненные задания и одежду с грубыми заплатами, переделанную, наверное, ещё из дедовской.

Фёдор уговаривал соседа подарить ему пару птиц, но сосед был согласен только на продажу или обмен, а ни денег, ни сколько-нибудь ценных вещей в доме не было. Мечта так и осталась бы мечтой, если бы, на свою беду, Фёдор не заметил, что у отца появилась красивая зажигалка, похожая на золотую. Где и как раздобыл эту вещицу, отец не распространялся, но любил похвастать ею перед дружками-алкашами. Эта-то злополучная зажигалка и толкнула Фёдора на первую в жизни кражу. Надеясь на то, что пьяный отец ничего не вспомнит, Фёдор вытащил зажигалку из его кармана, думал утром сказать, что тот либо сам её потерял, либо спёр кто-нибудь из дружков, и побежал к соседу.

Был уже вечер, но сосед нехотя согласился отдать за вещицу пару белобантовых голубей. При этом глаза у соседа подозрительно бегали, а зажигалку он сразу спрятал в комод. Должно быть, она и правда представляла собой какую-то ценность. Домой Фёдор бежал, не чувствуя под собой ног, заскочил в сарай, посадил голубей в ящик, накрыл его тряпкой и поставил на полку. Потом тихо проскользнул в дом и лёг спать, чтобы наутро заняться сооружением голубятни.

Но утром его ждал грандиозный скандал. Обнаружив пропажу, отец кинулся обыскивать дом, двор и сарай, наткнулся на птиц и в ярости свернул им шеи. Когда ничего ещё не подозревавший Фёдор вышел на крыльцо, то увидел мать, сидевшую во дворе на табурете и державшую  в дрожащих от пьянки руках что-то белое. Возле её ног возвышалась горка перьев, а успевший с утра опохмелиться отец бегал вокруг и кричал, что самим жрать нечего, а тут ещё этих дармоедов кормить, пускай мать из них щи сварит, всё какая-то польза.

Онемевший от горя Фёдор получил от него подзатыльник и, не дожидаясь продолжения, что было духу рванул за калитку. Он бежал долго, не помнил, как миновал овраг и выскочил в поле. Пристроился там под каким-то кустом и дал волю слезам. Домой он пришёл только поздним вечером. Родители спали, наполняя дом пьяным храпом и тяжелым запахом перегара. На столе стоял чугунок с похлёбкой, а рядом на грязной клеенке валялись тоненькие жалкие косточки. Фёдор шмыгнул носом, схватил чугунок, выскочил на крыльцо и с силой забросил его в заросли малины. Утром отец устроил ему очередную порку, но к боли Фёдор отнёсся спокойно. Он привык. Тогда же Фёдор дал себе самому клятву: никогда не брать в рот спиртного. Хватит, насмотрелся на  родителей.

В семнадцать лет Фёдор, уже собиравшийся пополнить ряды защитников Отечества и считавший месяцы и дни до призыва, угнал с другом, верным Пашкой, мотоцикл. Не устояли перед соблазном пронестись с ветерком по улицам посёлка. Но на крутом повороте Фёдор не справился с тяжёлой машиной, мотоцикл занесло, перевернуло и расплющило о бетонный забор. Пашка умер на месте, а Фёдор, отделавшийся ссадинами и переломами, выйдя из больницы,  получил свой первый срок. И с той поры пошло-поехало.   Дальше и вспомнить нечего. Похожие, как близнецы, нары, бараки, охрана, недолгая свобода -- и опять зона.

Ни семьёй не обзавёлся, ни детьми. Пока сидел, отец с матерью один за другим отправились в мир иной. Кто их хоронил и где, Фёдор не знал и знать не хотел. Ни в бога, ни в чёрта, ни в пресловутый бумеранг он не верил. Знал только одно: для него там не будет ничего, только сплошная беспросветная ночь без луны и звёзд, бездна без конца и края, но ему было всё равно.

Голова гудела, перед глазами плыли какие-то пятна: не то огонь, не то молнии, чудились покрытые чешуёй то ли монстры, то ли черти. И вдруг  Фёдор ясно увидел собаку.  Его собаку, просто собаку, как он всё время считал. Неразумное, никчемное существо, годное только на то, чтобы служить. Пёс сидел у него на груди и внимательно и грустно смотрел на хозяина. Фёдор дёрнулся, хотел вскочить, но одеревеневшее тело не слушалось. Пальцы рук скрючило, а сами руки сделались ледяными. Холодели и ноги, как будто погружаясь в мерзлоту. Фёдор почувствовал, что задыхается от тяжести навалившегося на него пса, в нос назойливо проникал тяжелый запах псины.

- Ты?! - Фёдору показалось, что он закричал, но вместо крика в горле только что-то булькнуло, а голос зазвучал как бы внутри головы. - Ты?! Блоховоз, сучий потрох, как ты сюда попал, как посмел здесь появиться?! Это из-за тебя, падла вонючая, я здесь валяюсь, как мешок с дерьмом, сдыхаю, как собака, а ты ещё куражиться надо мной явился?! Бога своего собачьего моли за то, что встать не могу, а то прибил бы, удушил своими руками! Пошёл вон отсюда! Чтоб тебя по дороге грузовик переехал, чтоб ты сдох в канаве, как я из-за тебя! Ну! Пшёл, я сказал!

Пёс молчал и не шевелился, только глаза его светились в темноте зелёными огоньками. Взгляд не выражал ни ненависти, ни злости.

Силуэт собаки задрожал и стал расплываться, подобно сгустку дыма на сквозняке, обволакивая неподвижное тело Фёдора и заполняя его целиком.
 
А Фёдор, собрав остатки сил, с трудом приоткрыв глаза, обвёл мутнеющим взглядом похожую на собачью конуру палату и прошептал-прохрипел:

- Нет... Как собака! Как собака…

Фонарь за окном мигнул и погас.