Налегке

   Теплым солнечным воскресным утром, мама, обычно спокойная и уравновешенная, а сегодня решительная и сосредоточенная, намывала купленным по большому блату пахучим заграничным средством оконную раму, изрядно потертую и побитую многотрудным ходом безжалостно восходящего времени.
Многое повидало это окно из особого дома, поставленного в пятьдесят четвертом напротив кинотеатра Пушкина.
   Когда-то струганная и свежеокрашенная, пригнанная и подогнанная, а теперь потрескавшаяся, посеревшая и разбухшая от холодных дождей и талого снега, с облупившейся краской и въевшейся копотью, рама вела себя как старая, сварливая соседка, упорно настаивающая на своем и не поддающаяся ни на какие уговоры.
   Тополь, заботливо высаженный победителями сразу после войны, с годами добрался до четвертого, а затем двинулся выше, попутно заслонив зеленой раскидистой кроной всякую летнюю перспективу.
   Скоро полетит пух, и раму задраят наглухо, оставив открытой разболтанную форточку с марлей в проеме.

   По воскресеньям большая квартира погружена в сонное царство. Аж, до девяти.
   Когда еще проснутся, выползут по одному из ванной, шумно уберут свои постели, потянутся на кухню.
   Пройдет немало дорогих минут, пока папа в аккуратном мельхиоровом кофейнике сварит кофе, и запах арабики расползется по всей квартире.
Следом, на уставшей, прокопченной керосиновыми летами чугунной сковородке поджарит до теплой румяной корочки гренки, а мама позовет завтракать.
   Мы усядемся за круглый стол, привезенный дедом из побежденной Германии, мама аккуратно расставит сервизные тарелки, тонкими ломтиками нарежет пошехонский сыр, выставит варенье, сваренное из собственноручно собранных лесных ягод и трепетно сохраняемое для подобных случаев в глубине трофейного буфета, и обязательно спросит о планах на сегодняшний день.
   Кроме мытья окон, предстоит трудный поход на базар, уборка и уроки, а вечером большое купание с бадузаном. Тогда, в старое время, это был единственный и неповторимый выходной.

   И вот, в лихо заломленном берете, - мама так любила напяливать на меня этот берет, прямо на уши, чтобы не продуло, - в синенькой курточке с замком, взведенным к подбородку, в маминых резиновых сапогах я ступаю по огромадным и глубоченным весенним лужам, превратившим двор в архипелаг и, одновременно, корабельное кладбище.
   Мне, - поверите, - пять лет. И мне весело. Весело, потому что я в море.
В море, которое бушует, которое синее, черное и жуткое одновременно. Которое безжалостно разметало корабли, ялики и лодки. А я смеюсь и не ощущаю ничего кроме восторга.
   Там, в глубине детской души еще не прижились, не оформились в качестве непреложного целого запреты на лужи, на сладкое, на холодно. На нелепые фантазии, отвлекающие от настоящего дела. Еще не устоялось в качестве обязательно присутствующего то, что отравляет жизнь каждому маленькому человеку.
   И сейчас, когда мне пять, когда в морских сапогах и настоящей рыбацкой штормовке управляю кораблем, оставшимся без парусов посреди взревевшего моря, совершенно неважно, что неприятное будущее наступит через полчаса.
   В том вечном настоящем я смело разрезаю волну, выбираю шкоты, ложусь на другой галс, и отдаю команды. Ибо неподелен и неподделен. Я - это корабль и команда, капитан и мачта, ветер и шторм. И даже туча, покрывшая до черноты студеное северное солнце. Право руля.

   Когда был маленьким отчетливо понимал, что человечки не могут жить в киношном экране, поскольку он очень плоский. Другое дело, телевизор. Там они могли прятаться до 20.45. Как тетя Валя с Хрюшей, к примеру.
   На дне рождения бабы Поли папа рассказал, что человек произошел от обезьяны.
 - И я? - спросил маленький детский я.
 - Нет, - рассмеялся папа, - ты от нас с мамой.
 - Тогда, ты?
 - Нет, - продолжал смеяться папа, - я от деда и бабы Поли.
   И тут дошло.
 - Баба Поля, - крикнул маленький детский я радостно, - она от обезьяны!
   Как пережила сей радостный день рождения баба Поля уже не помню, но меня все-таки сильно не наказали. И это была правильная педагогика, ибо эволюционная теория во всем блеске и собственной полноте в маленьком детстве дается далеко не каждому и далеко не сразу.
 
   Некоторые ненавязчивые взрослые частенько изводили вопросом, кого  люблю больше, маму или папу.
   То, что папа-мама есть самое-самое все, я ощущал как непреложную, но неразложимую достоверность. И отличие папы-мамы от остального ландшафта тоже. Но вот как различить больше-меньше, то есть, выделить отношение к каждому, не разумел совершенно, от того впадал в ступор всякий раз, когда задавался подобный вопрос.
   После очередного субботнего чая с коржиками, я признался в своих мучениях бабе Поле.
 - Говори "одинаково"
 - Но ведь это не так!
 - А как?
 - Не знаю.
 - Поэтому говори "одинаково"
   
   И правда, на очередном празднике ко мне снова пристала какая-то добрая тетя навеселе:
 - А кого ты боль...
 - Одинаково, блин, одинаково, понятно вам! Одинаково, значит поровну, значит, что никого больше ...
 - Ладно, ладно, ты чего, - пробормотала добрая тетя, - я-ж просто так.
   И тут до меня дошло. Оказывается, это "просто так", это ничего не значит, им все равно. Спрашивается, чего тогда напрягаться. Проблема была решена, а вскоре и вовсе сошла на нет. Но почему этот вопрос вообще присутствует в качестве демонстрации заинтересованного отношения к чужому ребенку, мне неизвестно до сих пор.

   По младости заставляли мыть руки. Непременно мылом. И насухо вытирать полотенцем. Даже локти.
   В классе санитары. Проверяли ногти. Стоит на входе пигалица с повязкой и требует. Гигиена.
   Когда во двор приходила машина с песком, сбегались все. Песок был свежим, влажным, но главное, с мокрой глиной. Приличный замок строился только из такой смеси.
   Соответственно, руки. Мало в песке, от глины - красноватые.
   Разумеется, мамашам было плевать на средневековье в целом и темпы возведения оборонительных сооружений в частности. Высунувшись в форточки, строгими криками настойчиво требовали обеденного присутствия. Немедленно!
   Идя домой лихорадочно сбивал песок и оттирал глину. Сначала руками, потом об штанину. Иногда об асфальт. Еще плевал на ладони. Для полировки.
 - Быстро мыть руки и обедать!
   Зайдя в ванную, обязательно включал свет и воду. Отсчитав до шестидесяти, закрывал, и шел на кухню.
 - Молодец, - говорила мама, - а ведь есть дети, которые не моют руки. Поэтому у них глисты...
   Согласитесь, усилия, затраченные на имитацию, превышали затраты на собственно мытье в десятки раз. И по времени, и по количеству калорий.
   Ну, и где тут пресловутая рациональность.
   
   В семидесятых в Питере проживали тетка по отцу и дядька по матери.
   Теткин, современной постройки, девятиэтажный, с двумя лифтами и мусоропроводом. Рядом находился стадион для спидвея, и это поначалу представлялось весьма заманчивым. Но туда запретили настрого, поэтому навестил мотоциклы пару раз, инкогнито.
   Дядька квартировал на Петроградской. Семикомнатная коммуналка, дореволюционная. Соответственно, семь семей плюс блаженная Люба, подселенная в помещение для прислуги. Одна из соседок подкармливала дворовых кошек - варила рыбьи хвосты. С долгоиграющими ароматами. В каждый наш визит соседи наперебой делились трудностями совместного быта и очевидной невозможностью общего дальнейшего проживания.

   Остановились у тетки, которая лихорадочно собиралась замуж. Там обнаружил пластинку "Hey Jude" и журнал "Америка", где на сверкающих глянцем страницах пластиковая мебель, швейцарские часы и модные одежды твердо заявляли о скором покорении последней колонии.
   Какой мир, господа, какой букет. Нева, Петропавловка, Адмиралтейство. Битлз, Эрмитаж, Америка. Но подростков больше интересуют корабли Военно-Морского, рыцари Эрмитажа и динозавры Палеонтологического. Ну, и места, где можно вытрясти игрушечный пистолет или мороженное. Пассаж, Детский мир, Норд.
   Там мог пропадать днями напролет, если бы не мама. Она свято полагала, что спать и питаться нужно по часам, лечить зубы по талончикам, покупать одежду впрок, и совершать массу других совершенно нелепых, скучнейших действий.
Попав в Исаакиевский, наблюдал исключительно за маятником, не обращая никакого внимания на материнские восклицания об окружающей красоте.
   И поездка в Петергоф удалась только потому, что туда, хвала небу, полетели на подводных крыльях. Сам Петергоф, увы, остался за кадром, так как хотелось получше изучить Ракету, а не рассматривать купидонисто-дамские фонтанчики со статуями и завитушками. Тем более, неработающие. А на дядькин вопрос, понравилась ли мадонна Бенуа, скупо молчал по сторонам, поскольку дальше рыцарского зала идти отказался.

   Но кончились лето и Ленинград, пришли осень, новая школа и прочие скучные обыденности. Воспользовавшись отъездом бабушки с дедушкой, родители решились на вечеринку. Собрали друзей. Выпили, закусили, покурили на кухне.Включили проигрыватель. "Can't buy me love". С той пластиночки, ленинградской, хей-джудовой.
   Вдарило, опрокинуло, подбросило. Завладело. Всем существом. Без остатка.
Да так, что тело, действуя совершенно самостоятельно, без всякой команды или одобрения старших, на протяжении многих часов выписывало неимоверные кренделя.
   И правда, когда захваченной музыкой душе отвечает тело, танец выступает пластическим воплощением воспринятой музыкальной мысли именно в момент присутствия. Здесь и сейчас. Без всякой включенности в иную мысль, канон или традицию.
   Тогда, находясь в непрерывном музыкальном движении, и одновременно, состоянии безудержной радости, еще не знал, что именно это и есть танец. Только теперь, когда уже сам не знаю сколько, понял, что на той вечеринке танцевал по-настоящему. Первый и, к сожалению, последний раз в жизни.

   Во укрепление иммунитета и всякого нужного здоровья, ездили в Феодосию каждое лето. Всемером размещались в двухкомнатной хрущевке. Как, ума не приложу, но факт остается фактом - ежегодно гостили по два месяца.
   Там узнал море, возненавидел медуз и полюбил ракушки. Научился плавать, приохотился нырять с маской и трубкой, и даже пробовал, правда, под руководством деда, самостоятельно грести на лодке.
 
   До моря было прилично, ибо стараниями тети Лили для получения права на столовское питание нас прикрепляли к далекому ведомственному санаторию. При входе на пляж висела доска, куда каждое утро, день и вечер заносились данные о температурах воды и воздуха. Бывало, вечером вода +25, а утром +9. Дня два никто не купается, а на третий снова +25.
   Дед внимательно изучал сводку, долго думал и после выносил вердикт - купаться или нет. Следил неотступно. Десять минут на солнце, пятнадцать - в тени не снимая панамки, и только потом ненадолго в море. Из воды - сразу в полотенце. И сухие плавки.
   Просил, доказывал, умолял отменить ограничения, но дед был непреклонен. Либо так, либо никак.
   
   По дороге покупали фрукты. Тщательно, прямо с кульком, мыли их в пляжном фонтанчике. По особым случаям дозволялись кукуруза или мороженное. Вкуснее горячей, приморской, посыпанной крупной солью кукурузы, не ел нигде и никогда.
   На берегу строил песчаные замки с башнями и стенами, украшал мелкими ракушками и галькой, окружал рвом с водой, мостиками и протоком к морю.
   Плавал с маской, тщательно рассматривая понтонные сваи, где в больших количествах обитали мидии, наблюдал крабов и мелких рачков, упорно искал крупные ракушки - такие как на лотках при входе. Но, увы, продавцы находили их раньше.

   Вечерами гуляли по набережной. Мимо сказочной дачи греческого купца Стамболе, огромного дома художника мариниста Айвазовского и скромного музея Александра Грина, в который по неизвестной причине меня не пускали лет до четырнадцати.
   И да, это было полное всамделишное счастье, из которого не вычитаются ни мелкие обиды из-за купания, ни обязательный дневной сон, ни запрет на телевизор, ни даже препротивное вечернее чтение. Поэтому для меня существует только одно-единственное неподдельное море. Все остальные, лишь бассейны при отелях.

   Лет в двенадцать заболел модой.В Феодосии. Сильно заболел, истово. Очень хотел джинсы-клеш. Каждые встречные джинсы рассматривались пристально, внимательно и завистливо. Слишком широкий клеш не нравился, как и клеш, сделанный из обычных брюк путем вставки клина. А вот джинсы с болтами, армейским ремнем и правильным лейблом "Levis" или "Levi Straus", являлись предметом жадного вожделения и чудесной юношеской мечты. Итальянская тетя, как назло, прислала старческие фасоны-дудочки, которых страшно стеснялся.

   Будучи один дома, взрезал до колена прошлогодние брюки, и попытался вшить клин. Вот до чего дошло. Надо-ли говорить, не получилось. Пришлось коновально оперированные штаны затолкать в темный угол кухонной антресоли.
   Спас дядя Витя - привез польский джинсовый комплект. И да, это был клеш от колена, который видно спереди, сбоку и сзади. Не подкопаешься.

   Сговорившись с одноклассником, в гардеробе которого имелись клеши от Карабашской швейной фабрики, явились на школьный субботник гордо неся предел человеческой моды. Борька умудрился дополнить джинсы модными махровыми носочками.
   Ольгу Витальевну-классную руководительницу чуть кондратий не хватил. Крику было... Нам попомнили все. Прически и музыку, учебу и пропуски политинформаций, америку и погибших на фронте дедов.
   Удивительно, через какое-то время болезнь прошла и более не возвращалась, тем самым лишив пациента  множества милых треволнений, которые законным образом ежедневно испытывает всякий нормальный человек с психологией.

   В той, другой жизни, где наличие садового участка воспринималось как абсолютное и бесспорное благо, а первая модель жигулей, гараж и мебельная стенка в придачу, означали серьезный и устойчивый семейный достаток, обеспеченность трехлитровыми банками во многом определяла ход садово-заготовительной кампании, а значит, материальное самочувствие всей семьи накануне предстоящих зимних холодов.
   Трехлитровки представляли собой многооборачиваемую тару полифункционального использования. Варенье, компоты, сахар, другие сыпучие продукты, а также пиво хранились именно там. За ними охотились, обязательно требовали к возврату, тщательно мыли, сушили и хранили. И полиэтиленовые крышки тоже.
   
   Однако одно не очень заметное свойство оказалась неоправданно забытым, а может быть, вовсе незамеченным, поскольку отсутствовал всякий его утилитарный смысл. Использованные пустые банки выставлялись на балкон, и в мокрый сезон, когда капли барабанят по стеклам, подоконнику и перилам днями напролет, собирали дождь.
   По уровню воды можно было понять насколько дождлива осень. Конечно, это можно было понять и без трехлитровки, но осенний дождь, ежедневно собираемый в банку, в которой совсем недавно обитало знойное и ароматное лето, - варенье, компот или пиво, все такое солнечное, теплое, искрящееся, - означал окончательный приход длинной осени, включающей, кроме октября с ноябрем, целую зиму и добрую половину Челябинской весны.
   Осенние банки собирали дождь и в мою неокрепшую душу.  Отстоявший вахту у балконной двери задумчивый подросток брал "Три товарища", ложился на диван, и погружался в другие дожди и осени, - туда, где преданность, сдержанность и дружба, любовь и самопожертвование, неразрывно связаны и необходимо органичны, где люди совершают поступки по совести или против нее, где человеческое, при любом исходе, берет в плен читателя, хотя вечно проигрывает современности.

   В субботу приходила мама. Принесла торт и тысячу извинений. За внезапность. После реверансов все-же удалось усадить за стол. За чаем рассказывала байки из телевизионной жизни пятьдесят восьмого. Ближе к окончанию похвасталась новенькой мобилкой, а еще тем, что у нее теперь три номера и четыре трубки. Есть и любимый оператор.
   
   Вспомнил историю своих. Но не самих телефонов, а усилий для их обретения. Сейчас, когда покупка сотового минутное дело, прелесть многотрудного и волнительного процесса установки домашнего телефона утрачена. Надеюсь, навсегда.
   Лет в семь научился. Общими усилиями. До этого знал - он есть. Иногда звонил. Иногда звонили с него. Имелся и телефонный террорист. Шура. Пребывая в приступах безумия терзала на протяжении многих лет.
   Сперва запомнил шесть цифр - номер бабы Поли. Навсегда. Тридцать три двадцать три семнадцать. Накрутил, дождался длинных и в первый раз вменяемо поговорил с бабушкой: "Привет. Как дела. У меня хорошо. Да, сам набрал. Да, буду звонить. Да, каждый день."
   На этом восторги закончились, и звонок по телефону превратился в обыденность. С удивлением узнал, что далеко не всем можно позвонить, и для тех, у кого нет домашних, существуют уличные, а с почты можно поговорить даже с другим городом. А еще, мы на блокираторе. Последнее напрягало особо, поскольку соседская Лена вовсю использовала телефон для длинных воркований и затяжных любезничаний.
 - А если надо скорую вызвать? - возмущались домашние.

   Волна проблем возникла после женитьбы, отселения в отдельную квартиру и рождения дочери. С работы украдкой звонил маме и дедам. Довольно неудобно обсуждать дела житейские, будучи в окружении профессоров и доцентов, яростно штурмующих высоты теоретической или экспериментальной физики. Короче, комкал как мог. По большому блату телефон все-же поставили.
    В начале девяностых завели в конторе два. На всякий пожарный. И тут-же наступила эра сотовой связи. Поначалу кирпичи были неподъемными, а стоимость минуты умонепостигаемой. Научиться пользоваться мобильником в полном объеме его опций и функциональных возможностей так и не смог. Поэтому смартфону и айфону пришлось отказать. Чересчур. Тем не менее, нет-нет, да блеснет огонек чувства глубокого удовлетворения. Было бы что сказать.

    Вот и билеты исчезли. Совсем. Раньше плюнуть некуда, попадешь. Читательский, военный, комсомольский, профсоюзный, студенческий. Партийный. Полные карманы бумажных шариков - трамвайных, троллейбусных, автобусных. Роскошные самолетные - голубые, благоухающие. Твердый, как сталь - на электричку. Кино, театр, филармония. Цирк. Все по билетам.
    Или лотерея. Слово дурацкое. Нет, чтобы через "о". Раз, лото, значит, лото-рея.
    Если сумма цифр в правой и левой тройках номера совпадают, - скушай его, и буде тебе щасье. Даже денюшки назывались банковскими билетами. Застава Ильича. Путевка в жизнь.
    Ныне все расфуфыренное. Билет на концерт - глянцевай, с фотами и рекламой. Затраты на изготовление такой красоты превышают годовой гонорар всех музыкантов бывшего ссср.
    Сделали поворот. Все вдруг

    Или весы. Уличные. Белые, советские, железные. Жили в поликлиниках, санаториях, школьных медкабинетах и приморских бульварах. Гирьки с приятным щелчком. Мизинчиком туда-сюда. Не снимая ботинок. И тетенька в белом халате. Двадцать копеек.
    Для младенцев. Сложные. Куча рычажков, подкруток, крючков. Космос.
    Базарные. Рычажные. Под мясо и овощи. Грязно-синие, с кривовато подрагивающей стрелкой. Дотронуться страшно. Ничего, если палец вовремя заметить, худо-бедно вес казали.
    Безмен. Кто-нибудь помнит эти опыты. Когда авоську с картошкой взвешиваешь. На вытянутой руке. У бабы Поли был такой. Черный. Со страшным, ржавым крюком. Тугой, как арбалет. Только без кепки.
    Домашние-напольные. Для снижения веса. Можно подкрутить, и пара кэгэ долой.
    Школьные-лабораторные. Тонкая работа. От них пахло физикой, микробиологией, алхимией. Храм науки. Казалось, оттуда глядит Циолковский. Или Мичурин. Гирьки маленькие, аккуратные, блестючие.
    Полевые, плечевые, чашечные...
    Все, баста. Электронные. Долой Архимеда и Гука, надоели хуже горькой редьки.
   
    Бывало сам весил. Более чем. Плюс тридцать пять. Результат протяженных застолий. Любимые девяностые. Мегатонны и мегалитры. Меганадежды и мегапотери.
Вес, давление, похмелье. Тревога. Ни к зеркалу, ни к весам. На пушечный выстрел.
Не то показывали, падлы. Там вечно отражался чужой. Понурый дядька-слонопотам. Живот, костюм и очки .
    Благо, прислушался, остановился. Ушел в лес. Десятка каждый день. С ускорением. За восемь месяцев скинул. И костюм тоже. Стал бегать, подтягиваться, плавать. Завел тренажеры. Вернулся к железкам. Даже очки сбежали.
    Теперь банка безалкогольного амстела на двоих. После тренировки. Крепко продирает, зараза!

    Быть легким на подъем, стремительным в движениях, острым на слова. Вставать с петухами, работать бешенном ритме, все успевать. Уставать хорошей, трудовой усталостью. Победителем возвращаться домой, пить вечерний кофе, выслушивая новости и отчеты о покупках, зная, что завтрашний день будет наполненным, активным, богатым на события.
    Никакой седины, живота, сонливости, недомогания. Всеми зубами откусывать крепкое, зеленое, сочное яблоко и смеяться во весь опор, хлопком открывая шампанское. Ждать друзей. Шумных, жадных на жизнь. С рассказами, анекдотами, историями. Детьми, женами, подругами, родителями. Когда хотят - без звонка.
    Забыть электронную музыку. Насовсем. Гитара, голоса, руки. Пусть по дому бегает собака, скрипят половицы, в подъезде витает запах стряпни, а белье, весело порхая, сушится во дворе. И там, во дворе, турник, теннисный стол и горка. А за углом - автоматы с газировкой и киоск с мороженным.
    Конец мая, солнечно. Уже выставили годовые и не задают, а в школу можно ходить без портфеля. Налегке.