***

Я-2285
Очерк

ДЕВИЧЬЯ ОБИТЕЛЬ
Уроженка села Курманаевки Оренбургской области Ячевская Мария Сергеевна (в девичестве Борисова) в годы Великой Отечественной войны была наводчицей зенитки. Удостоена ордена Отечественной войны второй степени, медали «За освобождение Белоруссии».

- Жалко мне вас, товарищи солдатки, но деваться некуда – придется землянку копать и вам.
Сержант Костромин, командир отделения зенитно-артиллерийского полка, с некоторой иронией смотрел на девушек, и два чувства боролись в нем. С одной стороны, хотелось как-то оградить эти хрупкие создания, доставленные рано утром сюда, в Белоруссию, под станцию Новобелицу из Астрахани, - оградить от тяжелого труда, ведь зима, и придется им наравне с мужчинами долбить промерзшую землю, поэтому не избежать, думалось ему, кровавых мозолей на руках, сбитых коленок. Но, с другой стороны, война есть война, 1943 год, враг еще не бежит, но уже отступает, поэтому звереет, яростно стремится удержать позиции, и каждую минуту следует ожидать его появления, как на земле, так и в воздухе. Поэтому надо быстро устанавливать дислокацию и получать для новобранцев оружие – пушки, пулеметы, винтовки, и все  тут равны – мужчины, женщины, офицеры, рядовые, все тут – солдаты.
- Жалко у пчелки, товарищ сержант! – крикнула озорно одна из девушек, и это рассмешило всех, прибавило настроения.
За дело взялись энергично. Ломами, лопатами долбили землю, пилили деревья в лесу, волокли оттуда готовые жердины, из которых делали крыши землянок, оборудовали топчаны, столы, утепляли стены.
- Ты смотри, - удивлялся сержант выносливости девушек. – Откуда чего берется…
- А мы деревенские, привыкшие! - задорно откликнулась Маша Борисова,  девушка невысокого роста.
Землянку девушки выкопали глубоко, надеясь, что будет теплее, но когда они, обессиленные, улеглись на топчаны и поостыли от работы, все равно ощутили сырой, леденящий дух, исходящий от земли, согреваемый только  дыханием людей, керосиновыми лампами и еловыми ветками, которыми устлали «кровати» и полы. Этот дух, проникая через шинели, холодил тела, бросал их в дрожь, поэтому время от времени приходилось согреваться вольными упражнениями. И сейчас, привыкая к новому жилищу, Маша еще не знала, что год спустя, так же зимой, уже под Черниговом, где будет дислоцироваться полк, в такой же землянке  она получит сильнейшую простуду, охватившую шею кольцом фурункулов. «Вовремя привезли, - скажет врач госпиталя, - еще денек, и задушили бы они тебя, сердечную, а такие случаи были».
- Ну, как, товарищи солдатки, замерзли? – в землянку, постучавшись, вошел командир отделения.
- Замерзнешь тут, - ответили, - и печки нет, и кипятка. Погрели бы, товарищ сержант! А?
От дружного хохота Костромин засмущался, но виду не подал, только для чего-то потер переносицу и громко крикнул в приоткрытую дверь:
- Степаныч, заноси!
Степаныч, немолодой уже ефрейтор и повар, неспешно вошел в землянку и поставил на стол большой котелок с дымящимся кипятком, а затем выложил из кармана матерчатый узел, развернул его:
- Сахар – каждому по кусочку, - и заулыбался в усы, когда девушки повыскакивали с топчанов к столу. – Грейтесь пока, а там и обед будет готов.
- После обеда час отдыха, - добавил командир, - потом проведем занятия по строевой подготовке и материальной части.
- По какой, по какой части? – шутливо переспросили. – Разъясните, товарищ сержант.
- По материальной, - серьезно ответил тот. – Это значит, ознакомитесь с винтовкой…
- А нас уже в Астрахани знакомили, - сказала Маша. – И стрелять учили.
- Вот и посмотрим, чему научили.
- А на зенитках когда?
- На зенитках стрелять не будете, только наводке обучим. После обеда доставят орудия и приборы наведения огня, вот на них и будете работать.  Всех распределили, кого куда…
- Меня, например, куда? – поинтересовалась Маша.
- Как фамилия?
- Борисова.
- Борисова, - повторил Костромин, вытащил из кармана шинели потрепанный блокнотик. – Будешь определять высоту, на которой летит вражеский самолет.
- А меня, а меня? – наперебой стали спрашивать девушки.
- Всё узнаете потом, - сержант направился к выходу, остановился. – Командир нашего дивизиона полковник Круглов, командир  взвода - лейтенант Приставакин.
- Как, как? Это он будет учить нас? –  взыграло у девушек опять шутливо-игривое настроение, но Костромин на этот раз не среагировал никак, хотя не мог сдержаться от внутренней улыбки: «Вот бестии!». Был он старше девушек, опытнее, и уже знал, что война – дело суровое, страшное, не шутейное. Но шутку тоже любил. Без нее, считал, войну не выиграть.
От горячего обеда девушки согрелись окончательно. Они уже познакомились друг с другом, и теперь, лежа на топчанах, переговаривались, больше обмениваясь рассказами о гражданской жизни, нежели впечатлениями о первых днях военной службы, хотя от холода и тяжелой работы поламывали тела, и тянуло в сон. Постепенно разговор утихал. Вот и Маша, наконец, тоже умолкла, но спать не стала, а просто окунулась в легкую полудрему, которая, как всегда бывает, когда оказываешься на чужбине, вызывает в памяти картинки о  доме и родной семье…
…Кто-то настойчиво стучал в окно. Была ночь, и она, Маша, проснувшись от стука, испугалась. В пять лет еще страшно, даже если рядом родители, и дверь на засове. Стук повторился, и мать, наконец, заворочалась на кровати: «Кого же носит в такое время». Она встала, подошла к окну, раздвинула занавески: «Никак, Федотка - племянник. Случилось, что ли, чего?». Она открыла дверь, и Федотка - заплаканный, расстроенный - ступил через порог: «Тетя Ирина, мама умерла!». Встал отец, зажег лампу. Проснулись сестры. Все окружили Федотку и стали утешать его. Отец, добрая душа, тут же решил, что сирота станет жить у них. На следующий день были похороны. Поминали затирухой - в колхозе по этому случаю дали немного муки.
Федотка жил в семье, помогал по хозяйству, а когда возмужал, его женили, и он перебрался в другой дом. Потом стал председателем сельсовета. Через него и умер отец в 1933 голодном году. До этого, в ходе раскулачивания и завершения коллективизации, Борисовых признали середняками, но со двора, по распоряжению Федота, увели единственную корову – переусердствовал молодой председатель в своем рвении и служении. Без коровы стало худо, отец, и без того больной, дошел до истощения. Наступил день, когда не поднялся с кровати совсем. «Подойди ко мне, дочка, - позвал он утром ее, Машу. – Я сегодня умру, но ты не бойся, я к вам приходить, как другие покойники, не буду. Слушайся мать». Так и умер вечером, когда все пришли с работы… Долго горевали, но делать нечего – надо жить дальше. Тайком ходили за колосками в поле, размалывали их жерновами в крупу и варили жиденькую затируху. Ловили капканами сусликов…
Сон - липкий, тягучий и сладкий -  все же остановил Машины воспоминания, но он был недолог. Команда «Подъем!» поставила на ноги и заставила вместе со всеми быть в строю.
- Эта установка, - рассказывал командир взвода, показывая на массивный прибор, -  предназначена для наведения и корректировки огня зенитных орудий. Ее  внутреннее устройство знать вам не обязательно. Главное – научиться точно выполнять операции, устанавливающие высоту, удаление, азимут и т.д. Если будете предельно внимательными, то освоить несложно. Одну установку обслуживают девять человек, у каждого своя операция. Одновременно наводится огонь четырех орудий…
Маша слушала лейтенанта и любовалась им – статным, подтянутым, голубоглазым. Наверное, думалось, он женат, и дома осталась семья. А может быть, не женат, хотя по годам и должен быть…
- Вот Вы, - неожиданно обратился к ней командир, и Маша, растерявшись, приложила руку к груди, как бы намереваясь спросить, к ней ли точно обращается он.
- Отставить!
- Рядовая Борисова! – пришла в себя Маша.
- Выйти из строя!
- Есть! – она неловко шагнула вперед.
- Куда у нас записана Борисова? – спросил лейтенант у командира отделения.
- На высоту, товарищ лейтенант.
- Объясняю…Всем вольно, давайте - подходите ближе…
И действительно – премудрости наводки девушки освоили быстро. Пока тренировались, отрабатывая учебные координаты, откуда-то с запада, от кромки далекого горизонта послышался тяжелый, по-шмелиному мерный, устрашающий гул. То были немецкие бомбардировщики. Объявили боевую тревогу. Расчехлили зенитные орудия, развернули установки наведения огня.
- Занять места! – коротко приказал командир расчета, и Маша кинулась к прибору.
Зенитки стреляли «волной», то есть одна за другой, и казалось, будто один громадный автомат выпускает огненно-дымящиеся очереди. После каждого выстрела орудия чудовищно вздрагивали. От грохота у Маши заложило уши, и кружилась голова, но нужно было терпеть.
- Снаряды! – кричали поочередно командиры орудий, и девушки тоже помогали подтаскивать ящики, распечатывать их и подносить снаряды. Через некоторое время руки у Маши стали ватные, но и самолеты, не выдержав мощного огня и утробно воя, развернулись и улетели в обратном направлении.
- В штаны наложили, - сказал им вслед кто-то из солдат. – Жалко, только два самолета успели поджарить.
- А куда летели они? – спросила Маша.
- Как куда? Наших бомбить, как вечереет, так прут недуром. А днем теперь реже – боятся, сковырнем мы их оттуда. 
На землю опускались первые сумерки. Крепчал мороз. Маша чувствовала, как быстро остывают ноги в кирзовых сапогах. В землянке она скинула их, развернула волглые портянки, но тут же вновь навернула на ноги –  холодно, пусть уж сохнут прямо в сапогах.
- Да-а, - протянул кто-то из девушек, - так мы, подруги, долго не выдержим. А тут еще надо в караул ходить, совсем замерзнем…
- Надо выдержать, - сказала Маша, - война ведь.
И, словно услышав этот разговор, в землянку вошел командир отделения и вывалил на пол из холщового мешка кучу утепленных матерчатых полусапог:
- Только сейчас подвезли. Потом будут и валенки. Будете ходить в караул, ну, и в землянке тоже. Тут мы пробудем неделю, потом на Гомель уйдем. В карауле меняться через каждые два часа.
- А кого караулить, товарищ сержант? Уж не Вас ли?
- Отставить. Караулить боевую часть от врага, и чтоб – не спать на посту!
- На снегу, что ли?
- Спать можно и на ходу. Замерзли? Сейчас организуем кипяток.
- Заботливый у нас сержантик, - засмеялись повеселевшие девушки, когда командир ушел.
Ровно в полночь Машу разбудил разводящий. Она натянула поверх шинели белый маскировочный халат.  Раньше  думала: стоять на посту, - значит, быть на одном месте. Но это оказалось не так. Разводящий, приземистый дядька с жуковыми глазами, пояснил: ходить по периметру вокруг орудий и зорко всматриваться в округу, прислушиваться ко всем звукам, в случае прямой опасности – стрелять из винтовки.
Стояла полная луна. Было светло, но все равно Маша до рези в глазах всматривалась в пустоту, видела далекие силуэты леса, каких-то строений, чувствуя, как мороз, пронизывая шинель, добирается до ее щупленького тельца, как выдавливает на глаза непрошеные слезы и оборачивает их в крохотные сосульки. Боялась – закоченеют и пальцы на руках, тогда уж не нажмешь, в случае чего, спусковой крючок оружия, поэтому энергично разминала их  внутри рукавиц, терла ими друг об дружку, и даже несколько раз скидывала с плеча винтовку, примеряясь в тренировке, сумеет ли выстрелить.
Онемело от мороза лицо, особенно губы. Казалось, их не раздвинуть больше никогда - ни в улыбке, ни в разговоре. Она давно уже перестала считать круги и ходила по натоптанной дорожке автоматически, не чая, когда закончится  время, но оно, как всегда бывает при таком нетерпении, тянулось медленно. «Ничего, - внушала себе, - ничего, надо терпеть, привыкну. Надо о чем-то думать, будет легче».
И образ матери, четкий и ясный, первым обозначился в голове, зашагал теперь вместе с ней по скрипучему снегу, подбадривая ее и проявляя себя в различных эпизодах семейной жизни, которая была теперь далекой в расстоянии, но такой же близкой, как и раньше, внутри.
Как они там, и мать, и сестры? Дома, наверное, тепло – печку всегда натапливали жарко, дров заготавливали много. Вечерами, после работы в колхозе, мать, как обычно, садилась около печки, прижавшись к ней натруженной и нахолодавшейся  за день поясницей, и медленно, долго, тщательно расчесывала деревянным гребнем длинные волосы.
Лицом в такое время она становилась ласковым и каким-то задумчивым, и руки ее, огрубевшие, шершавые, которые не разглаживал даже вазелин, помнились мягкими, по-особенному хорошими, когда она ими гладила свою младшую дочь, еще ту, маленькую, из детства…
Вот закончится война - и вновь будет хорошо в их доме. И вновь можно пройтись по улицам села, сорвать в огороде огурец, искупаться в речке. Ведь это будет!..
И мысли эти рождают мелодию, которая звучит внутри и заставляет беззвучно плакать – от жуткого, до боли, холода, наступившего предела терпению, и оттого, что разводящий, наконец, привел замену…
…Мария Борисова вернулась с войны в родную Курманаевку в августе 1945 года. Ее личная жизнь сложилась не сразу. Вышла замуж  через девять лет. Мужем стал Григорий Макарович Ячевский, тоже участник войны, защищавший Москву. Работала она и в райсобесе, и в больнице, и в заготконторе. Работала добросовестно, за что неоднократно поощрялась грамотами.
В 1961 году умер муж, и пришлось Марии Сергеевне растить троих детей одной, но она, как и на войне, выдержала это испытание.