Больничная тоска

Кто в 13 лет не искал любви? Большой, яркой, всепоглощающей. Может, и не на всю жизнь, но чтобы вот прямо сейчас не думать ни о чём, кроме этих чувств. Вырваться из реальности. Или, на худой конец, хотя бы немного внимания, посвящённого только тебе.
Вы не искали? Поздравляю. Можете прямо сейчас сказать своим родителям слова благодарности за то, что они дали вам столько любви, сколько вам было нужно в тот момент — ни меньше, ни больше. Скажите им это — хотя бы мысленно.
Подросток — существо, у которого полностью обнажены все нервы. По ночам болят мышцы и ноги даже во сне не могут остановить бег, потому что ты физически чувствуешь, как растут кости, растягивая всё вот это вокруг себя — всё то, что называется твоим телом. Про которое ты ничего не хочешь знать, потому что это либо неинтересно, либо стыдно.
Всё очень больно, как будто ты живёшь без кожи. Как тот странный красно-синий человек, состоящий из вен и капилляров, который вынужден смотреть на приведённых родителями в кабинет хирурга больных детей. Вынужден, потому что у него нет век. Вот он и пялится осуждающе с глянцевого плаката безумными глазами навыкат, стиснув зубы под кровавыми скулами, и как будто хочет сказать: «Тебе не достаточно было просто кривой спины? Надо было выёбываться, чтобы тебе сломали позвоночник? Такое внимание тебе было нужно?».
13 лет. 13 детей в палате. Больных изувеченных детей. Из них восемь «лежачих» — компрессионные переломы позвоночника и сложные переломы ног. Это «вытяжка». И пятеро «ходячих» — переломы рук, ключиц, лёгкие переломы ног. «Ходячие» — счастливчики. Они могут выйти из душной палаты, могут пойти по коридору. Да пусть хотя бы и поковылять на костылях, но просто выйти отсюда. С ними все дружат и всем делятся, потому что они могут что-то подать «лежачим».
Вытяжка. Те, кто на вытяжке с позвоночниками — «компрессионники» — делятся на тех, кому еще ничего нельзя и тех, кому уже хотя бы что-то можно. Сначала ты можешь только лежать на спине. Кровать под уклоном вниз, и тебя зацепили за голову специальным шлемом, который вытягивает твой позвоночник. Он и так ноет выводящей из терпения болью, которая отдаётся под коленные чашечки. А от вытяжки он болит ещё сильнее. Как будто этот шлем через верёвку, привязанную к основанию кровати, высасывает из тебя все жизненные силы. Снимать этот ошейник можно только тогда, когда приходит инструктор по лечебной физкультуре.
Пожилая седая женщина, которая ежедневно обходит с десяток детей с разными увечьями. У неё есть план: по результатам лечения она должна отдать в следующие медицинские руки ребёнка с развитой в нужных местах мускулатурой. Если она отдаст пациента, не готового к продолжению лечения, она не выполнит свою функцию. Поэтому всё, что она делает — это считает. Никаких уговоров, никаких специальных подходов, ничего личного — только счёт жёстким металлическим голосом: «Раз! И — Два! И — Три! И — Четыре! И —Раз! И — Два! И — Три! И — Четыре! И —Раз! И — Два! И — Три! И — Четыре!». Счёт сопровождается ударами металлической линейкой по металлическому ободу кровати. Звук её голоса и ударов линейки остаётся в памяти надолго, и преследует даже во сне. Услышав во сне счёт, ты непроизвольно напрягаешь мышцы и продолжаешь лечебную физкультуру.

Есть ещё вытяжка с переломами бедра — «стрекозы». Одна нога задрана вверх, и к ней подвешена гирька, которая вытягивает и днём и ночью кость ноги. У всех болит, ноет, саднит. Иногда кто-то из «стрекоз» просит кого-то из ходячих немного подержать гирьку. Если её приподнять, то не так больно. Конечно, это против правил, так делать нельзя.
Есть смешные — «пионеры». Это перелом ключицы, который фиксируется в пионерском салюте. Когда видишь его впервые, хочется сказать «Всегда готов!» и ответить пионерским салютом. Но никому не приходит в голову смеяться над ними — во-первых, когда всё время болит, не до смеха; во-вторых, они «ходячие». Никто не хочет плевать в колодец.
Меня положили рядом с двумя «пятилетками» — две пятилетние девочки с аналогичными компрессионными переломами позвоночника. Они болтали без умолку. Поближе ко мне лежала Танечка. Ничего плохого в этой девочке не было, кроме того, что она была обычным живым ребёнком, которому нужны были развлечения. Она хотела играть.
И ей было плевать на то, что рядом лежит недолюбленный подросток с огромным багажом психологических и неврологических проблем. К тому же обуреваемый строго запретным «самым плохим на свете» чувством — завистью. Запретной, невозможной, гадкой, чёрной завистью.
Дело в том, что Танечкины родители были совсем молодыми. Они приходили каждый день после четырёх часов — либо по очереди, либо вдвоём. И они разговаривали с ней так, как я бы хотела, чтобы мои родители разговаривали со мной. Как со взрослым человеком, который имеет своё мнение. Кроме этого, Танечкины родители работали в каком-то консульстве, и каждый их приход сопровождался невиданными чудесами — раскрасками и книгами на английском языке, играми, конфетами и жвачками. Они не были жадными и угощали всех детей в палате. А ещё у Танечки были такие трусики, которых я не видела до этого: с вишенками и кружевом. Ну и как тут было не впасть в невозможное, гадкое, запретное чувство?
Танечка хотела играть. Я хотела читать. Когда лежать можно только на спине, руки, которые держат книгу, постоянно затекают. Это больно. Болит шея, плечи, спина, поясница, и ноги, которым никак невозможно найти правильное положение. 10 минут чтения, потом перерыв. Как только я поднимала к глазам книжку, Танечка говорила: «Купи слона!». Если я отвечала: «Отстань!», Танечка продолжала: «Все говорят отстань, а ты купи слона!». Если я молчала, она снова начинала: «Все молчат, а ты купи слона!».
Я отстегнула «ошейник», встала и отвесила Танечке подзатыльник. Ещё раз по пунктам:
Первое — я отстегнула «вытяжку».
Второе — я встала.
Третье — я ударила соседку.
Три смертельных преступления прямо на глазах двенадцати свидетелей!
Все молчали. Я легла обратно, накрылась одеялом с головой и отвернулась от всех. И так пролежала весь день.
Вечером, когда пришла Танечкина мама, ей, конечно, рассказали о проишествии. Она села ко мне поближе и сказала:
— Я не хотела бы рассказывать об этом твоей маме. Расскажи ей, пожалуйста, об этом сама.
Вероятно, если бы она знала, чем это закончится, она бы постаралась забыть эту историю, чтобы не быть причиной следующих двух недель моего унижения.
Вечером, когда пришла моя мать, я сказала ей, холодея от ужаса, но понимая, что бить при всех она меня не будет:
— Мне надо тебе рассказать, что я ударила Таню.
Моя мать встала, взяла сумку и вышла из палаты.
Неделю ко мне никто не приходил. Целую неделю я лежала, накрывшись с головой одеялом и когда было совсем невыносимо больно, тихо плакала. Потом мать сжалилась, и рассказала другим родственникам, что ко мне никто не ходит. И ко мне стали приходить бабушка и папа. Потом мать вернулась и сказала, что ей было так стыдно за меня, что она не могла смотреть в глаза всем этим людям.
Где-то после этого я поняла, что никогда ничего не изменится. "Все эти люди" всегда будут важнее для неё, чем я. Так наступил период глубокого презрения и неприятия. Та трещина, которая превратилась со временем в тёмное бездонное ущелье.

Автор Анна Тимохина, участница Клуба Мастерская_Андрусевич https://www.facebook.com/MasterskayaAndrusevich, Страница автора в фб:
https://www.facebook.com/timokhina.anna