Воспоминание о прошлом

Мои родители – Тихон и Матрена – поженились 19 февраля 1922 года. Матери было 19, отцу 21. Происходило это все в селе Завальное (ранее - Хомутовка) Усманского уезда, Воронежской области (ныне - Липецкая область). Родители женились по любви, и свадьба состоялась бы раньше, но время было очень тяжелое. Отец скрывался и от белых, и от красных - был дезертиром, поэтому дома ночевал редко, скрывался в степи с такими же, как он, не желающими воевать. Только после объявления амнистии, они смогли пожениться. Как водится, они пошли жить к свекрови Наталье. Но семья отца была большая, состояла из 14 человек и всего двух работников: отца и его старшего брата  - дяди Вани, еще не женатого. Отец их – дедушка Яков – умер еще в 1920-м году от тифа. Порядка в доме не было никакого. Бабка Наталья была женщина злая, «бранчливая». Ругань в доме не прекращалась. Правда, ругалась она больше с дочерьми, маму не задевала, но все равно жить здесь было тяжело. Мать с отцом постоянно уходили к дедушке Леонтию (маминому отцу), где было спокойно и сытно. А за два месяца до родов остались у него насовсем. Мать родила Марию ровно через год – 19 февраля 1923 года. Дед Леонтий был сущий трудоголик, он, конечно, мучил отца работой очень сильно. Отец иногда жаловался на него матери, ворчал, но на открытый протест не решался из-за своего характера и из-за любви к маме. Ну а так, было все хорошо, жили дружно, всего было достаточно, несмотря на тяжелую продразверстку, которой тогда облагались все крестьяне. В 1925 году родился Алексей, в 1927– Николай. Незадолго до этого выдали замуж сестру – тетю Полю, а вскоре после этого умерла бабушка Анна (мамина мать). Они остались вшестером: дед, мать, отец и трое детей. У них было две коровы, скота - целый двор. Работали не покладая рук. С 1927 года пошли разговоры о колхозе. Перед этим создавали комбеды (комитеты бедноты). В условиях, когда землю поделили по «едокам», и ее всем хватало, а земля была черноземом – ее даже удобрять было не надо – бедняками были лодыри и пьяницы. Всех крестьян поделили на бедняков, середняков и кулаков. Крестьяне относились к этому спокойно, не представляя, чем это обернется дальше. Бедняки объединялись в комитеты, коммуны. Государство помогало им деньгами, техникой, семенами. Но все это благополучно пропивалось. Работать из них никто не хотел, только заседали целыми днями. Руководили всем этим Бубнов, Барбашин и их прихлебатели. Бубнов точил зуб на деда Леонтия за то, что он не отдал ему в жены дочь – тетю Полю – первую красавицу в деревне, и с хорошим приданным. Бубнов сватался за нее 3 раза, и всегда безрезультатно. Последний раз дед ему не только отказал, но и обозвал его «пропойцей» и бездельником. Сказал что лучше увидит дочь мертвой, чем отдаст за него. Бубнов пригрозил деду, что он припомнит это, и выполнил свою угрозу. 1928 год прошел тревожно. Собирали в сельсовете хозяев и уговаривали вступать в колхоз. Для этого приезжали из города «10-тысячники», коммунисты. Они сулили золотые горы, приводили примеры богатой жизни уже существующих колхозов. А сами не могли отличить овес от проса, не знали совершенно крестьянского труда. И естественно, останавливались все у бабы-самогонщицы, пьянствовали вместе с членами сельсовета. Облагали зажиточных крестьян непонятными налогами, а те боялись им отказать.

В селе стало неспокойно, смурно. Кто поумнее и дальновидней – продавали все и подавались в город. Но таких было мало. В 1929-м году прошло 1-ое раскулачивание. Раскулачили самых богатых, отбирали все до последней курицы и белья. Под эту мясорубку попал и старший сын деда Егор. Это был очень умный, работящий и многосемейный мужик. Ему уже было 70 лет. Он умер в дороге, по пути в Сибирь. Всем объявили, что с кулаками разделались. Теперь все должны вступить в колхоз, отдать всю скотину и птицу, семенной фонд, весь инвентарь. Кто не вступит - объявляется подкулачником - и его ждет та же участь, что и кулаков. Богатство кулаков члены сельсовета делили между собой несколько дней с мордобоем. Сами вселились в лучшие дома, похуже - раздавали комбедовцам, тоже со скандалами и дракой. Некоторые дома сельские ребята поджигали из озорства. Вот в таких условиях приходилось вступать в колхоз. Дед был просто убит этим вступлением. Теперь он жалел, что не послушался брата Егора, сказавшего ему перед высылкой: «Левка, беги отсюда. Распродай все за бесценок, у вас семейка маленькая, подавайтесь в город, какую-нибудь хибару себе купите и проживете. Но как же мог дедушка Леонтий расстаться со своей скотиной, которую любил, как своих детей. Когда наступал период получения молодняка у скотины, дед ночевал в хлеву. Сам принимал роды у лошадей, коров, овец, свиней. Выхаживал молодняк, носил его на руках для кормления к маткам, мыл и холил. Их скотина была лучшей в деревне. И вот со всем этим приходилось расставаться, но выхода не было. Увели весь скот, оттащили плуг и борону в колхоз. В доме стало так, как бывает после похорон. И это было у всех. Из дома исчезло молоко, яйца. Детей кормили кашей-мамалыгой, сами ели пустые щи. Утром дед и папа шли в колхоз. Работы там толком никакой не было, скот лежал на голом полу, навоз не вычищали, коров не выдаивали. Руководители колхоза являлись к обеду, заседали, выпивали. Люди толкались и не знали что делать. А ведь речь шла о живой скотине, и все это происходило зимой. Дед перестал ходить на работу в колхоз и заявил дочери и зятю, чтобы в мае они ехали подыскать себе жилье куда-нибудь в город, а он побудет с внуками. Деньги у деда были. С ним согласились и папа, и мама. И как-то все успокоилось.
И вдруг событие огромной важности. Выходит газета «Правда» и в ней огромная статья «Головокружение от успехов». Написана она была правдиво, со знанием всего происходящего. Сельсоветчики и коммунисты, насильно загоняющие людей в колхоз, объявлялись чуть ли не вредителями советской власти. Газету зачитывали до дыр. Сталина называли отцом, родителем крестьян. Что началось в деревне! В статье сообщалось, что крестьяне имеют право выйти из колхоза, забрав все, что внесли туда. На следующий день почти все пошли с заявлениями в колхоз. Разумеется, и дедушка с отцом. Бубнова и других главных не было. Их вызвали в город. Крестьяне злорадствовали, надеялись, что эти паразиты не вернутся, их посадят. Рядовые члены сельсовета угрюмо принимали заявления, но возвращать добро крестьянам отказывались, не было, мол, такого распоряжения. Их не слушали, стали разбирать свое. Вот тут началась настоящая свара. Часть скотины сдохла, инвентарь поломан, а как делить птицу? Дед не стал ругаться. Взял одну полудохлую лошадь и такую же корову непонятной масти и повел их потихоньку домой выхаживать. А отец впрягся в плуг и поволок его с трудом домой. Бороны они не нашли. Прихватили несколько кур. Боже мой, что делает уход с живностью! Дед утеплил хлев, настлал животным соломы, которую они тут же стали жадно пожирать. Но дед принес им сена, кормил понемножку, поил слегка подсоленной водой. Кур принесли домой, покормили и поселили за печкой. Дед ночевал теперь опять в хлеву и был счастлив. У коровы доился только один сосок и мать раздаивала его много раз в день понемножку, остальные соски лечили мазью. Молоко стало появляться с каждым днем все больше. Какая-то курочка на 4-й день выдала первое яичко, а затем стали нестись постоянно. Вот была радость, вот было счастье. Весной впрягали в плуг лошадь пахать огород. Но она еще была малосильная. Когда уставала – ложилась на пашню. Тогда дед и отец сами впрягались в плуг, и беременная мама им помогала. Трудились от зари до зари. Все это было в радость.
Не радовало только то, что происходило в деревне. Все высшие руководители сельсовета вернулись из города целы и невредимы, хвастались что их даже хвалили, их колхоз оказался лучшим, у них ведь сохранилась часть скотины, а вот в других колхозах не осталось ни шерстинки. Тем, кто не вышел из колхоза, выдали небольшую денежную премию. Собрали колхозников и тех, кто вышел, уговаривали опять вернуться в колхоз. Обещали дойный скот и птицу раздать по домам, оставить в колхозе лошадей, волов, инвентарь и семенной фонд. «Да ведь все уже разобрали», - кричали мужики. «Как разобрали – так и снесут», - отвечали им, - «Забыли тот год? Можем еще кое-кого и выслать, у нас власть никто не отбирал». Это собрание многих испугало. Не все пестовались со скотиной как дед. У некоторых она подохла, пахать было не на чем и нечем. И таких было немало. Они вступили обратно в колхоз. Да и сельсоветчики теперь по-другому стали относиться к делам, их, видимо, здорово пугнули в городе. Пьянства стало меньше. Коров они, правда, забрали в колхоз у тех, кто возвращался, но птицу оставили. Стали даже записывать трудодни, правда по ним еще ничего не платили. Но многие остались «частниками». Их пока не трогали. Однажды дед встретил в переулке Бубнова и сказал: «Если у вас дело пойдет, я тоже вступлю в колхоз». Бубнов посмотрел на него со злобой и сказал: «А мы тебя не примем. У меня на тебя зуб, забыл?» Дедушка испугался, все рассказал маме. Решили дожить до осени, собрать урожай, а потом, может, уйти с детьми. Дед останется, будет им помогать, кто его тронет.
В конце июля мама родила Аню. 10-го августа они все сидели за обедом, мама кормила Аню грудью. Вдруг мимо окна прошли члены (так звали тех, кто работал в сельсовете). Они протопали по крыльцу, распахнули широко дверь и сказали: «Вы подлежите ссылке. Выкидывайтесь немедленно на улицу». Дальше даже мама затруднялась сказать, что было. Их стали вышвыривать из дома. Дед вначале кричал, что будет жаловаться самому Сталину. Над ним только смеялись. Плакали дети. Соседи стояли молча, женщины плакали. Дед продолжал доказывать что папа-бедняк, поэтому его с женой и детьми не имеют права раскулачивать. «Ну пусть ваш зять откажется от жены и детей и его, как бедняка, мы оставим», - сказал Бубнов. Да, тогда было много случаев, когда люди спасали себя тем, что отказывались: жены от мужей, дети от родителей. Папа, конечно, не стал этого делать. Они с дедом стали собирать вещи, брали самое теплое, дед спрятал деньги за пазуху. Взяли мешочек муки, ковригу хлеба. И все. Их посадили на их же телегу, впрягли их же лошадь и под конвоем повезли на станцию Усмань. А впереди и сзади ехали такие же раскулаченные единоличники, поверившие в статью Сталина. Стоны, крики, плач неслись отовсюду. Перед погрузкой в товарные вагоны рассказывали, что некоторые бросились жаловаться в Райсовет, и их всех арестовали. В вагонах не было ни столов, ни сидений. Люди сидели и лежали на голом полу, подстелив, у кого что было. У двери сидел конвоир с ружьем. Дети вскоре уснули, мама держала все время Аню за пазухой – из всех щелей дуло. Они с папой улеглись по краям. А дед всю ночь просидел и проговорил с односельчанами. Гадали, куда их везут, что будет, проклинали Сталина, удивлялись, зачем была написана эта статья. Дед с этих пор называл Сталина не иначе как «иезуит». К утру остановились у какой-то станции. За водой отпускали поочередно, оставляя в заложниках детей. Конвой усилили, потому что за ночь несколько человек сбежало. Из их вагона убежали девушка с парнем. Она была из семьи раскулаченных, на Покров собирались пожениться, парень пытался ее отстоять, но бесполезно. Тогда он поехал с ней. И вот они убежали. Все радовались за них, благословляли их. А путь продолжался, невероятно трудный. Их не кормили, воды не хватало, становилось все холоднее. Каждый день из вагонов выносили мертвых. Наша семья растирала в блюде муку с водой  и этим кормилась. К счастью, мама была молочной женщиной. Она кормила Аню только грудью и этим ее спасала. Дед иногда договаривался с конвоирами, давая деньги, и его выпускали купить что-нибудь. Дед был необыкновенный оптимист, он быстро пришел в себя, подружился с конвоирами, смешил их. Он и в мирное время в любой кампании всех веселил. «Бывало, животы все надрывали», - говорила мама. И теперь этот талант ему пригодился. Он вселял уверенность в мать, в отца, поднимал их дух. Так доехали до Котласа в Архангельской губернии, высадили их на станции Луза и погнали дальше вглубь тайги. Ссыльные несли на себе вещи, детей. Некоторые, сцепив руки, несли на таких носилках больных, стариков. А кругом были прекрасные сосновые леса, краснела рябина, калина, какие-то неизвестные им кустарники покрывали цветы. После степей их поражало все увиденное.

Наконец остановились на большой поляне. «Вот здесь будете жить», - сказали им конвоиры. - «А где жить?» - «Жить будете в том, что построите». И торопитесь, здесь зима наступает быстро. Утепляйтесь. Вон, видите кресты на стороне?» - говорили конвоиры. Все еще раньше с удивлением смотрели на эти кресты. «Здесь лежат те, кого пригнали в том году. Да пригнали их поздно, в октябре. Они все здесь и полегли. Так что торопитесь». Конвоиры говорили им правду и даже жалели их. Но всем было страшно. Уже темнело. Стали укладываться на ночлег. Дед с отцом наломали лапника, настелили кое-что, дед смастерил даже полог для детей, сварили на костре кашку, помолились и легли спать, взрослые по краям, дети и мама в середине под пологом.

С утра началась спешная работа. Люди строили жилища. Топоров и пил было мало. Договорились с конвойными – позволили отправить в город мужиков за всем нужным. Все, конечно, делалось за свои деньги, которых и так было мало. А ведь надо было еще что-то закупить из еды. Проклятая власть, отобрав у них все нажитое, не давала взамен ничего необходимого. Дед хорошо разбирался в строительстве, он один построил себе дом, лучший в селе. Он работал как заводной и стыдил отца, когда тот садился отдохнуть. К их счастью, наступившая осень была хорошей, теплой. Женщины с ребятками собирали клюкву и те ягоды, которые они знали. Конвоиры советовали собирать грибы, но люди степей плохо знали местные грибы. И все равно собирали. Собирали орехи, травы.

Зима наступила сразу и люди засели в землянки. Половину постройки занимала печь, которую топили каждый день. Вторую половину занимала большая лежанка, на которой опять спали все вместе. Мать клала в одну сторону 3-х месячную Аню, с другой – 3-х летнего Колю. Они оба писались. Еда была плохая, и мать все время варила компот из ягод или травяные отвары. Они были очень кислые, горьковатые, без сахара, но мать поила детей беспрерывно, чтобы заглушить голод и как-то их поддержать. Поэтому ночью мать по нескольку раз меняла мокрые подстилки детей на сухие. И сушила она мокрые подстилки своими боками, потому что ночью было очень холодно. К утру избушка изнутри покрывалась инеем. Еще затемно мать вставала, зажигала лучину, втыкала ее в стену и быстрее затапливала лапником, заготовленным с вечера. Он давал тепло сразу, но прогорал быстро. После этого забивали печь поленьями, и они горели не жарко, но долго. Со стен текло. В крохотное окошко свет почти не проступал, а потом и света вообще не стало. Не имели представления, день сейчас или ночь. Детям не велели спускаться на пол, он был ледяной. Ели на той же лежанке, с краю, поочередно. Не хватало посуды. Ложки дед вырезал всем из чурок. Этими же чурками ребята играли, строили из них домики, возились, кидались друг в друга. Мама рассказывала им бесконечные свои сказки, дед играл с ними, строил, мастерил. Малышку Аню мама так и держала за пазухой у груди, подпоясав ее снизу полотном, чтобы не вывалилась. Малышка была невесома, в чем душа, и все время спала, почти не подавая голоса. Кормились почти одной «затирухой» из муки и воды, изредка что-нибудь добавляя. С февраля стали измельчать кору, растирать орехи в это «хлебово». Только раз в неделю пекли пышки, черные от добавляемой в них коры, но для ребят и это было праздником. Когда ребята засыпали, взрослые начинали свой бесконечный диалог, начатый еще в 1929-м: куда податься в этой страшной жизни. И опять приходили к тому же выводу: надо бежать, иначе сгинут дети. Они не переживут второй такой зимы. Они уже и сейчас, чуть поиграв, засыпают, от голода и отсутствия движения. Мать не выходила из землянки. Отец выходил редко, но живчик-дед пробирался к соседям и приносил самые печальные вести: у многих умерли дети, кто-то пытался уйти, и его застрелили, все голодают. В начале апреля в их землянку тихо постучали. Это были две женщины, страшно изможденные, измученные. Они были из соседнего поселения, у них умерли дети, у одной умер муж, у другой муж пропал в лесу. Они решились бежать. На них смотрели с ужасом. Как они убегут по этой начинавшейся распутице, без еды и теплой одежды. «Вы бы хоть подождали до мая», - сказал им дед. Но они только махнули рукой, напились воды, посидели до темноты и ушли.

Мать и отец с детьми бежали в мае. Дед оставался. Делал он это для конспирации. «Буду топить печь, как будто мы все здесь. Конвоиры в наши халупы почти не заходят, а придут, скажу – убежали мои молодые в сегодняшнюю ночь. Такой спектакль им устрою – поверят». Советовал им бежать в Москву, там легче затеряться. Дед же им и устроил побег. С мая начала ходить со станции Котлас дрезина, возили стройматериалы. Сгоняли всех их разгружать. Говорили, что построят два барака, и жить будут все в бараках. Велели сносить свои халупы и освобождать место. С машинистом одной дрезины дед и договорился. Когда стемнело, вышли на полотно и ждали дрезину. Погрузились и поехали, а дедушка остался один. Утром прибыли в Котлас и с удивлением обнаружили еще две бежавших семьи с их участка. Поздоровались, но решили не общаться друг с другом. Говорили, что у мужиков все время проверяют документы. Баб с детьми почти не трогали. Отец решил держаться особняком, не выпуская семью из виду. Но вряд ли бы они добрались до Москвы, в поезде постоянно проверяли документы, и на их глазах арестовали несколько человек. Но им повезло. На станции родители встретили женщину из соседнего села, тоже сосланную с детьми. Она была из бедной семьи, и когда их раскулачивали, муж сказал своим мучителям, что она ведь из бедной семьи, ее не имеют права кулачить. Те предложили женщине отказаться от мужа, подписать такую бумагу, и тогда ее с детьми оставят. Муж умолял ее сделать это, но она ни за что не соглашалась. Так и уехали они вместе горе мыкать. К весне двое детей у них умерло. И тогда муж сказал ей, что если она не желает смерти им всем, то пусть согласится на отказ. И уговорил ее. Он сам написал заявление от ее имени, она была безграмотной. И вот в мае ей выдали документы на выезд. Она плакала навзрыд, рассказывая как они прощались с мужем. А вместе с ней рыдала мама, вспоминая своего отца. Вот эта женщина предложила им ехать вместе, ведь у нее есть документ, а сколько с ней человек - ничего не сказано. Родители с благодарностью согласились, и не зря. По дороге к отцу прицепились проверяющие красноармейцы. Женщина показала им документ и сказала, что это ее муж, провожает ее. Проверяющие не верили. Но женщина подняла крик, а рядом стояла мама и клялась, что это все правда. А тут трое маминых детей подняли тоже рев, вцепились в отца с криком: «Папа, папа». Красноармейцы ничего не поняли и отступили. Сначала все испугались, потом долго смеялись. Эта женщина посоветовала маме ехать с ней. А отец пусть останется в Москве, один он еще как-то устроится. Последнюю совместную ночь папа с мамой не спали. Отец писал своей матери письмо: «Отнесись к моим детям по-доброму. Люби свою сноху, как родную дочь. Они столько пережили». Знал отец хорошо свою мать, но все-таки надеялся на лучшее. Отец обещал сразу сообщить, если он устроится.

Трудно сказать, что пережила мать, когда они подъехали к станции Усмань. Здесь их пути с попутчицей разошлись. Встретились они случайно через 27 лет.

В 1958 году мама поехала в очередной раз к тете Поле. И в Усмани, на ярмарке встретила эту женщину, и, конечно, она зазвала маму к себе домой. Разговору их не было конца. А в это время парень лет 20-ти входил и выходил из дома, хлопоча по хозяйству. Он называл женщину «мама». По возрасту он не годился ей в сыновья. И на сей вопрос она услышала следующий рассказ.
После отъезда своей жены, ее ссыльный муж постоянно переписывался с ней, узнавал о детях, давал советы. Он писал письма своим родным, чтобы они помогли его жене устроиться в Усмани. И родные приняли ее с семьей, построили им вот этот дом, и здесь она вырастила детей. Теперь дети живут уже отдельно, но ей хорошо помогают. В 1936 году муж написал, что женился. Он уже не мог больше переносить одиночество и женился на ссыльной, потерявшей в ссылке и мужа, и детей. Она знала эту женщину. И она написала им письмо, где радовалась за них и желала счастья. Началась война. Муж погиб на фронте, а его жена умерла. Мальчик, их сын, жил с кем-то из ссыльных. Они и написали женщине о нем. Она, ни минуты не мешкая, поехала с сыном и привезла мальчика домой. «Вот он и живет со мной, мой сыночек. Меня он сразу, еще в поезде, стал звать мамой. А как его любят братья и сестры! Умница такой, деловой, весь в отца», - рассказала она.

Теперь от Усмани надо было добираться до деревни. Никакой подводы не было, и они пошли через весь город пешком в деревню. Надо было проходить через базар, и маму удивило, что на базаре почти никого нет. Только два продавца - один с буханкой хлеба, у второго - соленые прошлогодние огурцы. Мама купила хлеба, и они его весь тут же съели. До деревни их обогнали две подводы, не остановившиеся подвезти их. И только мужик на третьей подводе посадил их и довез почти до места, а сам поехал дальше. Деревня была темная, еле пробивался свет настольных коптилок. Они прошли до свекрови весь переулок и не увидели в домах ни одной настольной лампы, и ниоткуда не было слышно человеческого голоса. Даже не было слышно собак. У дома свекрови их не встретил пес Мазай. Мама открыла дверь в сени, и они вчетвером появились в избе, пятая - Аня - сидела по-прежнему на руках у мамы. Изба у свекрови была довольно вместительная, но треть ее занимала большая русская печь, а находилось в избе девять взрослых и два ребенка. Свекровь с четырьмя детьми, старший брат отца Иван с женой и двумя маленькими детьми, и, к удивлению матери, старшая сестра отца тетя Лиза со своим мужем Егором. Все уставились на прибывших с недоумением и тревогой. «Вот я и приехала. И внуков вам привезла», - обратилась мама к свекрови. «А Тишка-то где?» - вспомнила свекровь о сыне. «Он сошел по дороге, а мне велел ехать к вам. У меня и письмо от него к матери».
«Брат сошел по дороге, а ты-то приехала с детьми. Да ты знаешь чего тебе ждать здесь за это? Да ты и нас подводишь, мы за тебя будем отвечать», - это так накинулась на маму сестра Елизавета. Мама стала объяснять, что она приехала в семью свекрови, здесь ее место. А вот зачем здесь живет Елизавета? Пусть она тоже едет в семью к мужу Егору. Дядя Егор, человек большой доброты, всегда хорошо относился к маме. Он и сейчас стал останавливать жену, успокаивал ее, привлек к себе мальчишек Алексея и Колю. Подошли к ребятам и самые младшие братья отца, Митя и Андрей. Ведь прошло всего 10 месяцев со дня расставания, Митя и Андрей всегда ходили к ним раньше в гости и теперь потянулись к племянникам. Главный человек в семье - дядя Ваня - вообще ничего не сказал, а его жена Феня спросила маму: «У тебя дочка-то спит что ли за пазухой? Она еще не начинает ходить?» Родная дочка Фени старше Ани на 5 месяцев уже ходила вдоль лавки. Мама вытащила из-за пазухи свою дочь Аню, худющую, так и не открывшую глаз. Все помолчали, потом свекровь сказала: «Пора ужинать. Вы ничего с собой не привезли? А то я не знаю, как же буду кормить вас ужином, у нас даже и ложек не хватает». Дядя Ваня что-то сказал жене, и она начала хлопотать об ужине. Оказывается, они питались отдельно, за небольшим столом у «полатей». А свекровь вынула чугун, налила в большую миску непонятного варева бежевого цвета и положила шесть ложек на стол. Тотчас четверо ее младших детей кинулись к столу, а за ними - и мамины мальчишки. Она дала своим детям по куску хлеба, а маминым – нет, сказала, что с хлебом трудно. В мгновение ока ребята съели все и запросили добавку, но свекровь погнала их из-за стола. Потом были вылиты остатки из чугуна, свекровь, тетя Лиза с мужем и мама с дочками Марией и Аней сели за стол. Ложки были так выщерблены, что мама невольно вспомнила, какие хорошие ложки вытачивал ее отец в ссылке. На столе была такая же затируха, какую они ели в ссылке. У дяди Вани было получше. Там была каша и даже немного молока детям. И мама поняла, как же здесь бедно живут.

После ужина долго и нудно укладывались спать. Все почти улеглись на полу на старых поношенных одеждах. Под голову положили ту же рваную одежду. Хорошо, что пол был теплый. Свекровь торопила ложиться, уже догорала «копчушка» на столе, и все послушно улеглись. А мама лежала и думала: как же здесь жить, и возможно ли здесь прожить.

Мама проснулась чуть свет и, с Аней за пазухой, тихо выбралась на улицу. Она рвалась увидеть родную сестру. Чудесное степное утро заливало всю равнину, сияло и светилось. После глухой темной сосновой чащи, мама опять увидела родные, светлые и любимые просторы. Подоткнув от росы высоко юбку, она шла задами усадеб, боясь лишних встреч. Но никого она не увидела. Раньше в деревне в эту чудесную пору уже выгоняли пастись всю скотину, уже ехали в телегах мужики на свои наделы, а сейчас – затхлый покой. Но утро так искрилось замечательно, что мама даже не почувствовала острой тоски. Она торопилась, но на каждом шагу ей попадались прекрасные вещи: пышно рос медвежий лук, ярко зеленел щавель и дикий чеснок. Кругом цвело множество кустов и трав. Мама все рвала и жадно поедала и удивлялась, как же раньше она эту прелесть мало замечала и пропускала. Вот бы запустить сюда ее ребятишек. Дом сестры был на самом краю села, а в селе, как уверяла мама, было 12 верст. Но усталость она почувствовала, лишь подойдя к двору сестры. Вот высится их овальная вкусная груша, сколько у них яблонь, слив, вишен. Она увидела открытой заднюю дверь в сад, а за ней стоял и смотрел недоуменно не нее свекор сестры. Он не узнал ее. Мама подошла, поклонилась ему и тихо поздоровалась с ним. Свекор посмотрел на нее и спросил: «Вам кто нужен?». И тогда мама назвала ему себя. Ей пришлось повторить свое имя, и тогда он спросил: «Матрена, это что ты? Откуда же ты взялась?» Мама заплакала и попросила его тихонько позвать сестру, предупредить ее заранее. Свекор у сестры был очень суровый старик, сестра его боялась, мама боялась, что он не примет ее, будет отказывать. Но он только горько покачал головой и пошел в дом.

Со свекром тети Поли я познакомилась в августе 1950 года. Мне было 12 лет и мама отправила меня в гости к сестре. Я провела в городе Усмани два тяжелейших военных года эвакуации, но мы жили около станции и в селе Завальном. Меня уложили спать в сенях. Мы должны были спать с дочерью тети Поли, Марией, но каждый вечер Мария уходила гулять  на «вечорку» и возвращалась к утру.  Не привыкшая спать в комнате одна, и без сестры рядом, я дико боялась. А ночи здесь были такие темные, такие звездные, по небу летали какие-то метеоры, что я лежала на сенной постели и глядела вверх со страхом. На чердаке, который в деревенских сенях занимает только половину, я обратила внимание на два корыта, стоящих торчком, и обитые материей. Я спросила тетю Полю, что это за корыта. «А, да не обращай внимания. Это гробы». «Чьи гробы?» «Да свекор под старость помешался. Боится, мы не сумеем ему успеть сделать гроб, чтобы похоронить на третий день. Да у нас некоторые старики так делают. А ведь через три года деду будет 100 лет». Эти слова поразили меня. Ну кто может быть равнодушен к виду гроба, если даже он приготовлен для живого человека. А тем более такой трус, как я. А еще более меня поразил возраст деда. Нам столько рассказывали по истории и литературе про ужасы крепостного права, я сама столько начиталась об этом в книгах, что не верила в существование жителей этого страшного крепостного права. Я была прилежным историком, я знала, что отменили крепостное право в 1861 году, я потом поступила на исторический факультет. Можно представить, как заинтересовал меня свекор. Но свекор со мной даже не разговаривал, впрочем он и с другими почти не разговаривал, но его сын и тетя Поля всегда разговаривали с ним очень почтительно и слушались его. Утром все уходили на работу, оставались дома дед, я и двухлетний сын старшей тетиной сестры Насти. Я должна была следить за этим малышом и скажу, что это было настоящее землетрясение, а не ребенок. Успокаивался он, когда я пела ему песни. Поэтому я пела все время, особенно Коля любил песню «Широка страна моя родная». Дед пожаловался тете Поле, что я много шумлю. Тетя Поля просила меня петь немного тише, и я убавила голос. Когда Коля заснул под мое пение, я вышла в сад к деду. Он стоял, положив на посох руки и голову, и смотрел вдаль. И я осмелилась обратиться к нему, правда ли он жил в крепостное время, и правда, что это было очень жестокое и страшное время? Дед сурово посмотрел на меня и отвернулся. Мне было неудобно отойти сразу, и я постояла, глядя куда и он. И вдруг дед повернулся ко мне и сказал: «Да я жил тогда, много видел. Это было время трудное и тяжелое. Но оно было в сто крат лучше, чем время, в котором мы с тобой живем». Эти слова деда поразили меня. Я ведь считала, что мы живем в самой лучшей и прекрасной стране, и вдруг - такие слова. Я никому не сказала про эти слова: ни тете Поле, ни маме - никому. Я знала, что мы живем в лучшей и прекрасной стране, но знала, что такие вещи говорить опасно. Как-то вот это уживалось у нас в голове. Но я представляю, сколько надо было пережить деду, чтобы, не боясь, сказать эти слова. А ведь он не испытал того отвратительного и бездарного раскулачивания, которое пережили мои родители.

Тетя Поля с криком выскочила из избы и бросилась к маме. Тетя Поля всю жизнь маму называла «нянюка». Так в деревне называли старших сестер, нянчивших младших. Трудно описать их встречу, она была и радостной, и тревожной, и неожиданной. Потом их позвали в избу. Истощенная постаревшая мать и замученный ребенок, которого она распеленала и вынула из подмышки, были страшны. Аня сразу чуть слышно заплакала. У тети Поли было уже 2 дочки: Настя 4 года и Маня 2 года. Они стояли тут же, и тяжело было их сравнивать их с этой замученной девочкой.

В этой избе жили 8 человек, тут тоже было тяжко, но изба была прибрана, на столе лежала скатерть, всем хватало ложек и стаканов. На завтрак была пшенная каша, сваренная без молока, но чувствовалось в ней немного растительного масла. Аня рвалась к каше и дрожала. Мама, потихоньку жевала ей кашу, сама она еще не попробовала ее. Но девочка быстро наелась, и мама наконец-то хоть перекусила. Потом разлили чай из мяты, невероятно душистый. И маме достался кусочек сахара. И хлеб был на столе. Маме казалось что она чудесно позавтракала, она допила весь чай, и решила обязательно заваривать его детям. А потом пошли разговоры; всех пугал мамин приезд, они боялись за нее. Мама всех уверяла, что ее не имели права раскулачивать, ее муж из бедной семьи. Все кивали головой, «так-то оно так, да времена-то тяжелые, непонятные». Некоторые раскулаченные пытались вернуться, а их потом сослали, а некоторых даже посадили. Мама знала, что эти разговоры будут постоянно. Она стала просить сестру, она хочет увидеть свой родной дом, там кто-то ведь живет. Но сестра ей ответила, что дом разрушен, но не сильно, и никто там не живет. Маму почему-то это очень обрадовало. Идти к дому сестра не хотела, ей это было очень тяжко, но мама ее уговорила.

И вот они стоят у своего дома. Их дом был крайним, а за ним текла река Усманка. Дом не был заселен, были сняты двери, порушено крыльцо, вынуты окна. Сестры с трудом вошли в дом. День был очень светлый, но в доме было темно. Они оборачивались и смотрели на лавки, на полки, на полати. Здесь умерли их бабушка и мать, здесь прошла их молодость, здесь мама рожала и растила детей, этот дом построил своими руками их отец, и был изгнан отсюда. Они попали как будто в склеп. Здесь жили люди, а теперь никого нет. Проклятая злая сила отобрала у них весь скарб, а дом обрекла на безлюдье. Сестры обнялись и заплакали истошно, в голос, с причитаниями. Так плачут по умершим, которым нет возврата. Долго, не разговаривая, стояли они и смотрели на покинутое родное жилище. Потом вышли на улицу. А здесь все было залито чудесным ярким светом. Аня лежала на лавочке и спала. Мама пошла гулять по своему саду. Здесь все цвело и пахло, как ни в чем не бывало. Маму поразил и сад, и много зелени в огороде, и укроп, который никогда не сажали, а он рос всюду сам. В огороде она поразилась большому количеству растущей картошки. «Откуда ее столько?» - спросила она у сестры. «Да это же ваша картошка, вы ее посадили в прошлом году, она выросла на славу». «Неужели никто не выкопал?» «Копали, но неряшливо. Рвали руками, брали крупные клубни. А мелочь-то оставалась. Видишь, какая теперь выросла?» А ведь мои дети не знают картошки, У нас там ее и в помине не было. Пройдя сад, они вышли к реке, и мама поразилась. Их баня, недавно построенная отцом, стояла нетронутая. На ней даже висел замок. Мама пошарила под ступенькой и вытащила массивный ключ. Они с трудом стали открывать баню, ключ заржавел, но баня открылась! Здесь все было по-старому: печь не высокая, но с хорошими широкими лежанками, лавки по краям, стол большой посередине, а на столе стоял «самовар» - большой чайник емкостью с ведро. И все подстилки, простыни, банные полотенца лежали на лавках. Баня выходила единственным маленьким окном на юг, дверь была раскрыта и здесь даже воздух был лучше, чем в холодной избе.

Открыв стол, там нашли всю нужную посуду, ухваты для печки. Когда осмотр закончили, мама сказала: «Поля, я перейду сюда жить с ребятишками. Жить у свекрови невозможно.» Поля испугалась: «Я знаю, у свекрови будет жить трудно, но это твоя свекровь. А на кого ты здесь сошлешься? К тебе придерутся, если ты будешь жить самостоятельно». Сама Поля была очень напугана всем произошедшим. Она боялась ходить к дому отца, боялась брать себе какие-либо его вещи. Мама понимала эти трудности. Но она решила сделать вид, что будет жить в бане летом, а потом уйдет к свекрови. Когда мать пришла в дом отца и сообщила свекрови о своем временном уходе, та очень обрадовалась. Дома почти никого не было. Мальчишки бросились к матери с жалобой на голод. Мама собрала жалкие свои вещи, взяла ребятишек, и они опять не по улице, а задами, пошли к родному дому. Там их ждала тетя Поля, она по просьбе матери купила небольшой мешок муки и немного сахара. Началась трудная жизнь для матери. На костре из кирпичей она пекла блины из одной муки, и ей не верилось, что ребята когда-нибудь наедятся и отойдут от костра сытые, но такого никогда не было. В большом своем самоваре, похожем на чайник, она постоянно держала чай из душицы, мяты, чабреца, черной смородины. Сахар раньше был колотый, не пиленный. Она делила сахар на маленькие кусочки и поила ребят почаще, думая перебить их аппетит.  В суп клались все травы, крапива, щавель, лебеда - и все съедобное. Потом все это протиралось сквозь сито, и в этот чугунок мама клала чуть обжаренную муку, и ребята съедали весь чугун за обед. Колька, самый ненасытный едок, еще долго дочиста выскребывал посуду. Ребята объели цветы акации, ели другие цветы и листья, выкапывали корни лопухов. А мама всегда держала наготове отвар дубовой коры на случай расстройства их животов. Зато спали они хорошо. Пришел дядя Егор, прибил доски к парильным полкам, мама наложила туда сухой травы и ребята спали почти до обеда, а мама уносила Аню, уходила на другой конец сада и старалась дать ребятам подольше поспать. В середине июля мама встретила колхозного возчика. «Ты что же, Матрена, хоть бы одолжила мне чего-нибудь из посылки. Я не обязан возить тебе». «Какая посылка?» - изумилась мама. «Два дня назад тебе была посылка из Москвы. Я все передал твоей свекрови. Ведь ты там проживаешь». Мама кинулась к свекрови. Там уже почти все было съедено, только в деревянном ящичке лежало немного крупы. Произошел скандал. Мама обвиняла свекровь, что она объедает своих внуков, а свекровь уверяла, что даже не разобралась, откуда что пришло. Маме пришлось уйти с горькими слезами. Недалеко у колодца несколько баб брали воду. Они все слышали. Они выразили маме полное сочувствие.  Свекровь все не любили за ее жадность, сварливость и желание урвать. Они советовали маме поговорить с возчиком, конечно, придется ему отстегнуть. Мама пошла к возчику, просила все отдавать ей и ее детям, а она будет благодарна ему. Возчик обещал. Мама шла домой очень расстроенная, но в душе у нее гнездилась радость. Значит муж жив, где-то устроился на работу, прислал посылку на 10 килограмм. Дай Бог, чаще этому повторяться. А может, внутри в посылке будет какое-нибудь письмо, может, деньги. На ящике посылки мама увидела только штамп почты, обратного адреса не было, да это и понятно. Через две недели пришла еще посылка, а еще через две – другая. Половину занимало пшено, мука и сахар. Мама перещупала все, но никаких бумаг, ни денег. На посылке не указывался московский адрес и номера почт были разные. Значит, папа остерегался. Мать пересыпала в мешочек крупу, сахар и относила потом возчику. Посылки окончательно не спасали, но ведь сколько они поели клубники, которая росла в степи изобильно. Недавно мать уже стала копать понемножку картофель, добавляя его аккуратно в суп. Один раз она помыла мелкую картошку и сварила ее отдельно. Ребята жадно ели целиком, со шкурками и все просили сварить еще такую еду. Мама радовалась за ребят и как-то освободилась от своих страхов. Они жили отдельно за мостом. Мама даже не ходила к родственникам, которых было у нее полсела. Однажды она проходила мимо группы баб у колодца. Они разговорились. Одна женщина сказала: «Я недавно видела мать Барбашина. Она напоминала сыну про тех, кто вновь сюда приехал. А сын ей ответил: «Мы скоро с ними разберемся. Расправимся сурово». Женщины стали осуждать Барбашину, сочувствовали маме. А у матери сердце застыло, тревога ее никак не отпускала.

В середине августа она копалась в огороде. Вдруг она услышала громкий разговор. Трое сельсоветчиков подошли к ней: «Мы пришли за тобой. Ты арестована. Пошли с нами». У мамы отнялись руки и ноги. Она тихо сказала: «У меня четверо детей. Мне их вести с собой?» «Мы отведем их к твоей свекрови». Мама стала просить не уводить ее в сельсовет, она никуда не уйдет от детей. А у свекрови своих детей кормить нечем. «Давай я схожу за Полей», - вызвался Бубнов. Ребятишки куда-то убежали. Мама вернулась в избу, взяла на руки Аню и подошла к мужикам. «Ты ребенка зря берешь», - сказали ей конвоиры – «Неизвестно, сколько ты просидишь в сельсовете». «Я не могу ее оставить, она еще не ходит. Я кормлю ее грудью».

В сельсовете находилось несколько вернувшихся мужиков и одна женщина. Мама поместилась на лавке. Наутро пришла Поля, она принесла маме хлеба и воды. Мама жевала хлеб с водой и этой жвачкой прямо изо рта кормила девочку. В этот день ее не вызвали, не вызвали и на третий день. Вечером опять пришла сестра. «Нянюка», - плакала она – «как же с детьми быть. Они плачут, я тайком ушла от них к тебе. Как быть с ними, если тебя арестуют?». «А тогда ты отдай их в детский дом. Пусть их заберут, пусть их государство кормит. В государстве их будут хоть по три раза в день кормить. Спать будут на кроватях. А я-то им ничего этого не дам». Ее молча слушали сидевшие с ней, тетя Поля плакала. А мама не плакала. Она вдруг успокоилась, и всю ночь провела в мыслях о детях, о том как их заберут в детский дом. Им там не будет плохо, они уже много плохого насмотрелись. Может, там им будет даже лучше. А наутро ее позвали первую. В комнате сидел мужик, показавшийся ей очень страшным, с револьвером. «Ты зачем ребенка притащила?» «У меня некому за ней смотреть, я ее еще грудью кормлю. Иначе она умрет». Между ними начался долгий и трудный разговор. Мама была на редкость спокойна и отчаянна. Она говорила смело, предложила забрать у нее всех детей, а она пойдет в тюрьму. Она не знает, где ее муж, он ушел по дороге, а его бедная семья живет здесь. Потом этот страшный мужик начал кричать на представителей сельсовета. Те оправдывались. Им разрешили раскулачивать тех, кто вышел из колхоза и отказался вернуться в колхоз. А от отца осужденной, Коняева Леонтия Ивановича, было еще много нехороших и опасных высказываний о власти, о колхозах, о письме Сталина. Отправить же его одного было бессмысленно, надо было отправлять с семьей, а дочь (моя мама) жила с зятем вместе с отцом в это время. «Где ваш отец?» - спросили маму. «Он остался в Котласе, в Лузе». Были еще вопросы, мама отвечала, где правду, где выдумывала. Потом этот страшный мужик остался один, начал что-то писать, а потом обратился к ней. «Я подписал вам бумагу. Вы можете жить здесь. Вас больше никто не тронет». Мама взяла бумагу, хотела сказать спасибо, сказать что -нибудь доброе этому человеку, но не могла выговорить. А он встал и ушел, сказав ей: «Идите спокойно домой!» Мама шла и заливалась слезами. Она благословляла этого мужика, молилась за него. И радовалась, что и там есть хорошие и добрые люди. После этого она стала появляться на улице намного спокойнее.

В сентябре в хороший день мама решила пойти в Усмань. В деревне купить было ничего невозможно. Она взяла 4 подходящих мешочка: два для картошки, 2 еще что-нибудь подкупить из еды. Она ушла рано утром, предупредив Маню, что вернется вечером. Только после полудня она нагрузила свои сумки, связала их, чтобы нести ловчее и тронулась в путь. Пройдя половину, она села отдохнуть и вспомнила, что вот от этого места, если пройти лес и поляну, она может быстрее прийти домой. Она здесь раньше не ходила, ведь раньше до города и обратно они ездили на телегах, но она слышала про этот путь. Отдохнув немного, она прошла лес и вышла к полю. Дорога пошла вниз, мать опять села отдохнуть, положила мешки. Уже смеркалось. Мама пошла на поле посмотреть, какие там растут травы. Она сделала два шага, и вдруг ее правая нога провалилась до колена. Она стала судорожно дергать ногу и упала на левый бок, в трясину. И тут мама вспомнила, что раньше слышала что-то про эту трясину. Да как же она могла забыть про это! Своими торопливыми движениями мама делала себе хуже. Она чувствовала отвратительное чмоканье, ее тихо засасывало, а она не могла двинуть провалившейся ногой, которую свело судорогой. Ужас охватил ее, она стала истошно кричать: «Богородица, спаси меня. Пожалей моих несчастных детей. Они погибнут без меня». Вдруг прошел какой-то порыв ветра. Он наклонил маленькую березку , которую мать вначале даже не заметила. Мать схватилась свободной рукой осторожно за ветку и, боясь ее сломать, с трудом дотянулась до нижнего ствола этой жалкой березки.

«Богородица спасла меня», - говорила мама, рассказывая нам эту историю. Держась за дерево, цепляясь другой рукой за траву и землю, мама начала осторожными движениями подаваться к березе. Но жутко скрутило засосанную ногу, ее немилосердно сводило. Долго, стискивая зубы от боли, мать наконец выкатилась на траву. Уже сиял во все небо необычайно яркий месяц, было светло как днем. Надо было подниматься и идти домой. Мамины сапоги остались в болоте. Тихо ступая, мать добралась до своих покупок. Какая была радость, что она не пошла со своим грузом в болото, все на месте, даже кривой железный бидон с растительным маслом целых три литра, не пострадал от порыва ветра. Эта спасенная жизнь и спасенные продукты дали маме силы все взвалить на себя и босыми ногами, по невероятно грязной и мокрой, холодной земле, отправиться домой. Когда она дошла до речки и повернула к дому, по всей степи уже разливался ранний золотой рассвет. Мать ни разу не отдохнула, она останавливалась иногда под деревом и два раза садилась на пеньки, но ни разу не сняла свою ношу, боясь, что повторно она уже ее не взвалит на себя. Дверь в баню была открыта, мальчишки спали на печке. Маня спала, сидя на лавке, головой на столе. На столе же лежала Аня. Она не спала, а увидев маму – заплакала. Мать вынесла ее на улицу, развязала мешок, в котором сверху лежал хлеб, стала жевать его, и этим хлебом она ее покормила. А потом мать пошла в реку, выкупалась в ледяной воде и принялась за дела. Надо все переложить в ларь, обитый железом, подальше от мышей. Надо затопить срочно печку, в бане было холодно. Хорошо, что дрова она всегда с вечера клала в печь, чтобы они подсохли. А потом она заварила свой душистый травяной чай. И вскоре проснулись ребята, как всегда - жутко голодные. Они поели все, что она им успела приготовить, выпили весь чай. Дети рассказали ей, что они ждали ее до самой ночи, сидели у дома, плакали. Есть было нечего, они ждали ее с гостинцами. А она слушала их, топила печь и думала, что бывает же такое счастье. Ведь она вернулась домой.

Мама всегда боялась болотистых мест. На даче она могла ходить за грибами хоть с кем-нибудь. Когда мы жили на своей любимой Шелепихе, то в баню ходили на Фили. Там были раньше бани, не доходя до красивой двухэтажной церкви. В этой церкви до войны крестили меня и мою младшую сестру Нину. Мы проходили вдоль реки, и там в одном месте было болото, довольно приличное. Там иногда громко квакали лягушки. И мама всегда останавливалась, слушала это кваканье, а потом молилась на церковь. Мы ее торопили, а она всегда говорила: «Ой, не дай Бог никому всадиться в это болото. Страсть-то какая». Церковь, на которую молилась мама, после войны уже не работала. В войну там были конюшни. Но мама никогда не проходила не помолившись усердно, мимо этого болота.

Наступило очень тяжелое время. Пришел ноябрь, а потом зима. Двери закрывались наглухо, пол застилался старыми тряпками. Печь топилась долго. Мама старалась сохранить тепло. В окно свет чуть пробивался и целый день мать жгла лучину, воткнутую в щель на стене печки. Все ходили босяком, обуви домашней не было. У двери стояли две пары старых протертых валенок для выхода на улицу. А выходить приходилось часто. Покормив ребят, мать одевала старый пиджак, повязывалась накрест платком и шла добывать дров на следующий день. Рубила, где удавалось, свою же избу. Обрубала ветки деревьев. Набрав достаточно, возвращалась в баню. Когда в конце января повалил снег, надо было расчищать дорогу к улице, а иначе к ним не попасть. Мальчишки, особенно когда повалил снег, выскакивали на улицу прямо босиком, раздетые, и еле удавалось их силком загнать домой. Маня одевала большие валенки и старалась помогать маме. Но чаще всего ей приходилось сидеть дома и следить за Аней, которая тихонько уже ходила по лавке, держась за стол. В их жилище был беспорядок: пол заслан, всюду все навалено, помойное ведро и таз стояли у двери, и их приходилось часто опорожнять. Навести порядок не было никакой возможности. Мальчишкам было раздолье. Они лазили на русскую печку и бесстрашно прыгали с нее, играли в прятки и возились с котом. Этот кот прижился  у них, его не кормили, он питался мышами, которых было предостаточно. Но когда садились есть, кот не отходил от лавки и очень радовался, если ему доставался маленький кусок хлеба или шкурка от картошки. Несколько раз приходила тетя Поля с мужем, дядей Ваней. Он приносил пилу и они с мамой отпиливали большие бревна в бывшем жилом доме и делили их на дрова. К весне мама практически разрушила свой некогда обитаемый еще крепкий дом. В посылках, которые она получала из Москвы от папы, регулярно находила немного спрятанных денег. Да только купить на них что-то в деревне было очень трудно. Люди, к которым она могла ходить, сами голодали, и у них ничего нельзя было купить даже за деньги. В сельпо мама особо ходить опасалась. Там свободно можно было купить муку, а за остальными продуктами всегда были очереди, и мама боялась лишний раз быть на глазах. Она брала муку и почти каждый день хоть раз пекла блины на воде. От родных она могла получить лишь старые заношенные вещи, но она все брала и несла домой на подстилку, на тряпки, которыми прикрывались ночью. Ребята хотели есть постоянно, мама регулярно заваривала им чай, поила их, рассказывала в свободное время сказки, которые умела сочинять на ходу, старалась отвлечь их внимание. У нее было насушено много сухих фруктов. Она постоянно летом резала и раскладывала где могла яблоки, груши, целиком вишни. Вишни исчезли быстро, а яблоки и груши мама дотянула до конца марта. Она два раза давала деньги возчику, чтобы он купил картошку на базаре. Ведь он часто ездил в город, но он был недоволен, боялся потерять работу, да и ему ничего не доставалось на рынке, он же ездил в будни, а рынок уже в 10 часов пустел. Он оба раза долго тянул, но все таки привез ей картофель. Но брал хорошую мзду.

Мама никогда не думала, что к ней кто-то полезет, но она ошиблась. Это случилось в феврале. Мама накануне получила посылку от отца. Она хорошо и плотно закрывалась на ночь, иначе от двери сильно дуло. Два боковых запора она сильно затягивала ржавой железной цепью и замыкала на замок, чтобы дверь хорошо держалась, и не продувало. А еще наваливала к двери все тряпки и клала на них боком лавку, для тяжести. Она делала это для тепла.  Что у них брать кроме грязных тряпок. Но она ходила за мукой, значит у нее есть деньги. Мама всю жизнь мучилась со сном. Она всегда спала плохо. А в деревне она спала еще хуже. Ночь зимняя длинная, не чаешь дождаться рассвета. Мама услышала подозрительный шум. Кто-то тихо дергал дверь сначала на себя, потом тихонько стал дергать вбок.  Мама испугалась. Совершенно бесшумно она прошла к двери и прислушалась. Она услышала шепот и тяжелое дыхание. У мамы был топор и колун, они лежали тут же. Мать взяла табуретку, бесшумно влезла на нее и посмотрела в маленькое окошко. Светила луна. Мама узнала одного из нападавших. Она взяла топор и стала у двери. За стеной тихо возились. И вдруг дверь как будто приподняли и сильно дернули. «Поль, Поля, ты что там у двери делаешь», - спросила мама. Она хотела показать, что она не одна, что у нее ночует Поля. Погодя, она откликнулась, изображая Полю: «Да я тут на двор встала. Что ты тут каких-то топоров и колунов навалила». Потом она смолкла, но стала ходить вдоль двери, гремя топором и колуном. Пропели петухи и мама поняла, что ночь уже во второй половине. Она сидела на табурете и не подавала голоса. В бане было тепло, вьюшки были закрыты. Мама думала что грабители уже ушли. И вдруг они как будто приподняли дверь и рванули ее. Мама вскочила и закричала: «Это кто же здесь озорует. Поля, бери колун, а я возьму топор. Ахну по голове или отрублю руки». Она что-то проговорила за Полю, но тут закричала Маня: «Мама, мама». Мама стояла у двери с топором. Маня покричала и замолчала. Остальные не проснулись. А мама все стояла с топором, пока не стал брезжить рассвет. Потом забралась на табурет, посмотрела, никого уже не было видно. Утром, когда она испекла блинов и стала кормить ребят, Маня спросила: «Мама, с кем ты ругалась ночью? Ты кричала!» «Да лиса приходила к нам, к коту подбивалась. Пришлось мне на нее ругаться». А дальше, как всегда, пришлось рассказывать ребятам про лису. Но когда ребята наелись, мать оделась и пошла к свекрови. Она жила близко, надо было позвать мужиков посмотреть дверь. К счастью мамы, свекрови и тети Лизы дома не было. Мать стала все рассказывать дяде Егору. Подошел и Иван, папин брат. Они пошли с мамой к ее бане. Когда осмотрели дверь, дядя Егор сказал маме: «Ты хорошо отделалась. Они ведь притолоку сломали. Еще один рывок и они бы к вам прорвались». Мужики все привели в порядок. Дядя Ваня ушел, а дядя Егор остался. Он рассказал маме, что они с тетей Лизой хотят потихоньку уехать в Москву. Может они там разыщут ее Тихона, узнают его адрес. «Да как ты его в Москве то разыщешь. Она Москва-то какая огромная». «Да не такая она и большая. Я туда мальчиком со старшиной до революции ездил, помогал ему, лошадь стерег. Да обычный город». Мама рассказала дяде Егору про одного из нападавших. Егор был мужик тихий, куда ему было справиться с этим хулиганом. Он посоветовал маме пойти к ее дяде, тоже Ивану. Этот Иван был самым младшим братом в большой семье, к которой раньше, до раздела, принадлежал и мамин отец Леонтий Иванович. Иван очень любил маму, оказывал ей всегда расположение. Помочь он ей ничем не мог, у него были свои детки. Один из детей, тоже Иван, был ровесник брату Николаю. Он впоследствии, после войны, жил в нашей семье, как родной. Этого дядю Ивана в деревне все боялись. Огромного роста, красавец, он никому не давал спуска. Мама послушалась Егора, пошла к дяде Ивану и рассказала про ночное происшествие, назвала нападавшего. Дядя Иван ее успокоил. Он сегодня же навестит этого подлюгу и так, что он ей на глаза больше не покажется. Маме стало легче. А потом пошли те же дни. Иногда заходила тетя Поля, стал иногда заглядывать дядя Иван и своими могучими руками отрывать очередное бревно от почти уже разоренного дома – на растопку. Стала болеть маленькая Аня. В апреле маме два раза показалось, что девочка умерла. Она лежала неподвижно, посиневшая, и даже не шевелилась. Один раз при этом была тетя Поля, она даже оставалась ночевать у них. Иногда мама тайком думала, что лучше бы Аня умерла. Она была слабая, замученная, не хватало сил поднимать ее. Но Аня оживала, вновь шевелилась.

Аня прожила 69 лет, умерла она 9 июля 1999 года по вине врачей. Она поскользнулась, упала на улице и сломала шейку бедра. Ее отвезли в 71-ю больницу. Через несколько дней ей делали операцию. Аня была женщиной сильной, у нее было трое детей, все уже определены. Муж и дети хотели после операции сразу отвезти ее домой. Врачи это одобряли. Что получилось – не знаем. То ли наркоз сильный, то ли еще что-то. Мы, вся родня, были в таком потрясении и горе, что так ничего и не узнали.

В апреле, получив вторую посылку, мама нашла немного денег и адрес, написанный четким почерком отца.

У отца был очень хороший ясный почерк. Он был грамотным, отучился 4 класса в церковно-приходской школе. Он хорошо читал и говорил грамотным языком. Мама от него очень отставала. Она училась в школе всего полгода. Ее мать сломала правую руку, и год рука у нее была больная. Ни тесто замесить, ни коров подоить - ничего она не могла. Мама, как старшая дочь, в 9 лет начала заниматься хозяйством. На этом и кончилось ее обучение. Мама писала большими буквами, как говорила. И говорила она до конца жизни по-деревенски. Но она знала так много народных слов, была очень речиста и доходчива, что слушать ее было одно удовольствие. Читала она с трудом, но зато очень она любила слушать чтение. И сколько я перечитывала ей книг – сказать невозможно! Ее любимый «Тихий Дон» прочитала полностью, а некоторые места из него, по ее просьбе, я ей перечитывала по нескольку раз.

Получив адрес, мама поняла – надо ехать. Но куда она поедет, исхудавшая, почерневшая, в драном платье, с четырьмя такими же оборванными детьми. Что будет делать с ними ее Тиша, куда он их поместит, это ведь в ум взять нельзя. Она обсуждала это с тетей Полей, но та и слушать не хотела ее резонов. Что она опять будет здесь проводить такую же страшную зиму? Да и дров у нее теперь не будет, она же все сучья у деревьев пообрубала. В начале мая мама пошла к свекрови попрощаться. Свекрови не было дома. Папин брат Иван одобрил ее: «Давай поезжай, устраивайтесь там. А потом, глядишь, и нас к себе заберешь». «Нас заберешь. Ловкий какой. Тут хоть бы самим доковылять», - с досадой думала мама, возвращаясь домой. Надо ехать в Москву, а денег-то у нее совсем нет. Да и возчик не повезет ее бесплатно. Надо еще с ним договориться. С возчиком договорились так. У мамы была одна драгоценность – тонкое серебряное обручальное колечко. У возчика дочь выходила замуж, кольца у нее не было. Мама отдала ей свое обручальное кольцо. Она попрощалась с тетей Полей, с Иваном, и через два дня, напившись только чая, мама со слезами выехала из родной своей бани.

До станции Усмань добиралась с трудом. Лошадь была совершенно не кормленная. Она без конца останавливалась пощипать травку и возчик безжалостно стегал ее. «Сволочь безжалостная», - молча возмущалась мама – «Он так не довезет нас. Нас замучил и скотину не жалеет». Только в два часа дня они достигли станции. Мама взяла один билет для себя. Народу было уйма. Платформы никакой не было. Ну как они заберутся впятером? Мама разговорилась с пожилым мужиком, стоявшим отдельно. Может ей взять хотя бы еще два билета на детей, а то вдруг не пустят. «Да кто ж будет проверять тут билеты. Подойдет поезд и ломись в дверь. Это что, все твои дети?» «Мои. Я не знаю, как же я с ними заберусь». «Подойдет поезд и швыряй их прямо в вагон. И себя не забудь». Этот мужик оказался находкой. Он ездил каждый день на поезде. И знал, где скорее всего будут двери. «Стойте около меня и слушайтесь. Дай-ка я возьму твоих мальчишек за руки, а ты держи своих девок». Ой, что началось, когда подошел поезд. Без этого мужика мама бы не уехала. Они оказались около двери. Мужик с мальчишками прыгнули в вагон. Мама чуть не упала с Аней на руках. Они очутились в самой середине поезда. Эту поездку мама потом вспоминала иногда, как что-то очень хорошее. В середине вагона, куда они влетели первые, на столе лежали шкурки от съеденной тарани, хвосты, головки. Рядом лежали куски хлеба недоеденные. Коля и Леша как увидели эту еду, стали хватать все, и не только есть, а просто пожирать. Маня тоже что-то схватила. Ребята были очень голодные. Несколько парней и девушек смотрели на них с удивлением. Эти молодые люди распевали песни, очень громко и весело, когда вся мамина орава появилась в этом вагоне. А теперь они смотрели, как все исчезает со столика, не осталось ни одной шкурки. «Бабушка», - вдруг сказала одна из девушек, - «Почему же вы не покормили детей в дорогу? Они-то есть хотят». Бабушкой она назвала маму, которой еще не исполнилось 30 лет. Мама испугалась. Что могла она сказать этим ребятам? Что они едут из деревни, где есть нечего. Да за одно это ее просто посадят. И она жалостливым голосом стала разъяснять, что вечером дети уснули и не поели, утром они не успели и купить было некогда. Один из парней сунулся под сиденье и вытащил еще несколько рыбин и хлеба. Мальчики набросились и на это, очнулась и заверещала Аня и маме пришлось взять хлеба, чтобы покормить ее. Мама смущенно объясняла ребятам, что дети они такие, все тянут в рот. Не обращайте на них внимание. Но пассажиры смотрели на это серьезно. Видя, что мамины дети уже не рвут друг у друга еду, они предложили перейти к чаю, у них есть сахар. Принесли здоровенный чайник, прямо в него посыпали заварку, а потом достали кружки, раздали маминым ребятам и маме тоже. Дали всем сахарку, по отколотому кусочку. Дети пили и восторгались. Мама свой кусок давала сосать Ане. Потом принесли еще чайник, и за него принялись эти добрые ребята. Но Колька увидел пустую кружку и опять принялся за питье. А потом ребята стали петь под гитару. И песни у них были боевые, радостные. Мама таких и не слышала раньше. Они пели «Картошку», «Наш паровоз, вперед лети» и другие. У мамы была прекрасная память, она хорошо запоминала. Она потом рассказывала и пела своим детям эти песни. В перерыве они рассказывали маме, что едут на комсомольскую стройку, в Москве сделают пересадку. Еды у них было только одна тарань, да серый хлеб. Сахару немного. Но они всем делились, что имели, и были невероятно веселы. И у мамы сжималось горло, когда она думала: «Эти ребята даже не знают какой кошмар творится в деревне». Она молилась за них, радовалась, что они не знают всего этого. Вечером пошел контролер. Мама испугалась, вдруг потребуют билеты на детей. Но веселые ребята, прервав песню, замахали на контролера, сказали, что все здесь свои, и контролер ушел. В полдень приехали на вокзал Москвы. Добрые ребята узнали у милиционера, куда ехать. Мама была так растеряна от толпы и вокзальных криков, что ничего не могла понять. Ребята все разыскали, проводили ее до трамвая, посадили в него и сказали, что ехать надо до конца. Провожающие обменялись с мамой самыми добрыми пожеланиями и благодарностью. Мама и ее дети расстались со своими друзьями.

Сначала их в трамвае толкали, они все куда-то терялись, но потом народа стало мало. Ехали очень долго и нудно, потом долго шли. На город совсем не похоже, какие-то просеки да деревья. Но народу гуляло много, некоторые распевали что-то. Наконец они добрались до общежития. Здание было длинное, двухэтажное, в окнах зажигалось электричество. Мама толкалась у входной двери, не зная куда идти. Прошли два мужика, и мама обратилась к ним: «А комната какая?» «Не знаю». «А как звать?» «Тихон Яковлевич». Поднимитесь на второй этаж, может, он там. Мама поднялась на второй этаж, в коридоре никого, из комнат доносятся голоса. Мама была в страхе, дети тоже притихли. Мама открыла дверь наугад и робко вошла. Три мужика сидели у окна за столом и играли в карты. Они разом обернулись. Путанно, бестолково она стала объяснять. «Тихоном зовут? Ну Тихон у нас только один. Он вон спит на кровати. А вы кем ему будете?» Мама обернулась посмотреть, куда они указали. На роскошной, как показалось маме, кровати, в новой розовой рубахе, лежал и храпел мужик, в котором мама даже не узнала папу. Таким он показался ей бесподобным, сияющим. Она узнала его только по храпу. Мама стояла, смотрела и не осмеливалась будить его. Ребята молча смотрели на отца. «Да вы кто ему будете?» - спросили ее. Мама хотела назваться сестрой, она боялась сознаться, что у этого прекрасного мужчины такая ужасная жена, какой она казалась себе. «Я жена. А это его дети», - робко сказала она. «Так чего ты смотришь, буди его, а то он сам не проснется». Один из мужиков подошел к отцу и сильно толкнул его в плечо. Папа чего-то забормотал и проснулся. «Давай открывай глаза, хватит спать. К тебе семья приехала, надевай штаны, не сиди в подштанниках». Обращаясь к маме мужик сказал: «Сегодня суббота, у нас банный день. Мы уже чая напились, а он все спит. Ох и здоров спать». У папы был такой вид, что мама поняла – он ошарашен. Он смотрел то на Маню, то на Лешу (Леню), то на Колю. Он их не видел больше года. Потом посмотрел на маму и удивленно сказал: «А кого ты держишь?» «Да Аню». «Так Аня жива?» - изумленно спросил отец. Не получая писем, ничего о них не зная, он почему-то был уверен, что Ани нет в живых. «Дай ее мне». Мама подала Аню. Аня заплакала. Он стал тихо гладить ее, продолжая смотреть на детей. Если б не мужики у окна, отец бы, наверное, до утра не пришел в себя. «Тихон, да ты чего сидишь, дочку гладишь. Да ты давай корми своих приезжих, они небось голодные. Да устраивай их, уж ночь скоро». Маме опять повезло с папиными соседями. Отец вернул ей Аню, оделся, полез в свою тумбочку и сказал: «У меня ничего нет». «Как нет?» - закричал Андрей, сосед. Вон у тебя чай, сахар, вот консервы. Сейчас мы что-нибудь найдем. Магазин сейчас уже закрыт, купить нечего. Но завтра купим, а сейчас ешьте, что вот нашлось. «Ох у тебя и мужик», - пожаловался он маме, - «В карты и домино он не играет, поест, и только ему поспать». Опять вскипятили чай, был и хлеб, и сахар. Открыли консервы, другой сосед порезал немного колбасы ребятам. Вот это был стол. Отец не ел, он смотрел все на ребят, а потом посмотрел на маму, вздохнул и сказал: «И ты-то как исхудала, как постарела. Тяжело тебе было?» И мама заплакала. Ее утешали. Андрей сказал: «Зато мужик у тебя золотой. У нас на первом этаже бабенки забористые живут. Все в гости приглашают. А твой Тихон - ну и есть - тихий Тихон. Ему никто не нужен. И как это он успел тебе четверых ребят навалять». Мужики смеялись, отец тоже повеселел. Потом принесли раскладушку, на нее лег отец. Маме с Маней и Аней досталась его кровать. Алексея взял к себе один из соседей. Другой хотел положить к себе Колю, но тут произошла неувязочка. У Коли был невыносимо тяжелый характер, он был очень упрям и самоуверен. Вот и сейчас, нашли ему одеяло и подушку, отец принес пальто накрыться ночью, постелили ему постель на полу. Сколько ж было капризов и слез - сказать невозможно. Наконец все улеглись.

Утром папа и Андрей ушли в магазин. Двое других стали хозяйничать. Они указали маме, где туалет, куда сводить ребят умыться. Первый раз у мамы пропала необходимость думать: а чем сейчас кормить детей. За столом встал очень тяжелый вопрос: а куда же девать папе свою семью? Выбрали один вариант: у одного мужика жила на станции Томилино тетка. Она сдает на лето террасу. Хозяйка живет одна. Женщина она не очень любезная, но не жадная. Думаю как-нибудь найдет вам, где разместиться. Сразу же после завтрака стали собираться в путь. «Да ты оставь Алексея своего у нас. Он худенький, он с отцом на одной кровати проспит. И тебе будет легче», - предложил Андрей маме. Так и решили, Леня с радостью согласился. Недоволен был один Колька, но мама наговорила ему, что там будут и кошка, и даже собака, и он вроде бы согласился. Мужики предложили отцу взять сумки. Придется здесь закупить продукты, в Томилино неважный магазин. Отец только кивал головой и соглашался. По дороге к станции он недовольно пожаловался маме, что с деньгами у него туго, придется занимать. Но мама его успокоила. «Да ты не волнуйся, мы привыкли скромно питаться. Купи нам картошки, крупы и немного сахара.». «У тети есть коза», - сказал мужик, - «Вы можете с ней договориться». Мама этому очень обрадовалась. Хозяйка встретила их не любезно. Много детей, одеты как нищие - запросила дорого. Но все разговоры с ней вел ее племянник, и все как-то образовалось. Отец вечером уехал в Москву с Алешей и племянником. Они остались. Мама не знала куда сесть, куда что положить, куда лечь. Но хозяйка, ворча, стала им все показывать, дала посуду, дала все для постели. «Откуда вы такие несчастные?» - спросила она. Мама рассказала ей всю правду и заплакала. Хозяйка оказалась страстной ненавистницей существующей власти. Она разразилась такой речью, что мама стала испуганно оглядываться на дверь. Мама боялась таких откровенных речей.

Они с хозяйкой стали добрыми друзьями. Мама угождала хозяйке во всем, старалась помочь ей, как могла: доила козу, копалась в огороде, носила воду из колодца. А потом еще нашлась работа для матери: она стала убираться у двух дачников и работать на их участках. Лето прошло относительно благополучно. Но наступила осень, на террасе стало холодно. У хозяйки можно было снять полдачи с печкой и оплата была скромная. Но мама с отъездом дачников лишилась работы, а на одну папину зарплату прожить всем было нельзя. Они не знали, что же им делать дальше, куда деваться маме с детьми. Хозяйка слушала их и сказала: «У меня никто пока не снимает жилье. Может и не снимет. Живите пока у меня в долг. Когда сможете – заплатите». Добрым словом всю жизнь вспоминала мать эту женщину.

Осенью хозяйка страдала острыми ревматическими болями. Она всегда мучилась. Вот тут мама ей и помогала. Топила печку, готовила, варила травы больной, растирала и парила ей ноги. Уговаривала детей стараться соблюдать тишину, утром не подниматься рано. Отец был вынужден привезти Алексея обратно. К счастью мамы Алексей и Колька почти все время проводили на улице. У хозяйки была коза, собака и три кошки. В чулане у нее висели всевозможные старые телогрейки, шапки, стояли валенки. Ребята были рослые, и им было что одеть. А еще они таскали воду, пилили с мамой дрова. В общем работы всем хватало.

Наступил 1934 год. Вспоминая прошлое мать говорила, что самым страшным был этот год, год смерти Кирова. В 1937 году брали людей главным образом военных, стоявших высоко. А в 1934 году брали всех подряд, вычищали целые общежития, хватали на улицах и вокзалах. Однажды отец приехал домой в будни, очень испуганный. В их общежитии начались аресты. Отец вернулся в общежитие с работы, открыл дверь своей комнаты. За обеденным столом , лицом к двери сидел комендант, а спиной сидел человек и что-то писал. Комендант взглянул на отца, взглянул так, что отец все понял. Отец тут же прикрыл дверь и услышал вопрос: «Кто это?» Ответа он не разобрал, потому что на цыпочках бросился от двери, и ушел. Он приехал в Томилино и несколько дней сидел испуганный. Но надо было кормиться и детей кормить. Отец поехал в Москву и устроился на другую работу, тоже с общежитием. Тревога поселилась в сердце матери. Тревога поселилась в сердцах всех людей, где бы они не работали. Племянник хозяйки тоже ушел с работы, от безделья стал выпивать, разругался с теткой, сошелся с какой-то нехорошей бабой, как говорила хозяйка. Прошел тяжелый 1934 год.

Наступил март 1935 года. Однажды отец приехал и сообщил маме, что в Сокольниках есть общежитие для матерей с детьми, желающих работать на лесопилке. Конечно, они уцепились за это. Мать с отцом отправились в понедельник в Сокольники. Оказывается, дают даже небольшую комнату, кухня отдельно. В очереди мама узнала, что в первую очередь дают безмужним женщинам и имеющим не более 2-х детей. Когда подошла очередь мамы она так и сказала: «Безмужняя, двое детей». Оказывается, требуются только грузчики. Мать была счастлива. Отец сам работал недалеко от нее, и это тоже было хорошо.

Мама была грузчицей. Вдвоем с напарницей они клали на плечо что-нибудь мягкое, а сверху - длинные доски «двадцатки» и «сороковки», и несли на грузовые машины. У них был строгий план. Напарница мамы была такая же трудяга, как и мама, и им никакой план был не страшен. Работала без передыха. У них был хороший прораб Климашин. Он ценил своих грузчиков,  понимая, что только нужда заставляет бедных женщин целый день таскать доски. Перерыв был только на обед. Все женщины были из 43 общежития. На работе маму ценили, а в общежитии пришлось изворачиваться. Попрекали ее детьми. Одна комендант, добрая женщина, относилась к маме снисходительно, но вторая требовала убрать двоих детей, а иначе мать выгонят из общежития. Мама очень этого боялась. Пришлось отцу брать Алексея в свое общежитие. Алексей днем гулял на улице, покупал себе пирожки, а вечером ужинал с отцом и спал с ним. Кто-то подарил ему поношенную «матроску» с короткими штанишками и морской фуражкой, и Алексей появлялся в воскресенье с папой просто молодцом. Это очень злило брата Николая, он срывал с Алексея фуражку, требовал себе такую же «матроску», и вообще – с Колей было очень трудно. На ночь мама приставляла к одной кровати табуретки , застилала старыми вещами, и они спали трое: у стены - Мария, в середине – Аня, а мама жалась с краю. Коля спал на отдельной кровати. Оставлять его днем с двумя сестрами было тяжело, он не слушался Маню, дразнил ее, и мама решила брать его с собой на работу. Лесопилка располагалась у какой-то маленькой речки в Сокольниках. Место было зеленое, кругом валялись обломки древесных изделий. Для любителя все строить своими руками здесь было раздолье. Коля, в первый день шедший со скандалом, сразу полюбил это раздолье. Он нашел себе другой путь на лесопилку, через мелкую речушку, и мама даже не водила его через ворота. Мама горячо бралась за работу, радуясь, как хорошо все вышло с Колей. Как только раздавался звонок на обеденный перерыв, Коля летел к маме. Он садился первым за стол и съедал весь комплексный обед: полное первое, две котлеты, компот. Большинство женщин брали комплексный обед. Там каждый день подавалось практически одно и то же, но стоило дешево. Пришлось маме брать еще один обед для себя. Но из ее обеда Коля брал еще одну котлету. Брату было восемь лет, но выглядел он на двенадцать. Когда Коля вырос, он был ростом 1 метр 92 сантиметра. Ширококостный, но очень худой, он ел, как взрослый. Да и эта скромная еда казалась ему царской. Где еще он мог поесть котлеты? Если за столом оставалась у кого-нибудь еда, особенно компот, Коля ни от чего не отказывался. Мама ему иногда говорила: «Коля, тебе соседка отдала булочку, другая – компот. Ты бы сказал им «спасибо». Он слушал, но никогда никому не говорил «спасибо», такой уж был человек. Мамино блаженство продолжалось до августа. В августе с какой-то проверкой приехала на лесопилку комиссия. Они все осмотрели, потом пошли смотреть территорию, и здесь увидели брата, который тщательно достраивал очередной дом. Комиссия возмутилась. Что это - на большой лесопилке играет ребенок, место опасное, разве такое возможно! Климашин стал оправдываться, сказал, что это сын работницы, оставить его не с кем. Позвали маму. Ей объяснили, что держать ребенка нельзя. Они еще будут приезжать и проверят, все ли выполняется, как полагается. Когда они уехали, мама с Климашиным стали уговаривать брата, что здесь находиться нельзя. По дороге домой мама опять вторила, что хотя бы временно надо подождать - комиссия приедет. Брат как будто не слышал. Утром мать встала на цыпочках, не трогала Колю и тихо ушла. Слышит, сын бежит за нею. Она останавливалась, грозила, пугала милицией. Он молча и угрюмо следовал сзади. У ворот лесопилки следила за машинами проверяющая. Позади нее маячил Климашин. Они стали прогонять брата, не пускать его. Он поднял ужасный шум, кричал и вырывался. Климашин взял его за плечи, стал оттаскивать. И вдруг брат упал на землю, и забился с криком и судорогами. Мама и сама закричала. Подошли остальные женщины, все пришли в смятение. Бедный Климашин сам перепугался. Он очень любил маму, она была стахановкой, послушной и работящей. Климашин махнул рукой и сказал: «Делай, что хочешь. Беда с твоим парнем. Пусть здесь играет, а попадется – с тебя и спросят. Только в столовую его больше не води.» Мама подняла Колю, повела его к речке, велела никуда не уходить, играть тихо. Обещала принести ему сюда обед. Когда она подошла к работающим, ей все выразили соболезнование. Только некоторые утешали ее, что это никакой был у него не обморок, как перепугалась мама, а скорее дикое мальчишеское упрямство. Мама сама и до этого, и потом, не раз убеждалась, что так оно и было. В обед она в банках носила ему еду, свою котлету и даже собирала остатки хлеба, обрезала и тоже несла ему. И так все три года, пока мама там работала, он провел в своих играх у реки. Комиссия или не обнаруживала его, или вообще не приходила.

Однажды, незадолго до конца работы, пришел Климашин и сказал, что никто не уходит домой, а все пойдут к Красной площади благодарить партию и правительство. Поднялся ужасный бабий шум, все рвались домой, к детям. За что идти благодарить - мама так никогда и не поняла. Но поскольку это было 8 марта, мама решила, что идут благодарить за праздник «Женский день». Слова Климашина потонули в общем шуме. Он грозил: «Всем идти! Никаких отказов! А кто не пойдет – знает, что за это будет!» Всех построили, дали нести какие-то транспаранты, в руки – маленькие красные флажки, и все тронулись в путь. Погода была на редкость плохая. Дул сильный ветер, шел мокрый снег. Все замерзли, стали толкаться, чтобы согреться. Те, у кого были маленькие дети, оставшиеся дома без предупреждения, шли и плакали. Часто останавливались, прыгали на месте, толкались, согревались.  Начало темнеть. И только тогда всем велели расходиться. Зачем их из дальних Сокольников потащили на Красную площадь – не понятно. Обратно все бежали, как шальные; побросали у ворот лесопилки свои транспаранты и - бегом домой. Маме было лучше - Коля пошел в общежитие и всех там предупредил. Дома был хотя бы горячий чай.

1 сентября 1935 года пошли учиться Алексей и Маня. Оба, с опозданием: Алексею было 10 лет, а Мане – 12.  Маня ходила в ту же школу, что и Алексей, но ей это было далеко. Маня говорила еще с деревенским акцентом, ходила в школу в нелепом, перешитом мамой, платье, имела длинные косы вместо распространенной тогда короткой стрижки. И по возрасту была старше других. Ей много доставалось насмешек, хотя училась она хорошо. С болью в сердце мама отрезала ей густые косы, и Маня украсилась трафаретной короткой стрижкой. Зато у Алексея было все хорошо. Он, как начал приносить пятерки из класса, так и продолжал это постоянно. Пятилетнюю Аню оставляли с Колей. Странно, он на это соглашался без всяких капризов. И мама с папой копили каждую копейку. Купить где-нибудь хоть плохонькую террасу, прописаться там постоянно, отстроиться. Иметь комнатку и кухню, маленькие сени – это была их мечта. Надоело скитаться по общежитиям, жить порознь. На Москву они не рассчитывали. Мысли родителей все время останавливались на Томилино - это ближнее Подмосковье - и веет там деревней, такой милой для маминого сердца. Совершенно случайно папа встретил в городе свою сестру Лизу с дядей Егором. Они немного раньше мамы приехали в Москву и поселились очень удачно, на территории плодоовощного комбината на Хорошевке. Там им выделили комнату, и они оба работали на комбинате. Дядя Егор был слесарем-краснодеревщиком и хорошо зарабатывал.  Он советовал отцу подъехать к ним.

В ближайший выходной родители приехали к сестре Лизе. Там увидели и Егора, и младшую из отцовских сестер Лену.  Лене уже исполнилось 25 лет. Лена рассказала им о жизни в деревне, и это была очень печальная повесть. Все, кто может, бегут из деревни. Брат отца Иван с семьей и средняя сестра замужняя Дуня, тоже с семьей, собираются любым путем перебраться к сестре Лизе, и через нее как-нибудь устроиться на этом комбинате. Из разговора с Лизой родители мои поняли, что здесь им ничего не светит.  Кому нужна женщина с четырьмя детьми? Один отец еще может рассчитывать на устройство в общежитии. За столом родители рассказали, что они накопили немного денег и собираются купить хоть что-нибудь в Томилино. «А зачем вам ехать из Москвы?» - удивился дядя Егор, - «Вот здесь недалеко, за пересыльной тюрьмой есть небольшой поселок Шелепиха. Мне говорили, что там можно у местных жителей купить хоть какой-нибудь сарай. А потом построитесь на этом месте, я вам помогу. Давай пройдемся туда.» Родители согласились посмотреть этот поселок. И Егор их повел. Прошли грязный Силикатный проезд, потом мрачную тюрьму обогнули. Маме все не нравилось: грязно, вонюче. Насколько в Сокольниках лучше! А когда отошли немного за тюрьму, увидели одноэтажные дома, кругом зелень. А как прошли улицу, очутились на высокой Фединой горе, и мама даже руками всплеснула - вот красота какая! Сбоку течет широкая Москва-река, внизу колонка с водой, люди с ведрами, маленькие, все в зелени, дворы, за рекой видна колокольня церкви – ну о чем еще мечтать! Они пошли к реке и вышли на центральную в Шелепихе 1-ую улицу. Здесь дома были купеческие, и многие – двухэтажные, хотя и не высокие. В центре – единственный, всегда переполненный, продовольственный магазин №7. И ни одной машины. «А как же сюда добираются? Ведь мы-то шли долго от вас..»- спросила мама у Егора. Егор здесь все знал, он здесь не раз работал: «Ну с подъездом здесь тяжеловато. Ближайшая станция на электричке Тестовская, минут за 15 ходьбы. А дальше – конечная остановка трамвая, «Аннушка» ходит. Зато смотрите, и машин никаких нет, а для работы – и Маслохимзавод, и Литейный, и автобазы. Заводы маленькие, но работа в них всегда найдется.» - «А это Москва?»- неуверенно спросила мама. –«Ну как же, Москва Д-100. Уж я знаю.» - сказал Егор. Какая-то женщина проходила мимо. Егор ее остановил: - «Скажите, пожалуйста, а не продается ли здесь какое-нибудь местечко? Вот люди интересуются.» -«Да как вам сказать. Вот вроде Паня что-то думает. А вы зайдите к ней. Вот ее дом напротив. К ней – со двора.» И она указала прямо на ближайший дом. «Зайдем, узнаем?» - предложил Егор. Но родители испугались. Ну куда же им лезть, у них и денег таких , наверняка, нет. Но Егор настаивал. Они зашли в узкий переулок и попали в тесный двор, где гуляли мальчишки. Они робко постучали в дверь, и из дома вышла маленькая, худощавая тетя Паня. Это и была наша будущая хозяйка, владелица Домовой книги, у которой нельзя было выпросить никакой справки.

Когда я впоследствии получала паспорт, я год ходила к ней и просила справку на жительство. И получила справку только с помощью участкового Грошева. Тетя Паня никому никогда не верила, даже своим детям. А уж маме она особенно не верила, ведь мама обманула ее сразу. На вопрос тети Пани «Есть ли у них дети?», мама спокойно ответила: «Да, двое.» А ведь у мамы было четверо. А после покупки у тети Пани заваленного места, которое именовалось в документах комнатой, у мамы появилось еще двое детей: я и Нина. Ну как тете Пане было верить людям!

Покупка состоялась. Тетя Паня сначала запросила дорого, но мать с отцом поникли головой и повернули обратно. Только тете Пане нужны были деньги, а за загаженный свинячим пометом, разоренный сарай, никто бы ей этого не дал. Она догнала родителей и долгий торг кончился лишь поздно вечером. Родители отдавали ей все свои деньги, остальные обязались выплачивать в течении года. В случае невыплаты – договор расторгался. Невозможно представить радость и озабоченность моей матери, трудно описать все это строительство.

Мать с отцом стали ездить на Шелепиху постоянно в выходные. И чем больше ездили – тем более это место заходило им в душу, особенно маме. Я потом в книгах видела упоминание о Шелепихе, и оно всюду было плохим. Солженицын описывает эту пересыльную тюрьму и ужасное место, ее окружающее. Но нам пересыльная тюрьма ничуть не мешала. Она располагалась на окраине, ближе к Силикатному проезду. Туда выходили все двери и ворота. И все пересылки производились по ночам. К нам выходили забранные в щиты окна. В них было ничего не видно. Очень редко мы находили письма, на обороте указывалось, куда отослать письмо. Я несколько раз приносила их маме. Она велела прочитать письмо, там, как правило, не было ничего плохого, и тогда мы отсылали письмо в конверте. У нас недалеко от тюрьмы был огород, на котором мы сажали картошку. Поэтому я хоть редко, но находила письма.

Шелепиху иногда называли «Ермакова Роща». Чего-чего, а уж зелени и рощ здесь хватало с избытком. Я благодарна тем чиновникам, которые назвали какую-то местность на Шелепихе «Ермакова Роща». Спасибо, что не забыли, как забыли деревню Мазилово. Это деревня с не совсем приятным названием тянулась от железной дороги до метро Кунцевская. Народу там было множество. Там родился и жил мой муж, и все его хорошие друзья, с которыми мы общались. А метро, находящееся в центре Мазилово, назвали совершенно беспредметно – Пионерская. А слово «Мазилово» исчезло. Для меня слово «Шелепиха» - это как моя родина. Когда в начале 60-х годов нас оттуда пересилили, это было для нас настоящим горем. И пересилили-то нас близко, на Камушки. Камушки когда-то была таким же сельским районом с деревяными домиками. А где сейчас высится Сити – туда мы ходили ребятами. Там была воинская часть, закрытая железной проволокой. А мы пролезали под проволоку и собирали по краю воинской части землянику. Теперь все изменилось до основания. Где-то в конце 70-х годов я была в школе №592, в которой проучилась 10 лет, и о которой сохранила самые приятные воспоминания. Это был юбилей, посвященный открытию школы. И больше я на Шелепиху не заглядывала, лишь проезжая мимо.

Строительство нашего маленького домика на Шелепихе произошло очень быстро, нам помогали Егор, его брат – мой крестный дядя Сеня, нашлись и другие родные. Осенью 1937 года трое ребят, в том числе и Коля, пошли на учебу в одну школу. А еще летом мама зашла в 7-й магазин, а там нужна была уборщица. Мама обратилась к ним, и ее взяли уборщицей. Это было через дом от нас. Вот как повезло маме с работой! Больно ей было бросать старую работу, особенно своих добрых друзей и дорогого Климашина. Но у нее уже «отсыхали» плечи (как она говорила) от бесконечного таскания досок. Только она боялась, что таких добрых людей она не найдет на новой работе. Так оно и получилось. Магазин – это тебе не лесопилка, тут другие отношения. Но мама все равно была счастлива. Каждую свободную минуту она бежала домой. А проводила она в магазине время с утра и до восьми вечера. В магазине не было водопровода. И она без конца таскала ведрами воду из колонки, которая находилась рядом с крыльцом магазина. Куда девалось столько воды? Да люди там ушлые были. Все продавалось в розлив: водка, молоко всех сортов, томатная паста, сметана, уксус. Мама видела, как ловко все разбавляли. Не только водку, но даже дешевый уксус. Томатную пасту, сметану ложкой нельзя было проткнуть – такие они были густые. Их разбавляли, и они сразу делались очень удобными к продаже. Вот такая там шла работа в магазине. Тут будешь таскать воду не только для уборки.

Папе было ездить далеко в Сокольники, но мама была очень трусливая, одна ни за что с детьми не оставалась. Отец решил поискать работу поближе, пошел на автобазу – может, примут механиком. Заполнил анкету. Отец для того времени был очень грамотным человеком. Он писал хорошо, без единой ошибки. А после решал в уме арифметические задачки, которые я решить не могла. В отделе кадров предложили ему: им нужны шоферы. Не хочет ли он поучиться на шофера. Оклад у него будет небольшой, но учеба – полгода. А дальше он будет зарабатывать сдельно. Папа согласился. Когда он дома рассказывал маме, что будет шофером, мама ахнула. Для нее слово «шофер» воспринималось, как для нас потом - «космонавт». Ведь это надо, ее Тиша станет шофером. Правда, зарабатывал папа поменьше, чем на прежней работе, но мама со всем мирилась. И не просто мирилась, а радовалась жизни. У нас был дом из одной комнаты с печкой, которая, когда холодно, всегда подтапливалась. Комната большая, кухню уже сделали потом, и сенцы неплохие. В сенях помещалось две кадки: одна с соленой капустой, другая – с солеными огурцами. Построили и маленький дровяной сарай, с проходом через сени. Мама жила на два дома: жилье и магазин. И моталась целый день туда и обратно. А вечером до полуночи готовила еду на завтра, обмывала в тазу детскую и папину обувь, стирала необходимые вещи.

Одно беспокоило маму – положение с мальчиками. Ребята учились в школе хорошо, их все время хвалили на собраниях. И дружили они в школе с добрыми, хорошими товарищами. Плохо было во дворе дома. Здесь руководили дети тети Пани. У тети Пани было четверо детей. У нее был и муж, очень непонятный. Он сидел иногда на лавочке, глядел перед собой и ничего не говорил. Он нигде не работал, в войну не был в армии, в общем был не от мира сего. Мама рассказывала соседке, что это Паня довела его до такого состояния, что парнем был он хорошим. Трудно тут было что-либо сказать, но тетя Паня все время меняла мужей. До войны у нее в мужьях числился Лука Григорьевич, нотариус, про которого мама и папа отзывались очень положительно. Это он составил им договор с тетей Паней о продаже нам «квартиры №8», оговорив в документе, что земля за домом, выходящая на вторую улицу Шелепихи, принадлежит покупателям, то есть нам. Тетя Паня, всю жизнь жившая огородом, отвела нам только одну стежку, чтобы пройти на вторую улицу. Остальное все было под огород. Напрасно родители умоляли ее отвести нам маленький клочок у дороги, чтобы построить туалет. А тетя Паня запрещала пользоваться туалетом во дворе, потому что у нас большая семья, и мы ее обманули, скрыв часть детей. А тут еще в марте 1938 года мама родила меня. Сделала мама это совершенно сознательно. Она была верующим человеком и аборт считала грехом. Тогда декретный отпуск был 28 дней до родов и столько же после родов. Но маме в магазине никак не находилась замена, и мама была вынуждена работать прямо до родов. Тетя Паня, обнаружив меня, пришла в страшный гнев. Она кричала, что пускала родителей с двумя детьми, а у них уже пятеро. Она еще не знала, что через год с небольшим у нас родится еще Нина в январе 1940 года. Вот уж ее мама не хотела рожать. Она даже про грех забыла. И тут оказалось, что отменили аборты. Поэтому 1940 год был самым «высокорождаемым». Мама решила поехать к тете Поле. Она все равно давно ее не видела. У тети Поли в селе была грамотная женщина, к которой и обращались нуждающиеся бабы. А когда мама приехала в свое село оказалось, что эту женщину посадили. Считали, что по ее вине умерла одна из обратившихся к ней женщин. Мама решила тогда обратиться в другое село, где была такая же специалистка. Но тут на нее накинулась тетя Поля: «А если с тобой случится такое же несчастье. Ведь у тебя пятеро детей окажутся сиротами. Не делай этого. Как-нибудь проживете». Мама ее послушалась. Ее поездка была пустой, но зато она увиделась с сестрой и ее семьей. А на прощание тетя Поля вручила ей большой кусок сала. Это было очень подходяще, потому что у отца часто бывали мужики, все что-то достраивающие. Сейчас делали завалинку большую вокруг дома, прямо до окон, а то по ночам будет сквозить. В январе мама родила Нину.

Лука Григорьевич, встречаясь с папой или мамой, все подсмеивался над ними, над их боязнью тети Пани. «Ведь это купленная вами частная земля, и к ней полагается подход. А вы все боитесь туалет возвести и мусорный ящик. Вам можно сад развести за домом». Но мама боялась связываться с хозяйкой, как она называла тетю Паню. В довершении, все «местные жильцы», как называли местных старожилов, подозрительно косились на всех вновь приезжающих. Они распродавали этим приезжающим жалкие клочки земли, кладовки, сараи, брали за это деньги, но на лишний клочок не зарьтесь. Борьба между местными жителями и приезжими была довольно суровая, даже до драки. На территории Шелепихи располагался большой колхоз «Смычка». Он занимал все пустующие земли, до самого Ваганьковского кладбища. Летом они рано выращивали редиску. Мы с 7-го класса ходили подрабатывать в колхоз, рвали редиску, вязали ее в пучки. Получали за это гроши, но все равно радовались хоть небольшим заработанным деньгам. Конюшня этого колхоза располагалась прямо напротив нашего дома. Всеми частными землями управляло правление этого колхоза. В колхозе, особенно в правлении, работали местные жители. В нашем доме, во флигеле с выходом на 1-ю улицу, жила семья главного бухгалтера этого колхоза. Они жили очень хорошо. Сам бухгалтер постоянно торчал дома, жена у него никогда не работала, а их единственный сын почему-то учился в Ленинграде. Женившись, сын жил отдельно. У них была домработница. По поводу жены этого бухгалтера папа, никогда ни над кем не смеявшейся, не мог удержаться от насмешки. Бухгалтерша была так толста, что когда она сидела в своем саду на кресле, у нее по бокам свешивались жирные окорока. Она никогда не ходила по улице, но редко она приходила к нам, поговорить с мамой, которую почему-то очень полюбила. Пройдя переулок, она вытирала пот, хваталась за сердце, а мама подставляла ей стул. Приходила она с единственной целью: пожаловаться на свою полноту. Она жаловалась, что у них вся порода такая, и она ничего не может поделать со своим весом. Мама ей искренне сочувствовала. Папа, если слышал, потом говорил: «Ее бы погонять в колхозе, как следует, она бы быстро похудела». Но мама с ним не соглашалась: «Может, у нее действительно такая порода».

Когда отец в 1943 году вернулся домой, Шелепиха была еще полупустая, никто еще не возвращался из эвакуации. Некоторые из встречных сильно изменились за войну. Папа пошел в магазин №7 и по дороге увидел худую, осунувшуюся женщину. Она тихо поклонилась, поздоровалась и спросила про маму. Папа стал отвечать ей не решительно, она это заметила и спросила: «Вы меня не узнаете? Я Мария Александровна, ваша соседка. Жена бухгалтера». Вот тут уж папа и вспомнил про ее «плохую породу». Потом вернулся муж, стал опять бухгалтером, и жизнь вернулась в прежнее русло. Мария Александровна по-прежнему сидела на своем кресле и была очень полная. К нам она больше не ходила, но мама хоть изредка ее навещала.

Родители так и не решились построить мусорный ящик. Мама собирала весь мусор в отдельную сумку и относила в магазин, в их отходы. Но все равно тетя Паня была с нами в безрадостных отношениях. Может быть, из-за этого, а скорее от того, что они уродились такими, но именно ее сыновья очень преследовали моих братьев. Ее старший сын Витька и третий Гонька были ужасной шпаной. А вторая дочь Аня была хорошей девочкой, она училась в одном классе с Алексеем и была с ним в дружбе. Младший сын Колька был неплохим мальчиком, но его старшие братья испортили его и довели до тюрьмы. Продав две комнаты на втором этаже жильцам, тетя Паня оставила себе три комнаты. Одну большую внизу занимала она сама со своими мужьями. Одну комнату отдала дочери, а в другой жили три брата. Тетя Паня имела привычку отделять своих детей, они питались поврозь, и она никому ничего не готовила. Дочери Анне она всю жизнь испортила. Она подселяла ей в комнату одиноких жильцов, брала с них деньги и не считалась с дочерью. Жадность у тети Пани была все-таки патологической. Ее сыновья вечно жевали какие-то булки, лизали мороженое и, скорее всего, просто воровали. Маминых сыновей они ненавидели. У мамы душа болела за ребят, ведь они почти не гуляли на улице.

В 1937 году в Москву прибыл в едином числе дядя Ваня, старший брат папы. Он тоже устроился на овощной комбинат. Тетя Лена, младшая сестра отца, тоже жившая у тети Лизы, вышла замуж за дядю Володю, также сбежавшего из села Завальное. А в 1938 году приехала средняя сестра отца, тетя Дуня, и вместе с мужем Степаном явилась сюда же. Все жили сначала у тети Лизы, но потом как-то разбрелись по общежитиям - проходили тот же «крестный путь», какой раньше и отец с матерью. На комбинате устроиться с жильем семье было почти невозможно, и все их взоры обратились на Шелепиху. Здесь можно было хоть что-то купить под жилье. Они просили моих родителей поискать им что-нибудь. Отец как-то недолюбливал своих родных, особенно тетю Дуню, большую сплетницу и жесткого человека. Он звал ее все время «Дуньча», и я не замечала, чтобы он с ней когда-нибудь разговаривал. Не любил папа и своего старшего брата, может быть, потому, что они были совершенно разные люди. Но мужей своих сестер: Егора, Володю и Степу - он очень любил. В общем отец ничего не хотел искать, но мама рьяно принялась за дело. Как не говори, но это же родные люди, свои односельчане. А главное, брат Иван и тетя Дуня были люди семейные, и дети их по возрасту подходили многочисленным маминым детям. У Ивана и Дуни были дочери – ровесницы нашей Ани, ее будущие подруги. У Ивана и Дуни тоже были новорожденные с 1940 года. А у тети Лены, будущей моей крестной, вообще родилось двое: одна в 1939 году, другая в 1940 году. Это же в будущем будут наши подруги. Так оно и получилось, но уже позже, после войны. Нас было 6 двоюродных сестер-ровесниц, мы составляли основу нашей детской кампании, а вокруг нас вились все остальные наши ровесницы. И сколько было у нас игр, и какая хорошая дружба, и как мы ругались, а потом опять горячо мирились – про это рассказать невозможно.

Но главное, у дяди Вани и тети Дуни были сыновья, ровесники Алексея и Коли, оба звались Петрами. Ну как не друзья маминым бедным ребятам, которым не давали прохода во дворе.

И мама стала рьяно искать, да не далеко, а где-нибудь поближе. И нашла, почти рядом. Опять же пустое место, сбоку от дома, продавала Чеснокова. Место было небольшое, и не очень удачное. Шелепиха наша склонялась к реке, и весной мимо этого участка тек мощный поток к Москве-реке. Весной, с неделю длилось это горе. Это мы радовались этому мощному ручью, прыгали через него, бросали в него все, что попадалось под руку. Может, поэтому Чеснокова и взяла за это пустое место «по-божески», и его купили. Да, не смотря на небольшой размер, взяли на двоих: дядя Ваня и тетя Лена. И опять закипела та же строительная работа, главным образом, силами родственников. И построили, и даже быстро. Это было по теперешним меркам жалкое и маленькое строение. Эти семьи разделяла одна стена через которую даже слышался шепот. Небольшие комнаты, маленькие кухни, крохотные сени. Обогревались печками, потому что никакого электричества в эти конуры не проводилось. Но люди селились и были счастливы. А для тети Дуни и дяди Степы нашлось место, но не на нашей любимой 2-й улице, а на 3-й, тоже почти напротив. И им все построили. Откуда же бралось столько строителей? А тут вот в чем дело.

В самом конце 1938 года в Москву явилась глава этого большого семейства , свекровь моей матери, у которой жить в деревне маме не пришлось. Свекровь имела в деревне прозвище «Трусиха», т.е. крольчиха. Так ее прозвали за большую рождаемость. Первых ее детей растила главным образом бабушка. А как семья разделилась, бабушки не стало, и дети у свекрови умирали в младенчестве. Поэтому она и рожала часто. На это время у нее оставалось 8 детей. Пятеро из них жили в Москве, а она жила в деревне с тремя неженатыми сынами. Один Алексей, то ли родился с одной хорошей рукой, то ли повредил ее в детстве, он был «косорукий», просто инвалид. Зачем пожилая мать бросила детей и уехала в Москву было непонятно. Она объясняла просто: «хочу хлебушка хорошего пожевать». Остановилась она у тети Лизы, у которой в одной комнате был перевалочный пункт. Следом за матерью тут же явились два сына, одному было 17 лет, а другому 19 лет. Больного Алексея бросили дома одного. А ему с одной рукой даже печь растопить было трудно. Через два месяца пришло извещение, что он умер. Его нашли утром, подумали то ли он угорел, то ли ослаб, и похоронили рядом с отцом. Один из сыновей Андрей как-то устроился в общежитие. А второму Дмитрию время подходило к 20-ти годам. Его никуда не брали, потому что ему надо было служить в армии. Эти ребята тоже помогали в строительстве, особенно Дмитрий. Митя был очень открытым веселым парнем. Его все любили, и он жил здесь на Шелепихе, у кого придется. Он прописался временно, через несколько месяцев его призвали в армию. Он служил под Ленинградом, и когда началась война с Финляндией, он попал на фронт. Где-то, переправляясь через горы, они попали в снежную пропасть. Спаслись несколько человек, и Митя спасся, но лучше бы он погиб в этой пропасти. Они были страшно обморожены. Их лечили сначала в Ленинграде, а потом уже в мае 1941 года перевезли в Москву, в госпиталь при академии Жуковского. А через месяц началась Великая Отечественная война. Сразу же повалили толпы раненных. Старых больных перевели в коридор. Не хватало бинтов, лекарств, иногда и еды. Навестить Митю почти было некому. Всех призвали в армию или посылали в эвакуацию. Папа навестил брата 3-го августа, а 5-го Митя уже умер. Его первого похоронили на Ваганьковском кладбище. А буквально следом умерла бабушка. Ее похоронили рядом. Когда нас насильно участковый послал в эвакуацию, то мы поехали, конечно, в любимую мамину Усмань. Туда же с нами одновременно поехали семьи тети Фени, дяди Вани, и тетя Дуня поехала туда же. Вообще мама не хотела никуда уезжать из Москвы, но ее заставил участковый. Приказ был всех матерей с детьми эвакуировать немедленно. Но лучше бы мы не уезжали, сколько мы настрадались в эвакуации. Но тетя Феня приехала к родной старой матери, а тетя Дуня к своей свекрови, родной бабушке детям. Эти одинокие старушки жили по-прежнему в своих домах и теперь могли приютить своих внуков. Мама проходила в тот раз по своей деревне и прошла мимо дома отца. Дом был разрушен и разбирался на дрова.

Зачем свекровь уехала в Москву, бросив трех детей. Она ведь всех их обрекла на гибель. Однорукий Алексей умер через 2 месяца, Митя умер через полтора года от ран, а судьба Андрея была еще хуже. Андрей жил в общежитии. Наступило 1 мая. Все, кто жил поближе, уехали по родным местам. В общежитии остались те, кто жил далеко. Конечно, вечером первого мая они выпили, веселились, уснули поздно. А утром второго мая их разбудила милиция. На общежитии на углу висели три советских флага. Второго мая флаги нашли сорванными с крыши и втоптанными в грязь. Без объяснений арестовали всех находящихся в общежитии. И больше их никогда и никто не видел и не получал от них ни одного письма. Время было суровое. Да и свекрови маминой досталось от дочери. Лиза отнеслась к ней очень холодно. Мама не ходила к тете Лизе навещать свекровь. Ей было просто некогда. Да и желания не было. Но ее стал уговаривать отец. Мать спрашивала про нее , считала, что она обиделась, не придет не покажется. Мама, уже перед родами Нины пошла навестить свекровь. Был праздник Покров, дома были еще родные. Тетя Лиза трясла половик и ворчала, что все вроде хотят увидеть мать и только грязь сюда носят. Мама подошла к свекрови. Свекровь робко взяла ее за руку, стала просить прощение за прошлое. Мама очень успокаивала ее, уверяла, что ни на что не обижается. Свекровь тогда поманила ее, и мама наклонилась к ней, ожидая что-то услышать. «Матрена», - оглядываясь, тихо говорила свекровь. – «Ты поговори со своим Тихоном. Да и дочкам моим скажи. Пусть они часто сюда не приходят. А то Лиза на меня ругается, обижается, что из-за меня всегда здесь сборище». Да, нелегко, видимо, доставался белый хлеб свекрови. Когда шли домой, мама все рассказала отцу. Он удивился: «Надо же, а она мне всю плешь проела, когда же ее придет навестить Матрена». Больше мама свекрови не видела.

Мама родила Нину и взяла расчет в магазине. Работать с такой семьей было уже очень трудно. Ребята ее теперь не огорчали. Их было четверо «лихих». Оба мои брата и Петя, сын дяди Вани, были ребята несмелые и противостоять окружающей шпане не решались. А шпаны на Шелепихе было предостаточно, главным образом, из ребят местных старожилов. Но Петя, сын тети Дуни, был парень очень смелый, он никого не боялся, и сам лез на рожон. Остальные ребята были под его защитой и тоже осмелели. Это все было хорошо, но мама стала замечать неладное. Алексей вечером приходил домой и делал уроки. А Коля вечером гулял вместе с лихим Петей. Около дома мама их не видела, возвращался брат домой поздно. Иногда он что-то со смехом рассказывал Алексею. И еще: во время стирки она обнаружила у него в кармане мелочь. Мама взволновалась. Она стала упорно допрашивать Алексея: куда ходит брат, откуда у него деньги. Алексей, хотя и с неохотой, все рассказал маме. Оказывается, Петя уговорил Колю подработать деньжонок «на фильмы и на мороженое». Для этого надо было занимать заранее очередь в кассу кинотеатра. И Петя и, особенно Коля, были ребята рослые. Они занимали очередь поочередно, надевали на себя кепки. Тогда, какой бы фильм не вышел, спрос на билеты был постоянный. Особенно перед началом вечернего фильма, подбегала влюбленная пара. Билетов в кассе уже нет, но ребята предлагают билеты, и ухажеры платили деньги не торгуясь. Тогда это было очень распространенным явлением. Милиция ловила этих ребят, сообщала в школу. Мама накинулась на Алексея: почему он не рассказал этого раньше. Алексей оправдывался тем, что он уже раньше разговаривал с ребятами, они обещали все это бросить, но не бросают. Мама 3 года отработала в магазине, насмотрелась, как люди втягиваются в любые жульнические дела, и все начинается с малого. А ведь то, что делают ребята – ведь это спекуляция. Надо с этим решительно бороться. Мама бросилась к тете Дуне. Но тетя Дуня считала маму «наивной», не умеющей жить на свете. Она убедилась в этом, когда мама работала в магазине. Мама ни за что не соглашалась что-либо делать для своих родных, когда работала уборщицей. Она не пускала их без очереди, не оставляла на них никаких продуктов на прилавках. Ничего и никому. Сделай хоть один раз что-нибудь такое, и к тебе полезут все с просьбами. Тетя Дуня с насмешкой выслушала маму. Ну и что такого, ну подрабатывают ребята себе на фильм и на мороженое. А если хоть раз попадутся – это не в счет, скажут просто, что у них были лишние билеты. А в довершение сказала, что если бы она работала в магазине, то она бы сейчас дачу имела, а не жила бы так бедно.

Мама вернулась домой расстроенная. А Колька уже собрался уходить. Он и одевался соответственно: высокая отцовская шапка и отцовский рабочий пиджак. Да ведь он всегда уходил так странно одетый, а она все объясняла холодом на улице. Мама накинулась на него с яростью, ее поддержал и Алексей, и Мария. Коля очень смутился. Он оправдывался тем, что многие мальчишки так делают. «Да какие это мальчишки? Это та же шпана, от которой я тебя и Алексея всегда остерегала. Ты спекулянт и ничего более. Тебе не стыдно быть спекулянтом? Это даже хуже воровства». Коля окончательно смутился. Он только стал просить отпустить его сейчас. Он только пойдет к Петьке и скажет ему, что больше он за билетами не пойдет. А то Петя посчитает его подлецом. Мама поверила ему и отпустила. Он вернулся, как всегда, вечером. Пока он раздевался мама ему сказала: «Ты что же обманул меня. Опять принялся за старое?» Тогда брат резко повернулся к ней и зло сказал: «Я не вор и не спекулянт. Это ты у нас и есть спекулянтка, а на меня несешь». Мама обомлела и смотрела на него с недоумением. «Да», - продолжил брат, - «Мне тетя Дуня все объяснила. Ты возила к тете Поле мануфактуру, которую дает тебе бесплатно государство и меняешь ее на сало, масло, яблоки. Это вот и есть настоящая спекуляция». «Ах, Дуньча», - подумала мама, - «Не зря отец ее терпеть не может. Даже здесь нашла чем подковырнуть меня».

Дело в том, что тогда государство бесплатно раздавало малышам до года материю на пеленки. Причем, давали 2 метра в месяц. И материя хорошая, как правило белый миткаль. Достать тогда эту материю было почти невозможно, а в деревне еще труднее. Мама на такую чепуху как пеленки даже и не тратила такую дефицитную вещь. Часть пеленок еще осталось от меня. А другую часть она вырезала из поношенных вещей, пускала на это спинки от белых ребячьих рубашек. Они были мягкие и гораздо удобнее.  Тройку пеленок она берегла для похода в детскую поликлинику. А материал шел на очень затертые простыни, на пододеяльник, на наволочки. Оставшуюся часть мама повезла тете Поле. Это было еще в сентябре. Она ездила вместе с Ниной маленькой на руках. Обратно привезла не только сало, но и два мешка замечательных яблок. Ребята съели эти яблоки за полмесяца.

Пока у мамы все это проносилось в голове, на брата напали Алексей и Мария. Алексей даже ударил его. Но мама не нашлась, что и сказать своему такому тяжелому сыну. Тут появился отец, при нем мама ничего не стала говорить. Все уселись ужинать. Неделю Колька дулся, не разговаривал ни с кем, но и не уходил вечерами. А через неделю произошло вот что. Папа пришел пораньше, пошел в темную комнату и лег на кровать. Мама, Алексей и Аня ужинали в кухне. Вошел Коля, ужинать не сел, а стал опять куда-то собираться. Мама обратилась к нему: «Коля, ты куда собираешься? Опять по своим делам? Я тебя не пущу». «А я тебя и спрашивать не буду. Ты меня специально позоришь, обзываешь. А ты на себя лучше посмотри. Вот ты и есть настоящая спекулянтка», - зло отвечал сын. Мама не успела ему ответить. Из комнаты выскочил отец. Он схватил сына и бросил прямо на лавку. Мама, Мария и Аня подняли крик. Колька с трудом вырвался от отца, весь в слезах, и с криком: «Я утоплюсь! Я сейчас утоплюсь», - бросился раздетый в сени. А мама и Мария в тапочках, раздетые, кинулись за ним. Зима в этом году наступила рано. В середине декабря речка подмерзла, дышала только прорубь. К ней и подбежал Колька. Но мама с Маней повисли на нем и не отпускали его. Все трое истошно плакали. Колька вытирал кровь из носа, рыдал, что его все ненавидят, все не понимают. А мама с Маней плакали, что любят его, все не могут жить без него, а отец рассердился за маму, что нельзя так обижать мать, что он это потом все поймет. Почти час продолжалась эта процедура. Удивительно было, как они не замерзли. На улице был сильный холод. Мама потом радовалась, что Шелепиха всегда была в темноте, и никто не обнаружил этого стыда.

Наконец, устав, все трое пришли домой. Отец дома лежал на постели. Брат при свете керосиновой лампочки делал уроки. Сестра Аня играла со мной на кухне. Нина спала. Дома была мирная картина. Мама прогнала Аню и меня в комнату, закрыла дверь на кухню. Маня помогла ему умыться, принесла другую рубаху. Мама поспешно вынимала ужин из печи. Она правильно все делала. Коля все мел со стола. Из комнаты появились Аня и я, и мы тоже уселись за стол. А потом принесли и заплакавшую Нину. В общем, все было как всегда. Папа уснул, он даже похрапывал во сне. У папы был замечательный сон. К сожалению, его сон унаследовали только Алексей и Аня. А нам четверым достался тревожный мамин сон. Когда все улеглись, на кухню, где мама наконец села выпить чаю, вышел Алексей, и мама стала упрекать его, что он не вмешался в эту историю. Алексею в марте следующего 1941 года должно было исполниться уже 16 лет. Это был взрослый, очень серьезный и разумный юноша. Мама гордилась им. Но ей не понравилось его равнодушие к этой истории. Почему он даже не пришел на речку к брату, не помог увести его домой. Но Алексей ответил, что он не раз выговаривал брату за его дела, но тот его не слушал. А побег на речку был очередным психозом брата. Когда мама впоследствии рассказывала нам об этой истории, мы соглашались с Алексеем, ведь видели какой был характер у Коли. Но мама нас резко оборвала. Она говорила: «Вы заимейте своих детей, а потом уже будете осуждать меня. А если бы брат сгоряча, по безумию, выполнил свою угрозу? Что бы тогда я делала? С ума бы сходила всю жизнь?»

Дело в том, что отец никогда даже пальцем никого не тронул. Он не ругался никогда матом, и даже слово «дура» я от него никогда не слышала. Только когда мы, горластые дочери, очень мешали ему, он выражался всегда одинаково: «Ой, что за публика живет у нас в доме». Он говорил это резко, но нас эти слова очень смешили. На брата он накинулся за оскорбление матери.

После этой истории в семье стало тихо и даже чересчур спокойно. Коля усиленно занимался, он запустил учебу. Алексей ему помогал. Прошло 10 дней и вдруг приходит домой взволнованный Алексей и говорит, что Колю положили в больницу. На физкультуре у него начались резкие боли в животе, он побледнел, не мог разогнуться. Вызвали неотложку, и его отправили в больницу. Алексей узнал это все лишь после уроков. Мама побелела. Она все свалила на эту предыдущую драку. Ведь отец швырял его на лавку. Вот они последствия этого безумия. Мама бегом побежала в школу. Там должны знать, куда ж его увезли. В школе она застала классного руководителя Коли. Он сам провожал Колю в машину, кажется, его повезли на улицу Заморенова, в больницу. Он просил маму не расстраиваться, но мама его не слышала. Она бросилась на улицу Заморенова. Там ее даже не пускали. Но кто же остановит мать, которая плачет такими слезами. Ее пожалели, позвали дежурного врача. Врач пришла недовольная, измученная. Но мама умоляла ее только сказать, здесь он или не здесь. Но когда мама назвала, кого ищет, врач и смотреть никуда не стала. Да, она прекрасно знает мальчика, ему сразу же сделали операцию. «Операцию!» - ахнула мама. «Да, ему удалили грыжу».

Мама заплакала. Но маме и здесь повезло на добрых людей. Видимо, вид этой женщины в заношенном платке, в еще больше заношенном пиджаке и в одних галошах на ногах, им многое сказал. Они утешили ее, операция прошла успешно, он уже стал поворачиваться на бок. И даже без ее просьбы ей решили показать мальчика, но из-за двери. Мама заглянула в чуть открытую дверь и увидела Колю, лежащим у окна. Он смотрел на соседнего парня, а парень сидел на кровати, что-то рассказывая, и все смеялись. И Коля тоже улыбался. У мамы отлегло от сердца. Врач все смотрела на ее голые ноги в галошах и что-то сказала сестре. И та принесла ей двое носков. Мама стеснялась их одевать. Но врач настояла, и мама обулась в носки. Призывая благословение божие на этих добрых людей, мама покинула больницу и бросилась бежать вверх, к Краснопресненскому метро. Она не чувствовала усталости, она бежала бегом, ведь дома небось все с ума по ней сходят. На «Аннушке» она доехала до Тестовской и бегом бежала до своей Шелепихи. Дома действительно все очень тревожились. Отец еще не приходил с работы. Алексей бегал в школу, но там уже оставался один сторож, который ничего не мог ему рассказать. Маня пыталась кормить маленькую Нину. Мама схватила Нину, приложила к груди, и она успокоилась. Ребята послушали мамин рассказ и тоже успокоились. Когда попозже пришел отец, мама ему все рассказала и робко добавила: «Бить детей бы не стоило. Видишь, как все происходит». Папа мрачно ничего не ответил.

На следующий день мама пошла к лечащему врачу. Он ничего нового не сказал. Операция прошла успешно, больной чувствует себя хорошо. Мама и здесь тоже робко спросила: «А операция, доктор, разве это не вредно? Ведь ему лишь 13 с половиной лет». Доктор что-то читал в карточке и вдруг задал маме вопрос: «Скажите, а у вашего сына не было проблем с мочеиспусканием?» Мама не поняла его вопрос, но она поняла о чем идет речь. И рассказала о своих трудностях. «Ну вот видите, мы вам сделали добро. Грыжа располагалась неудачно. Теперь больше у него этого не будет». Мама шла домой и даже не верила словам доктора. Неужели, правда, это поможет. Как она устала от этой сушки мокрых простыней. Коля пролежал две недели, захватив почти полностью зимние каникулы. Ребята были свободны и ходили к нему ежедневно. Пришли оба Пети и тоже стали рваться навестить Николая. А мама с ужасом думала, что бы она испытала в эти каникулы, если бы не эта операция. Но теперь кажется с кинотеатром все покончено. Она не навещала Колю, но утром 9-го января 1941 года поехала за ним. Мама шла медленно, но Коля рвался вперед и хотел идти быстрее.

К счастью, на «Аннушку» не было такой толчеи как всегда. Мама даже нашла место, куда усадить Колю. Но он упорно не хотел садиться. На Шелепиху сын рвался чуть не бегом, но мама останавливала его. Дома их ждали все дети и даже оба Пети. Началось грандиозное чаепитие. Мама заранее накупила пастилы и конфет. Все шло в дело. Мама уговорила Колю хоть на час прилечь, даже не спать, а отдохнуть. Ведь даже врач при нем сказал, что дома надо больному отдохнуть два часа. Но Коля кричал, что он не больной, это они все больные. К нему вернулся прежний апломб. А потом все пошли погулять, покидаться снежками. Хотели покататься на санках, но мама ни за какие просьбы санки им не дала. Через два дня Коля, как ни в чем не бывало, пошел в школу.

Все время, даже никому об этом не рассказывая, мама наблюдала за сыном. Слова доктора сбылись, а мама все боялась в это поверить. А в начале феврале еще одно счастье посетило семью. Приехал дедушка Леонтий. Это была настоящая радость. Они не видели деда 10 лет. Он не писал, переписывался только с тетей Полей, и то очень редко. Он думал, что они живут по общежитиям, а они вот себе, принимают его в собственном доме.

Домишко небольшой, но свой, уже построенный. И детей не пятеро, а шестеро. Про шестую он ничего еще не знал. Дед был очень жизнерадостным человеком. Как будто он ничего не пережил. Он как вошел, так и начал с шуток. Единственное, он не любил, когда его расспрашивали о жизни в ссылке. Отмахивался от вопросов. Был он настоящим таежным человеком. Он не только дома не признавал обуви. Он и на улицу на снег выходил босиком. В уборную ли пойти, вынести ли коляску Нины, набрать в сарае дров для печи – все босиком, по снегу. Однажды маме было некогда отойти. Она попросила отца сходить в магазин за хлебом и молоком. Объяснила как найти магазин, дала денег. Он пришел в магазин босиком, мама этого и не заметила. Народу днем было не так много, и все на него обратили внимание. «Дедушка, ты чего босиком, у тебя что обуть нечего?» «Как нечего? Есть валенки, но я их берегу. А ногам чего сделается? Здоровее буду». «Да ведь холод какой, снег». «О, я по тайге в лес за растопкой босиком ходил по снегу». «Да ты чей будешь?» Дед тут же рассказал, у кого он в гостях. «Так это же наша Матрена, бывшая уборщица. Это ее отец». Даже заведующий взглянул и предложил деду валенки. У них есть для улицы. Но дед гордо отказался. Заведующий взял коробку пастилы и предложил деду взять и передать дочери. Это дед принял. Теперь по воскресеньям у них собирались родные, поговорить с дедом. Вспоминали родную Хомутовку, прежнюю жизнь в ней. Но дед не любил таких воспоминаний. Он все переводил в шутку, рассказывая, и вспоминая смешные истории. И всех веселил. Мама готовила к воскресенью много винегрета и ведро дешевой трески в томате. И все съедали, а вино приносили с собой. Мама всегда вспоминала эти несколько месяцев перед войной. Они были самыми радостными из всей довоенной жизни.

Наступила весна, подошел июнь 1941 года. Где-то в середине июня кто-то сказал, что пошли летние опята, и во множестве. И собирали их в Ромашково. Ребята решили поехать за грибами и пригласили деда. Деду самому хотелось посмотреть подмосковные леса. В степи он жил, тайгу видел, надо посмотреть среднюю полосу. Назначили на 22 июня. Поедут утром Аня, Леня, Коля, Мария и дед. Мама с папой и двумя маленькими оставались дома. Хоть отдохнуть немного от этого многолюдья. Примкнула к поездке и родная молодежь. Маме опять пришлось топить печку и печь пироги в дорогу. Она все это стала делать, когда все улеглись спать. Провозилась до 4-х часов. А потом уселась пить чай и больше не ложилась, ведь все просили поднять их в 7 часов. Было уже светло и тихо. И вдруг раздались какие-то громкие голоса и недалеко. Но теперь голоса зазвучали уже во дворе. Мама приоткрыла дверь, вышла, подошла к говорившим. Все замолчали и смотрели на нее, как будто ожидая чего-то. Мама удивленно спросила, чего они забеспокоились в такую рань. Кто-то один отозвался: «Да ты чего не знаешь? Война!» «С кем война?» «Да с фашистами, с кем еще. Радио надо слушать». И все вдруг стали расходиться по домам. Ноги мамы налились тяжестью, она постояла и тихо пошла домой. Мама видела много трудностей. Но теперь приближается что-то чужое, вражеское, страшное. Глаза ее налились слезами, что-то подсказало ей, что она примет много горя со своим большим семейством в эту войну. Дома ее ждал уже проснувшийся дед. Он с аппетитом поедал свежие пироги. «Ребят-то уже будить пора». «Вы никуда не поедете. Началась война». «Какая война?» - изумился дед. – «Небось опять на Дальнем Востоке зашевелились?» «Да не там, а ближе. Война будет с фашистами». «Это кто такие?», - спросил наивный дед. «Ну, немцы». «Да немцев мы уже не раз били. Чего это им не спится? Как пришли – так и уйдут. Ты чего такая расстроенная? Буди-ка Тишку, хватит ему спать. Мы с ним обмозгуем, чего делать». Мама, говорящая в присутствии детей только шепотом, подошла и включила радио на полную мощность. И сразу все проснулись. Мальчишки сначала ничего не поняли, но здесь после музыки зазвучало сообщение о войне. Ух ты, вот это да! Война! Так они же немедленно пойдут записываться на войну добровольцами. Алексею скоро 17 лет. Конечно, он пойдет на войну, но только летчиком. А пока, поев с аппетитом пироги, они кинулись во двор, где их ждали ровесники, такие же храбрые будущие воины. Папа, грустный и озабоченный, поел немного и стал собираться. Он поедет навестить Митю в госпиталь. Мама стала собирать его в дорогу. Мария, взяв меня на руки, вместе с Аней пошла к родным. Мама подошла к Нине, прилегла к ней и уснула после бессонной ночи. Так начиналась война.

Война

Писать о войне очень трудно. Определять, кто в стране был прав, а кто не прав – невозможно. Можно сказать только одно – эта война была победоносной для нас, мы одержали великую победу, мы несли невероятные трудности, погибло много людей, было много страха и чувства беззащитности. Была и несправедливость. Но в какой же войне найдешь справедливость? Да война и есть самая величайшая несправедливость на свете.

И вот началась война. Мой отец был призван сразу, но он оказался неспособным к строевой службе. Его предупредили никуда не отлучаться из Москвы, он пригодится, как шофер. А пока его послали в город Горький и он вместе с другими шоферами гнал машину в Москву. Машина была хорошая – «Студебеккер», но все равно тащить ее по нашим, не всегда хорошим, дорогам было нерентабельно. А ведь все шоферы гнали машины вручную. Не легче ли было выделить специальные поезда и привезти на них? Отец с середины июля был дома. Он навещал постоянно своего брата Митю и уезжая, боялся что больше не увидит его. Брат Алексей прошел первый медицинский осмотр на летчика. Ему было 16 лет, взять его пока не могли. Его разочаровали. Подводило его давление, причем проверяли его несколько раз. Как он говорил, «его нижнее давление оказалось очень нижним». Алексей был очень расстроен. Он уже получил аттестат об окончании средней школы с одними пятерками. Но ничего не поделаешь. Сказали, чтобы 23 марта 1942 года он без вызова являлся в военкомат, а пока велели помогать фронту в тылу. И он это сделал. Он пошел работать на авиационный завод в Филях и работал без выходных до призыва. Он даже ночевал там. Уже где-то в ноябре 1941 года он днем пошел домой взять одежду. Дома уже не было никого. Мы в эвакуации, Мария на рытье окопов, папа где-то с машиной, дома - одни крысы. Крысы стали распространяться с невероятной быстротой. Преодолев речку, он оказался на безлюдной 1-й улице в одиночку. Москву бомбили часто, но днем редко. А тут как-то низко пролетел самолет, и с него посыпались листовки. Листовки бросали часто, но они все улетали куда-то не туда. Одна листовка прицепилась ему к шапке. Он ее снял и с интересом прочитал. Ничего особенного. Сообщалось по-русски, что Москва будет взята в течении ближайших дней, предлагалось переходить на немецкую сторону. Эта листовка будет пропуском. Алексей дочитал листовку, и вдруг кто-то - хвать его за плечо. Он оборачивается – участковый, наш старый друг и приятель. «Да ты что же делаешь подлец?» - накинулся он на Алексея, - «Да если бы не я тебя увидел, а патруль – он тут же пристрелил бы тебя. Ты что не знаешь? 16 октября вышел указ. И за такие вот дела, чтение листовок, полагается расстрел». «Дядь Саш, да я просто из любопытства», - оправдывался Алексей. Да, время было такое. Вот так надо было строго следить за собой.

В магазинах в это время творилось что-то страшное. Все шло нарасхват. Карточек еще не было. Очередь занимали с ночи. Вермишель, крупы, консервы, песок – все шло нарасхват. Мама с утра запрягала Марию, Аню и нас двоих с ними, и отправляла в очередь. Может быть, чего-нибудь достанется. Но Мария стала отлынивать, она собиралась со своими подругами идти на рытье окопов. Конечно, им казалось, что рытье окопов и установка ограждений – дело молодое. А сколько там молодых ребят, а как там весело. Марии надоели невероятно дети, которыми она постоянно занималась. Однажды она целый день где-то пропадала, а когда пришла – то заявила, что они все идут помогать фронту. Напрасно мама ее отговаривала, просила остаться, пока не решится вопрос с нашей судьбой. Ведь приходил участковый и грозил эвакуацией. Да как она одна с этим справится! Ведь ни отца, ни Алексея дома уже не видно. Мария искала байковые брюки и ничего не слышала. А тут Коля и Аня вступились за нее. Подруги все уходят, а чего она одна здесь останется? Ушла Мария вместе с подругами. А мы ее увидели уже в конце 1943 года. Конечно, так было наверно правильно, но было очень, очень тяжело. Тяжесть эту они ощутили только впоследствии, а пока им было нипочем, трудно было всем - чего жаловаться.

Напишу только об одном: из семи молодых девушек ни одна не забеременела, не родила ребенка. А ведь все выходили замуж, двое - по два раза. И ничего. Вот как обошлось им постоянное стояние в окопах осенью по пояс в холодной воде. И поднимание тяжестей из распиленных рельсов, и установка их в замершей земле в виде буквы Х. Конечно, им тут же бросались помогать солдаты, но это, если они могли. А еще прибавьте постоянные бомбежки, когда они сидели в окопах с солдатами, и солдаты держали их на коленях , и делали все, чтобы бедные девушки согрелись. А потом они вернулись домой с медалями «За оборону Москвы». Правда, медали они получили позже.

У нас никого в доме не было, жить стало невозможно, и Мария ночевала у подруг. А наш дом, поскольку он пустой, превратили в клуб и собирались там иногда вечерами. Ставили патефон, кавалеров уйма, все несут сгущенку, тушенку. Немного подтапливали, окна были всегда завешены - и опять молодость взяла свое. Однажды вначале марта их навестил Алексей, который пришел на минутку. Но увидев такое пиршество, он остался на всю ночь. Вообще, собираясь после войны, чаще всего у нас, они хохотали до упаду и говорили, что так весело как в войну – не было никогда. Но все познается впоследствии. В 44 года у Марии был первый инсульт. Это было в 1967 году. В 1984 году она перенесла перелом шейки бедра. Это случилось после смерти отца и матери. У нее же нашли сахарный диабет. Но сестра Аня и я, чередуясь, выходили ее, а потом заставили подниматься и ходить, держась за стул. И она прожила еще до 1 сентября 1990 года. И помогала, чем могла, внучатой племяннице Нине.

5 июля умирает Митя, а где-то после него - мать отца, приехавшая в Москву «поесть белого хлебушка». Участковый ходил к нам чуть не каждый день, грозясь выселить силой. Мама связала все, что могла. Но разве все возьмешь, когда выезжают 6 человек: дедушка, мама, Коля, Аня, Нина и я. Не увезешь постель, всю одежду, посуду. А ведь едем в никуда. Подогнали машину, и мы погрузились в кузов. Ни папы, ни Марии, ни Алексея дома не было. А ведь нам надо было еще заехать за семьей папиного брата Ивана. Их было пятеро: тетя Феня, два сына и две дочери. Дядя Иван был уже призван. Жили они рядом - только проехать одну улицу - но ждали их долго. А потом покатили по страшным пробкам на вокзал. Куда мы ехали? Ну конечно, в любимый и ненаглядный Усмань. Тем более, что у тети Фени там еще жила мать. Ехали туда без сомнений. Никто не ожидал, что немцы дойдут до Воронежа. А Усмань же еще восточнее от Воронежа. Через несколько дней туда же приехала и тетя Дуня к своей свекрови. Вот поездку в Усмань я помню хорошо. Я помню ,как мы веселились, спали на каком-то полу, на полки нас не пускали. И таскали все со столов в рот, неважно, кому это принадлежало. Нас бомбили два раза. Но оба раза далеко, ночью. И опять это весело было смотреть. Колька и Петька все время куда-то удирали, Аня и Маша (дочь тети Фени, ровесница Ани) все время над чем-то смеялись. В общем весело. Ехали мы довольно долго, с остановками. Все бегали за водой. И вот наконец мы в Усмани. Усмань нас встретила своей тюрьмой. К ней и от нее шли составы, и все было забито. Найти какой-нибудь транспорт до Хомутовки было невозможно. И мама повела Аню, Нину и меня к своим знакомым. Нас сопровождал и дед. Эти знакомые были две монахини и старый батюшка, который когда-то служил в прекрасном соборе, располагавшемся в Усмани. Теперь собор не действовал. Дед, умевший всюду находить знакомых, когда-то познакомился с ними, в чем-то им помог, и они подружились. Нас встретили ласково. Дед и мать вскоре ушли. После поезда здесь было так тихо и хорошо. Дом был маленький и окруженный такими розами, каких я еще нигде не видела. Конечно, находится у тети Поли нам шестерым было невозможно. Наутро дед, мама и Коля пошли в бюро для эвакуированных. И ходили они туда постоянно. У нас документы были в порядке (практически один мамин паспорт, там же записаны дети), а у деда одна какая-то филькина грамота, паспорта нет. Грамота дана ему для посещения семьи дочерей. Требовали еще справки о муже, как будто кто-то выдавал тогда такие справки. Дед вообще оказался раскулаченным, счастье, что в справке  упоминался только он один. Наконец выделили нам чей-то ранее покинутый дом. Беда была в том, что находился дом рядом со станцией, а бомбили станцию очень упорно. И вот мы опять переселяемся в чужое помещение. Помещение было очень неважное, его просто не успели продать. Но ведь мы думали, что война-то скоро закончится. Отобьют немцев от Москвы, и немцам - капут. А что дом плохой – так его легче разбирать на дрова. Мы его и разобрали практически полностью. Печь была большая и вроде неплохая. Были большие сени. Чего еще надо? Младшую Нину тетя Поля пока забрала к себе, а мы побрели в дом. Очень заботившаяся об образовании детей мама тотчас стала устраивать Николая и Аню в школу. Они устроились в школу, и пропускали только по болезни, оба учились хорошо. А мать и дедушка пошли работать в Заготконтору, которая снабжала фронт овощами и фруктами. Фруктов было немного, только яблоки. Но овощи шли прилежно. Платили гроши. Взять с собой мама очень боялась. Клала, уходя домой, одну морковку. Если найдут – скажу, хотела съесть. Питались все на работе этими овощами, немытыми и грязными. Овощи негде было помыть, их перебирали на хорошие (для фронта) и плохие (на корм лошадей). Эти несчастные лошади дохли постоянно, их никто не кормил, а отходов тоже не хватало. Через Усмань шли постоянно люди, обозы, новобранцы. Их сопровождали иногда врачи. Эти врачи советовали женщинам ни в коем случае не кормиться дохлятиной. А когда наступала темнота, все женщины шли к этим дохлым лошадям, вырезали где можно куски помягче и несли домой. Дома варили в чугунах это мясо, а утром давали его есть детям. А иначе как было прокормиться?

Наступила тяжелейшая зима 1941-42-го годов. Она была тяжелейшей именно для нашей семьи. У нас редко ночевали солдаты. Но осенью, когда дом смотрелся еще неплохо, у нас ночевали раненые. К нам привезли раненых, и с ними - офицеры. Раненых разместили в холодных сенях, а офицеры разместились в теплом помещении. Мама возмущалась, но молчала, а дед молчать не мог. Он громко обратился к врачу с вопросом. Врач ничего не ответил. Тогда дед стал стыдить командиров. Они сначала смеялись, а потом тоже стали угрожать. Мама не знала, как всех утихомирить. Она нашла какие-то старые лохмотья, какие тогда были в каждой крестьянской избе, и стали этими лохмотьями укрывать раненых. Мама отозвала деда в сени и велела ему молчать. Ему ли с его «липовой» справкой, раскулаченному, лезть в какие-либо споры. Лезть на рожон. Но деда остановить было нельзя. Он и потом лез несколько раз с крамольными вопросами, вступал в ненужные пререкания. Почему я об этом пишу подробно. Да потому, что судьба дедушки была трагична. Он был арестован, когда немцы подходили к Воронежу, был прорыв, шли массой солдаты, очень мрачные, потому что отступали. Задавать им вопросы было рискованно, но дед все списывал на свой преклонный возраст, и мог сказать что-нибудь неподобающее. А в избе в это время происходило вот что. Все-таки несколько очень больных солдат были перенесены в избу. Их положили прямо на пол. Они метались, были без сознания. Мы ютились здесь же. Военные прожили у нас несколько дней, а потом они ушли. И то ли сразу, то ли немного потом, заболели Нина и я. Заболели очень тяжело, болели долго, ничего не ели, только пили. Мама говорила, что мы болели голодным тифом, а толком никто не знает. Никаких врачей не было. Нина заболела за месяц до двухлетия, а выздоровела уже через три месяца. Я немного пришла в себя когда мне исполнилось 4 года. Сидели с нами по очереди мама или дедушка. Одновременно брата Николая ударила посередине ноги подкованным копытом лошадь. Николай ухаживал за конями, чтобы подработать. У бедной Ани приключилась вообще непонятная болезнь. Ноготь на большом пальце левой руки и еще один ноготь посередине, стали вылезать. Происходило это все со страшной болью. На их месте ничего больше не образовывалось. И не было никаких врачей, никаких лекарств.  Мама говорила, что эта зима была страшнее зимы в ссылке и в бане. Там-то дети были здоровые, а здесь болеют именно дети. Что касается нас двоих маленьких, то мама ни на минуту не сомневалась, что мы не выживем. И как мы две выжили – одному Богу известно. Ведь мы же ничего не ели. Я не помню, как болела, но хорошо помню, как меня учили ходить. Я совсем перестала ходить. И помню, как дедушка клал крошечный кусок сахара на табурет и говорил мне: «Ну подойди сюда». Я делала два шага, а дальше у меня делался, как паралич, я не могла сдвинуть ноги. Я протягивала руки и плакала, и мне все равно давали этот крошечный кусок сахара. У Ани, когда сошли ногти, боли уменьшились, и она пошла в школу. Она приносила и Николаю все, что надо для учебы. Они закончили первый военный класс хорошо, а Аня была даже отличницей. И сколько Аня потом не ходила по врачам, тем более по московским – толку не было никакого. Аня всегда страшно стеснялась своей руки. Но потом вышла замуж и как-то перестала обращать на это внимание. Колина нога стала тоже потихоньку проходить, и к лету мы как-то выздоровели. А все это сопровождалось еще беспрерывными бомбежками. Особенно бомбили станцию Усмань. Все наши родственники, жившие в селе Завальное, мало страдали от бомбежек. Но над нами кружили самолеты, почти ежедневно.

Когда мы стали понемногу выздоравливать, мать решила купить нам чего-нибудь вкусного. От соседей она узнала, что жена начальника Заготконторы продает квашеную капусту. Вот эту капусту мать и пошла купить. Ведь выздоравливающих тянет на что-нибудь острое. А у нас одни овощи и кушанья из них. Да еще хлеб, который мама пекла в печи почти каждые три дня. Изредка – блины на воде замешанные. И мама пошла к «хозяйке капусты». У этой женщины не было огорода, капусту она добывала не на грядках, а в Заготконторе, которой руководил муж. Мама пришла к ней и поразилась чистоте и порядку в доме. Капусту хозяйка продавала в алюминиевой миске. Стоило 5 рублей. Мама попросила три миски в свою кастрюлю. А перед этим она рассказала хозяйке, что у нее четверо детей, все больные. Рассказала мама это, чтобы вызвать чувство жалости у хозяйки, авось положит побольше. Но хозяйка увидев ,что положила чуть больше в одну миску,  расчетливо сняла это ложечкой. Мама заплатила 15 рублей, а по дороге домой она самыми страшными словами кляла эту жадину. Дети съели эту капусту как драгоценность, облизываясь. И мать еще несколько раз ходила покупать эту несчастную капусту, сварив 1 раз щи с ней, и делали несколько раз винегрет. Вот так жили люди и во время войны. Одни помогали и отдавали последнее, а жадные, корыстные и безжалостные старались и в войну нажиться. А ведь у этой женщины не было даже детей, и капусту она не рубила, ей привозили готовую в кадке. Для кого она деньги копила? Уже позже, приехав на свою Шелепиху, мы каждый год засаливали по две кадки этой капусты. У нас даже были специальные сечки, которыми рубилось легко. И всегда в ужин мама ставила миску капусты на стол. И почти всегда она вспоминала эту женщину, которая боялась переложить хоть ложку лишнюю капусты.

Наступило лето 1942 года. Бомбили очень часто. Вечером все брали одежду, постель и уходили подальше в поле. Там и ночевали. Потому что бомбежки были по ночам. Вот в такую эвакуацию мы попали.  Уехали из Москвы, которую бомбили даже меньше, и где были продовольственные карточки, и раздавали регулярно сгущенку и тушенку. А мы сгущенку и тушенку увидели, только приехав в Москву. И Шелепиха наша мало пострадала.

Однажды была страшная бомбежка. Горели составы, все рвалось, было светло, как днем. А когда мы вернулись в свой дом, то пошли слухи. Слухов было тогда масса, но об этом говорили все. Обгорелая тюрьма была оцеплена, к станции никого даже не подпускали. А говорили вот что. Перед бомбежкой на станцию привезли несколько вагонов с новобранцами. Когда началась бомбежка, вагоны закрыли на крепкие засовы с замками. И сами вагоны были окованы железом и имели только маленькие окна вверху. А все начальствующие побежали прятаться в убежище. Бомбежка была страшная, и солдаты погибли в этих вагонах. Говорили об этом шепотом, оглядываясь. Но были такие страшные крики на станции, что все верили. Женщины плакали. Трудно сейчас сказать, так это было или не так. Надо поднять все записи, чтобы установить правду, но где они эти записи и кто их вел – не знаю.

Осенью Нина жила сначала у тети Поли, а потом ее взяли к себе наши соседи тетя Дуня и дядя Гриша. Дядя Гриша служил еще в 1-ю мировую войну, попал в плен к немцам, и рассказывал, что немцы обращались с ними в плену по-человечески. Немцы ненавидели только казаков. Я скучала по Нине и мы раз с мамой пошли к ним в гости. Нина сидела за столом и пила чай с дядей Гришей. И стаканы у них были прозрачные, а не кружки как у нас дома, и сахар лежал свободно. А рядом стояла банка с чем-то белоснежным, и дядя Гриша подливал это Нине в чай. Нина важничала и не смотрела на нас. Мы постояли немного и ушли. И по дороге я спросила у мамы, что это белое такое в стакане. И мама сказала: это молоко, а я этого даже не знала. И мама порадовалась за Нину. Я потом опять хотела пойти навестить Нину, но мама сказала, что это не хорошо, как будто мы следим за ними. Осенью все уходили с утра: мама и дедушка на работу, а Коля и Аня в школу. Я оставалась одна в темной избе. Мне было страшно. Я садилась на лавку у окна и упорно смотрела на улицу. Если кто-то шел – я радовалась, а не было никого – начинала плакать. Потом я наверное засыпала, потому что, когда уже в темноте все возвращались, я обычно спала. А потом все ужинали, ложились спать.и я не давала никому покоя. Начинала плакать. Успокоить меня было невозможно. Колька все кулаки отбил об мою спину, но я даже от побоев не успокаивалась. Мама и дедушка заступались за меня, клали меня посередине, гладили. Но и это не всегда помогало. И только к утру я успокаивалась. Помучила я их этим своим плачем.

Но вот подошла весна. Появилась Нина и теперь стало лучше. И вот в это время - может раньше, может позже, - случилось очень ужасное событие в нашей жизни. Спросить теперь некого, когда это произошло, и почему это произошло. Когда это произошло могли бы ответить Николай и Аня, но их уже нет в живых. А я и Нина не помним, в какое это время случилось, ведь это было так быстро. Вечером дедушка не пришел. Мама не обеспокоилась, потому что задерживали их иногда при срочной работе. Утром мама пошла на работу, и тут ей сказали, что срочной работы никакой не было, а ее отца арестовали. И не его одного. И всех увезли в тюрьму. Никто ничего не сообщил толком. Мама боялась всего, и язык у отца был такой, он мог ляпнуть, что угодно. И в последнее время он как-то осмелел: положит 3-4 картошки в один карман, столько же и в другой - и приносит домой. Если мама его ругала и грозилась проверками, которые были регулярно, то дед отмахивался и ссылался на свой возраст: ну кто будет сажать за картошку старика. Но и маму смущало, что арестовали не его одного. На следующий день она пошла в тюрьму, прихватила передачу: хлеб и овощи. Передачу у нее взяли, а ей сказали уклончиво: пока не знаем, узнаем позже. Мама попросила Колю сходить к тете Поле, предупредить ее. Тетя Поля приехала на следующий день, привезла моченых яблок для отца и нас. Мы переночевали. А в обед тетя Поля ушла в тюрьму, и нет ее. Наверное, задерживают. Мы сели ужинать при свете. И вдруг мы слышим крик. Кричала тетя Поля: «Нянюка, нянюка. Ой горе, горе!» Мама выскочила ее встретить, но тетя Поля бросилась ей на шею и закричала: «Батя умер». И они заплакали в голос, так громко и страшно, что прибежали ближние соседи. Все прибежавшие, а также Аня, Нина и я – мы кричали также громко. Я все это помню хорошо, но помню, что после этого я уснула. Наутро мама и тетя Поля пошли узнать, когда можно отца взять и похоронить. А им сказали: «А мы его уже похоронили вместе с другими заключенными». И опять -слухи, слухи, слухи. Рассказывали, что арестованных и наших и, может, кого других, просто завезли в тюрьму и там расстреляли. Везти их в тюрьму не имело смысла, ее уже освободили от арестованных. Наверное, это было во время прорыва в Воронеже, а может - и нет. Всех заключенных похоронили вот на этом большом поле, справа, если стоять спиной к тюрьме. Я помню: все ребята, Коля, Нина, я и много ребят с лопатами пошли к краю этого захоронения. Заключенных положили, почти не присыпав землей. Были видны голые животы, отдельные части тел. Ребята стали засыпать где возможно. При этом ребята не были огорченными, работали живо. А мы смотрели на все с интересом. Вдруг какой-то парень с лопатой разбежался и прыгнул прямо на живот мертвеца, затем засмеялся и прыгнул обратно. Ребята тоже над ним шутили: «Вот к тебе он придет ночью, что будешь делать?» Он кричал: «Поцелуемся». А мы смотрели на все это с интересом . Вот, что делает война с молодыми людьми! Когда писали, я спросила у сестры, помнит ли она, как мы закапывали заключенных. И она мне напомнила вот об этом случае. Я удивилась, ведь ей было три года, но она все хорошо помнила.

Прошел месяц - и опять горе. На работе у мамы кто-то забыл закрыть люк. Мама работала во вторую смену. На работе было практически темно, все отверстия задраены, электричества не было. Вторая смена работала впотьмах. Мама пошла с корзиной и провалилась в люк. Хорошо, что в люке было все гнилое: лук, картошка, морковь. Иначе мать просто бы разбилась. И хорошо, что рядом была сменщица. Бросились за заведующим домой. С большим трудом, на какой-то тканине, маму подняли снизу. На этой же тканине ее принесли домой. Я и Нина уже спали, мы только утром обнаружили маму лежащей, а рядом Колю и Аню, не пошедших в школу. Приходил заведующий, вызвал даже врача. Мама провела почти месяц дома. Но она не лежала. Сначала она ползала, и ползая топила печку и готовила еду. Ребят она проводила учиться. Приходила тетя Поля. У тети родился маленький Ваня. Она приносила его, и раньше и это был настоящий кукленок, прехорошенький. А сейчас он стал еще лучше. Мы с Ниной даже иногда забывали про маму и играли с этим малышом. Вечером приходили брат и сестра, и весь вечер велись разговоры, что надо уезжать в Москву. Ведь туда уже возвратился отец, и там жила Маня. Писали нам наши москвичи очень редко. По–моему, тогда все письма проверялись. От Алексея было два письма, и в них было что-то зачеркнуто. В общем, написали письмо Мане с просьбой приехать и привезти какие-нибудь документы, подтверждающие необходимость нашего возвращения в Москву. Оказывается, тогда нужно было получить ордер на отъезд в Москву. Стали ждать Маню. Мама уже с костылем ходила по дому. Прошло время, я бегала по улице с ребятами, Нине одеть было нечего. И видим, от станции идет необыкновенная красавица с непокрытой головой, хотя было холодно. И на ней что-то развивается, а на ногах туфли.  В руках маленький чемоданчик. Мы все остановились и смотрим на это чудо. А она обежала нас глазами и остановилась на мне: «Рая, это ты? Ну показывай, где живете». Как она меня узнала, не пойму. Я так изменилась и выросла, что меня не узнавали даже приезжающие из села Завального наши эвакуированные родственники. А Маня ведь не видела нас больше 2-х лет. Она протянула мне руку, а на руках были перчатки. Я не знала, что такое туфли, перчатки. Я их просто увидела и поразилась им. А узнала их название уже после. Я не подала свою грязную руку этой королеве, а побежала вперед, оглядываясь. Она пошла за мной, смеясь, но в сенях она дважды за что-то зацепилась, обо что-то ударилась. И лишь потом попала в наше жилье. Ой ,что тут было. Дома были и Коля, и Аня, и даже тетя Поля с маленьким Ваней. Помню всеобщий восторг. Мама от восторга не могла встать. Мария оглядела весь окружающий кошмар, увидела ногу мамы, обернутую тряпкой, и вдруг заплакала. Но тут все бросились к ней, стали утешать, мама уверяла, что ходит уже хорошо. «А где же дедушка?» - спросила Мария. Ей просто сказали, что он умер. После всего увиденного, Мария перенесла это известие как-то спокойно. А потом мы пили чай и к чаю были гостинцы, которые в чемоданчике привезла Мария. Вот это был чай. Обидно было то, что Мария держала на руках или Ваню, или Нину. Нина была моложе меня на два года, она была прехорошенькой и кудрявой, невысокого роста. Ну где мне было с ней равняться! И я могла только завидовать. А кругом был только разговор о возвращении в Москву. «Ты иди, Мария, вот как ты сюда пришла. Тебя там как увидят, так ни в чем не откажут», - говорила тетя Поля. Маня начала хлопоты - они, как все говорили, прошли успешно. Разрешение было дано через полмесяца. А люди хлопотали, и хлопоты тянулись по полгода. Собираться нам было нечего. Но мама хотела получить деньги по болезни. Это были сущие гроши, но нас и гроши волновали. Мария хотела обстричь меня и Нину наголо. Но мама воспротивилась: «Дай хоть до отца довести их с волосами, а то на кого они будут похожи? Отец перепугается». Мария не стала нас стричь наголо, но обстригла очень коротко. Еще Марию очень волновала мамина нога. Я слышала их разговор. «У вас на Шелепихе печь ничего, топится?» «Да как сказать, за войну и бомбежки немного испортилась. Кирпичи отовсюду выскакивают, дымит часто». «Вот-вот», - радовалась мама. – «Как приеду скажу отцу – пусть делает мне русскую печь, на ней все ноги вылечу». Выехали мы где-то в середине декабря. Вышли. Мама закрыла все, как смогла, перекрестила избу, потом повернулась наоборот и помолилась на то поле, которое она считала могилой дедушки. Поле было прямо напротив нас. Мама плакала. Она ужасалась, в каком мы виде оставили жилище.  Ведь мы его наполовину употребили на растопку. Приедет хозяин – он будет клясть нас за это. Мама очень боялась чужого справедливого осуждения. Это приносит несчастье. Попрощались с тетей Дуней и дядей Гришей. Нас пришли проводить соседи. Мы уехали в Москву.

Я и Нина попали в Усмань в 1956 году. Мы приехали летом погостить к тете Поле. Она жила в это время в Усмани. Мы с сестрой отправились на старое место жительства.  Увидели дома на той же стороне и поле напротив. Поле было все такое же ровное, покрытое травой. На нем паслись две козы. Оно осталось такое же ,как раньше. Мы знали, что здесь похоронен дедушка. А потом обернулись и стали смотреть на дом напротив. Здесь стоял наш дом. Он и сейчас стоял, но был хорошо перестроен. Я узнала дом по саду, по вишням. Да и вообще здесь ничего не изменилось. Вот стежка, которая вела от нас к тете Дуни. У дома стоял среднего возраста мужчина и смотрел на нас. Мне хотелось с ним поговорить, но боялась сказать, что мы здесь раньше жили. И я начала разговор исподволь, что мы были здесь во время эвакуации, а в этом доме тоже жили эвакуированные. «Да, мы знаем», - отозвался мужчина. «Наверное они оставили дом не в очень хорошем состоянии?» - осторожно спросила я. «Ну что вы хотите? Ведь дело было в войну. Какой уж тут порядок? Да ничего, перестроились», - ответил благоразумный мужчина. «А тетя Дуня еще здесь живет?» - спросили мы. «Живет. Да вот она и сама идет». Мы оглянулись и увидели тетю Дуню. Прошло 13 лет, а тетя Дуня, ну как была моложавая, так такой и осталась. Мы бросились к ней. Вот она нам очень удивилась. Узнала потом Нину, а меня не узнала. Она стала нас приглашать в гости. Но, во-первых, было уже к вечеру, а до тети Поли идти далеко. И еще у нас ничего не было с собой. Хотелось ей что-нибудь подарить. Мы обещали заехать позже. Так и не заехали. Уехали из Усмани в село Завальное - там было много родственников - мы так и не смогли вырваться.

А в Москве у меня первое впечатление было такое. Все говорили о наступающем Новом годе. И что в Новый год должна быть елка. А мы с Ниной ничего об этом не знали. А елку вообще ни разу не видели, только на картинке. Утром все уехали, мы с Ниной остались с мамой. Я спросила у мамы: а привезет папа елку?  Мама озабоченно ответила: «Да как получится.» Я пошла одна гулять на улицу. На меня одежды хватало. Находили старую одежду, и я была похожа то на девочку, то на мальчика – судя по одежде. Нашлись  хорошие санки, они стояли во дворе. Я вышла на улицу и пошла прогуляться на 3-ю улицу. Видимо, не все еще возвратились домой, я не встретила никого. И вот иду я по 3-й улице и вижу чудо: прямо посреди улицы лежит елка, да какая большая, с какими шишками. И никто ее не поднимет, народа нет. Я считала, что елки не покупаются, а просто берутся. А мы так ждем, когда папа срубит елку. А чего же ее рубить, когда она лежит свободно на улице. Я с трудом нашла конец елки, и вместе с санями потащила эту красавицу домой. Трудно представить, как мне тяжело было ее тащить. Я пропахала половину улицы и наконец выбралась на 2-ю улицу. Здесь я дотащила ее до нашего дома, положила на снег и без сил опустилась на порог. Посидев, я вспомнила про санки и пошла отдохнуть и покататься на санках. А елка принадлежала тете Моте Пивновой, которой привезли елку дети, и она оставила ее спокойно на улице. А когда вышла – елки нет. Ее украли. Да украли так неосторожно, что ветки лежали обломанные, а так же и тащили. И все видно на снегу, как на ладони. Мотя и пошла по следу. Она видела и меня с санками, но не обратила на меня внимание. Тетя Мотя подошла к нашей двери и постучала. Выходит мама и дивится на все, как и Мотя. Две Моти ахают и возмущаются, кто же мог так схулиганить. Утащить елку и бросить под чужой порог. «А мы с Ниной ничего и не слышали», - говорит мама. – «Раи нет, но она, наверное, ушла кататься на санках». «Да, катается, вон там под горку. Я ее сама видела». Посудачили, поговорили о Новом годе и тетя Мотя Пивнова взяла елку и вытащила ее на улицу, тащить домой.
А мама в платке ее провожает до ворот. И тут появляюсь я и вижу эту картину. Я кинулась на тетю Мотю и стала рвать у нее елку из рук. Я кричала, что я нашла ее на улице, что она моя. Подошла тетя Лиза Королева, подошла тетя Дуся - и все стали меня уговаривать отдать елку хозяйке. «Елка ничья. Я ее нашла. Она валялась на улице!» - кричала я. Дело кончилось тем, что елку тетя Мотя поволокла к себе, а меня мама поволокла домой. Я плакала такими горькими слезами, что меня даже не ругали. А Нина плакала вместе со мной. А вечером папа привез елку, но я не могла забыть «свою». Мама вечером рассказала об этом событии. Коля сказал, что я страшно распустилась в эвакуации, и надо было мне хорошо дать за это. Но никто мне ничего не дал. А мама, тетя Мотя и тетя Лиза года два смеялись надо мной за эту елку.

Жизнь в Москве была совсем другая. На один день нам по карточке полагалось хлеба 2950 грамм – 3 кг в день. И к вечеру все съедалось. Правда, нас было семь человек в семье. Мама отделяла нам двоим, мне и Нине, 800 грамм. Она прятала от нас хлеб, особенно отцовы 700 грамм. Иначе мы бы все поели. Когда вечером приходил отец и садился ужинать, мама отгоняла нас от стола. – «Дайте поесть работающему человеку, - ругалась на нас мама, -  Не давай ты им ничего, они целый день едят». Да, здорово мы изголодались в эвакуации. По карточкам полагались и другие продукты, правда, в небольшом количестве. А Нине и мне назначили молоко на молочной кухне. За молоком ходила я. Молоко было соевое, желтоватое и сладковатое на вкус. Нас, ребятишек, на молочной кухне было полно. Мы играли, бегали, путали свою очередь. Женщины в очереди, видимо, помнили нас и подзывали, когда приходила наша пора. Молоко это никто у нас не ел, а утром мама готовила на нем очень вкусную кашу. Маме сделали все-таки русскую печь, очень большую, на ней можно было спать. Все были недовольны строительством этой печи. Она занимала много места.  Но уступили просьбам матери. Мама не менее года спала на этой печи. Умещалась она в ней только наискось. А впритык к печке помещалась кровать, на которой спали я и Нина.  Когда мама поднималась вечером на печь, она становилась на нашу кровать, и кровать покачивалась. Мы все ругали маму за эту большую печь, но ее преимущества мы почувствовали сразу. Благодаря своим размерам, печь до самого вечера хранила тепло. Мама топила ее с утра долго, потом задвигала заслонкой, и все, что стояло в печи – все хранило свое тепло. Когда вечером приезжал отец, мама доставала ему щи из печки, и они были совсем теплыми. Чайник за заслонкой был горячим до обеда. Да, деревенская русская печь была все-таки прекрасным изобретением. Прогревшись на этой печке год, мама сказала, что она почти здорова. Наверное, помогла не только печь. Мама теперь не работала, не было этой жуткой Заготконторы. А была опять своя семья,  это самое главное.

Беспокоил маму и отца призыв Николая в мае 1944 года. Николай учился и учился очень хорошо. Он родился 22 мая, а 20 мая начинался экзамен в школе. Он тоже заканчивал среднюю школу. Мама считала, что ему дадут дополнительно две недели, чтобы получить аттестат. Друзей у Коли не было, два двоюродных Петра оставались еще в селе Завальное. Им было там неплохо, они жили у родных бабушек. Коля не думал об армии, он делал самокат. Он был парень деловой и очень ловкий. Его самокат помещался на трех коньках и имел почти треугольную форму. Два конька были сзади, а спереди был один конек, и куда конек поворачивал, туда летел и самокат. Этот самокат вызывал восхищение у всех мальчишек. Колька его никому не давал и катал на нем только меня, и то изредка. Для этого он ложился на самокат вниз лицом, положив руки на руль. А я садилась на него верхом, крепко держалась за самокат, и мы неслись с высокой Фединой горки до колонки, поворачивали на 1-ую улицу, а дальше по горе неслись к Москва-реке и доезжали почти до Филей. Вот, где был восторг, да еще какой!
20 мая, написав сочинение, Коля пошел в военкомат. Он вернулся расстроенным: 22 мая он с вещами должен быть около тюрьмы на сборном пункте. Мама раз десять его спросила, объяснил ли он комиссии, что ему нужна небольшая отсрочка. Мама спросила бы, наверное, и в одиннадцатый раз, если бы Коля, верный своим привычкам, не закричал на нее: «Отстань от меня. Я все сказал. Иди, поговори сама с моим начальством.» И он пошел кататься на своем самокате. Мама плакала и терзала себя мыслями: ну почему она действительно не пошла с ним на призывной пункт. Ну она бы рассказала, что у нее шестеро детей, что один сын уже служит в армии… и так далее. Мама обливалась слезами, и мы все с ней плакали. Но пришел вечером папа и охладил мамины слезы. Да ее никто бы и не пустил на призывной пункт. Там все матери и жены стоят и плачут. Но и отца расстроило, что вроде уже войне конец - ну что стоило дать парню возможность кончить среднюю школу! Ведь если вернется парень, надо будет куда-нибудь поступить, а аттестата нет – считай, год потерян.
Но делать нечего. Начали собирать Колю в дорогу. Положили ему чемодан целый всякой всячины. Это была обычная привычка мамы. Кого бы и куда она не провожала, она клала ему уйму вещей: и нужных, и ненужных. Коле собрали здоровенный чемодан и еще рюкзак впридачу. Коля категорически отказался это тащить. Тогда папа потащил чемодан, а мама – рюкзак. Благо, идти было недалеко. К нашей же тюрьме на Шелепихе. Маму как-то пугало, что же это - призыв в армию и от тюрьмы. Родители не знали, а как Алексей-то ушел в армию. Ведь никто его не проводил. Может, он тоже уходил от этого же сборного пункта у тюрьмы. Ушли родители с Колей поздно. Мы не дождались их. Мы с Нинкой уже спали. Наутро мать со слезами не могла ни о чем говорить, только говорила об этих проводах. Все было плохо, все не по ней: обращение офицеров с призывниками было грубым, офицеры все – с наганами, родителей не подпускают. Но самое, что давило маме сердце, это то, что Коля, шагая на пункт, и даже иногда в перерыве, просил маму об одном: не давать Райке его самокат. Ведь он сделан на славу. Коля придет с войны и будет кататься на этом самокате. Это особенно терзало мамино сердце, и потом она не раз это вспоминала. Парень идет на войну и думает только о своем самокате. Вот что значит – семнадцать лет!

Я добила этот самокат очень быстро. В мае он мне был не нужен. Но наступила зима 44-45 года, я без спроса брала самокат и шла кататься. Плохо, что у меня его всегда выпрашивали мальчишки. Они катались сами и меня катали. Причем, никакого хулиганства не было, вели себя мальчишки очень порядочно – если я шла домой, отдавали самокат без возражений. Однажды мы с мальчиком покатили на самокате. При спуске к реке стояли буквы Х, оставшиеся от военных действий. Они стояли тогда повсюду. Я уговорила мальчишку подлететь к одной этой Х, стоящей на небольшом пригорке. Мы понеслись и врезались в эту Х. Я слетела с мальчишки, на котором сидела верхом, ударилась лбом и носом, и залилась кровью. А было это недалеко от нашего дома. Кто-то донес меня домой. Меня обливали холодной водой, прикладывали лед и как-то кровь остановили. А мама ужасно на меня ругалась. Аня пошла узнать, где наш самокат. Его не нашли. А мама сказала, что его и не надо искать. Мальчишек у нас нет, кому на нем кататься? А что Коля приедет и покатит на этом самокате, мама уже не надеялась.

Коля прислал нам первое письмо где-то месяца через два. В нем были перечеркнутые места. Он сообщал, что теперь будет учиться в Батайске, на бортмеханика. Письма от него приходили редко, все проверенные. Он учился в этом училище, по-моему, до конца войны.  С мая пошли уже письма из Германии, из города Стендаль. Коля прослужил там до лета 1951 года. Он имел один отпуск на 10 дней, только перед новым 1949 годом. Семь лет службы - и только 1 отпуск через 5 лет на 10 дней!

Шла война. У нас часто собирались участники прошедшей войны. Я слышала все их разговоры. Первым приходил к нам дядя Егор. Его судьба была печальна. Он и в мирное время был нелюбимым мужем у своей жены Лизы, но сам он ее очень любил. И вот он возвращается домой без ноги. Ему ампутировали ногу. Мама рассказывала, что жена им откровенно пренебрегала. Я его помню у нас несколько раз. Но мне он казался веселым человеком, все время нас с Ниной смешил. А вскоре он умер. Мама и отец его часто вспоминали и жалели. У его брата Семена тоже судьба сложилась неудачно. Он женился незадолго до начала войны. Когда мама приехала из эвакуации, она нашла несколько писем от Семена, не распечатанных. Когда их распечатали и прочли, они оказались просьбами навестить его жену, которая никак не отвечает на его письма. Мама поехала к жене Семена. Она вначале ее не застала, но наслушалась много рассказов о ней от соседок по коммуналке. С первых же дней его жена пустилась в откровенный загул: патефон у нее не умолкал, военные не вылезали. Письма с фронта она не прочитывала. Мама дождалась все-таки жену. Она не стала ничего отрицать, «зачем ей нужен муж, от которого ни жара, ни товара». Мол, сейчас она живет с капитаном, они расписались с ним по военному билету. Мама ушла от нее расстроенная. Сообщать на фронт подобные вещи не стоило. Под ее диктовку папа написал ответ, что были у жены, но она где-то в эвакуации. Когда дядя Семен вернулся, жена его даже в комнату не впустила. Пришлось ему скитаться по общежитиям, находить другую женщину, заводить другую семью. Он был моим крестным и, приезжая к нам, всегда привозил мне или мячик или другой какой подарок. Мама насмотрелась на подобные истории и очень осуждала таких неверных жен. А погуляли многие женщины «на славу». Во дворе нашем жила тетя Ася. Ее муж подвязался где-то в кинопрокате, снимал военные фильмы, дома бывал редко. А к ней часто приезжал генерал, на генеральской машине, а за ним два солдата несли подарки. Когда муж вернулся к ней окончательно, ему , конечно, рассказали досужие соседки обо всем. Но ничего, муж как-то особо не отреагировал. Они стали жить по-прежнему, но потом все-таки разошлись. Тетя Ася не бросала прежних привычек. Многие мужики вот так возвращались к разбитому порогу, как-то прощали, иногда - после скандалов. Но все-таки особых разводов по этому поводу не было. Зато годы 1945-1948 ознаменовались колоссальным ростом детской рождаемости.

А у нас дома собирались воевавшие мужики. На что они жаловались? Ну прежде всего на командиров. Была тогда какая-то странная тенденция назначать командирами молодых ребят, буквально по 18 лет. Сопливых мальчишек. А командовать они должны мужиками, вдвое их старшими. Я наслушалась рассказов и смешных, и грустных, по этому случаю. Больше смешных. Но вот для дяди Степы, мужа тети Дуни, все закончилось плохо. Он был шофер, вернулся из поездки в свою часть, машина была на улице. Три сопливых 18-летних командира решили навестить своих девок. Они и покатили на этой машине. А навстречу им ехал какой-то важный военный чиновник на своей машине. Они столкнулись в темноте, и чиновник пострадал, кажется, даже погиб. Перепуганные командиры пустились наутек, а машину бросили. Нашли машину и обратились в эту же часть к этим же командирам. А те в панике. Вызывают к себе дядю Степу и допрашивают, куда он дел машину. Ну куда дел - оставил на улице. Тут они на него накидываются, оказывается, так делать было нельзя, грозят ему судом и даже расстрелом. Дядя Степа был мужик деревенский, он приехал в Москву в 1938 году, по-деревенски робким.  Знал, что верить будут командирам, а ему никто не поверит. А командиры обещают отстоять его, если он будет их слушать. Дядя Степа испугался и послушался. Не знаю, заступились ли за него командиры, но его перевели в штрафной батальон и отправили на передовую. А в штрафбате жди серьезной раны или сам себе ее сделай. Дядя Степа ничего не делал, он честно сражался и пришел лишь в конце войны. Причем рассказал он всю эту историю моему отцу, взяв с него клятву ничего не рассказывать. Боялся. И папа никому ничего не говорил. Я сама услышала эту историю от самого дяди Степы, уже много позже.

А воины все собирались у нас. Чем они были недовольны? –«Нет, самое страшное на войне – это голод,» - говорил дядя Ваня, старший брат папы , потерявший на войне ступню,- «Мы воевали близко к передовой. А готовили-то далеко. Бывало, как проедутся по штабам и другим частям – к нам в котле привозят одну воду. Бывало, повар говорит: «Ну, братцы, подставляйте каски» И наливает нам похлебку, как воду, прямо в каску. Ты выпиваешь все за 5 минут – и все. Еще немного хлеба в придачу. Ну что такое!» - «А тушенки не перепадало?» – «Какой тушенки, скажи еще – сгущенки. Они все при штабе остаются. Сколько там у них девочек бегают, хвостами вертят.
-«А меня, братцы, донимали окопы. Хуже окопов ничего за войну не видел,» - говорил дядя Федя, наш сосед, - «Только окопались, приказ наступать. Только прошли немного – приказ окопаться.  И каждый должен строить три окопа: один для себя, второй – ложный и третий для командира. Если зима, то это такая беда страшная. А ведь мы шли от Москвы до самого конца Польши. Попробуй окопайся.»

Когда уже кончилась война, у нас гостил муж тети Поли, дядя Ваня. Я его помнила по эвакуации. Он был отпущен по ранению, и следствием этого стал маленький Ваня. Когда дядя Ваня уходил снова на фронт, он привез рюкзак высушенного и порезанного сухого хлеба. Когда все отвлеклись, мы с Ниной полезли в рюкзак и съели оттуда половину сухарей. Когда мама набросилась на нас, дядя Ваня ей сказал: «Не надо, не обижай их. Ведь они голодные.» И теперь он был у нас и примкнул к разговору: «Когда мы были в бою под (он назвал место), немцы здорово нас побили, мы бросились в бегство. Некоторые, особенно молодые ребята, побросали винтовки, чтобы легче было бежать. Но мы люди опытные, понимаем, что оружие бросать нельзя. Когда далеко отбежали, остановились, командир велел построиться.  А потом всем безоружным приказал выйти из строя и построиться напротив. И пошел, и расстрелял каждого третьего.» Я впервые услышала эту историю. Не помню реакцию на нее мужиков.
О зверствах говорили не раз, осуждали.  Когда перешли границу Германии, сразу было много жестокости. Причем никто не верил, что это была месть за жесткость. Хочешь мстить – иди в бой, сражайся, мсти. Зачем издеваться над стариками и женщинами. Потом все рассказывали, что быстро вышел приказ, запрещающий любое злодеяние против мирного населения. И как-то все успокоились.
Ругали очень обувь. Давали не те размеры, портянки гнилые. А накручивать обмотки после ботинок – сущее наказание… Портянки перед боем никто не накручивал никогда. Потом успеем. А в некоторые города, когда позволяла погода, входили босиком.

Как-то, по-моему, даже еще при Николае, получили письмо от Алексея. Он писал, что его оставляют кадровым военным, надо проучиться в училище имени Фрунзе, в Ленинграде. Письмо было короткое, не веселое. Алексей не хотел быть кадровым военным. Он любил дом, хотел домой. Но это был приказ, тут уже не откажешься. Может, сыграл свою роль его отличный аттестат.

Говорили уже о мире. Радио не выключали. Вот наши уже вошли в Берлин. Каждое утро к нам прибегал Петька, сын тети Дуни, и кричал: «Включай радио! Сейчас будет сообщение!» А оно у нас и так включено. Оба Петьки были расстроены. Николая уже призвали, Алексей будет военным. Ну как тут жить на свете!
Я не помню объявления о Победе. Я обратила внимание на то, что теперь мы не закрываем окна. Что же касается веселья – оно и так било через край. Все время играли военные оркестры. Мария с подругами танцевали.  А с ними рядом танцевали уже Аня, Маша и Настя, дочери тети Дуни. А мы с подругами прыгали и следили за ними. Теперь вернулись уже все домой.
Мы шесть девчонок двоюродных образовали костяк, а к нему примкнуло еще восемь не двоюродных. А сколько было ребят, которые играли от нас часто отдельно, но объединялись с нами в колдунчики, в лапту, в прятки.
И у нас началось детство, изумительное, прекрасное детство, грязное, разутое, раздетое, голодное – и тем не менее – замечательное! Мы не уходили с улицы. Домой нас уже просто загоняли.
А в июне приехал на каникулы наш Алексей, очень тощий и голодный. Началась мамина страда. Мы, девчонки, перешли спать в сарай на сено, чтобы дать поспать бедному мальчику. Мы не смели разговаривать в полный голос, мы должны были соблюдать тишину. А мама на двух керосинках готовила борщ, вертела котлеты. А нам давала бутерброды и чай, даже давала на мороженое, только уйдите, не мешайтесь. Алексей просыпался в час дня и сразу садился обедать. Садились и два Пети, мама их не прогоняла – ведь надо же мальчику пообщаться с друзьями. Им ведь тоже скоро уходить в армию. А потом они шли на речку, загорали, плавали, ныряли с мостков. А мы плавали вокруг них и хвастались своим искусством уметь плавать.
А вечером был торжественный ужин, на который приходили все родственники, которые могли. Через две недели Алексей уехал. Расставаясь с нами, он даже заплакал. И мы все плакали навзрыд.  –«Вот теперь только так и будет. Приедет на две недельки – и все. Ой, нет ничего хуже военной службы. Выполняй всю жизнь приказы» - это, плача, говорила мама.
Так оба брата служили, а дома оставалось пять женщин и один папа. Я не знаю, как бедный отец выдерживал эту жизнь. Иногда он останавливался, тяжко вздыхал, смотрел на нас и говорил: «Господи, что это за публика». А мы с Нинкой катались со смеху от этих слов. Мама очень заботилась об отце, ругалась на нас, если мы шумели, когда он отдыхал. У отца было всегда свежеприготовленное первое, без этого отец не садился за стол. Подготовка дров к зиме тоже лежала на отце, да и на нас тоже, я с детства приучилась хорошо пилить дрова. Мне это было легче, я была высокого роста и хорошо гнулась. Заработок у отца был не высокий. Деньги иногда приходилось добывать частным путем. Он подвозил иногда от вокзала приезжих пассажиров, брался за «левые ездки», которые не шли в путевку, но за которые давали деньги.  Надо было подработать и для семьи, и для себя. Ведь пивная располагалась напротив нашего дома, а у отца было много друзей и все шли после работы частенько туда. Это и было причиной частых скандалов между матерью и отцом.
Мать упрекала отца, она напоминала ему, что до войны он не употреблял спиртного. Папа оправдывался, ссылался на ту же войну, приводил в пример своих друзей.
- А ты не друзей приводи в пример, а своего брата Ивана. Он и войну прошел, а я его ни разу не видела выпивши!
Это была сущая правда. Дядя Ваня никогда не пил, он был примерным семьянином. Может, поэтому оба брата не очень дружили между собой.

Однажды отец подъехал к реке Неглинной заправить машину водой.  Народу было много. Вдруг к отцу подошла старая женщина с консервной банкой и попросила налить бензинчика. Бензин в те года был, по-моему, единственным антисептическим средством. Его добавляли в воду при мытье головы, чтобы перевести вшей. Если не разгораются дрова – положи тряпочку в бензине под них, и печь сразу запылает. Разводили все в бензине, оттирали все тоже бензином. У нас тоже стоял в банке бензин. Иногда к папе обращались соседи, и он тоже давал. А бывало и так: подошла женщина, попросила бензина в банку. Папа ей налил. И тут же был схвачен «особистами» вместе с бабкой и бензином. Тогда был такой строгий закон: что бы ты не взял государственное – 7 лет. Хоть один апельсин, хоть половину магазина. За два апельсина наш дядя Афанас просидел полтора года. Вышел по амнистии. Амнистии тогда были ежегодно. Выпускали тогда не политических, а вот таких взяточников, и, к сожалению, всю шпану. Вот так наш отец и попал в Бутырку. Для нас это было ужасным горем. Отец был единственным кормильцем семьи. Всколыхнулись все родные. Составили даже список, кто когда едет на свидание. У нас был поросенок. Он был еще не большой, надо было подождать до холодов. Но его зарезали, и все продали на рынке. Все деньги пошли на адвоката. Все умные люди, да и все родные говорили, что в этом никакой адвокат не поможет. Но разве могла мама удержаться от этого. Наняли адвоката и задорого. Я слышала эти разговоры. Папу арестовали в конце мая. А первый суд был где-то в начале июня. Приехала Мария. Она была тогда замужем за первым мужем и жила под Ленинградом. Она тут же приехала. Не знаю зачем, на первый суд взяли меня. Мария осталась дома с Ниной, а мама, Аня и я пошли на суд. Мне было 10 лет. Зал был маленький, народ весь был с третьей автобазы, наши же шелепихинские. Был назначен защитник от автобазы. Отцу дали прекрасную характеристику. И вот все расселись. Мама сидела с краю, возле нее – Аня, а возле Ани – я. Я не заметила, как ввели отца. Но вдруг Аня тихо сказала: «Папа». И я поняла, что средний из вошедших – мой отец. Он был весь серый: серая одежда, серое лицо, серая обритая наголо голова. Не знаю, что меня потрясло. С диким криком «Папа!» я бросилась к отцу. Я оттолкнула Анну и маму , все вскочили, скамейка упала, а я рвалась к отцу и кричала. Сделалось общее смятение. Суд был сорван.
Я помню только, как мы ехали домой, с кем-то из родных. Мама задержалась взять какие-то документы, поговорить с адвокатом. Аня и родные не могли отойти от возмущения. Меня осуждали, показывали выразительно на лоб, удивлялись, как могла мама взять с собой эту дуру, этого психа!
Я понимала, что я сделала плохое дело, и мне от этого было тяжело. Суд перенесли.

Теперь об отношениях с братьями. Коля присылал нам в полгода одно письмо. Мы ему также отвечали , что все благополучно. Об отце ни слова. Худо было с Алексеем. Алексей нам писал почти каждую неделю. Отвечал ему всегда отец. Иногда писала я. Но я, если писала, то на пяти листах. Я писала обо всем: о школе, об учителях, обо всех соседях, о друзьях. Сочиняла даже стихи и посылала ему. Не знаю, что я там писала смешного, но Алексей уверял меня, что он читает мои письма друзьям, и они катаются со смеху.  Он обожал мои письма. Но я все-таки писала не часто. А тут отвечать на письма стала только я. Но писала я только стихи, причем сочиняла их заранее. Стихи были «складные». Но все-таки Алексей забеспокоился, почему не пишет отец. Тогда мы написали, что отец на «посевной», и он вроде успокоился. А дело-то в том, что Алексей кончал свое училище имени Фрунзе. Он получил звание офицера. Он прислал нам свою фотографию, в прекрасном офицерском мундире, с кортиком на боку. Эту фотографию пересмотрели все родные и знакомые. Алексей сообщал, что приедет в отпуск во второй половине августа. Радоваться надо бы, да как тут радоваться в таком горе. А пока мы работали на своем небольшом огороде и каждый вечер ходили на лесопилку за отходами. Вот так мы и запасали дрова на зиму.

Второй суд состоялся в начале августа. Почему-то все пришли к мысли, что на этот раз будет лучше. Изменила как-то выгодно показания старушка с консервной банкой. Были и другие какие-то положительные нюансы, но я их не понимала. Но все почему-то стали надеяться. На суд пошли мама, Мария и Аня. А мы с Ниной остались дома. Мама, уходя, подозвала меня и сказала: «Рая, вы тут с Ниной наведите порядок. А то придет отец, а у нас не все чисто». Наверное, мама пропиталась также такой надеждой. Я взялась за дело изо всех сил. Мы перемыли все дома, а потом взялись за территорию: подвязывали вьюны, привели в порядок цветы. И вдруг я смотрю, а у тети Лены стоят сама тетя, Петька и еще кто-то. А ведь они тоже пошли на суд. А я думала, что все вернутся только к вечеру. Я бегом бросилась к родным. Они повернулись ко мне, и кто-то сказал: «Вот так, Рая, 7 лет, как и ожидали». И опять я зашлась в плаче. На меня заругались, и только Петя стал меня утешать. Он проводил меня через улицу и сказал, что вся надежда теперь на Алексея. Попозже пришли Мария и Аня, настолько разбитые и усталые, что Аня сразу легла на кровать и повернулась к стене. Мария сидела за столом, молча, и не разговаривала с нами. А где же мама? Я ждала маму. Я спросила у Мани, где мама. Она пожала плечами и не ответила. У меня уже началась тревога за маму. И никто даже не отвечает. И только вечером, выглянув за угол дома, я увидела маму. Она была у дома тети Лены. Она не шла, а как будто ползла. Невозможно представить себе человека, так убитого горем. Я бросилась к ней. Она подняла лицо и улыбнулась мне той улыбкой, какой могла улыбаться только мама.
- Отец вернется. Вот приедет Алексей и все сделает.
Я успокоилась немного, и мы пошли в дом.

Алексей приехал в конце августа. Его ждали, собрались родные. Стол был накрыт. Когда Алексей вошел, он увидел толпу, но папы не было. Боясь именно за отца, он закричал: «А где отец?» К нему бросились мама и все остальные с утешительным известием, что отец жив и здоров, но только он в тюрьме. Никто не садился за стол. Алексей сидел у порога в своем офицерском мундире с кортиком. А все расселись напротив него и наперебой все объясняли. Я не помню конца этого, потому что нечаянно где-то заснула. С утра началась работа. Алексей сидел дома и строчил заявление. Нас опять прогнали, чтобы мы не мешали ему. Я помню содержание этого письма. Вечером, после долгих перечеркиваний, он прочел свое послание. Были дядя Ваня и оба Пети. Я слушала также внимательно, как и остальные. Письмо было на имя Шверника. Алексей писал, что осознает всю вину отца, и отец ее осознает. Но он просит помиловать отца, который никогда не совершал подобных преступлений и считался на работе положительным человеком. Далее указывалось, что отец – единственный работник в семье, где трое учащихся и больная мать. Двое учащихся 10 и 8 лет не могут пойти в школу, так как им нечего одеть. Второй брат служит в армии, а он (Алексей) не может бросить семью в таком положении и исполнять свой офицерский долг. Я не помню хорошо письмо, но помню, что оно всем очень понравилось. Алексей на другой день опять переписал письмо, собирался идти подавать заявление в Президиум. Нам с Нинкой он не велел начинать учебу в школе, и наказал не шляться без толку по улице, а сидеть дома. Подав заявление, Алексей пошел в 592 школу и просил подписать его письмо, что учащиеся сестры еще не приступили к занятиям. Алексея хорошо знали и любили в школе. Всем все было понятно, и письмо было подписано. Мать действительно была больная, но это не подтверждалось никакими документами. Но мама, как все безграмотные люди, ценила каждую бумажку. И у нее нашлась справка, что она упала в люк, получила сильные ушибы, и просьбу оплатить ей отпуск по болезни, и указывалось, сколько она проработала в Заготконторе. Даже эта бумажка была привлечена к просьбе. Через 10 дней ему был назначен прием у Шверника. Но принимал его, конечно, не Шверник, а его заместитель. И вот, как гром средь ясного неба – возвращается Алексей и сообщает, что отца ожидает помилование. Алексей по природе был молчун  (в отца), но здесь у него, наверняка, вскочил типун на языке. Приходили родные, соседи и товарищи отца по работе. И все жаждали услышать, как вообще это происходило. Алексей с восторгом рассказывал об этом заместителе. Оказывается, его младший сын окончил первый курс училища имени Фрунзе. Алексея это не удивило. У них учился Микоян, Кузнецов и много других детей из высокопоставленных семей. Заместитель чиновника спросил, не слышал ли Алексей о его сыне. Алексею хотелось сказать «слышал», но он побоялся врать. Атмосфера в училище была очень демократичная. Но все-таки что бы выпускник – офицер мог интересоваться каким-то первокурсником – такого не было. Пришлось сказать правду: «Не слышал». На прощание заместитель пожелал ему счастливого плавания. Вот такие положительные дела.

Можно удивляться, что так все свершилось быстро и довольно легко. Но мы не удивлялись. Дело в том, что к нам где-то года за два до этого приехала молодая женщина из села Завальное с младенцем на руках. Мы ее не знали, но она была односельчанкой, кто-то дал ей наш адрес. Разумеется, ее пустили. Она приехала именно подавать жалобу, как можно выше. У женщины было четверо детей, мужа не было, была еще мать. Где же было этой бедной бабе работать в колхозе? Она и не работала, там все равно ничего не получишь, а жила огородом, имела козу и кур. И вот за то, что она не хочет работать в колхозе, правление отобрало у нее всю землю до дома, и даже козу негде привязать и попасти. И женщина была смелая, взяла и махнула в Москву. Маму напугала ее смелость. Но женщина не боялась: «А что они мне сделают? Пусть растят моих детей в детском доме, а я себе приют найду. Ты видишь, какие у меня дети» - и она показывала ребенка.  Ребенок был отменно толстый и крикливый. Женщина присыпала все свои слова матом, а правление материла такими словами, что испугала маму. Мама просила ее не материться и последить за своей речью. Женщина пообещала и отправилась в путь вместе с младенцем. Их подвез до места папа. Женщине назначили быстрый прием и даже дали денег на обратный проезд. Она опять рассказывала долго: «Мужик сидел такой сердитый. Он прямо сказал: «Ты только не ври, говори чистую правду». Она ответила: «А чего мне врать? Вот мой ребенок, а дома еще трое. И мать. Почти двадцать лет мать проработала в колхозе и ни одной копейки не получила». Ей дали копию письма, а само письмо послали местному начальству. В письме только сообщалось, чтобы вся причитающаяся этой семье земля должна быть ей выделена. И в общем больше ничего. Но женщина была этому очень рада. Ей и нужна была земля. Она сразу же уехала, а потом летом к нам в гости приехала Настя, дочь тети Поли. Вот уж она наговорилась об этой истории. Бабе не то, что дали землю, а трактором обработали и всю пробороздили. Сажай – не хочу. И носятся с ней, как с писанной торбой. Так что мы подобный случай уже видели в своей семье. Что ни говори о тогдашнем режиме, но то, что так быстро реагировали на жалобы – это приятно.

Я пошла в свою любимую школу. Я всегда любила свою школу и с августа начинала тосковать по школе. Это была у меня такая черта характера. И не скажу, что мне в школе всегда было хорошо. Ко мне неважно относились и первая моя учительница, и последняя – классный руководитель. Не знаю, по какой причине. Не всегда хорошо было и с ребятами. Нас очень доставали «двоечники», то есть оставшиеся на второй и даже третий год. Они все были очень хулиганистые. А когда в младших классах нам давали ежедневно по бублику и два куска сахара, то у меня их часто отнимали. Постоять за себя я не могла. Но зато у меня в школе были и очень хорошие друзья, и мне этого хватало. К тому же я была еще стихоплет, писала в старших классах эпиграммы на всех, память на книги у меня была феноменальная. Притом, во всех классах я была выше всех и всегда стояла первая в ряду. В общем я была довольно яркой личностью. Я любила всех в классе, кроме доносчиков, то есть тех, кто «капал» на других за какие-нибудь провинности. Была и еще одна трудность. Мне вечно не в чем было идти в школу. Высокий рост, большой размер ноги – где было в те времена выбрать мне одежду. Одно время я ходила в школу в галошах на голые ноги. И вечно с кого-то перешитых «надставленных» перевернутых одеяниях. Но теперь я в школе и радуюсь этому. Я все время писала письма отцу: сентябрь, октябрь и даже ноябрь с извещением о его освобождении. А отец присылал редкие маленькие письма. Моих писем он, по-моему, не получал. Я написала Алексею. Уезжая, Алексей оставил нам все деньги и велел ждать отца. Алексей мне писал, что вести об освобождении сразу не доходят, не о чем волноваться. Мама говорила то же самое. И мы по-прежнему ежедневно ходили на лесопилку за жидкими дровами, но все-таки топились и сами, и забивали сарай на будущее. И каждый день ждали отца.

21 ноября – это был Михайлов день (и мама всегда это помнила) на лесопилку пошли только мама и Аня. Мария уехала в Ленинград к мужу. Я слышала их разговор перед отъездом, Мария жаловалась маме, что она не хочет жить с таким мужем. Мы с Ниной вдвоем дома. Я закрыла сени на замок. На улице тьма. А у нас тепло. Мы бесимся с Нинкой напропалую, как делаем всегда, когда остаемся одни дома. Вдруг слышен сильный стук в наружную дверь. Мы обомлели от страха. Ведь мы были отчаянные трусы. Тьма-тьмущая и кто-то грохочет в дверь. И вдруг: «Нина, Рая, откройте!»  - «Папа!» -  в восторге кричим мы и не находим ключа. Мы бросаемся в комнату, да где же ключ! И вдруг открывается дверь и входит из сеней отец. Мы опять бросаемся к нему, а он подходит и вынимает ключ из замка. Вот, оказывается, где он был.
- Папа, а как же ты попал сюда?
«Да пролез через чердак. Разве вас дождешься. Деточки мои!»- говорит отец и обнимает нас.
«А где же мать?» - спрашивает он.
И мы торопливо объясняем, что мама и Аня ушли на лесопилку за дровами. Это хорошо, что нас не взяли. А то бы папа заждался.
«А что же, Степан-то не мог вам привезти дров? Ведь я его просил об этом..» - спрашивает отец. Но в это время слышен топот, радостные возгласы и на пороге появляются два озябших создания с палками, выглядывающими из мешков. Папа снимает с них мешки, они снимают свою одежду – и все счастливы.
На утро папа спозаранку идет на третью автобазу, устраиваться на работу. Там он проводит много времени, рассказывая о месте заключения, и возвращается оттуда уже вечером. А вечером его ждут родные с этими же рассказами. Нужно сказать, что папа вернулся из тюрьмы даже несколько поправившимся. Когда я его видела на первом суде, он казался мне очень плохим. Наверное, первый момент пребывания был самым тяжелым. Если бы не тоска по семье, жизнь в тюрьме была бы лучше, чем на воле – так я поняла из папиных слов. И я понимала, почему он так говорил. На воле отец вставал в половине шестого утра и – бегом на автобазу. Надо занять очередь к диспетчеру, пока не явились те, кто подъезжал на утреннем автобусе. Диспетчеру тоже надо было дать немного в руки, чтобы назначила нужные «ездки». Потом заправка машины. К семи отец подъезжал и завтракал неизменным первым блюдом. А потом он целый день мотается на машине. Ест что-то или не ест – мы не знали. Вечером приезжает поздно и опять те же неизменные щи и желание добраться до постели. А дома редкий день, когда тебя не уличит жена и не выговорит, что ты явился «под градусом». А дома девчонки, которые до 12-ти часов никак не ложатся, и радио включено. Где уж тут выспаться, когда все спим в одной комнате. А в воскресенье надо позаботиться о дровах. В самодельной нашей хате всегда то протекала крыша, и мы подставляли таз под протечку, то сильно дуло, и надо было посмотреть завалинку. И еще уйма забот приходилась на каждое воскресенье. Я даже не знаю, когда у него был отпуск. Наверняка, он подгонял свой короткий отпуск под какую-нибудь очередную работу по дому. А ведь надо было платить диспетчеру за хорошие «ездки» и за задержку вечером после «ездок». А еще надо платить механику не за ремонт, а за то, чтобы он не ставил машину на ремонт. Тогда отец садился на свой незначительный оклад. И надо еще дать механику, а то продержит в ремонте полгода.
Работали шоферы на ужасных послевоенных «трехтонках» и «пятитонках». Шоферы сами учились чинить машины. Вспоминая отца, я вечно вижу одну картину: отец в очередной раз пригнал свою негодную машину, лежит под ней на спине и что-то чинит. Особенно он следил за состоянием тормоза и жаловался маме, что без денег даже гайки на это не допросишься. А иногда он почему-то долго отсасывал из трубки бензин и глотал его, не успевая выплюнуть. Наверное, бензин тогда был хорошим, если отец, наглотавшись за жизнь столько бензина, дожил до 84 с половиной лет, и умер только от того, что умерла мама. Он пережил ее в состоянии мучительной тоски только на полгода. Ну как тут было не делать левых «ездок» и не останавливать машину перед каждым левым голосующим, когда с тебя тоже требовали взяток! В общем, что писать, жизнь отца была трудной. Чему же удивляться, что он поправился в тюрьме?

Папа рассказывал, что Бутырка была идеальной тюрьмой. Хулиганов в нее не сажали, разве только в первый раз. Отношение стражи было очень культурным. В их камеру попал хулиган. Он сразу же стал приставать к заключенным и отнимать передачи. Кто-то пожаловался на него, пришли, их спросили, они все подтвердили. Хулигана немедленно отправили в Таганку. Утром завтрак, затем прогулка, обед, ужин – все в свое время. Наверное, еда не была изысканной, но скромному моему отцу показалось, что кормили неплохо. А еще ведь приносили всем передачи. А свободное время коротали в рассказах о своих «делах» и в советах по этому поводу с сокамерниками. Затем была ссылка в Караганду. Они думали, что их пошлют в шахты. Но их послали всего-навсего работать в поле, собирать сахарную свеклу. Опять – трехразовое питание, работа на воздухе, в воскресенье – отдых. Не было никаких блатных, хулиганов. Публика была довольно преклонного возраста. И опять отец хвалил отношение стражи. Режим был довольно свободный. Нельзя лишь уходить за ворота колонии. Писем моих папе никто не отдавал. Он получил их целую пачку перед отъездом на свободу. Отец еще рассказывал, что торжественно отмечали праздник 7 ноября. Была даже самодеятельность. И папу подключили к этому. Ему дали метлу, и он ходил с ней по сцене, приговаривая: «У кого совесть не чиста – прочистим в полчаса» - и делал вид, что он вычищает всякую нечисть. Когда отец рассказывал это, все почему-то смеялись. Кто-то сказал: «Да, у тебя прямо курортный роман». Папа тоже улыбался, но потом сказал: « А пошли мы в барак. Кругом темно. А друг мой говорит: «Тихон, а как сейчас в Москве хорошо. И там светло, и все веселятся. А мы тут..» Он не докончил. И мы остановились. И такая тоска на душу накатила, не передать. Тоска находила постоянно и будто бы невзначай. Я научился не думать, зажимать себе голову. И тогда проходило. Ну а потом пришло известие о свободе. И все меня поздравляли. А когда прощались, было очень тяжело.»
Вот так рассказывал отец. Его рассказ не был тяжелым. Наверное, для политических заключенных там было все по-другому.
И жизнь отца пошла, как раньше. Отец вращался в том же кругу, с теми же друзьями. И интересы у них были те же самые. Работаешь целый день, добываешь иногда из под полы деньги с оглядкой на милицию. Дома жена с вечными придирками и дети, которых все никак не поднимешь на ноги. Ну как тут не расслабиться, не зайти с друзьями в одно место и не взять «машину» или «машину с прицепом» ( 100 грамм или 150 грамм – больше нельзя, а то спидометр* покажет), и, отведя душу, пойти веселым домой. И отец стал иногда приходить таким «веселым». Хорошо, когда мама сдерживала гнев и молчала. Но чаще мама не выдерживала, и она нападала на отца с руганью и упреками. Нам было очень тяжело. На следующий день мы умоляли маму сдерживаться, ведь бесполезно вести с отцом эти беседы. Он сидит, улыбаясь, потому что испортить ему веселое настроение в эти минуты было нельзя. А потом он тихонько крадется к постели, тихонько раздевается и заваливается спать. А мама подбирает с пола его одежду, развешивает сушиться, протирает его сапоги. Она только зря себе треплет нервы. – «Правда, правда», - вытирая слезы, говорила мать, и все продолжалось на следующий раз.
Но сколько раз я прибегала домой, чаще всего летом, а они сидят вдвоем и пьют чай. И предаются воспоминаниям молодости. У них была хорошая ранняя юность, но ее прервала жестокая революция. – «А помнишь, как мы от вас ушли в Грачевку на посиделки? Нам с вами было скучно. А вы рассердились и стали дожидаться, чтобы отлупить нас,» - вспоминает мама. – «Да, помню, помню,» - смеется папа. –«А мы вас заметили и догадались, что вы нас ждете. И как бросились бежать. Я забежала в Артамонов двор. А ты встал около меня и сказал: «Сиди тихо, я тебя прикрою». И стоял около меня, а ребят проводил по другому адресу. А потом ты пошел провожать меня». И так они по-доброму сидят и вспоминают былое. Я садилась вместе с ними, пила чай и слушала их интересные разговоры. Двери и окна все распахнуты, где-то играет гармонь, на лавочках сидят соседи. Вся жизнь тогда казалась мне счастливой и радостной.

Однажды отец приехал поздно. Мы уже волновались. Достает он сумку, а из нее – какую-то картонную коробку. А из коробки доносятся непонятные звуки. Папа открыл коробку, а в ней лежит крохотный хрюшка. Папа рассказал, что работал в подмосковном совхозе. Там свинья родила 12 поросят и сдохла – от голода. Начали разбирать, кто мог, отдельных поросят. Папа взял одного и вот привез домой. Мама, конечно, стала ругать его, чем же мы выкормим новорожденную хрюшку. А потом мама пожевала какой-то кашки и на пальце дала поросенку. Он все слизнул. Так началось наше успешное выхаживание поросенка. Его кормили сначала с пальца, потом из блюдца, потом из миски. Через несколько дней обнаружили, что поросенок чешется. Сначала он чесался потихоньку, а потом уже дергал нашу кровать. Вызвали ветеринара, и он дал мазь. После трех смазываний поросенок вылечился от чесотки. Его торжественно вымыли, вытерли и теперь это чудо веселило нас. У меня перебывали все ученики из нашего класса, и не по одному разу. А свои девчонки от нас не вылезали. Все маленькие животные очаровательны, но того, что делал этот хрюшка описать невозможно. Ночью он спал на кухне у печки в растяжку. А мама, ругая на чем свет стоит папу, готовила ему чулан в сенях. Она долго утепляла чулан, представляя, как трудно будет поросенку перебраться от печи в холодный чулан. Перед праздником 7 ноября его заманили в сени, а оттуда в чулан. Сначала он возился там мирно, а к ночи поднял крик. Все праздники мы с Ниной со слезами наблюдали за мучениями бедного животного. Мы просили маму хотя бы на ночь пустить его погреться, но мама сказала, что тогда он не привыкнет к своему жилищу. Так оно и получилось. Поросенок привык, только иногда жалобно скулил. А мы с Ниной снимали с чердака какие-нибудь ненужные теплые вещи, брали в руки что-нибудь вкусное и навещали его. И дивились, как же быстро он толстеет. В конце марта к нам в гости приехал Алексей с женой. И к их приезду поросенка решили зарезать. Меня и Нину поручили Ане на целый день. Мы были в радости. Сначала сходили в зоопарк, вечером в кино, а в обед даже зашли в столовую на Пресне. Мы никогда так хорошо не проводили выходной день. А вернувшись, мы, конечно ,ничего не заметили. Только через два дня мы узнали правду. У многих соседей были поросята и мы знали что их режут. Но когда это происходит в твоем доме – это ужасно. Мы даже не обрадовались приезду брата. Любовь к животным – это и есть прекрасная любовь детства.
У нас у всех подруг были кошки. Без кошек тогда никто не жил. Слишком много водилось мышей. У нас была серая некрасивая кошка Мура и ее сын совершенно черный и красивый. Мурку никто не кормил, она должна была ловить мышей. А черный мышей не ловил, поэтому мама его подкармливала. Мурке, видимо, мышей не хватало. Это была такая воровка, она даже со стола могла схватить что-нибудь съестное.
Однажды мы нашли маленького котеночка. Только я одна знала, как его можно выходить. И выходила. Мы построили котенку домик и все за ним ухаживали. У нас был такой дружный коллектив, что я решила написать в «Пионерскую правду» о том, как мы добры с животными. Котик рос прекрасно и стал уже хорошим котенком. Он даже заигрывал с кошками, но мы не понимали натуру котов и прогоняли кошек, считая что они просто поедают у него пищу. Вся эта игра проходила около тети Лены. Видимо, мы ей очень надоели, потому что  пришел дядя Володя, муж тети Лены, посмотрел на нашу кошачую возню, схватил домик кота и запустил его в одну сторону, а миску – в другую. А кот тоже бросился в одну сторону, а кошки в другую. Мы бросились с криком к тете Лене, но она нас утешила, что коту уже пора гулять, и это хорошо, что его отправили в такое гулянье. Мы ей поверили, потому что кот больше не возвращался. Так что письмо в «Пионерскую правду» у меня не состоялось.

Нашим играм, забавам, выдумкам не было предела. То мы ходили вязать редиску в колхоз и каждый день ели мороженое. То у нас вдруг открылось «Утильсырье» и стали принимать всякое сырье. Все ребята переключились на эту свалку. С чердаков снималось все, что могли снять и неслось в «Утиль». Высоко ценились медь и кости. Я сняла с чердака самовар с испорченным краном, мы получили за этот самовар , который еле донесли, конечно, гроши. Но ведь мороженое ели дня три. Потом я тем же манером втихаря сняла медный таз для варки варенья. У него была отбита ручка, а на этом месте была дырка. И таз и ручка пошли на мороженое. Мама потом обнаруживала пропажи, ругала и шлепала меня. Но это не мешало нам действовать дальше. Два года у нас потом работала эта любимая «Утиль», а потом матери написали письмо, и свалку закрыли.

А еще мы целый день пропадали на реке. И каждый вечер девочки усаживались на бревно и распевали песни. Мальчишки слушали нас, а иногда приставали и мешали. И мы пели взрослые песни. От кого мы научились этим песням – не знаю, но пели мы их очень складно. А иногда шли к Генке – гармонисту, который играл только тюремные песни. Перед 9-м и 10-м классом мы уже ходили зарабатывать деньги на «бурты». Перебирали и таскали там овощи. Насмотрелись мы там на главных работников. Каждый вечер их в стельку пьяных, начальника и главного товароведа, женщины погружали в машину и везли по домам. А на другой день они путали нас по имени и фамилии, и вообще с ними была одна морока. Но зарабатывали мы там лучше, чем в колхозе. О нашей жизни детской можно написать столько, что это был бы многотомник.

Наша жизнь несколько изменилась, когда приехал наконец из армии брат Николай. Он появился в мае 1951 года. Он был 10 дней и до этого, но эти дни совпали с первым приездом в гости брата Алексея с женой, там все занимались ими или их отношениями друг с другом. Поэтому Николаю было не до нас. Теперь он приехал на совсем. Мы готовились к его приезду, папа, как всегда, смастерил какую-то кровать на брусьях, а то куда же его уложишь в одной комнате. Когда я увидела брата, он мне напомнил какого-то иностранца, которых мы видели в трофейных фильмах. Мы с Нинкой и всеми подругами ходили его встречать в Ермакову Рощу, но баловались там, и его просмотрели. Потом догнали его у дома. Он был одет в шикарное темное пальто в талию, с широким поясом и очень длинное. Со своим высоким ростом он очень смотрелся. Это пальто ему сшил из двух шинелей немец-мастер в Стендале. У него было какое-то кепи. А на ногах хорошие ботинки, которые он не знал, куда поставить на нашей грязной 2-ой улице. Тем более, что недавно прошел дождь, а у нас и в сухую погоду около моих родных всегда было мокро из-за текущего сверху ручья. Папа мой подъезжал к дому всегда с другой стороны. Брат сухо отнесся к нашему восторженному приему, сказал, что не ожидал такой грязи на улице, критически осмотрел наше бедное жилье с большой русской печью. Как будто он уезжал не отсюда, а из другого жилья. Вообще папа и мама говорили, что до войны не было этих безобразных огородов, и улицы были вымощены гораздо лучше. А сейчас развели такое количество огородов, как будто мы не в Москве, а в деревне. Ко всем нас окружающим этим тетям Маням, тетям Паням, тетям Олям и Шурам брат относился свысока и не здоровался с ними. Мама осторожно ему выговаривала. Нужно сказать, что все окружающие нас женщины были мелкими и неказистыми, но это был не повод, чтобы не здороваться с ними. В общем, Германия сильно изменила Колю. Он говорил, что в Германии уже все убрали, все сияет чистотой и порядком. Все ходят по улицам веселые и напевают. «Так у нас же была война. Нас как громили!», - говорила мама. «Да ты знаешь, как у них все было разгромлено. Я таких руин нигде не видел. А у нас что?» Приходя днем, он выключал радио. «Надоело слушать, как у нас все идет вперед». Дружил он только с Колей из нашего дома и с Женей из Цыганки. Это были хорошие ребята, они с ним учились в школе. Еще дружила с ними хорошая девушка Женя. Она училась вместе с ними. Она и раньше ходила к сестрам, а теперь стала ходить чаще. Мама спала и видела, что он женится на ней. Но он не женился. Она только зря теряла на него время. В августе Николай поступил в институт. Брат особенно любил воспитывать меня. Аня уже работала. Нина всегда была маленькая. Он взялся за меня. Проверял дневник и сразу усек, что я расписываюсь за отца. Это правда. Но я делала это потому, что у отца как-то не хватало времени подписать мне дневник. Он сходил в мою школу и поговорил с классной «дамой». Она конечно наговорила ему, что я очень талантлива, но очень ленива. Вот это была неправда. Я была талантлива в литературе и истории. Но математика и физика мне не давались. Брат начал меня проверять почти ежедневно и раздавать затрещины. Это очень не понравилось папе. От тотчас сурово выговорил ему: «Вот она никуда не поступит, вы же будете за это отвечать». Нужно сказать, что затрещины брата были не очень сильны, а ему, видимо, надоело следить за мной. И на этом все успокоилось. Больше всего от брата доставалось маме. Ну чего бы мама не приготовила, чего не подала ему – все было не по нем. Мама его просто боялась. Наш дом он называл «Лузой» по имени станции, на которую их сослали при раскулачивании. Просто чтобы подчеркнуть, что здесь все не лучше, чем в той же Лузе. Мама уже не лазила спать на печь, она спала с отцом, Мария и Аня спали на так называемой кухне около печи, мешая маме. Мы с Ниной ютились за занавеской, а Коля спал сбоку, вытянувшись во весь рост. Жить было тесно и уже зимой решили, что надо построить дополнительное жилье. Но как? Ведь если мы построим из сарая хотя бы скромный домик, нужно разрешение. А как его добиться?

Мы потихоньку стали перестраивать сарай под дом. Заготавливали необходимый материал, даже предварительно договорились с мастерами. Начинали делать все потихоньку, но у нас был новый участковый, очень строгий, и еще «не прикормленный», как говорила мама. Добиваться разрешения на «утепление сарая для использования в теплое время» пошла добиваться мама. В райжилотделе был приемный день. Мама выбрала парня молодого, видно, неопытного, и не ошиблась. Мама по натуре была актриса. Она могла заплакать и засмеяться в любое время. Жизнь научила. Она рассказала молодому чиновнику: шесть детей, пятеро при ней, один служит в армии, а один пришел из армии, спит на полу, она через него перешагивает (это была правда). Правда была во всем, что рассказала мать. Она только не рассказала, что приехали они сюда, на Шелепиху, по злой воле государства, отобравшего у них раньше их же жилье. Но об этом говорить не полагалось. Чиновник послушал мамин рассказ с полным сочувствием. Он тут же выписал ей разрешение. Мама с глубокой благодарностью положила разрешение в карман и хотела уйти. Но благородный чиновник не отпустил ее, а предложил пройти к начальнику и рассказать о притеснениях участкового, который, ясное дело, ждет «срывки», то есть взятки. Маме совсем стало нехорошо. Она даже думала потихоньку уйти, но чиновник шагал рядом. Они зашли в чей-то роскошный кабинет (мама так и не разобрала, кто это там сидит), и чиновник стал рассказывать сам историю мамы с искренним сочувствием. Начальник не произнес ни слова, он только переводил взгляд с рассказчика на маму. И по этому внимательному взгляду мама поняла, что начальник хорошо знает правду. Когда рассказчик замолчал, начальник спросил его: «Ты сам когда-нибудь был на Шелепихе?» «Ой, нет», - честно признался юноша. «Вот надо сходить, посмотреть, район большой, но как-то никак не хватает времени. Ты знаешь, как там живут? Местные жители при нашем попустительстве распродали там землю по клочкам. А вот такие бедолаги эту землю раскупили. И вот живут в хибаре, а рядом строят уборную. А через три года уборная превращается в сарай. А еще через 3 там строится дом. И его занимает кто-нибудь из членов этой семьи, а это уже другая семья. А самое главное – там дом на дому впритык. Ни одного года не обходится без пожара. Мы начали переселять Шелепиху, и не можем разобраться, кто там где прописан. Вот поэтому участковому дан приказ следить за всякими попытками строительства. И эта женщина, которой ты дал разрешение, вскоре построит там жилье и вселится сама, или поселит кого-нибудь из членов своей семьи».
Конечно, пожары на Шелепихе бывали. Но я помню только один случай, когда горел частный дом. А чаще всего горели бараки и общежития. Да это они еще горели не очень часто, если вспомнить сколько там напихано народа, и в каждом отделении топилась печь, и стояла керосинка или керогаз. Пока начальник говорил, мама смотрела ему в глаза и думала: «Будут вырывать разрешение – убегу, не отдам». Но когда начальник кончил речь, тут начала мама. Она напала на начальника, а говорила она, конечно, правду. В чем же она виновата? Что родила шестерых? Так вы же боретесь за рождаемость. И в том, что купили по бедности вот эту землю, а где же нам было жить. И платили за эту землю, а ведь мы ничего не получили от государства. А ведь два ее сына были призваны во время войны. А теперь сын вернулся из армии, поступил в институт. Но нет ему нигде места ни учиться, ни даже ночевать. А еще двое маленьких… В общем передать речь матери было трудно. Она была очень речиста и умела напасть на противника. Начальник и чиновник выслушали ее речь, молча. Возразить-то ей действительно было нечего. Разрешение осталось у мамы. Оно было предъявлено участковому, и он смирился.

Строительство началось весной и продолжалось очень долго. В июле нас Колька запряг в работу. Дом делали засыпной, между двумя стенками, обитыми доской и фанерой, засыпались опилки. Сколько мы засыпали опилок в эти стены я не могу передать! Их ведь еще надо было утрамбовать. Коля стоял на табуретке, мы подносили ему большую корзину с опилками, он ее засыпал и трамбовал. Насыпала обычно Нина, а мы с мамой таскали корзины. Опилки не были тяжелыми, но когда мы поднимали корзину вверх, опилки сыпались нам в глаза. Я все время ходила с красными глазами. При этом брат очень нервничал во время строительства так,что ругань сыпалась на нас вместе с опилками. Мы с Нинкой возмущались, но папа и мама просили нас помочь делу. Мне уже было 14 лет, я считалась взрослой, а кто же будет носить опилки? Как раз эта работа для нас.
Месяц мы мучились с этой засыпкой. Наконец она кончилась. Брат стал обклеивать газетами стены под обои. Мы отдыхали. Но брат быстро обклеил стены газетами, достал обои, потолочную белую бумагу. И началась обклейка потолка и стен. Брат стоял, а я ползала по полу и намазывала клей на обои. Брат мне не помогал, потому что боялся измазать руки. Я должна была аккуратно промазывать края обоев. Брат поднимал и наклеивал кусок, а я за это время должна была намазать другой кусок. И все это с упреками за мою нерасторопность и лень. Мы обклеили две стены, и я с радостью пошла в школу. К лету следующего года мы уже имели два дома напротив друг друга.

Наступил март 1953 года. Умер товарищ Сталин. Я бы не писала об этом, если бы я не посмотрела по телевизору встречу племянницы актрисы Любови Орловой с телезрителями. Она рассказывала, как отнеслись к смерти Сталина режиссер Александров и его жена Любовь Орлова. Они были очень любимы Сталиным, их все время посылали за границу, они дружили с Чарли Чаплином. Услышав известие о смерти Сталина актриса сказала: «Сдох, проклятый». Племянница, только что рыдавшая в школе о Сталине, бросилась в гневе на кухню. Туда же пришла ее бабушка, мать актрисы и, гладя ее по голове, сказала, что она когда-нибудь узнает всю правду об этом времени. Видимо, такое происходило и в других семьях. А в нашей произошло точно так же и, разумеется, со мной. Я училась во вторую смену и проснулась поздно. Я побежала в школу. А навстречу мне бегут девочки из первой смены и все горько плачут. Я бросилась в класс и увидела, что все уже пришедшие девочки тоже громко рыдают.

Я тут же поддалась общему настроению. Пришел географ Владимир Федорович. Он выразил нам соболезнования и предложил перейти к географии. Да куда там! О какой географии можно говорить в таком горе. После третьего урока мы пошли домой. Все твердо решили – надо идти на похороны. Договорились все встретиться на остановке 12-го автобуса. Я прибежала домой. На кухне сидел брат и ужинал. Мама возилась у печки. Я решила быстро поесть и идти на встречу. Вдруг отворилась дверь, и вошел папа. Он с шести утра был на линии и спросил у мамы, кивая на радио: «Ну как?» И тогда мама ответила: «Сдох, проклятый!» Я была в ужасе. Я только что пришла из школы, где плакали горькими слезами, и собираюсь на похороны, а при мне говорят такие слова. Я не стала есть, а стала одеваться. «Ты куда это идешь, на ночь глядя?» - спросила мама. И тогда я высказала им все свое возмущение и сказала, что иду на похороны Сталина. Но меня никто не гладил по головке, а я получила по заслугам. Мама причем предупредила, что было сообщение, запрещающее москвичам приходить на похороны, и запрещающее въезд в столицу. Но я в это не поверила и считала все это враньем. А главное, я ведь подвожу своих подружек. Что они завтра скажут мне в школе? Но когда я пришла в школу, мне никто ничего не сказал. Оказывается, никто почти не пришел на остановку, а кто пришел – отказались от затеи. О том, что происходило на похоронах, я потом услышала в институте от девочки. Она жила не рядом с Домом Союзов, а немного дальше, на 1-м этаже. Им пришлось покинуть дом. Люди, как безумные, разгромили все первые этажи и рвались в Колонный зал. Милиции приходилось применять силу. Только через несколько дней несчастные беглецы вернулись в свои квартиры, в которых все было разгромлено. Где-то через две недели я пошла в 7-ой магазин. Был отец, и все стояли на крыльце или рядом. И говорили все не о муке и крупе, а о том как будем жить дальше. И вдруг одна женщина возвысила голос и заговорила громко: «Как будем жить? Да будем жить лучше, а не как жили. Ведь Сталин под конец стал уже расправляться даже с теми, кто был ему особенно близок. Добрался даже до врачей». И как пошла она ругать режим Сталина. Она, видимо, много знала. Я услышала фамилию Власика. И еще фамилии, ничего мне не говорящие, но, видимо, известные. От ораторши никто не отрывал глаз, никто ее не перебил. Но слушали с большим напряжением. Потом кончился обед и все ринулись в магазин.

В 1955 году я окончила школу. Началась подготовка в институт. Когда мы учились в 10-м классе, произошло объединение мужского и женского образования. Но выпускные классы пощадили и не объединяли. И правильно сделали. Я уверена, что у нас никогда бы не было такой дружбы, какая была в нашем классе. И до сих пор я являюсь сторонницей раздельного обучения мальчиков и девочек. Мы бы избежали тогда многих неприятных явлений. У нас было много сильных учащихся. Но золотой медали никто не получил, а три девочки получили серебряные. И нужно сказать, это были прекрасные ученицы, они были отличницами с первого класса. Мы ничего не могли понять. Ни одна из этих девочек не прошла в институт. Их засыпали на собеседованиях, а ведь поступали они в разные институты. Тогда в газетах замелькали сообщения, якобы в институты принимают одних москвичей, якобы им незаслуженно дают медали. Именно этой нездоровой информацией можно объяснить провал трех наших медалисток. Две из них на следующий год поступили на общих основаниях, а отличница и прекрасная художница Рая вообще поступила в техникум. Я думаю ее напугали эти недоразумения. В институт на дневной прошло несколько человек, среди них и я.

1957 год был очень знаменательным. Это был год фестиваля. Наехало множество иностранцев в Москву. В день открытия фестиваля родилась Валя, дочь Ани. У нас уже было два внука – Дима и Сережа – дети Алексея. Но мы их практически не видели. Валя родилась в 32-м роддоме. Их все время посещали иностранцы. Аня предупредила нас, чтобы мы навели порядок дома, возможно с ней прибудут и иностранцы. Но никто с Аней не прибыл, к нашему счастью. А в день закрытия фестиваля – 15 августа – наконец-то состоялась свадьба Николая. Ему уже исполнилось 30 лет. Николай закончил институт и получил направление в город Александров, в Подмосковье. До него ездить каждый день не наездишься, а жить в Александрове - надо снимать жилье. На Шелепихе шло большое строительство. Коля спросил, нужны ли им инженеры, они сказали, что не только нужны, а даже очень нужны. Он показал свой диплом и разговор был закончен. Приехали к нему с увещеваниями из института, и также уехали. Он работал рядом с домом, ходил обедать домой и даже через три года защитил кандидатскую диссертацию в своем же институте. Брат помог потом и мне. Когда в 1959-м году я закончила институт МОПИ (областной педагогический), мне предложили на выбор: целина или Чечено-Ингушетия. Я была в тревоге. Брат посмеялся надо мной. Он предложил мне ехать до сентября куда-нибудь, а потом приехать и поискать место в Москве. Мы с Ниной укатили в Ленинград, к тете Александре, теще Алексея, и провели у нее чудесный месяц. А потом я приехала и за два дня устроилась на работу. А бедная Настя, наша двоюродная сестра, уехала по назначению на какой-то металлургический комбинат. Жила на съемной квартире у двух пьяниц – матери и дочери, дико скучала по Москве, и приехала оттуда больная. Время уже было другое. Люди хоть в этом были как-то свободны. И зачем москвичам надо было ехать невесть куда, а не москвичей оставляли в Москве. Фестиваль и вообще 1957-й год прошли благополучно.

Но в 1958-м году нас посетило горе, которое хоть и закончилось благополучно, но принесло нам очень много волнения. Валя, наша племянница, наша любимица, росла какая-то слабая, как говорила мама. Она ничего не ела, только сосала грудь. К лету ей исполнилось 9 месяцев. Но даже кашку она есть не хотела. Была плаксивая, избалованная, все время просилась на руки. Мама, Аня, Мария, Нина, я – вот сколько у нас было нянек. И мы не давали девочке плакать. Но в конце июля она вроде простудилась. Аня уже работала, с девочкой сидела мама. И она обратила внимание, что ручка у нее как-то падает, как неживая. В это время в Москве, после фестиваля, была вспышка полиомиелита. Морозовская больница переключилась на это. У нас не делали прививки от полиомиелита, специалистов тоже было мало. А мы говорим, что только сейчас против нас очень многие настроены. А 1957-й год. Мирный, чудесный фестиваль. В родильные дома раньше не пускали даже родных. А иностранцы посещали их беспрепятственно. И вот вам результат. Хорошо, у нас как-то быстро взялись за дело. Когда нам сказали про свои подозрения врачи, в сердце каждого из нас вошел нож. Что может быть страшнее этого? Когда живешь в большой семье, когда сердце болит за каждого ее члена, то это очень трудно. Вспоминая свою жизнь, я не находила в ней больших потрясений. Но почти всегда мне приходилось страдать за кого-то другого и идти на помощь. Аня уехала с Валечкой в больницу. Она вернулась поздно вечером, расстроенная разлукой с дочкой. Тут мама набросилась на нее. Почему она не осталась в боксе с девочкой, ведь она еще кормила ее грудью. Какое это будет потрясения для девочки, чего нам хорошего ждать. Аня говорила, что ее заставили уйти, что девочку уже пора переводить на другое кормление. Но убедить маму было невозможно. Утром она разбудила Аню и потребовала от нее, чтобы она шла к дочери и не уходила ни за что, даже хоть пусть вызывают милицию. Мама была такая, когда дело касалось ребенка – она шла напролом. Видно, ее энергия вдохновила Аню. Аня была довольно слабохарактерная, но тут она проявила упрямство. Когда на 3-й день мы пришли к Ане с передачей, нас к ней не пустили, ведь она была в боксе. А у мамы спросили, кто она Ане. Узнав, что мать, они стали сурово выговаривать матери, что ее дочь ведет себя нахально, не слушается врачей и упорно отказывается уйти от девочки. Мы отошли, и я не слышала, что говорила мама. А Аня потом говорила, что рада своему упрямству. Девочке два раза брали пункцию из позвоночника, она очень плакала и только грудь ее успокаивала. В груди у Ани уже ничего не было, она истощилась за это время. Но присутствие матери всегда хорошо для ребенка. Аня лежала на первом этаже. Когда мы приходили, она подносила Валю к окну и Валя всегда улыбалась. А мы смотрели на нее и иногда отходили, чтобы наплакаться. После шести недель нам сообщили, что показатели удовлетворительные и девочку переводят в санаторий. Но в санаторий Аню уже не пустили. Девочке уже было больше года, грудь ей была не нужна. А Аня больше бы и не выдержала. Санаторий, построенный на скорую руку в каком-то старом здании, помещался на берегу Краснопресненского пруда, то есть близко к нам. Валю продержали и там шесть недель. Наконец ее принесли домой и уложили в кровать. Аня уже вышла на работу. Мама в тревоге наблюдала за девочкой. Валя лежала спокойно, рассматривала свои руки, трогала кроватку, задирала ножки . И ничего не требовала. Мама испугалась. Уж не повредили ли там голову. Какая-то совсем не похожая на прежнего ребенка. Коля, заглядывая к нам, говорил: «Ну погодите. Мама быстро испортит девочку». Так оно и получилось. Мама стала подносить ей игрушки, напевать песни, качать на руках. И через две недели мама убедилась, что никто Вале не повредил голову, она стала настоящим ребенком. То есть стала капризничать, проситься на руки, баловаться. Мама тотчас же успокоилась. Она признавала только таких детей.

После всех этих событий мы еще три года прожили на Шелепихе. А потом нам объявили о нашем переселении в квартиру. Причем переселяли только наш дом, где жили папа, мама, Мария, Нина и я. Впритык к нам был порог дома, где жили теперь две семьи: Коля с женой и сыном, Аня с мужем и Валей. Их никто не трогал. Давали квартиру, и на осмотр ее всего одну неделю, сюда входили и сбор вещей. А не готовы – через неделю подгоним машину и начинаем разрушать дом. Как на войне. Мы уже видели кругом эти безобразия. Сопротивляться было бесполезно. Так мы переехали в квартиру типа «распашонка», где из трех комнат нет ни одной изолированной. С газовой колонкой, работающей безобразно. Хорошо хоть район дали рядом, в Камушках. В этой квартире сейчас живет дочь младшей сестры, уже третье поколение.

Вы думаете наш шелепихинский дом стали ломать? Сестру и брата переселили только через 8 лет. И до их переселения наш дом никто не разбирал. Его разобрали на дрова брат и сестра. А место это до сих пор пусто. Сначала я сходила с электрички и шла на Шелепиху, потом вспоминала, разворачивалась и шла на Камушки, в нелюбимую квартиру. Но время шло, я посещала Шелепиху все реже, а потом только навещала сестру и брата, да и то уже редко.

Юность развертывалась и забирала к себе. Что нужно в юности? Танцы, кавалеры, возможность провести первомайские и октябрьские праздники в веселых кампаниях, субботние походы в подмосковные места на переполненных электричках, поездки на юг в веселых кампаниях. Но в тоже время, юность – это самая трудная пора. У тебя два основных выбора: выбор спутника жизни и выбор подходящей работы. А это два основных жизненных принципа. И тяжелых. Но веселье и молодость покрывают все. Как мы любили танцы. Мы не пропускали ни один вечер на работе, обожали ходить на танцевальные вечера в ДК завода имени Лихачева. Танцы в этом ДК были превосходные. Даже исполняли мазурку. На эти вечера приходил очень старый танцор, и он сидел и ждал мазурки. Ее играли один раз за вечер, иногда второй раз - на бис. С этим стариком танцевала девушка, не очень красивая, но хорошая танцовщица. Весь зал восхищался этой мазуркой. А старик так ловко становился то на одно колено, то на другое, так игриво кружил девицу – просто загляденье. Мы обожали ходить на танцы в ЦДСА, на прекрасные вечера в Институт инженеров транспорта, и не пропускали ни одной вечеринки на учебе, потом - на работе. Хороши еще были поездки в субботние вечера за город. Собиралась большая кампания, и всю дорогу мы пели песни, а нас слушали с удовольствием. Откуда они брались, эти песни? Да кто ж их знает. Однажды от студентов МАИ мы услышали чудесную песню: «На пригорке у селенья. Небывалое явленье. Раздаются тары-бары. В село въехали гусары». А потом я услышала эту песню от мужа двоюродной сестры. Он исполнил ее прекрасно. Она стала нашей любимой песней. И собираясь, мы всегда ее пели. Это было уже когда мы все переженились. А потом я слышу исполнение этой песни в фильме «О бедном гусаре замолвите слово». Но пели эту песню совсем на другой мотив, и исполнение мне не понравилось. Нет, мы пели гораздо талантливей.

В 1960-м году я перешла на работу в Сокол, в п/я 1323. Я не любила почтовые ящики, но на них платили больше и были премии. Поступила в отдел информации. Не знаю, что сейчас находится в этом огромном здании недалеко от метро Сокол. Раньше здесь руководителем был Сергей Берия, сын знаменитого Берии. Его уже не было. Но было много людей, которые работали при Сергее Берии и говорили о нем много хорошего. Мы их с интересом расспрашивали о тех временах. На этом п/я было еще веселее. Отделов было много и к каждому празднику отделы устраивали вечеринки. Главным образом - комсомольские. И очень веселые. Так что танцуй – не хочу. И здесь поездки за город с песнями. Но песни здесь были несколько другие. Пели про Хрущева, про Фиделя Кастро, покорившего всю страну своей простотой.

Где-то в это время происходит следующее событие. На Дальнем Востоке во время очень сильного шторма отрывается баржа, а на ней четверо солдат. И их уносит в океан. Их ищут, не находят, считают погибшими, сообщают родственникам. А ребята без воды и еды носятся в безбрежном океане. Они носились 50 дней. Они съели всю одежду, съели сапоги. Руководил сержант Зиганшин. На 50-й день их случайно обнаружили американцы на вертолете. С большим трудом они сняли полуживых ребят и доставили их в Америку. В Америке они поразили всех тем, что когда им давали еду, один брал, откусывал, передавал другому. Так они и делали все первое время. Это была привычка, унаследованная после баржи. Встречали ребят довольно скромно. Стыдно было, что их не поискали в океане. Но все ими восторгались. Всю славу относили на Зиганшина. Этому Зиганшину кто-то из наших сочинил песню. Ее распевали на мотив «буги».

Много мы пели, очень любили песни Окуджавы. Они хорошо пелись хором. Любили Высоцкого. Некоторые преклонялись перед ним. Но песни Высоцкого может петь только сам Высоцкий. И никто больше.

Потом все поженились, обзавелись детьми. Но у нас была веселая кампания. Она состояла из друзей мужа, а также из подруг с моей третьей последней работы. Тогда было принято часто собираться вместе, рассказывать анекдоты, главным образом политические, петь, слушать музыкальные записи. Мы без конца обменивались рецептами салатов, солений, приготовления тортов. На столе как правило стояло все.

В 1977-м году с небольшим преимуществом мы отметили 20-летие окончания школы. Оформила это все наша учительница по биологии. Ее дочь училась в нашем классе. Большинство учащихся нашего класса были детьми сотрудников Маслохимзавода. На этой же территории стоял дом, где жили наши учителя. Их стали переселять первыми. И как же их переселяли! Семья главного инженера, состоящая из пяти взрослых людей и школьника получила две комнаты в трехкомнатной квартире. А третью маленькую комнату отдали другой нашей ученице с матерью. Потом оказалось, что их дом построен не на том месте, их опять переселяют, и на этот раз в Алешкино. Я даже не представляла, где находится это Алешкино.

Всю программу на этом вечере практически вела я. Я написала большую поэму, посвященную школе, учителям и нам всем. И помню из этой поэмы я одно четверостишие:

Они нас трудолюбию учили.
Они навеки нас сроднили с книжкой.
А как им было с нами тяжело,
Мы убедились на своих детишках.

Они – это, конечно, учителя, а мы – бывшие учащиеся. Праздник прошел весело и удачно. Жаль только, что не все пришли, и из этих «всех» были очень любимые мною раньше друзья. Что еще я отметила хорошее – это то, что я встретила там, прямо на улице, многих из Шелепихи. Их поселили как-то рядом, и эти встречи показались мне очень приятными. Нам так понравилась эта встреча, что наша бывшая учительница пригласила самых активных из нас на свой день рождения. И эта встреча прошла очень дружно и радостно. Решили встречаться постоянно. Но сколько было таких решений, да не всегда они сбываются. Не сбылось и в этот раз.

А время шло. Умер Л. И. Брежнев. После него был Андропов, около двух лет. Умер или его убрали. Потом Черненко, которого когда показали по телевизору, так даже стыдно стало за страну. Огромная страна, а во главе ставят умирающих людей. Потом пришел М. С. Горбачев. Начало этого события совпало с ужасной трагедией на Чернобыльской АЭС. Вся страна жила в каком-то нездоровом сознании: нужны перемены. Горбачев вроде подходил: молодой, энергичный. Но, видимо, Горбачев видел необходимость перемен, да не знал с чего начать. И начал с борьбы с алкоголем. Уничтожили множество виноградников, винных подвалов, но алкоголизм не побороли. В стране была какая-то неразбериха. Я помню первую передачу, провозгласившую Ельцина «отцом народа». Он говорил хорошие, умные вещи. И вся страна - как помешалась. Я ходила в это время в бассейн «Чайка» расположенный около Парка Культуры. Выхожу, и не пойму откуда слышу  рев. Слышу только окончание «цин, цин». Выхожу к метро - стоит народ, ждет прохода. А по всему бульвару идет громадная толпа, размахивает руками, и все ревут: «Ельцин, Ельцин, Ельцин». Я работала тогда в НИИАПе. Нас захватила эта же волна демократии. Все кричали за Ельцина, ходили на митинги за Ельцина. А те, кто думал не так - они чаще молчали. А кто все- таки не молчал – подвергались общей обструкции. Наш отдел возглавлял начальник, который хорошо знал историю, но не знал, как ее применить в жизни. Хвалили Сталина – и он хвалил. Ругали Сталина – и он ругал. Теперь он взялся за восхваление Ельцина, собирал в рабочее время отряды согласных и водил их постоянно на митинги. А кто отказывался ходить – становился предателем. Первый отдел и партком молчали. Ельцин завалил всю Москву ярмарками. На эти ярмарки приезжали прямо из Молдавии, Украины и Прибалтики и привозили уже наполовину испорченные продукты. А в это время мы ходили с предприятия на Бирюлевскую овощную базу. Вся база была завалена гниющей капустой, морковью, луком. Разбором этого гнилья занимались работники московских предприятий – за отгулы. А ведь эта база снабжала овощами Москву, и Ельцин, как мэр Москвы, должен был бы следить за всем этим. Да зачем? Ельцин, в сопровождении медведя, ходил по ярмаркам и наблюдал, как довольный народ покупал в ажиотаже эти ярмарочные продукты, платя за них на копейку дешевле. И вызывал всеобщее умиление. На работе стало плохо. Работали не за деньги, а за талоны в столовую. Как всегда бывает в периоды изменений, появилась новая организация. Называлась она «женсоветы» (женские советы). Но занимались они не женщинами, а распределением вещей, которые стали распространять по предприятиям. Кто давал им эти вещи, кто записывал, кому и как они их распределяют – никому было неведомо. «Кинут» нам бывало на отдел одни сапоги, две пары домашних тапочек. Иногда «кидали» платья, кофеварки, иностранные наборы косметики, колготки и т.д. И начинались борьба и ссоры. В нашем отделе было мало мужчин. Я поражалась их терпению. Иногда кто-то просил набор косметики в подарок жене. Причем наборы у нас эти появлялись часто. Им и в этом отказывали. Иногда им это доставалось через знакомых женщин, которые брали это на себя. Однажды дали ботинки мужские. Вы думаете их отдали мужчинам? Да нет. Стали распределять на равных между мужчинами и женщинами. Не знаю, досталось ли здесь что-нибудь мужчинам. Работать стало сложно. И я ушла на пенсию в 1993 году, не проработав ни одного дня больше. Где-то в это время Гайдар отпустил цены. Все этого в общем-то ждали, но недовольных было много. А я была от всей души благодарна Гайдару за эту меру. Если тебе очень нужна вещь, ты ее все равно купишь. И не у спекулянтов, а где-то в обычном магазине. Пусть мои деньги лучше пойдут в казну, а не в карманы  спекулянтов. Кончились очереди на телевизоры, холодильники, стиральные машины, мебель и т.д. Если есть деньги – приходи и бери. К выходу на пенсию я вдруг поняла, как я устала. Это было не только от работы. Дочка моя жила с мужем отдельно. В 1994 году она родила мне внука. Мы жили втроем: я, муж и свекровь. Я прожила со свекровью 30 лет. В первый день замужества я к ним пришла, мы жили постоянно вместе, я же ее и похоронила. Свекровь моя была женщиной доброй, доверчивой и очень работящей. А я была женщиной доброй, доверчивой, но не очень работящей. Наверное, поэтому мы и жили мирно. Я не лезла в ее дела, а она - в мои. Но как хорошо иметь дома родного человека, а не какую-нибудь няню. И я знала, что мою дочку всегда встретит и проводит в детский сад, в школу, на работу - своя родная бабушка. Свекровь моя, наверное, прожила бы до 100 лет. У нее было хорошее здоровье, и она никогда ни на что не жаловалась. Но где-то после 86 лет у нее началась болезнь Альцгеймера. Сначала она уходила, мы ее искали. Стали запирать, но в ней еще было много сил, а память потихоньку исчезала. Потом она стала слабеть и слегла. Вечером 9 мая она уже два дня, как была в агонии. Я сидела с внуком в квартире дочери Марины. И тут раздается звонок. Я кидаюсь к двери, чтобы ее открыть, а звонок все продолжается. Я хватаю телефонную трубку и слышу голос мужа: «Рая, приезжай, мать кончила дышать». Я кладу трубку, а в дверь уже входит дочка. Зять Виктор, как всегда ждет меня внизу в машине, чтобы отвезти домой. Наверное, в лице у меня что-то изменилось, потому что дочь стала спрашивать в тревоге, что со мной. Я быстро собралась, села в машину, и зять меня повез. Подъезжаем мы к перекрестку Партизанской улицы и Ярцевской. Времени было около часа ночи. Ни на одной улице нет ни одной машины. А нам надо повернуть к подъезду дома на Ярцевской. И мы поворачиваем, а поворот в этом месте запрещен. И тотчас же с перекрестка подъезжает милицейская машина. А я смотрю на первый этаж, на нашу квартиру. В ней горит свет на кухне, окно открыто, в окне стоит в полный рост мой муж Николай. А милиция уже требует документы у зятя. И тогда я говорю: «Товарищи, у нас горе. У нас умерла мать. Вон мой муж в этой квартире». На меня с изумлением смотрят и милиция, и зять. Милиция тотчас уезжает. Тогда я рассказываю всю правду зятю и прошу не сообщать пока этого Марине. Через два часа раздается звонок от Марины. Она заметила неладное и выпытывала все у Виктора. А через полтора года – 1 февраля 1997 года – умирает мой муж Николай, не дожив 19 дней до 61 года. Вот это была боль, сожаление, раскаяние, которое долго не отпускало меня и не отпускает даже теперь! Я не думала дожить до 2000 года. Хотелось посмотреть, как кончится 2-е тысячелетие и начнется 3-е. Но дожила. Тогда я стала мечтать дожить до 70-летия. Оно приходилось на 2008 год. Ну как-то умирать до 70 лет просто обидно. И тоже дожила. А теперь уже не загадываю ничего, а живу потихоньку, как Бог даст.

Моя мать с отцом дожили до преклонных лет. Мама еще успела вырастить правнука, когда ей было 82 года. Отец пережил ее на 9 месяцев и умер от тоски. Он ходил и искал ее все это время.

Если читать эту длинную повесть с начала до конца, то, видишь, как сменялись эпохи, какие разные горести и радости выпадали людям, и как бесстрашно, самоотверженно заботясь друг о друге, они преодолевали все трудности, одну за другой. И жили, честно и скромно, ради своих близких. В память о них, об этих страшных порою событиях, и о них, о людях, благодаря которым мы живем совсем по-другому, благодаря которым – живем, и стоит хранить свою историю, беречь ее для потомков.