Сказка про царя-батюшку и глупого повара

Сказка про царя-батюшку, глупого повара и Второй Крестовый Поход
 
 
 
В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь. А как же иначе? Раз есть царство – значит есть царь. Нет царя – так и царство уже не царство. Имя того царя было... А, впрочем, какая разница? Всё равно же никто царя не звал по имени. Звали его «Ваше Величество» - так всех царей зовут. Это ежели когда в глаза. А ежели за глаза, то так вот запросто и величали – «царь». Царь, да и всё.
 
Хороший ли он был царь? Да кто ж его знает... Царь как царь. Обычный. Не Юлий Цезарь, конечно, но зато и не Калигула какой-нибудь. Зря не лютовал, казней без нужды не любил, вдов да сирот не обижал. Сидел себе да и сидел на троне. Впрочем, на то и царь, что ежели бояре уж вовсе распустились и смуты затеяли, мог и имения лишить, али в ссылку отправить, а в крайнем случАе мог и головы лишить. На то и царь. Равно и людишек разбойных иной раз царские слуги по дорогам ловили да вешали – но в меру. Потому сии людишки никогда насовсем не переводились, но тоже свою меру знали. Была, конечно, у царя и тайная стража...
 
Бояре, известно дело, из казны воровали и народ по вотчинам своим обирали, слуги государевы мздоимствовали, разбойные людишки по большим дорогам грабили. В общем, жизнь как и везде. Народ говорил: царь хорош, да бояре воры. Смутьяны же нашёптывали: сам царь и есть главный боярин – сам и дал им власть беззаконничать. Народ, однако, смутьянов не слушал, ибо знал, что без царя-то оно похуже жить будет: всяк станет ближнего утеснять, да соседу красного петуха подпускать, а после придёт собака-басурман и угонит всех в рабство. Так вот и жили.
 
А была ещё в том царстве забава. Два раза в год – по весне и по осени, в самый раз, когда все на голову нездоровые бывают буйны и беспокойны – собирал царь всех своих бояр и всю дружину и даже ополчение по деревням – как бы на войну. Горожане в те дни все оружались кто во что горазд – кто пищаль брал, кто шлем старый на голову надевал, кто нож мясницкий на пояс вешал, а кто на худой конец просто с дрекольём на улицу выходил.
 
И вот у самых палат царских становились дружинники, ратники да ополченцы – все словно бы на войну готовые. А вокруг собирались горожане, да иные всякие обыватели, которые даже и из дальних сёл на праздник поглядеть приезжали.
 
Тогда выходил на крыльцо палат своих царь в кольчуге сияющей, во шеломе, да с хоругвью червлёной в деснице и зычным голосом вопрошал:
 
— Дети мои, верные и славные мои подданные, готовы ли вы за веру отцов наших идти на поганых басурман? Готовы ли не пощадить живота своего и сложить головы?
 
— Всегда готовы, Ваше Величество, — первыми басовито и нараспев отвечали царские бояре.
 
— Всегда готовы, — в один голос грозно чеканили вслед за ними дружинники.
 
— Готовы, батюшка государь, всегда готовы — нестройным хором кричали за ними ополченцы.
 
— Готовы, готовы, го-то-вы, — подхватывали дурными голосами горожане и обыватели.
 
— Го-то-вы, го-то-вы! — орали надрываясь суконщики, пивовары и рыночные торговцы, потрясая кто дедовской саблей, а кто дреколиной, вырванной из соседского забора.
 
— Го-то-вы, го-то-вы! — надсаживались, срывая голос, мальчишки с деревянными мечами и даже иные обрядившиеся по случаю праздника парнями бойкие девчата.
 
Тогда царь, обведя грозным взглядом изготовившийся на битву народ, передавал червлёную хоругвь первому воеводе, сам доставал пудовую булаву и воздевал её над головой. Народ тогда весь смолкал, и в наступившей тишине царь говорил – негромко, но веско:
 
— Не время ещё! — и уходил с крыльца в палаты, где по тому времени был приготовлен пир.
 
Тогда народ выкатывал прямо на улицы столы, начинал праздновать и веселиться, пить брагу и хмельной мёд, устраивал потешные кулачные бои и гулял не то что до темноты, а и до самого утра. Случались тут, конечно, и потасовки промеж городскими и с сёл понаехавшими или же меж мясниками и шорниками, но какой же праздник без того обходится! Без доброй драки нашему человеку, вестимо, и гулянье – не гулянье.
 
Тогда ещё по всему городу грамотеи писали на червлёных ветошах, а то и попросту на соседских заборах да стенах: готовы, мол, в поход, побьём собак басурманских и ихнего эмира, вперёд, понимаешь, на бой!
 
А потому все так-то веселились, что знали твёрдо: не допустит батюшка-государь всамделешней-то войны с неверными, никак не допустит, понарошку все эти ратные приготовления.Дважды в год царь собирает ополчение и дважды в год говорит «не время!». А правит он уж без малого осьмнадцать лет! А до него так же и отец его покойный – прежний государь стало-быть – собирал и говорил «не время», а ещё допреж того – дед. Так уж искони повелось.
 
Правда и то сказать: самые старые старики говорят, что когда их деды были молодыми – лет сто, наверно, тому назад – и впрямь собрал тогдашний царь воинство, да и пошёл войной на неверных. Крестовый поход, значить, за веру, вот что. Народу тогда полегло – тьма, кровь, бают, по бабки коням стояла и в землю уж не шла, страна вся обезлюдела, хлеб сеять было некому, а от неубранных тел ещё пошло моровое поветрие. Тридцать три года и три месяца страна в руинах лежала, потом только поднялась помаленьку, да и то не сразу.
 
Так что с той поры так в народе к слову и не к слову даже вовсе старики и приговаривают: «лишь бы войны не было». Тем и утешаются. Боярин ли людей притесняет, слуга ли царский мздоимствует, тать ли куря из клети украл – это не беда. Это переживём. Лишь бы войны не было.
 
Но сперва, говорят, при старых-то царях всё не так было. Бают, неспроста царь булаву-то пудовую в ту пору доставал. А как завидит у кого на лице страх али сумнение, или же кто не от сердца крикнет, к примеру, «готовы!», али рожу при том покривит, али пальцы скрестит или фигу за пазухой сложит – тому царь-батюшка самолично той булавой головёнку-то долой с плеч и сносил. Потому не знал никто: на сей раз, может, и «не время», а в другой раз – возьми, да и взаправду война. Потому и радовались не чета нынешнему, если на сей раз пронесло.
 
Но то всё в прежние времена было, когда народец был лихой да озверелый дюже. А нынче стало сие народным гулянием, да с бражкой, да со скоморохами, да с гуслярами-затейниками, да с хором казацким. Гуляет народ и в ум не берёт, что когда-то при прадедах не шутки да гулянья ради в кольчуги-то в сии дни обряжались.
 
 
 
Был как раз по ту пору у царя повар. Справный повар, искусный, но не без придури в голове. Звали того повара Толян. Всякий раз, с самой юности своей, как наступал праздник, готовился повар к войне не на шутку: и провиант в поход заготавливал, и ножи точил, и мисюрку до блеска чистил. Когда же батюшка-царь доставал булаву, повар бледнел с лица, закусывал губу от натуги и всё ждал: вот, сейчас скажет, наконец, кормилец – «Пришла пора, дети мои! Вперёд, на смертный бой!». Но кормилец говорил привычно «Не время ещё!» и уходил с высокого крыльца в палаты. Народ шёл веселиться, а повар ходил как потерянный и у всех спрашивал:
 
— Отчего же не пора-то, братцы? А когда же таки пора будет? Али всю жизнь так проживём? Али мечи у нас затупились? Али копья переломились? Али бояре да дружинники год плохо ели и ослабли?
 
Иные смеялись над юродивым, иные жалели. Но праздник – то и праздник, что все пьяные, весёлые да в благом расположении к ближнему. Потому народ хоть и шутковал над поваром, но всё больше по-доброму.
 
— Не боись, — говорили ему, — не теперь, так по весне пойдём на неверных. Через полгода царь-батюшка опять нас соберёт. А покудова нельзя: знать, не готовы ащё, раз царь не велит. Царю оно лучше ведомо, на то и царь!
 
Люди веселились, а повар грустнел да ждал, ждал да грустнел, но в сердце верил и надеялся. Но проходило полгода – и всё повторялось. Год шёл за годом, и дожил наш повар аж без малого до пятидесяти лет, а ума так и не нажил.
 
И вот приходит он, значицца к одному из сынов боярских и спрашивает:
 
— Твоё благородие, когда ж воевать пойдём взаправду?
 
Благородие пузо насилу с печи свесило и говорит ему по-дружески:
 
— Толян, занимался бы ты, брат, своим делом. Не мальчик уж ведь! Старший повар при самом царе-батюшке. Поря уж и в ум войти.
 
Повар однако не унялся. Стал ходить от боярина к боярину со своей думкой, и так дошёл даже до самого первого воеводы. Бояре его принимали, ибо повар Толян был и впрямь знатный, того не отнимешь, да и при дворе в почёте был: был за царём-батюшкой грешок чревоугодия. Однако же все бояре ему кто – что. Один говорит, мол, «не в своё дело нос не суй, покудова не прищемили», другой лукавит: «сам, мол, не знаю – на то воля царская», а один так вот прямо возьми да скажи: «какая война, какой поход? Дурак ты, братец, как есть дурак, даром что снедь искусно готовишь».
 
И вот, хоть и был наш повар с придурью, однако ж уразумел, что никоторый из бояр царских на войну, значит, идти не собирается. Измена, стало быть! Пробовал и к самому царю на сей счёт обратиться, но где ж это видано, чтоб поваров – да к царю на приём пущали!
 
Тогда стал Толян царю иначе намекать. То на праздничном торте ратную битву повидлом изобразит, то запеканку картофельную так уложит, что в ней образина эмира неверных узнаётся. Царь искусность такую оценил и повара наградил: из всех старших поваров какие ни есть аж прям самым главным сделал. Но намёков совсем не понял.
 
Тогда стал Толян намекать иначе. Сперва стал специй в суп недосыпать. Так, мол, и так, говорит, перекрыли басурманы неверные торговый путь в Индию, нет теперь специй. Царю же однако про разговоры те не донесли, ибо тайная стража разленилась от времён тихих да мирных. Заметил только царь, что суп стал хуже, но стерпел. Ибо царь незлобивый был и терпеливый излиха. Мало ли что там у главного повара стряслось: может жена от него ушла али ещё какая досада приключилось. Со всяким бывает, не выгонять же за это.
 
Когда же однако повар под тем же предлогом стал заметно недосыпать соли, терпение царёво сколь ни было велико, а кончилось, и повелел он Толяна должности главного повара лишить, оставив ему только готовить к царскому столу пироги да сладкое.
 
Толян на то оскорбился крепко и затаил на царя обиду, но от затеи своей и тогда не отступился. И вот пишет он самому царю записку (грамотный был не хуже думного дьяка, даром что повар) – и ту записку запекает в торт. А в записке-то вот что:
 
«Царь! Хоть и велено обращаться к тебе «Ваше Величество», а говорю тебе по-простому – как народ говорит – «царь». Ведаю я, что не взаправду ты дважды в год собираешь рать. Не желаешь ты воевать с неверными собаками, а народ наш доверчивый обманываешь. Даю тебе сроку до весны. Ежели опять при новом сходе обманешь людей, обличу твою неправду перед всем народом».
 
Запёк Толян ту записку, а сам думает. А ну как вызовут его к царю сей же вечер для разговора? А ну как спросит у него царь план всей кампании и поставит его на место главного воеводы? Или, напротив, лишат сей же час должности и отправят в изгнание? Или подошлют к нему ночью убийцу из тайной стражи? Долго в тот вечер ждал повар, долго не мог заснуть. Что да что решил царь, прочтя его послание. Но так и не получил он никакого ответа. Никто не пришёл к нему ни с наградой, ни с наказанием, не повели его ни к царю на совет, ни в узилище. «Значит, — решил повар, — Крепко задумался царь над моим предупреждением». С тем и лёг спать. Царь же тем вечером, найдя в торте записку повара и прочитав, до глубокой ночи смеялся и твёрдо решил даже за такой талант перевести Толяна из поваров в придворные шуты, однако лёг спать, а на утро уж и забыл всё дело.
 
Месяц шёл за месяцем, и уж наступила весна.
 
«Что ж будет-то, — думал повар, — Ежели царь и на этот раз не поведёт на войну, а скажет "не время"? Обличу его перед всем народом! Народ прозреет, поймёт царёв обман и свергнет царя в ту же минуту, и изберёт меня царём. И я поведу тогда народ в бой на басурман в новый Крестовый поход. А  что, ежели не поверит мне народ? Видано ли дело – поверить, что сам царь-батюшка обманывает и не горит всею душой идти в бой на неверных и сложить голову да веру дедовскую! Могут ли в то поверить простые люди, всем сердцем на святую войну устремляющиеся? А ежели решат, что царь вернее знает, когда начинать поход? Ежели решит простой люд, что изменник тот, кто зовёт на войну прежде, чем страна к ней готова будет? Ежели обманется народ сей святой верой, что только затем война откладывается, чтобы вернее побить собаку-эмира? Что ж, положу тогда живот свой за правду! Пусть предадут меня мучительным казням – не убоюсь! На миру да за правое дело и смерть красна!».
 
Так думал сам с собою повар. А меж тем пуще прежнего точил ножи и чистил мисюрку. Ибо вдруг ведь скажет на этот раз царь: «Вперёд на неверных!», а у него, у повара-то то есть, мисюрка как раз и не начищена – хорош же он будет тогда вояка.
 
И вот, значит, наступает опять праздник. Народ валом валит, пиво да медовуху варит, пироги печёт, оружается кто на что горазд, едут в город селяне с дальних мест – навроде как ополчение – и в день назначенный собираются все у царского крыльца. А там уже и бояре, и дружина царская тут как тут. И вот все ждут, значит.
 
У Толяна-повара сердце в груди заходится, от натуги аж во рту пересохло и весь лоб вспотел. Всё думает: что же сейчас царь? Что же решил? Внял ли моему предупреждению? Боится ли правды народной?
 
А вот, между тем, выходит и царь-батюшка из светлых палат своих да на высокое крыльцо – при булаве и с хоругвью червлёной. Ну и, как завсегда водится, вопрошает:
 
— Дети мои, верные и славные мои подданные, готовы ли вы за веру отцов наших идти на поганых басурман? Готовы ли не пощадить живота своего и сложить головы?
 
— Всегда готовы, Ваше Величество, — первыми басовито и нараспев отвечают ему царские бояре.
 
— Всегда готовы, — в один голос грозно чеканят вслед за ними дружинники.
 
— Готовы, батюшка государь, всегда готовы — нестройным хором кричат ополченцы.
 
— Готовы, готовы, — орут дурным голосом горожане.
 
— Го-то-вы, го-то-вы! — надрываются кожемяки, шорники и торговцы.
 
— Го-то-вы, го-то-вы! — заливаются мальчишки с деревянными саблями.

И вот царь обводит грозными очами собравшийся люд, передаёт червлёную хоругвь первому воеводе, достаёт пудовую булаву и воздевает её над головой своей. Народ смолкает в ожидании приглашения к празднику, и в наступившей тишине царь-батюшка говорит – негромко, но веско:
 
— Не время ещё!
 
И только собрался с крыльца-то в палаты к накрытому по случаю праздника столу уходить, а тут повар-то наш как рванётся к крыльцу из толпы! Стража-то хоть и была, но такого не ожидала. Сколько лет уж празднуем, а ни разу допреж такого непотребства не бывало, чтоб кто из народа – да к царскому крыльцу сигал. Вот оно и вышло у повара. Взбежал он, значит, на ступень крыльца и кричит во всю глотку к народу:
 
— Слушайте меня, добрые горожане! Царь – обманщик! Столько лет собирает он народ – и говорит «не время»! Я говорил с боярами да воеводами. Никоторый из них к войне не готовится! Царь принимает послов от неверных басурман и дары принимает от них, и сам к ним посольства с дарами шлёт. Изменник он нашей вере! Он давно замирился с проклятыми собаками! Желаем ли сложить головы за отчую веру – самим надо сей же час идти на неверных без царя и его бояр-изменников!
 
А сам, говоря сие, думает: «поверят они мне али нет? Конечно, всяк готов сей же час идти в поход, живота своего не жалея. Конечно всякий, кроме бояр царских, дом свой и весь зажиток сей же час готов променять на оружие. Но нелегко простому человеку поверить, что царь и все бояре его не желают того же».
 
Народ же тем часом примолк. Смотрит и не разумеет. Что сие значит? Болен ли сей человек головою своей, али это шутка для праздника? Только больно уж шутка-то невпопад: ладно бояр (то шуту да ещё в праздник весьма даже дозволительно), но чтоб царя-батюшку обманщиком да изменником при всём народе ославить! Да и шут какой-то странный – без бубенцов, без колоколец, с ножом да в мисюрке и глазищами-то, глазищами ишь сверкает! В недоумении народ: смеяться ли шутке, али хватать сего смутьяна? Али так праздновать идти? Так как-то и настроение уж вроде не праздничное. Срамно как-то и томно на душе. Стоят, на царя смотрят, ждут, что кормилец скажет. А царь что? Царь головой покачал сокрушённо, промолвил вполголоса «ну и дурак же ты, братец, весь праздник людЯм испохабил», махнул рукой, да и пошёл с крыльца в палаты. Мол, чего на дурня внимание обращать, что с него возьмёшь – такой уж есть.
 
Ну, народ, конечно, напиться-то напился – не пропадать же браге наваренной. Но как-то не весело. По глупому всё, даже драки доброй – и то не заладилось. Так, разве подбили глаз одному мельнику, ну так это разве гулянка! Это ж разве по-нашенски? Бабы, правда, иные были довольны, что мужики не до утра гуляют, а с вечера по домам расходиться стали.
 
А Толян пропал. Что с крестовым походом дело не выгорело – это он уразумел. Решил, что теперь его тайная стража ищет – ну и дал дёру из города.
 
 
 
Тем делам уж почти три года. Бывшего повара нашенского часто видят по трактирам да корчмам придорожным – тем, что от города подальше, да к границам поближе. Это он так верит, что там его тайной страже изловить тяжелее. Как зайдёт какой путник в корчму, так надвинет наш Толян себе капюшон на всю морду, подсядет к человеку за стол и давай ему растолковывать, как царь-то людей обманывает, как простой народ зазря надеется в поход уйти и сложить буйны головы за святую веру, да как царь-изменник да бояре с воеводами хитростью да лукавством не пущают крестьян да городских обывателей совершить смертный подвиг и умереть со славой. Рассказав сии истории, просит пожертвовать на святое дело. Жить ведь на что-то надо, чтоб людям и дальше нести свет правды.
 
А люди – они что? Народец у нас сердобольный, блаженных да юродивых испокон святыми людьми считает. И подают. Подают, конечно, как не подать. Тем паче как же не подать за такое веселье. Тут и скоморохов не надо. Весело! Иные даже зараз из деревень приходят послушать да посмеяться. Тока чтоб шутку не испохабить, заранее лица делают сурьёзные да насупленные. Ещё плащи с капюшонами наденут, рожи до самой бороды спрячут и ну Толяна расспрашивать: расскажи, дескать, брат, как народ желает сложить головы и животов не пощадить, а царь-лиходей того не дозволяет. Слушают, каждое слово ловят и только со всех сил крепятся чтоб не прыснуть. Потом выдут из корчмы – и ну ржать вволю да по земле валяться, пока в животе не заколет. Потом ещё идут в село – и давай там соседям пересказывать да вместе хохотать. Иной раз вся работа по деревням стоит – народ по неделе животы надрывает, посевную срывает.
 
А Толян поистрепался, конечно, хоть и подают. Но сегодня подают, завтра подают – а там, кто хотел, те все уже послушали. Значит, надо снова посох в руки – и в дорогу. Говорят похудел бывший царский повар, оброс, только глазищи огнём сверкают от веры да от обиды. По первости, правда, бают, Толяну эмир неверных своих золотых динариев присылал с ихними нечистыми знаками задом наперёд писанными. Думал, что через толяновы проповеди и впрямь смута в нашем царстве будет. Толян принимал – на святое дело не грех и у собаки-эмира взять. Но потом эмир присылать золотые динарии перестал. Понял, что дельной смуты от Толяна ему не дождаться.
 
Так и ходит Толян от деревни к деревне, от корчмы к корчме, сеет слово правды. Народ слово правды смеху ради слушает, но подаёт чем может – медяками.
 
А царь как? Царь жив-здоров, царствует нам всем на радость в стольном граде. Про повара своего непутёвого забыл давно, нонче у него другие повара служат – не хуже Толяна, только без дури. Давеча вот по осени опять, кормилец, ополчение собирал. Гуляли этот год на славу, чуть весь посад не пожгли на радостях.
 
И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало. Со мной уж не в первый раз такая неприятность.

Декабрь 2009 – февраль 2010.
Тампере.

Впервые опубликовано:
Строев С.А. Сказка про царя-батюшку, глупого повара и Второй Крестовый Поход. // Молодежная Галактика. Ежегодный альманах. № 7, 2011 год. / СПб., ООО «ЭлекСис»: 2011. – 193 с. С. 181-189.