н2

 



  Глава 4


- Вот ведь приснится такое, - недовольно пробормотал юный фокусник, он же Сильвио Демарко, пробуждаясь ото сна. Нельзя сказать, что он не выспался, однако чувствовалась некая неудовлетворённость от такой жизни, когда бегаешь-бегаешь как собака, а на косточку с мясом не всегда расстараешься. А потом, не наевшись досыта, спишь, где придётся: не то в чулане дешёвой харчевни, не но к крестьянском амбаре, не то вот так, как молодой кабан, на натуральном ложе не самого мягкого свойства. Бродячий артист циркового жанра встал, потянулся, подошёл к ручью, окунул в него голову, набрал полный рот воды, потом выпрямился и с задорным фырканьем изобразил маленький фонтан. Он снова нагнулся над водой, пополоскал в нём руки, снова выпрямился и понял, что от очередного приступа утренней хандры не осталось и следа. Еда у него была, вино – полбутылки, чистая вода – хоть залейся, и славное голубое небо над чудной местностью, покрытой такой замечательной зеленью, в кущах которой дыши – не надышишься. И хоть бы одна собака потребовала за это хоть один медный грош.
- Жизнь прекрасна, - подытожил свой утренний цикл натурфилософских наблюдений юный сын солнечной родины по имени Сильвио, с педантичным пониманием наблюдая «заплыв» дохлой крысы от верхнего естественного порога живительного ручья к нижнему. В одном месте потока, где наблюдалось относительное спокойствие и вода, то ли из-за присутствия в этом месте омута, то ли из-за рельефа дна, почти не двигалась, крыса замедлила своё траурное движение, её перевернуло кверху брюхом, и она стала описывать в образовавшемся неподвижном окне круг. Тем временем из зарослей показалась умная мордочка выдры. Она дождалась, когда крыса приблизится к берегу, потрогала её лапкой и с пренебрежением оттолкнула. Покойный грызун возобновил свой поход к месту своего последнего успокоения, а выдра нырнула в омут и несколько секунд спустя своеобразной змейкой выскользнула на берег, удерживая в зубах трепещущую форель.
- Ха! – подытожил свои созерцания Сильвио, подбежал к ближнему порогу и скоро был обладателем двух увесистых рыбин. Типа, каждая по фунту весом, но, имея в виду итальянскую скромность в плане употребления всякой пищи в пересчёте её на пуды и стоуны, можно с уверенностью констатировать, что Сильвио обеспечил себя сверхдостаточным обедом. Он, кстати, и не стал его откладывать на потом, но быстро разжёг погасший костёр на вчерашнем пепелище и, пока сучья разгорались, сноровисто выпотрошил рыбу. Затем он нарвал листьев дикого инжира, завернул в них будущий обед, слегка разворошил костёр и сунул в раскалённый пепел симпатичный свёрток. Сильвио знал, что сок инжирных листьев ядовит, но не настолько, чтобы испортить блюдо своим специфическим присутствием в процессе его приготовления. Больше того: на любителя мог сгодится тот привкус, который оставался в рыбе после того, когда её извлекали из обугленных листьев дикого инжира.
- Ну, сейчас поедим, - удовлетворённо сказал себе юный артист и, не тратя времени даром на бездарное созерцание костра, в недрах коего готовился его ранний обед, стал репетировать новый карточный фокус, который полностью придумал сам. Фокус заключался в том, чтобы, тасуя одну колоду из пятидесяти двух карт плюс один Джокер, получить две аналогичные колоды в каждой – по окончании фокуса – руке, но! Каждая колода должна была состоять либо из карт красной, либо из карт чёрной масти. И в каждой должен был находиться свой Джокер. И, соответственно, красный и чёрный.
«Но, - лихорадочно соображал юный Сильвио, с помощью ловкости своих тренированных рук заставляя порхать карты перед ними, - колоды могут получиться разновеликими. Ведь я беру одну колоду из пятидесяти трёх карт, тасую её и получаю две колоды из пятидесяти же трёх карт. То есть, мне нужно увеличить объём материала, плюс – подготовить количество мастей в каждой колоде, ведь нормальное их количество, разделённое на два, будет всего двадцать шесть! То есть…»
Тут к слову надо будет заметить, что юный Сильвио, этот труженик бродячего свойства оригинального жанра, с виду казался флегматичным и неторопливым. И его повседневное профессиональное действо именно своей вдумчивой заторможенностью особенно привлекало к его постановкам лишних зрителей, когда тебе (зрителю) совершитель действа сразу показался туповатым медлительным простофилей, который – вот, чудеса! – при всей своей нерасторопности может делать такое, что…
Но.
Мыслил юный Сильвио всегда быстро и, подчас (да, мы уже об этом говорили) лихорадочно. Поэтому, делая руками привычные пассы, он намного ходов вперёд обдумывал то, что могло видоизменить их кажущуюся элементарность. Условно говоря, потому что всякая кажущаяся обычность представляемого действа не всегда конгруэнтна реальной и хитроумной сложности того, что видит обычный глаз. Ведь что мы видим с помощью простого зрения, данного Богом? А видим мы лишь касательную поверхность всего того, что создал Бог. Но при этом мы не видим ни того, что под поверхностью, ни, тем более, самого Бога. Хотя некоторым умникам, возомнившим себя некими учёными неких отраслей естествознания, представляется их полное циничное понимание того, чего не есть ведомо даже самому Богу.
Шутка, конечно, и вовсе не богохульного свойства, поелику даже такому еретику, как автор данных строк, известно: Бог, если он есть, знает всё. Ну, разве что, кое о чём подзабыл. Ведь сколько времени прошло с тех пор, как он всё тут основал. А уж сколько с тех пор воды утекло. Столько, сколько нужно, чтобы сгладить все заусеницы, создающие зубодробильные трения между сторонниками смиренного признания того, что есть на самом деле, и апологетами самоуверенного отрицания вящего идеализма. Но вода – водой, и – сколько её ни лей – людям с их заусеницами, трениями и прочими символами неприятия друг друга под общим призывом возлюбить их же как самих себя всё по барабану. Поэтому всё сколько бы ни текло и ни изменялось к лучшему по образу и подобию создавшего всего текущего, гнусное человечество как было на пороге своего возникновения из непонятно чего, так и осталось там.
То есть.
Как только всякая тля обнаруживала в себе намёк на то, что она есть подобие Господа нашего, так она, ничтоже сумнящеся и в своём подавляющем большинстве, Богом же (каждая тля в отдельности) себя и возомнила. Увы. Поелику соблазн всегда был велик. Вот так и наш герой. Да, он был неприхотливым малым, мог обходиться сущей ерундой в плане своего походного быта и не роптал на трудности бродячего существования. Он также не выказывал никакого превосходства над теми, с кем ему приходилось сталкиваться в пути или в процессе общении. Но стоило ему удариться о такие нежные струны своей незаурядной сущности, способных извлекать из них аккорды профессионального самомнения, как юный Сильвио начинал ощущать себя, по меньшей мере, ментором. Ментором, снисходительно поучающим неумелую толпу едва себе подобных. И, увлекшись лукавой степенью пресловутого превосходства, а также утвердившись на стезе совершенствования способностей, данных, несомненно, ему, Богом, он, не мудрствуя лукаво, начинал ощущать себя ИМ.
Чур, разумеется, нас, грешных, однако мы рассказываем о юном Сильвио, которому вот ещё сколько предстоит. А он действительно был великим мастером своего дела, поэтому, поупражнявшись с колодой не более получаса, достиг желаемого. А именно: наловчился манипулировать половинками одной колоды так, что даже самый внимательный зритель не смог бы заметить обмана в то время, когда ему подсовывают чёрного бубнового короля или красную трефовую даму.
- Очень хорошо, - подытожил свои недолгие упражнения молодой бродячий фокусник, убрал предметы своего затейливого труда в короб и принялся за трапезу. Сильвио следовало подкрепиться, как следует, поскольку ему предстоял неблизкий путь до Падуи, где на днях собиралась большая винная ярмарка, и где юноша предполагал немного заработать с помощью своего мастерства бродячего фокусника. И, Бог знает, насколько туго ему пришлось бы подтягивать свой пояс, пока он не достиг бы своей очередной площадки для выступления. То есть, теперь ему надо было заправиться, действительно и без дураков, основательно, но, как водится в итальянской (да и вообще, в остальной европейской) действительности, две небольшие рыбки, слегка ужарившиеся в незамысловатом очаге, вполне удовлетворили аппетит такого молодого здорового парня, как юный бродячий артист циркового жанра. Поэтому он отправился в поход несколько отяжелевшей походкой. Время подвалило к пополудни, жара стала набирать силу, но молодому страннику всё это было нипочём.
По пути Сильвио намеревался посетить хоть какую часовенку с действующим священником, поскольку был человеком набожным и положил себе за правило исповедоваться не реже одного раза в месяц. К тому же у него накопилось несколько грехов. Так, он три раза подглядывал за голыми купальщицами в разных местах и мысли при этом его посещали вовсе не благочестивые. Однажды он довольно скверно подумал о торговце морковью, перед лотком которого выступал молодой фокусник, и который – сквалыжная душа – рассчитался за выступление пучком несвежего овоща вместо хоть какого разменного гроша. А ещё он раз пять поминал имя нечистого всуе. И всё. И никакого намёка о гордыне, каковой напасти юный Сильвио был подвержен денно и нощно, однако даже не подозревал присутствия в перечне прегрешений, признаваемых за собой, такого отъявленного смертного греха. Впрочем, большинство и истинно верующих, и верующих так себе, согласно приличиям с модой, привыкло признавать за собой всякие мелкие грешки, но напрочь отрекаются от грехов смертных. Но мы уже об этом косвенно или прямо, или как там, вроде бы упоминали, но помнить стопроцентно не можем, потому что, бытописуя под парами по-нашенски сивушного Бахуса, всего не упомнишь.

Сильвио, удерживая за спиной поместительный короб с разными прикладными чудесами и прочими предметами, им способствующими, резво двигался в сторону Падуи. Путь предстоял неблизкий, суток эдак на двое, не меньше. А денег, годных на обмен гостеприимного ночлега хотя в бы чулане на чердаке любой таверны или на какую-никакую пищу – самая малость. Разве что разжиться парой свежеиспеченных лепёшек плюс дыня в придачу. Но юный подвижник не унывал, он шёл себе и шёл, насвистывая песенку про ласточку, которая только и делает, что беззаботно поёт свою неприхотливую, похожую на журчанье родника, песенку, усевшись на удобной жёрдочке рядом с гнездом, где ждут себе – не дождутся папашу с мамашей (и с кормом) юные ласточкины птенцы. Свист юного Сильвио гармонично сочетался с шорохом листвы деревьев, дикорастущих на склонах, меж которых следовал юный фокусник, его вполне музыкальному свисту сопутствовали и другие звуки: пенье натуральных птиц, далёкий звон колокольчиков перегоняемых с места на место овечьих отар, пастуший рожок и хриплый собачий лай. Дорога, не испорченная движением гадских автомобилей, изобретённых много позже описываемого автором периода времени, вилась себе и вилась то меж всяких фрагментов самой пасторальной принадлежности, то меж таких островков природы, которых почти не касалась нога (и рука, некому, ей-богу, было её своевременно оторвать) человеческая, то меж того, чего рука человеческая таки коснуться успела. Ну, типа виноградников, оливковых рощ и других территорий прочей культурной принадлежности. Но культурной лишь в плане сельского хозяйства, так как, глядя на скучные порядки колосящейся пшеницы, трудно представить себе вычурного заоблачного Вивальди с мастеровитым кудесником и поэтическим пьяницей Амати.
Тем временем дорога, покрытая нормальной пылью забвения последней повозки, которая проехала по данной дороге, нырнула в очередной проход мех двух склонов, затем показался спуск вниз и – далее – часовенка. Рядом с ней – если приглядеться – околачивался какой-то бездельник, Наверняка, какой-то католический священнослужитель. Или обычный служка. Которому тоже хотелось и выпить, и поесть. А тут странник, припустивший по спуску дороги прямо к часовенке, потому что мимо неё не пройти.
Сильвио, впрочем, никуда мимо проходить не собирался. Больше того: он планировал отдать служке половину того, что имел. Типа: половину медных грошей и оставшейся еды, поскольку делиться своими профессиональными принадлежностями (предметами труда) он не собирался.
- Здравствуйте, святой отец!
- Здравствуй, сын мой! – почти одновременно и с одинаковой приветливостью культурных европейцев воскликнули католический служка и юный Сильвио.
- Не желаешь ли?..
- Желаю…

Глава 5

- Вот, кинь сюда, сколько не жалко, Святой деве Марии, - подсказал служка, подсовывая молодому страннику поместительную кружку.
- Сколько не жалко, - машинально повторил Сильвио и отдал деве Марии один медный  грош.
- Хм, - резюмировал служка, укоризненно погремел нищим подаянием в своей кружке и отпер дверь в часовенку.
- Мне бы исповедоваться, святой отец, - искательно произнёс Сильвио. Честное слово, он всегда чувствовал стыд, когда не мог отдать этим бездельникам, паразитирующим на святой католической вере, больше, чем у него было.
- Ну, заходи, - нехотя разрешил так называемый святой отец. Хотя, если честно, первое знакомство с юным странником посредством единственного медного гроша вовсе не вдохновляло служку на продолжение знакомства. Однако служба есть служба, и он впустил странника в святую обитель придорожного свойства.
Сильвио подошёл к чаше со святой водой, скромно окунул туда пальцы, побрызгал водой на лицо, встал на одно колено и покорно замер. Так называемый святой отец накрыл голову юного путника исповедальным покрывалом (описываемая в данной повести часовенка не имела специального места для подобающего священнодействия) и призывно похлопал грешника по плечу распятием.
- Грешен я, святой отец, - заученно начал Сильвио, скороговоркой выложил всё, о чём он с раскаянием думал раньше, и снова замер.
- Ты ничего не забыл?
Сильвио слегка насторожился. Дело в том, что голос служки, до этого показывающий пристрастие к дешёвому домашнему табаку и вину не самого марочного происхождения, к тому же снабжённый характерным шамканьем, следствием отсутствия большинства зубов из положенных специальным разделом анатомии, приобрёл холодную чистоту и металлический звук записного оратора. Или оракула. Или актёра разговорного жанра, но самой трагической его разновидности. В общем, услышав такую перемену в звучании известно чего, бродячий артист слегка дёрнулся, имея намерение высвободить голову из-под исповедального покрывала, но служка, обретший, помимо завидного голоса, нестарческую хватку своей руки, придержал исповедующегося странника и сурово, но с издевательским оттенком, повторил вопрос:
- Так ты ничего не забыл, сын мой?
- Н-нет, - дрогнувшим голосом ответил Сильвио.
- А как быть с одним из смертных грехов, называющимся гордыней? – продолжил допрос служка. Или ещё кто-то там, имеющий отношение к такой психопатологической аномалии, как раздвоение личности. Открытой, между прочим, в описываемые нетрезвым автором данного произведения времена. Типа, открытой в правильном виде, таком, когда название психического расстройства соответствует его, так сказать, естеству. В то время, как до вышеупомянутого открытия, данная болезнь считалась обычным демоническим присутствием в душе всякого занедужившего, и каковое заболевание излечивалось такими радикальными методами, как аутодафе или вульгарное повешение. Впрочем, наиболее культурные европейские врачеватели позже придумали обёртывать занедуживших вышеупомянутой напастью пациентов влажными холодными простынями. А в такой продвинутой стране как царская Россия, кликушествующих психов лупили палками. Предварительно и, разумеется (поскольку в такой продвинутой стране как царская Россия, всегда считались и с европейским опытом, и с европейскими авторитетами), обернув их в холодные мокрые простыни.
- Точно – нет? – повеселевшим голосом уточнил служка. Сейчас он, кстати, снова стал шамкать.
- Да какая у меня гордыня? – испуганно поинтересовался Сильвио. – Ну, поважничал несколько раз перед собратьями по ремеслу, так потом мы все всё равно пили в одной дешёвой харчевне и я, так же, как мои товарищи по бродячим невзгодам, уползал оттуда на бровях вовсе не в гостиницу или в дом для увеселительных свиданий?
- Ну – нет, так – нет
 Рука служки слегка ослабила хватку, в ней снова появилась характерная дрожь пьющего жителя виноградных краёв в возрасте чуть старше среднего и, пока Сильвио не высвободился из-под покрывала, он ощутил ужасную холодную пустоту в том месте, где у нормального смертного располагался такой важный орган человеческого тела из раздела внутренней физиологии (не признанный, между прочим, ни одним анатомическим светилом из Европы или России) как душа. И ему стало жутко не по себе. Наверно, потому, что сейчас его хотел освободить от специального куска материи, расшитого крестами и ангелами, не простой сельский служка при католической часовенке, а сам нечистый. Личность, то есть (условно говоря, потому что нечистый – это вовсе не личность, а целое явление), не имеющая никакого отношения к какому-то убогому раздвоению личности. Но имеющая прямое отношение и к католическим часовенкам деревенского типа, и к городским храмам, и даже к таким капитальным сооружениям духовного свойства, как соборы, монастыри и сама папская резиденция. Впрочем, зачем обижать одних только католиков? Ведь нечистый воцарился вообще во всей христианской церкви, невзирая на её различия по первой и второй схизме. Не будем уже поминать различия по сектантскому признаку, каковой рьяно следит за тем, чтобы баптисты продолжали сторониться мормонов, а те – на дух не переносить квакеров. И уж зачем обходить обидным невниманием (в теме присутствия нечистого в их якобы святых рядах) всю христианскую церковь, каковая как появилась, так и начала склочничать внутри себя до тех пор, пока в одиннадцатом веке не развалилась на две составляющие в виде Римской католической церкви и православной, но в Константинополе. Обе церкви от этого (нечистый, язви его, похлопотал) лучше не стали. Православные испаскудились дальше неуда, а пря между Никоном и Аввакумом (3)  лучше их не сделала. Однако, ясное дело, и католики пересобачились промеж себя до такого богословского (чуждого, между прочим, всякой нормальной святости) безобразия, что в результате оного в головы нормальных богобоязненных католиков типа Мартина Лютера с Жаком Кальвином закрались всякие революционные мысли. Нет, про вихри враждебные они петь не стали, на баррикады не полезли и ни один из них не додумался написать такую гадскую брошюру как «Манифест коммунистической партии», но! Всё хвалёное единство святой католической церкви таки накрылось медным тазом. Причём так основательно, что, минуя всякие жуткие перипетии с кровавым массовым исходом исторической давности вплоть до сегодняшнего дня, ни та, ни другая вероисповедальная фирма не хочет признавать друг друга. И где тут божий промысел? Или его присутствие в данных богомерзких учреждениях?
Тут автор сделает небольшое отступление от письменного стола в сторону буфета, чтобы освежиться двумя-тремя рюмками коньяка под один – в целях хозяйственной экономии – солёный огурец и сделает – с позволения терпеливого читателя – небольшое лирическое отступление. Если честно, отступление будет носить несколько философский с историческим уклоном характер, но и без лирики никак. Поскольку, освежившись коньяком армянского розлива (если честно, автор не привык экономить на собственном здоровье и пить коньяки российского производства), автор витиевато и совершенно нецензурно (а какая на фиг теперешняя лирика без ненормативной лексики?) выскажется о современном коньяке, продаваемом в теперешней России. Хотя армянский денатурат в коньячном исполнении много съедобней российского.
Итак, историческая часть нашего лирического отступления. И мы начинаем чуть подробнее растекаться мыслью по дереву о вышеупомянутых богомерзких учреждениях, сиречь – церквях любого христианского толка. О мусульманах с буддистами, синтоистами и прочими почитателями косоглазого демона по имени Харакири умолчим, поелику чё плевать в чужой огород, когда в своём – полный хлам?
Короче говоря.
В первую голову вспомним о том, как данные учреждения повсеместно размножились на территориях, подведомственных тогдашней загнивающей Римской империи, именно, начиная с 4 века, когда вышеупомянутая империя таки узаконила христианство. После того, как отцы тогдашней империи поняли, что, бодаясь со святыми типа Агнии и апостолами типа Павла или Петра, они только зря стараются. Типа, на благо истинной веры, в то время как сам нечистый – покровитель всех земных правителей – наущал отцов империи этого не делать. Но сделать так, чтобы от истинной веры остались рожки да ножки. Вот она – церковь – и появилась. То есть, стала обустраиваться в хозяйственном виде. С приделами, амвонами, колокольнями, царскими вратами и прочая. Впрочем, в разделе «прочая» появилась такая серьёзная подведомственная канцелярия, как церковная касса. Пророки, столпники, святые перекочевали в виде икон туда, куда стали ставить – предварительно их оплатив – лампады и свечи. И всё бы ничего, но новоявленные церковники придумали богословие. Затем сочинили главный догмат о Троице и ну рогатиться! В процессе такой склоки появились различные христологические ереси. Ариане, несториане, монофизиты с монофелитами. Всякие иконоборцы. А нечистому только того и подавай. Ведь чем больше отцы-богословы собачились из-за собственных сомнений по поводу того, кто таки триедин и кто таки второй или третий в данном «триумвирате» (4)  (в теме первенства, слава Богу, отцы-богословы не собачились), тем больше елея капало на рога известному персонажу. А каково сладко ему было слушать о неисповедимости пути Господня? Особенно в таких случаях, когда, в силу стечения самых фатальных обстоятельств, тот или иной верующий терял своего близкого в младенчестве, отрочестве, юности или в зрелом возрасте, но далёком от такого, когда потеря приобретала логический характер. И в каких случаях всякий церковник, не придумав ничего лучшего зажиревшими от умственного безделья мозгами, начинал блеять в утешение верующих, удручённых потерей не то сына-младенца, не то дочери-отроковицы, затёртую песню о неисповедимости путей Господа нашего Вседержителя. Дескать, ну, померла ваша кровиночка от болезни, которую ни одна собака-гуманист из врачей бесплатно лечить не стала, так на фига утрачивать веру в Господа нашего Спасителя и прекращать походы в церковь с вытекающими в виде оплаты поминальных, заздравных, покупки свечей и дополнительное так себе на всякие подносы для пожертвований? Церковники себе поют, близкие верующие люди, трагически осиротевшие в случае той или иной потери, начинают сомневаться в истинной вере, а нечистому только того и подавай. И он, благосклонно глядя на подведомственных ему церковнослужителей, также благосклонно привечает своих новых приверженцев, кои пока лишь сомневаются, в данных сомнениях не отрекаются от Господа нашего, и даже не подозревают, что уже в руках того, кто есть Враг всего рода человеческого.
А Враг потирает себе руки, говорит «хе-хе» и точно знает, что пути Господа нашего истинного истинно исповедимы. Они от добра, созданного им, к большему добру, которое должна создать паства его под его неустанным бдением. Ведь Бог – это пастырь, ведущий стадо своё к спасению через дремучий лес невзгод, пороков и бедствий. Каковое спасение будет обуславливаться полным освобождением паствы от той чёрной части самой себя, которая в своё время породила нечистого. А он уже сотворил и вышеупомянутый лес, и вышеупомянутые бедствия и невзгоды. Проходя сквозь кои, часть паствы логично пропадала, поскольку трудно не пропасть, минуя длинный путь через искусно расставленные ловушки. И тут бы церковникам опамятоваться и объяснить истинную сущность происходящего, но они, не смея перечить настоящему своему хозяину, продолжают мямлить о том, о чём мямлили со времён основания материальной части своей церкви и институтов бесовского богословия. И отдавать истинно верующих в лапы их Врага.
Вот тут следует сказать пару слов и во вторую голову.
Типа, но как же быть?
Да никак.
Но готовиться к общей погибли, поелику к концу своего пути от Добра, принесённого в наш мир Богом, к тому Добру, которое якобы и дополнительно сотворят люди, Бог придёт один. И станет ему так горько от ханжествующих, присных нечистому церковников всех мастей, что оставит он своё намерение спасти род человеческий от самого себя, и даст ему пропасть таким образом, какой уготовил им всем нечистый (5) .

Глава 6

Бедный Сильвио, переживший в самое короткое мгновение времени некие мозговые спазмы, характерные в процессе скоротечного освоения неведомого (и недоступного) теоретического материала из области запредельной философии, таки высвободился из-под руки служки. Он чувствовал себя одновременно лёгким и невероятно тяжёлым, холодным и горячим, во рту пересохло, поэтому бедный странник лишь пискнул:
- Так я пошёл…
- Иди с Богом, сын мой, – вяло напутствовал его служка, при этом голос его не выражал никаких демонических с насмешливой подоплёкой интонаций. Так, пожелание одного доброго католика-христианина другому.
Сильвио поправил свою поклажу за спиной и ускорил шаг в сторону небольшой деревеньки, где не рассчитывал даже на скудный обед. Нет, от половины обеда он не отказался бы, и пол-литра розового портвейна его не испортили бы, но Сильвио был готов к любому результату своего отрезка пути до вожделенной Падуи, поэтому его не расстроила бы и чёрствая краюха хлеба под маломерный кувшин прокисшего кьянти.
«Да, пусть даже прокисшего, но не сильно», - подумал юный путник и нечаянно обратил внимание на тот факт, что полдень, знаменательный его недавним посещением интересной часовенки, давно приказал жить, но на смену ему ползёт удушливый итальянский вечер той летней поры, когда даже комарам лень выползать за свежей кровью. Одни ленивые светлячки: выполз себе на ветку и придуривайся, изображай из себя не то пропащую душу Борджиа-старшего по имени Алонсо, не то целое загадочное послание на старом итальянском от Макиавелли.
«Странно», - машинально констатировал факт астрономического, с присутствием мистического привкуса, свойства бедный мастер бродячего жанра и вошёл в деревеньку, отстоящую от проходной часовенки всего в тридцати минутах неутомительной ходьбы. Он достал из походного короба приличествующие случаю причиндалы и попытался – с помощью бубна и губной гармоники – привлечь к себе внимание тех немногих жителей деревни, кто не загонял домашнюю скотину в стойла, не готовил вечернюю трапезу для кормильцев, не сваливал последние, за сегодняшний день, снопы возле молотилки, или просто, не доделывал ту непрекращающуюся череду дел, под гнётом каковых во все известные времена маялись проклятые со времени исторической при между Авелем и Каином или те, или другие (6) .
Тут к слову стоит сказать, что, отметив некое несоответствие между временем реально прошедшим и временем прошедшим якобы, бродячий фокусник нечаянно вспомнил вопрос давешнего католического служки о гордыне. Вспомнил, снова удивился неуместности вопроса, не имеющего никакого отношения к нему, человеку во всех своих прихотях более чем скромному, и продолжил свои почти бесполезные упражнения с бубном и губной гармоникой.
Короче говоря.
Короткий путь к местной харчевне, которая отсвечивала заходящим солнцем в единственном своём убогом окошке самым безнадёжным образом, юный Сильвио проделал в компании деревенских сопляков-бессребреников, полудюжины дружелюбных собак из семейства овечьих поводырей и двух местных пьянчуг. Пьянчуги поделились с пришельцем остатками граппы, сопляки вразнобой повествовали о последних деревенских новостях, а собаки без всякого зла пытались тяпнуть Сильвио за что придётся.
- Фу! – с облегчением выдохнул Сильвио, войдя в харчевню и захлопнув за собой дверь. Сопровождающие его лица (и собачьи в том числе) в таверну не вошли, но предпочли благоразумно остаться за пределами оной. И правильно сделали, поскольку тем временем в местном питейном (закусочном) заведении шло генеральное карточное сражение под названием «баккара». И, надо сказать, страсти там накалились до такого предела, что готовы были выплеснуться в виде всяких прикладных (типа, приложить руку) неприятностей на головы всех без исключения тех, кто мог просто не приглянуться играющим в столь захватывающую (и довольно примитивную, по сравнению с преферансом или козлом) карточную игру.
- Хозяйка! – привлёк внимание к своей странствующей особе юный Сильвио. – Нельзя ли мне кувшин вина и миску во-он той отменной похлёбки, которая так аппетитно булькает в котелке, который висит у вас над огнём в вашем уютном очаге?
- Что-о? – «нелицеприятным» голосом возразила хозяйка харчевни.
- Что-о? – зарычали пятеро мужчин из шестерых присутствующих в харчевне.
Шестой, некий благообразный хрен, но в чисто итальянском исполнении, смотрел на прибывшего нахала снисходительно. Всё верно: данный хрен был в чистом выигрыше, как на момент прибытия молодого незнакомца, так и незадолго до него.
- А сеньор сегодня в ударе? – не растерялся на недружелюбную встречу Сильвио.
- Какого чёрта? – продолжили рычать одна хозяйка и пятеро её гостей. Надо сказать, что благообразный их односельчанин сегодня обчистил всех присутствующих на довольно внушительную сумму. И, что самое пакостное, делал он это четвёртый раз подряд. И, что самое гнусное, ни один из односельчан плюс вдовая хозяйка харчевни не могли уличить своего земляка в мошенничестве.
- Хотите присоединиться, сеньор? – предложил благообразный, однако с чёрной без признака на седые волосы шевелюрой плюс аналогичные бакенбарды и довольно обширные усы.
- А почему нет? – весело возразил Сильвио. – Ну, пока дорогая хозяйка не угостит меня тем, о чём я её попросил минуту назад.
- Деньги покажи сначала, проходимец! – заорала хозяйка.
- Да, на что будете играть, любезный незнакомец? – сладким голосом вторил хозяйке благообразный хозяин местной удачи.
- А на то, что есть у вас! – смело заявил Сильвио и показал на кучу разнокалиберных монет, уютно отцвечивающих у правой руки благообразного счастливчика.
- Это…
- Ты, пёс…
- Да у него и денег нет!.. – зашумели присутствующие «держатели» того места Удачи, где у неё не растут ни хвост, ни яйца. Ну, типа в том случае, если Удача таки не совсем та особа, каковой она привыкла себя выдавать согласно одному из грамматических правил склонения по родам.
- Всё правильно, достойные сеньоры, но, обещаю вам, через полчаса я отберу у вашего земляка все выигранные у вас деньги, а себе я возьму лишь одну треть казны этого проходимца! – с прежней смелостью заявил Сильвио.
- Это… как? – не поняли местные тугодумы. В принципе, руки у них чесались уже сейчас, но куча разнокалиберных монет у правой руки удачливого земляка, который явно мошенничал (но как?!), отвлекала их по-любому.
- А так, что я выигрываю у него все деньги и две трети выигрыша возвращу вам, - объяснил Сильвио.
- Две трети…
- Это…
- Ну, что-то вроде…
- Но какого хрена отдавать ему целую треть?!.. – зашумели  тугие, как и все крестьяне всего мира, местные итальянские крестьяне.
- А такого, что, обыграв вашего односельчанина вчистую, я после объясню, как он обыгрывал вас! – звонким юношеским голосом возвестил Сильвио.
- Ха-ха! – самоуверенно возразил благообразный.
- Так он обыгрывал нас не по правилам? – взревели односельчане местного карточного счастливчика.
- Конечно! – заверил их Сильвио.
- А вы докажите, сеньор как вас там по имени и по званию! – прежним самоуверенным тоном предложил благообразный и невольно окинул самодовольным взором предметы, стоящие на грубом деревянном столе, за которым местная деревенщина ела, пила и позволяла обыгрывать себя в карты. Если быть точным, благообразный переместил свой благодушный взгляд с медной, начищенной до блеска, глубокой посудины с неприхотливой закуской на шандал с мерцающей в нём толстой свечёй, а затем – на свои руки, удерживающие злополучную колоду карт. А если быть ещё более точным, то данный представитель местного общества был родным братом вдовой хозяйки описываемой нами таверны, после смерти косвенного родственника он стал помогать сестре управляться с таверной и, разумеется, не мог не познакомиться и со скудной обстановкой (плюс убогая сервировка) данной таверны, и с разными особенностями некоторых её предметов. Таких, как вышеупомянутые шандал и медная посудина.
Сильвио, между прочим, обратил внимание на данные предметы обихода ещё раньше, причём сделал он это мельком, но вовсе не так выразительно, как благообразный любимец местной удачи. Каковая удача могла быть и нормальной дамой, и разочаровавшимся в своих истинных половых предписаниях неполноценным мужиком. Хотя, какая разница? Тем более, в такие времена, когда была затеяна данная повесть, и когда вышеупомянутые мужики стали почитаться уважительней и нормальных своих собратьев по первоначальному полу, и нормальных представительниц пола противоположного.
Другими словами.
Пока местные грубияны спорили промеж себя насчёт возможной потери одной трети той аппетитной кучи разнокалиберных монет, Сильвио, пользуясь правом сдачи нового игрока, забрал у благообразного колоду карт, тщательно её перетасовал и кинул на стол две, причитающиеся понтеру, карты. Затем сдал себе и выиграл. Затем снова и снова. Сначала понтер отдавал свои деньги небрежно, затем его глаза, выражающие полную уверенность в обязательной победе и переходе права сдачи в его руки, стали беспокойно бегать, а потом он отдал незнакомому бродяге все свои деньги до последнего сольдо.
- Это чёрт знает что!..
- И ни одной смены рук!..
- К тому же он обыграл бездельника Вито ещё быстрее, чем он сегодня обчистил нас!.. – гомонили местные горлопаны.
- Так он мошенник! – завопил в свою очередь благообразный карточный «счастливчик» по имени Вито. – Я только теперь понял, что это ярмарочный шут и фокусник. Нет, вы сами посмотрите и на его одежду, и на его походный короб!
- Точно, фокусник…
- Вот, собака…
- А они, фокусники, горазды на всякие ловкие пакости, особенно по части игральных костей и карт…
- Так давайте намнём ему бока, чтоб ему впредь не было повадно облапошивать честных тружеников!.. – снова загомонили местные грубияны, совершенно забыв о том, что совсем недавно они вовсе не считали своего односельчанина Вито честным.
- Минуточку! – поднял одну руку Сильвио, второй отсчитал причитающиеся ему полтора флорина и ею же подвинул оставшуюся кучу монет к тому краю стола, где гурьбились вздорные крестьяне. – Так вы не хотите узнать, как вас облапошил ваш сосед, прежде чем его обжулил я? И разве вы не хотите узнать простой способ, с помощью которого каждый из вас смог бы выигрывать в карты большие деньги у любого зажиточного купца на любой ярмарке?






 





 (3) Имеются в виду российские протопоп и патриарх. О святых и пророках речи не идёт





 




 (4) Автор взял в кавычки данное слово не зря. Ему – автору – неохота быть грешником больше, чем он есть. А триумвират имеет отношение к Святой Троице - Бог-отец, Бог-сын и Святой дух - лишь иносказательное





 




 (5) Тут автор вынужден превентивно отрицать причастность свою к неким пророческим, с поучительным аспектом, инновациям. Типа, да, автор, нарезавшись до состояния риз, иногда испытывает потребность к дидактическому повествованию, но, исключительно, основываясь на стопудово фактическом материале, каковой материал если и подмочен авторитетом белой горячки, то лишь процентов на 30





 




 (6) Если честно, автор сомневается в объективности библейского конфликта между Авелем и Каином, которые, в общем-то, занимались одним и тем же доисторическим сельским хозяйством. Однако автор лично на себе, как на сельском труженике, испытал истинное каиново проклятие, под каковое гадское проклятие почему-то не попали ни политики, ни банкиры, ни нотариусы, ни, мать их, зубные техники. Типа: пашешь – пашешь, а результатов – с гулькин хрен. Не то, что у нотариуса: подписал бумажку и можешь три дня харчиться (забыв о редьке с квасом) без всякого подсобного хозяйства. Истинно, «демократическая» благодать, за которую многие советские интеллигенты гавкались промеж себя во всяких потайных подворотнях до светлых соплей исступления имени академика Сахарова