Мишкин грех

Бабушка стояла в углу комнаты, перед иконостасом. Простоволосая, с широким гребнем на затылке, воткнутым в седые распущенные волосы. Светлая сорочка в мелкий цветочек закрывала ее худенькую фигурку. Она что-то шептала и изредка крестилась.
– Бабушка! – тихо позвал пятилетний Мишка.
Но она не отозвалась. Внук захныкал. В мягкой бабушкиной постели, на перине и высоких подушках, плотно набитых пухом, ему было неуютно и даже страшновато. Днем и он, и старшие внуки не смели даже прикоснуться к этой кровати, а когда они все же подходили к ней, то бабушка строго смотрела, а потом, слегка прищурив глаза и улыбаясь, грозила пальцем и говорила только одно слово: «Нельзя!» Кровать была ее гордостью. Пуховая перина была каждодневно тщательно взбита и ровно уложена, потом бабушка укладывала стеганное одеяло, накрывала кружевным свесом – узкой простыней с широкой полосой ажура. Расправив все складочки, она расстилала поверху шерстяное жаккардовое одеяло с темно-розовыми цветами, водружала на кровать две огромные подушки в атласных малиновых наволочках и закрывала их кружевной накидкой. Мишке казалось, что неприкосновенная кровать становилась волшебной – кораблем, случайно попавшим в бабушкин дом.
Но больше всего Мишке нравились никелированные высокие спинки кровати – массивные рамы с тонкими серебристыми прутьями, которые упирались в поперечины и сверху венчались небольшими шариками. Однажды Мишке удалось скрутить несколько. Целая горсть шариков, прохладных, блестящих… Они поддавались с трудом, тихонько поднимаясь вверх по резьбе, а вскоре оказывались на ладошке. Один, другой… Только осиротелые шпеньки, шершавые от резьбы, словно зубы редкие, черные, торчали над поперечиной. Застав Мишку затихшего у кровати за этим занятием, бабушка легонько шлепнула внука по затылку: «Не смей больше так делать!» А потом, перевернув мишкину ладошку и высыпав мальчишечью добычу в свою руку, надолго склонилась у кровати – непослушные шарики никак не хотели возвращаться на место...
Бабушка молилась, а Мишка смотрел то на нее, то на шарики, которые заманчиво вырисовывались в сумерках. Бабушка несколько раз поклонилась и, развернувшись к внуку, спросила ласково:
– Почему не спишь? Пора уже.
– Ба-а-аб! А с кем ты разговаривала?
– С Богом!
– А кто это?
– Отец небесный! Он все видит, все знает.
– И нас видит?
– И нас тоже!
– А что он на небе делает?
– За людьми следит, чтоб худое не делали. Худое творить – грех!
– А кто делает, того наказывает?
– Да!
– А он страшный?
– Нет, к добрым людям – добрый. Спи!
– Баб! А что ты ему говорила?
– Молитву!
– Какую? Скажи!
Бабушка скороговоркой на непонятном почти языке стала тихо проговаривать молитву. От монотонной ее речи Мишка незаметно заснул. Он проснулся утром, когда было уже светло. В горнице пахло наваристыми щами, которые бабушка всегда варила утром, а потом чугунок с ними задвигала в загнеток. Щи томились до обеда, оставаясь долго горячими, и от этого становились необыкновенно вкусными. Бабушка хлопотала у печи, сегодня по случаю гостевания внука она стряпала шанежки.
– Вставай, соня. Завтрак готов! – бабушка всегда старалась попотчевать внуков, а Мишка-то гость особый – младшенький, любимец! С вечера выспросила, что готовить. Она всегда стряпала «по заказу», как говаривала сама. На завтрак – омлет. Плотный, душистый, с золотисто-коричневатой корочкой, только что из русской печки. Режет его бабушка, а он поскрипывает под ножом, плачет редкими слезами его желтая плоть. Вкусный! Мамка так не умеет. Только у бабушки еда особенная. Из теплой постели выходить не хотелось, но запах бабушкиной стряпни манил и щекотал нос.
– Вставай-вставай, внучек! – подбадривала бабушка. – У нас сегодня дел полно!
– Полно дел? – переспросил внук. – А каких?
– Вставай да ешь, а потом и узнаешь. Я пойду корову поить да сена задам ей, а ты умывайся да кушай. Иди ко мне. – Бабушка уже стояла с ковшом у ведра. – Иди, полью тебе.
Мишке так хотелось умываться по-взрослому, из умывальника, толкнуть «палочку с пуговкой» вверх и поймать льющуюся от удара струйку. Но нет, мал еще. Он подошел к бабушке, сомкнул ладошки понизу, и она лила в них воду, приговаривая:
– Мой чище лицо, лучше три лоб да щеки.
Вода была прохладной. Мишка морщился, тер с усердием ладошками по щекам.
– Все. Молодец, – сказала бабушка и подала холщовое полотенце с кисточками на концах. – Завтракай, а я скотину поить пойду.
Бабушка оделась и вышла, захватив с собой ведро воды. Мишка сел за большой круглый стол, покрытый клеенкой, из-под которой выглядывала черная сетчатая скатерть с вышитыми красными цветами и ярко-зелеными резными листьями. Он ел неторопливо. Солнце уже заглядывало в горницу через кружевные занавески и морозные узоры на стеклах. Герани вовсю цвели, подставляя солнцу цветы, собранные в пестрые букетики, и округлые, словно копытца, листья. Мишка вспомнил про вчерашние разговоры про Бога и с опаской посмотрел на иконостас.
Высоко, почти под потолком, на полочке, покрытой кружевной салфеткой, стояли иконы. Одна большая и несколько маленьких. Мишка и раньше поглядывал иногда на божницу, но она его почти никогда не интересовала. А теперь с большой иконы на Мишку смотрели глаза – строго и пристально. Мишка опустил голову, и подхватив ложкой последний кусочек омлета, сунул его в рот. Снова глянул вверх. Ему показалось, что глаза внимательно смотрели за Мишкой. Стало как-то не по себе. «Где бабушка?» – подумал Мишка.
Выпив стакан молока, он вылез из-за стола и подошел к кровати. Можно снова забраться в теплую постель, только он знал, что бабушке это, вряд ли, понравится. Оглянулся, а глаза снова наблюдали за Мишкой. Он потрогал один шарик и искоса поглядел на икону, потом провел рукой по другим. Глаза, казалось, внимательно смотрели за каждым движением Мишки. И как он не замечал этого раньше?
Мишка вздохнул и снова сел на стул около стола. Из подпола выскочила кошка Муська и, мяукнув, кинулась к своему закадычному другу. Задрав хвост, она стала тереться о мишкины ноги и громко мурлыкать. Он опустился на пол и погладил пеструю муськину спинку. Эта трехшерстная кошка была любимицей бабушки. И Мишка любил ее тоже. А кошка закрутилась под ладошками мальчонки, стараясь потереться о них мордочкой, щекотала усами.
Вдруг Мишка встал во весь рост и, поглядев вверх, скривил лицо. Ничего не произошло. Показал язык, совсем немного – кончик. И опять ничего. Только суровые глаза смотрели на Мишку, но наказания не последовало. Муська, распевая свою немудреную кошачью песню, терлась о ноги мальчика. Тогда он высунул язык побольше, оттопырил уши, ухватив их за краешки. Наверное, получилось страшно. А может, и смешно? Мишке стало весело. Он повернулся одним боком, потом другим. Погрозил кулачком туда, вверх. Опять начал крутиться и кривляться. Так увлекся, что не заметил, как вошла бабушка.
– Что это ты здесь устроил? – услышал Мишка строгий голос бабушки и замер. – Не смей больше так делать! Не смей!
Мишка сжался. Казалось, что сердце маленьким зайчонком выскочит из груди толи от стыда, толи от страха, а может, от того и другого вместе. Он поднял глаза на бабушку, а теперь она смотрела на него таким же суровым взглядом, под которым он только что веселился. Мишка вспомнил, как говорила бабушка вчера, что Бог за людьми следит, чтоб худое они не делали. А он? Дразнил! Вихлялся! Мишка рванулся вперед и, уткнувшись в цветастый передник, громко заревел:
– Бабушка! Я не буду больше так делать! – слезы сами лились из глаз.
Прижимая внука к себе одной рукой, бабушка тихо читала молитву и крестилась другой. Мишка всхлипывал, растирая слезы по щекам. Он вдруг понял, что совершил ужасный грех, о котором говорила бабушка – он обидел ее, самую добрую на земле, самую заботливую. Он плакал и сквозь слезы думал, что никогда больше не сделает ей больно.
Январь 2017