Надо жить дальше...

Я стояла у могилы моего деда, в которую только что опустили гроб. Мерзлые комья полетели в яму и застучали о крышку: «Бух! Бух!». Мне казалось, что сердце деда отбывало последний ритм. Лопаты вгрызались в землю, комья сыпались, но звук их становился все глуше и глуше. Вот крышка скрылась, а лопаты все методично шаркали, подбирая куски слежавшейся земли. Слезы текли по лицу одна за другой, и мокрые их строчки, жгучие от мороза, тянулись по щекам до подбородка.
Дед умер от старости. Кто знает, болел ли он? Просто неделю не выходил из дому. Бабушка ворчала: заленился, а когда однажды январским утром ушла к соседке за молоком, дед оделся и вышел во двор. Он сел в сугроб посредине двора и, подняв голову к небу, умер. Так с открытыми глазами и нашла его бабуля. И теперь на погосте она, маленькая, крупкая как воробышек, все причитала одно и то же. Как ей смириться с этим последним предательством, которое совершил дед в ее отсутствие?
Комья земли летели, постепенно заполняя яму. И вот уже вырос могильный холмик. Сильные мужские руки воткнули большой крест из недавно оструганных брусьев. Это все, что осталось теперь от деда. Глаза скользнули вдоль креста. Чей-то взгляд чиркнул, как плетью хлестнул. По другую сторону могилы, за крестом – человек в темном. Лицо знакомо. Снова глазами встретились – кивнул головой, ответила тем же. Вспомнила. Подъехал, видимо, только что. Бабуля всегда любила его как сына, а когда-то сдавала ему комнату. Он приехал в село из Центральной России и остался: женился, детей родил, дом крепкий построил, хозяйство завел. На его свадьбе мои деды были вместо отца-матери. А потом двинулся в «гору» – в городе обосновался. Позже стал хозяином одной из городских гостиниц.
Он стоял за крестом, опустив голову. Хорошая одежда. Ему около сорока. Привлекательный мужчина. Все при нем: и размах в плечах, и обличье. Уверен в себе, да и цену, наверное, себе знает. А взгляд? Тот, что выдернул меня из беззвучной печали о деде, уже и не такой колючий.
На могилу возложили венки и букеты из бумажных цветов, и зацвел дедушкин холмик невиданным в природе цветом. Потом были поминки. Первыми за стол были усажены богомольные старушки, они с раннего утра усердно читали псалмы на старославянском из книги в черном переплете. Была среда – день постный. Старушки шушукались, явно сожалея, что придется отказаться и от густых наваристых щей, и от тефтелей, которые румяными колобками томились на печи. Самая старшая из них была ярой сторонницей жесткого поста. Ей первой подали пшенную кашу, сваренную на воде и заправленную подсолнечным маслом, а потом и остальным. Старушки, перекрестясь, быстренько как птички «поклевали» и исчезли.
В третье застолье сели родственники. Деда поминали добрыми словами. Он был малоразговорчив, а если и скажет, бывало, то так мало, словно берег слова и не тратил их зазря. В детстве мы, внуки, сильно боялись деда. Он больше молчал, а порой глянет – как ледяной водой обольет. Когда я повзрослела, мы с дедом стали друзьями: скажет слово – хорошо, улыбнется молча – и тому радовалась.
Лица присутствующих разгорячились от обильной еды и от водки, припасенной загодя по траурному случаю. Деду тоже налили немного в стакан и, прикрыв куском хлеба, поставили рядом со свечей у фотографии. Бабуля уже не стенала, ее поддерживали теплым словом, утешали, как могли. И правда, ей на старость лет страшно оставаться на житье одной.
Я украдкой смотрела на бывшего бабушкиного постояльца. Чем напугал он меня днем на кладбище? Обычный такой мужчина. Жить любит, меру знает. Да и смотрел на всех вполне добродушно – свой он средь нас давно. И вдруг опять как кольнуло! Давно это было. Лет двадцать – точно не вспомнить.
Была весна, а по всему – апрель. Пришли как-то с двоюродной сестрой к бабуле. Мы с ней большенькие уж тогда были, в школе учились. Квартирант с дедовым мотоциклом возился. Он чумазый, а нам десятилетним девчонкам смешно. Дед, наверное, на работе был. Он на пенсии долго работал, пока его в семьдесят с почетом окончательно не проводили на заслуженный отдых. А бабуля? Может, у соседей была. Мы хотели за ней идти, у нее всегда для нас гостинчик был припасен. А без спросу мы к ней в дом даже не заходили. Бывало, уйдет бабушка, а вместо замка в проем воткнет палочку, которая рядом на веревочке висела. Значит, она в соседях, идем искать – ведь соскучились.
– Девчонки! А хотите на мотоцикле покатаю?
Не помню, что ответила моя сестра, и как я ехала по сельским улицам тогда на мотоцикле, уцепившись ручонками за одежду водителя. В памяти остался только косогор с едва показавшейся молодой травой и подснежники. Поляна была просто волшебной – вся в цветах: белые, бледно-желтые, сиреневые, фиолетовые. Не растет прострел в одиночку, только семейками. Их было так много, что дух перехватило. Опушенные стебли подснежников с розетками игольчатых листьев, казалось, стояли в серебристом облачке, а над каждой «стайкой» – россыпь цветов с ярко-желтыми серединками. Никогда не доводилось видеть такое!
Солнце начало садиться и подсвечивало пушистые стебли. Словно лучи его пытались обогреть побольше, чтоб тепла хватило на прохладную апрельскую ночь. Как радовалась я цветам, протянув к ним руки, гладила как котят по головкам, приговаривая им, что они самые прехорошенькие. Пахли подснежники чуть-чуть, запах весенний, почти неуловимый. Щекотно пальцам от пушистых стеблей, легкий нажим – и цветок в руке. А вот уже маленький букетик в руках: 
– Смотри, какие красивые!.. – и оцепенела от ужаса.
Передо мной был совсем чужой человек. Взгляд жесткий, почти звериный. Минуту-другую мы смотрели друг другу глаза в глаза. Что я была перед ним – ребенок, резвящийся на поляне мышонок – легкая добыча хищного зверя.
– Все! Домой! – резко оборвал он паузу.
Взревел мотоцикл. Сев позади, я ухватила его за пояс… А дома ждали и взволнованная бабушка, и сестра с дедом. Время утопило, закрыло в своем потоке подробности – и ничего не осталось в памяти кроме поляны, усыпанной подснежниками, моей протянутой ручонки с букетом и странного, вернее, страшного мужского взгляда. Я снова посмотрела на бывшего постояльца. Он, сидя за поминальным столом и приобняв легонько мою бабушку, тихо приговаривал ей: «Надо жить дальше. Надо жить…»
Февраль 2015