И еще о первом после Бога

На улице текли ручьи, и воробьи кричали о весне. Миронов уже сходил в запой. У нас, анестезиологов — реаниматологов, прошло абсолютное открытое голосование. На повестке дня был только один вопрос — простить ему запой или уволить. 90% сказали, что надо простить. И Миронов остался. Он проводил наркозы, по-прежнему, в абдоминальной хирургии — хирургии органов брюшной полости.

Я устала и попросилась на облегченный труд – в эндоскопическую операционную. К Миронову в ученицы определили девушку после ординатуры. Как она с ним работала напишу тоже. Будет смешно.

В общем, я ушла, типа, на облегченный труд.

Опишу наш день – операции начинаются примерно в 8.40 и заканчиваются примерно в 14.30. Из операционной больной переводится в палату реанимации и интенсивной терапии, обычно просто говорят – в палату.

Привозишь больного на каталке, дальше, всем персоналом, перекладываем его на кровать. Хорошо если он 70-80 кг, а если все 100-120 кг. Реаниматолог и хирург со здоровой спиной – это редкость.

Рассказываешь о пациенте палатному доктору – о сопутствующих заболеваниях, об аллергических реакциях, о нюансах операции.

И наконец, 15-20 минут, – твой законный отдых.

Дальше надо идти смотреть пациентов на следующий день. Я прочитала операционный план. В плане все сухо – диагноз, номер палаты и фамилия пациента.

Зашла к хирургам в ординаторскую, из папки “ОПЕРАЦИИ” взяла одну историю. Думаю, одна операция – здорово. Смотрю на историю место работы – "…ский аэропорт. Летчик". Это интересно.

Возле палаты летуна стояла длинноногая красотка с пепельными, абсолютно прямыми и блестящими волосами. Она неловко складывала пластиковые контейнеры в пакет. Красивые дамы его навещают, подумала я.

Эндоскопическое отделение располагалось в новом корпусе. Огромные светлые палаты на солнечной стороне, даже в пасмурный день, к тоске не располагали. А когда их заливало солнце, рак казался просто неприятностью. Эту неприятность надо вырезать и все. И можно дальше летать, и гулять с длинноногой красоткой.

Я зашла в палату. Летун лежал на кровати и разгадывал кроссворд. Это был мужчина 43 лет, высокий, худой, но не от болезни, сам по себе. Волосы – соль с перцем, лицо – с тонкими чертами и карими глазами, делали его почти красавцем.

— Здравствуйте, я Ваш анестезиолог, Ксения Константинова.
— О, – удивился летун, – здравствуйте, хотите чаю?
— Хочу, – весело ответила я.
Он, с любопытством, разглядывал меня.
— Я думал придет здоровый мужик, а тут такое очарованье.
— Не вызываю доверия? – обиделась я.
— Нет, что Вы.
Чай был вкусный. Терпкий и горячий.

Дмитрий, так звали летуна, рассказал, что проходил очередной медосмотр. На УЗИ увидели затемнение. Думали камень, оказалось рак. Посоветовали хорошего хирурга – Козырева Сергея Дмитриевича. Я вежливо кивала.

Козырев, Сергей Козырев… глядя на него я поняла, что талант хирурга, это как талант художника, музыканта и писателя. Да, можно научить рисовать, можно научить петь или играть, можно научить писать. Но это будет ремесленник. Он сможет сделать что-то простое или быть вечным ассистентом.

Сергей хотел оперировать, как те, кто парит над операционными ранами, чьи операции проходили легко и быстро. Их анастомозы никогда не разваливались (анастомоз – соединение здоровых участков ткани, когда убран патологический участок), их больные выздоравливали без проблем. У них была, как говорят, «легкая рука».

У Сергея же, все было наоборот. Операции шли тяжело и долго, анастомозы разваливались, операционные раны инфицировались.

Но у Сергея был талант, правда, он ему не нравился. Серей писал интересные и глубокие статьи. Поговаривали, что, будучи кандидатом медицинских наук, он писал блестящие докторские за деньги. Он был талантливый аналитик и теоретик, но не практик. Как практик он был просто страшен.

Я посмотрела размер опухоли. Она выросла далеко не средних размеров, а операция была эндоскопическая.

Во время эндоскопических операций делается маленький разрез и заводиться тонкая трубочка с камерой – эндоскоп. С эндоскопа вид операционной раны выводиться на экран. Работа с эндоскопами требует четкого умения и навыка.

Я пошла искать нашего заведующего – Алексея Яковлевича.

Я пришла в ординаторскую. Миронов и Алексей Яковлевич пили чай.

— Козырев завтра берет на эндоскопичекую резекцию.

Они почитали историю.

— Он этот размер не сделает, – сказал Алексей Яковлевич, – Сходи Иван, ты умеешь с ним говорить. Я, правда, не могу.

Алексей Яковлевич тяжело выдохнул.

— Пошли, – скомандовал мне Миронов.

— Что с ним? – спросила я в коридоре.

— Сердце болит.

Мы пришли к Козыреву. Он обрадовался Миронову.

— Сережа опухоль великовата, может открыто сделаешь? – до тошноты ласково спросил Миронов.

— Палыч, я сделаю. Размер нормальный.

Уговаривать было бесполезно.

Миронов открыл историю. Посмотрел группу крови и резус.

— Иди в холодильник и оставь 2 литра плазмы и полтора литра крови. Ксюша, положи в отдельный пакет и фамилию больного напиши жирным фломастером. И добавь, что я морду набью, если тронут.

Я пошла в гемотрансфузионный кабинет и сделала все, как сказал Миронов. И надписала, что он побьет, если кто-то возьмет эту кровь или плазму.

Кровь (эритроцитарная масса) и плазма (свежезамороженная плазма) – это специально заготовленные, человеческие, взятые у доноров на станциях переливания крови.

По коридору шел Миронов.

— Сделала?

— И даже написала, что побьете, – добавила я.

Мы зашли в ординаторскую. Алексей Яковлевич сидел на диване. Ему явно было плохо.

— Ну? – спросил он у Миронова.

Миронов с горечью покачал головой.

— Кровь? – спросил Алексей Яковлевич.

— Ксюше сказал, два литра плазмы и полтора – крови. Давай, я тебя домой отвезу.

— Вань, ты завтра, если что..

— Да.

Наступило завтра. Наш заведующий заболел. У него была мерцательная аритмия. И ритм, в очередной раз, сорвался. Он позвонил и сказал, что Миронов будет его замещать.

Планерка прошла как обычно. Все разошлись по операционным.

Летун пришел в операционную сам. Весело поздоровался. Краснея и неловко прикрываясь, разделся, лег на операционный стол.

Анестезиолог, еще при первичном осмотре, оценивает вены пациента. У летуна вены шли под кожей толстыми, четкими линиями. Анестезистка (медсестра проводящая с анестезиологом наркоз) без труда поставила катетер в вену. Я заинтубировала пациента (об интубации я писала в истории “В реанимацию из-за любви”)

Началась операция. Козырев настроил эндоскопы.

Потом сделал разрез. На экране появилась почка, пораженная раком. Она была большая, кровавая и почти черная. Операция шла нормально. Состояние летуна было стабильным. Козырев наложил клеммы на сосуды почки.

— Резекция, – сказал он.

Потом перерезал сосуды. Почка опустилась в малый таз. И вдруг в рану хлынула кровь, экран мгновенно стал алым. Клемму, с почечной артерии, сорвало.

— Режь, – сказала я.

— Нет, я сейчас наложу клемму, – ответил Козырев.

Он глянул на меня. В его глазах я увидела смесь сумасшествия и смертельного ужаса.

— Режь, – повторила я.

— Нет, – в ступоре прошипел он.

Кровь заливала рану.

И я заорала не своим голосом:

— Режь е… мать!

На мой крик из соседней операционной прибежал Миронов.

— Сережа, ты ох… – режь, или я сам разрежу.

Миронов протянул руку к стерильным инструментам на столике операционной сестры. Обычно, операционные медсестры, на полметра не дают приближаться к столику с разложенными стерильными инструментами. В эти мгновенья сестра сама протянула Миронову скальпель. Секунды длились вечность. Козырев перехватил скальпель и сделал большой разрез. Наложил зажим на артерию. Кровотечение прекратилось. Операция пошла по обычному плану – не как эндоскопическая, но с учетом кровопотери.

Я подсчитала кровопотерю – 3 литра 100 мл. При весе летуна 80 кг это – составило больше половины всей его крови. Для мужчины это смертельно.

Миронов, в этот день, работал на две операционные. Он, через каждые 10 минут, заглядывал в нашу операционную и своими синими глазами спрашивал, как дела, нужна ли мне помощь. Я тоже отвечала взглядом.

Операция прошла тяжело – у летуна упало давление, перестала идти моча – это говорило о тяжелом шоке из-за кровопотери.

Домой Миронов не поехал. Он остался, ради летуна, дежурить. Всю ночь, два реаниматолога, выводили летуна из шока. К утру состояние Дмитрия стабилизировалось.

Козырев тоже остался, и зверски напился. Заснул, почему то, в нашей ординаторской, а когда проснулся, заплакал на плече Миронова, как ребенок. Он плакал от досады и безысходной злости на самого себя.